«В НАС БЫЛО, ЗНАЧИТ, ЗОЛОТО, БРАТВА…»
Вадим Туманов

– …Вадим, вот Ганди говорил, что каждый приличный человек должен посидеть в тюрьме. Он прав, как думаешь? – Высоцкий внимательно смотрел на своего собеседника.

– Ты меня извини, Володь, но твой Ганди чушь спорол: человек вообще не должен сидеть! – возмутился Туманов. – Вот я помню, как меня в шахте чуть не завалило… Значит, шахту валит, она садится. В любую минуту все может провалиться. А мы с Левой Баженовым инструмент оттуда вытаскиваем – кому он нужен?! Сверху ледяная жижа льется… Мы еле выбрались на поверхность, сидим на терриконе. Из шахты несет аммонитом и сыростью… Грустное такое настроение. Кому уж, думаю, хуже, чем мне? Самому 25 лет, сроку – 25, чуть в шахте не убило. И в это время вижу – после дождя в июле развезло дорогу, – лошадь бредет по брюхо в грязи, тащит на соседнюю шахту телегу, а в ней электромотор и ковш. Ей и так тяжело, и возчик еще лупит, и оводы кусают. Я и подумал: вот у нее жизнь хуже, чем у меня! Хорошо, что я не конем родился…

– За что же двадцать пять давали?

– Знаешь, Солженицын в своей книге старый анекдот пересказывал. Но неправильно. Там у человека спрашивают, какой срок мотает. «Четвертак», – отвечает. «За что?» – «Ни за что». – «Врешь, ни за что десять лет дают».

На самом деле анекдот по-другому несколько иначе звучал. Человеку четыре года дали, он говорит – ни за что. На это ему знающие люди объясняют: бродяга, за ни за что десятку дают!..

А двадцать пять лет – срок, конечно, отчаянный…

Эти слова рефреном звучали в песне Высоцкого, посвященной Вадиму Туманову.

«С четырнадцати лет я рос комсомольцем, принимал на веру идейные постулаты, какие моему поколению давала школа, доступные нам книги, окружающая среда, – рассказывал Вадим Иванович. – Я слышал о существовании другой жизни, в которой арестовывают людей, увозят в лагеря. И хотя среди них оказывались наши знакомые, у меня не было и малейшего представления о глубине пропасти, которая разделяет страну ударных пятилеток и страну лагерей. Я не задавал себе вопросов, не мучился сомнениями. Мир казался предельно ясным. Мы были готовы умереть за власть Советов. Нам и придется за нее умирать, но совсем не при тех обстоятельствах, которые мы воображали в своей наивной и глупой юности…»

Он был обыкновенным парнем. Рвался на фронт, попал во флот. Мечтал стать капитаном дальнего плавания, уже был третьим помощником капитана, когда в 1948 году с него сорвали шевроны и кокарду с мичманки и бросили в камеру, обвинив по печально известной 58-й статье. На следствии и суде вспомнили множество прегрешений – и старую драку, в ходе которой пострадал огромный портрет товарища Сталина, и увлечение Есениным, и насмешки над Маяковским, и восхищение увиденным в американских портах, и коллекцию пластинок с песнями Александра Вертинского, и то, что в Дайрене ездил на рикшах, подрывая основы пролетарского интернационализма, и пр. Словом, набрался целый букет на восемь лет лагерей.

В Ванинском порту толпу осужденных прикладами и пинками быстро загнали в трюмы «Феликса Дзержинского». Пароход дал прощальный гудок и отправился по привычному маршруту на Колыму. Идею захватить судно и уйти к острову Хоккайдо или к берегам Калифорнии предложили фронтовые офицеры и моряки-дальневосточники. В том числе и Вадим Туманов. Но среди зэков нашелся стукач и продал заговорщиков. Конвой предупредил: при первой же попытке мятеж будет задавлен паром, пущенным в трюм: сварим живьем! Бунтовщики смирились.

В лагере он испытал все – от немыслимых унижений до каждодневного физического уничтожения. «Жил, как голый среди ножей», – говорил Вадим. Колымскими лагерями владели две группировки: сучья и воровская. Суки воровали, убивали, исполняли роль надсмотрщиков, стучали «кумовьям». Воры не сотрудничали с администрацией, с монашеской «чистотой» блюдя свой моральный кодекс.

Много позже, рассказывая Высоцкому о лагерных законах и нравах, Туманов употребил смачное слово – «беспредел». Владимир сразу зацепился:

– Как ты сказал – беспредел?

– Ты что, не знаешь, что такое беспредел? Ну это у нас в лагере говорят, когда не поймешь ничего. Беспредел – лагерь, где все были вместе: и политические, и воры в законе, и разные другие уголовники – в общем, зона, где всё и все перемешаны…

При первой же возможности Туманов бежал. Но куда ему было против цепных псов и резвого конвоя? Его поймали и снова судили. Теперь из зэка он превратился в рецидивиста. И навсегда запомнил слова рябого, зеленоглазого старшины, который, конвоируя его в изолятор, похлопал по плечу: «Ничего, Туманов. Дальше солнца не угонють, меньше трехсот – хер дадуть!»

Имелись в виду 300 граммов хлеба, которые на сутки полагались зэку в штрафном изоляторе (меньше пайки просто не было).

А потом было еще семь побегов, которые заканчивались одним:

Бежать – это одно, выжить после побега – почти невозможно. Тем более в поимке беглых зэков конвоирам помогали кочующие по тайге аборигены. Поймав лагерника, они отрубали ему руки и приносили «вещдок» районному начальству, получая взамен дефицитные порох и дробь. В лучшем случае беглеца ждал карцер, ШИЗО.

«Мы сидели в железных камерах, сваренных из десятимиллиметровых стальных листов, куда заталкивали до пятидесяти человек, – рассказывал Вадим Иванович. – Зимой от прикосновения к морозной стенке на ней оставалась кожа пальцев. Летом, когда стояла неимоверная духота и каждый глоток чистого воздуха считался за счастье, приходилось делиться пространством еще и с местными насекомыми. Однажды, шутки ради, всего за полчаса узники одной из таких камер собрали пол-литровую банку вшей. Хотели ими усыпать лагерное начальство…»

Туманов не отрицал: так бы и бегал, пока не сдох бы, как собака, после очередного рывка. Или на пересылке. Но потом прозрел: «Это – самоубийство».

А тут еще пьяненький опер шепнул: «Ус хвост отбросил».

– Вы это серьезно, гражданин начальник?

– Разве такими вещами шутят?

Секунды не прошло, как Туманов уже влетел в тюремный коридор и в каждый «волчок» железных дверей камер стал орать: «Сталин сдох!»

«Понимая, что вырваться можно только благодаря работе и первыми выйдут те, кто работает лучше, – говорил Туманов, – я организовал в 1954 году из заключенных на прииске «Челбанья» скоропроходческую бригаду, рекорды которой никем не были перекрыты. Мы придумывали и внедряли технические новшества, по-своему переделывали горное оборудование, добиваясь сумасшедшей производительности. А главное, здесь впервые была предложенная мной новая схема организации труда и его оплаты – по конечному результату… Нас бросали с прииска на прииск для срочной нарезки и проходки шахт с богатым содержанием, стране нужно было золото. Власти терпели даже то, что заключенные умудрялись при мизерных, для них установленных расценках зарабатывать больше начальника «Дальстроя»…»

Туманов был в авторитете и у воров в законе, и у администрации ГУЛАГа. Расконвоированному бригадиру дали право по своему усмотрению подбирать людей для работы на приисках, в том числе даже менять вольнонаемных на своих, проверенных в деле зэков, которые, как и он, мечтали только об одном – о воле. В 1956 году выездная комиссия по пересмотру дел заключенных досрочно освободила Туманова В.И. со снятием с него всех судимостей – «за нецелесообразностью содержания в заключении…». То есть восемь с половиной лет, угробленных по чьему-то злому умыслу на зоне, оказались всего-навсего черным «пробелом» в его биографии.

Естественно, возникло желание поскорее удрать куда-нибудь подальше из этого колымского плена, забыть напрочь все и всех. Но куда? Кому ты нужен, вчерашний зэк? И где ты такую деньгу зашибить сможешь? Пораскинь мозгами, дуралей.

Он остался и создал свою старательскую артель. В первый же сезон артельщики дали полтора плана, иногда суточные нормы перекрывались в двадцать раз! Местные газеты публиковали святочные телеграммы от начальства: «Бригадиру скоропроходческой бригады Туманову… Поздравляем шахтеров бригады с большой производственной победой – выполнением суточного задания по проходке стволов на 405 %. Выражаем уверенность, что горняки, не останавливаясь на достигнутом…»

Сорок лет спустя один тумановский приятель задал ему в лоб обидный вопрос: «Вадим, а тебя не мучит совесть, что на золото, которое ты добывал, построена Лубянка?» Нет, об этом они не думали. Потому что работали во имя одной-единственной цели – скорейшего освобождения.

Туманова не могли остановить никакие силы. Это влекло к нему людей, заставляло работать с ним в таком ритме и с такой отдачей, с какой не могли работать другие. «В артели все были свободными, – потом напишет он, – то есть отсидевшими свой срок или с досрочно снятой судимостью, но никто особо не торопился возвращаться на материк».

И не потому, что материк уже пугал их отвычной жизнью, но и потому, что они были уверены в своем бригадире, в его деле. Сюда будут стекаться бывшие зэки, просить и требовать работу. Хоть конкурсы проводи. И чем больше к нему тянулись работяги, тем энергичнее сопротивлялось начальство, из-под которого он выхватывал удобный стул, понуждая принимать свой метод хозяйствования и устыжая тем самым нравы и порядки, царящие в их «доме», их «крепости» – командно-административной системе. Артельщики работали по госрасценкам, но производительнее в десятки раз. Стране нужно было золото. И государство было вынуждено терпеть их, вольных стрелков.

Он был уверен, что в ветхозаветных десяти заповедях чего-то не хватает. Например, чтобы каждый человек чувствовал себя человеком. И знал: можно все, кроме того, что нельзя! «Со мной работали тысячи человек – разных национальностей, разные специалисты, разные характеры, – говорил Вадим Иванович. – Но все они жили согласно принятому коллективом порядку». Все, кто приходил к нему устраиваться на работу, знали: кто работает у Туманова – не пьет. Употребленная бутылка водки могла обойтись старателю в 1000 рублей (при средней зарплате инженера в 120).

«Все знают о моей нетерпимости к людям пьяным, – говорил он. – В нормальном состоянии это безотказные работяги, надежные товарищи, а в окружении пустых бутылок они становятся невыносимыми. То жалкими и беспомощными, то непредсказуемо грубыми, агрессивными, часто жаждущими насилия. У всех есть психологические проблемы, каждому временами требуется почувствовать себя раскрепощенным, дать выражение своим чувствам. И я не ханжа, который не пьет и хочет лишить других маленьких радостей. Но тревожат люди, не способные устоять перед запоем. Слишком много близких людей я потерял по этой причине…»

Молодой «бугор» твердо знал: платить нужно не за то, что косят, а за то, сколько накосили. Как-то один приятель спросил его: «Зачем тебе деньги?» Вадим Иванович, смеясь, ответил: «Ты же видишь, я не очень большого роста, а без них вообще будто сгорбленный». Хотя по поводу роста он особо не переживал: «Я комплексую без денег. Когда их нет, то мне неудобно. Я не хочу жить богато, хочу жить как человек… Если меня обворовали, значит, я где-то что-то прозевал. А вот когда грабят, то неудобно и неприятно… Меня несколько раз государство грабило…»

Верно, рассчитывались с золотодобытчиками со скрипом. Главбух управления напрямик как-то предложил Туманову компромисс: «Вы – человек неглупый, сами понимаете, сполна расплатиться с вами сейчас мы не можем, иначе завтра нас самих посадят. Назовите сумму, какая бы ваших людей устроила. Пусть это будут хорошие деньги, пусть большие, но не такие, какие вы заработали на самом деле…»

Глубже философа Юрия Карякина Вадима Туманова никто не понял: «Это действительно мужик. Ведь что такое мужик? Мужик – это две вещи: дикий труд… но обязательно красивый труд. И жизнь – чтоб как ручей: и зубы ломит. И сама боль эта сладка…»

Туманов был всегда откровенен: «…больше меня в нашей стране на протяжении тридцати лет… никто не получал. Я зарабатывал – подчеркиваю, зарабатывал! – честным трудом где-то 25 тысяч в год… За всю жизнь (это установлено следствием…) я заработал 860 000 рублей, построив тысячи километров дорог, а рядом с ними всевозможные поселки, базы и аэродромы, добыв для страны триста тонн золота…» Союзный министр цветной металлургии Ломако как-то, смеясь, сказал ему: «Туманов, у тебя зарплата выше моей!» Старатель предложил ему поменяться местами, и оба расхохотались.

По своей сути, артели были дерзким вызовом существовавшей планово-государственной системе и ставили под сомнение необходимость малоэффективных госпредприятий. Артель была экономически суверенным государством со своим Госпланом, Госснабом, жилкоммунхозом и всеми прочими министерствами. Подобная самостоятельность не могла не раздражать завистливый чиновный люд. Как говорил Туманов? «Мы впервые попытались руководствоваться не инструкциями, а здравым смыслом и при этом брать на себя ответственность. Я видел, как это выпрямляет людей, уставших от бестолковщины, от глупых распоряжений, бессмысленной регламентации. Мне казалось, надо помочь человеку проявить себя, стать личностью, сделать его свободным – хорошим он станет сам».

Когда тот же министр Ломако давал «добро» на то, чтобы Туманов мог купить «Волгу» (неслыханная привилегия!), ему напомнили: «Туманов только что, в 1961-м, уже купил одну «Волгу»!» Министр заорал: «А ты, в бога мать, знаешь, что ему уже две звезды Соцтруда давно надо дать?!. Что ты меня учишь?!.» Бедный бумагопроизводитель после этой выволочки два дня отлеживался дома, приходя в себя.

Героя Туманову не дали, равно как и прочих наград. Зато регулярно вручали знак «Отличник социалистического соревнования», иногда два раза в год, словно в насмешку.

Вадим Иванович всегда придерживался принципа: прежде чем требовать что-либо от подчиненных, нужно создать им приличные условия. В глухой тайге его рабочие жили в теплых домах, были обеспечены четырехразовым питанием, дефицитным ширпотребом, путевками на ялтинские и сочинские курорты. Но державные комиссии были уверены: старатели избалованы роскошью. На какие, спрашивается, средства живете? На уворованное у государства золото! Десятки раз Туманов и его команда были под следствием. Своим близким людям он постоянно напоминал: «Мы слишком хорошо живем, и к нам обязательно придут. Поэтому, если вы стоите перед выбором: нарушить закон или остановить работу – останавливайте работу!» Каждый документ выправлялся с учетом возможной перспективы прокурорской проверки. В тумановской артели был конкурс – 60 человек на место, как в престижных столичных творческих вузах.

Он часто цитировал любимого с детства «Спартака» Джованьоли: «…И когда к нему подвели нумибийского коня, черного, как эбеновое дерево, он выхватил короткий испанский нож, ударил, воскликнул: «Сегодня мне не нужен конь, если я одержу победу!»

Для рафинированной московской публики Туманов был живым джек-лондоновским героем. Бывший лагерник, золотоискатель, таежный мужик, за которым тянулся шлейф сказочных легенд. Но Вадим Иванович знал себе цену, был крут в оценках людей и сходился далеко не с каждым, кто набивался к нему в друзья, чуя запах крупных денег, – и только.

…Закономерное и долгожданное знакомство знаменитого старателя с Высоцким произошло в апреле 1973 года. Туманов рассказывал: «Кинорежиссер Борис Урецкий пригласил меня пообедать в ресторане Дома кино. В вестибюле мы увидели Владимира Высоцкого. Он и мой спутник были в приятельских отношениях, и поэтому мы оказались за одним столиком. Помню, как он смеялся, когда я сказал, что, слыша его песни, поражаясь их интонациям, мне хорошо знакомым, был уверен, что этот парень обязательно отсидел срок… Я сразу почувствовал, что за внешней невозмутимостью Высоцкого постоянно чувствовалась внутренняя сосредоточенность и напряженность… В ту первую встречу он много расспрашивал меня о Сибири, о Колыме, о лагерях ГУЛАГа. При прощании мы обменялись телефонами. Дня через три я позвонил ему и предложил пообедать в «Национале»…»

Там он, кстати, указал Высоцкому на бравого швейцара в фуражке с золотым околышем, стоявшего на посту у парадного входа: «Пономарев, колымский капитан, между прочим. Когда на штрафняке Случайном он меня увидел, то радостно пообещал: «Уж отсюда ты, Туманов, не выберешься. Здесь и подохнешь». А теперь вот двери открывает, ладошку протягивает… Я даже пожал машинально».

Еще во время первой встречи Высоцкий обратил внимание на необычно мощные руки внешне щуплого Туманова. Между костяшками пальцев не было провалов, никаких предгорий – сплошной хребет ороговевших кулаков. На кисти левой руки – татуировка: полукружие с лучами солнца. Владимир Семенович, впитавший еще с юности культ силы, незыблемо господствовавший в послевоенных московских дворах – что на Большом Каретном, что на Мещанской, – сразу понял: перед ним старый, испытанный боец, серьезный боксер.

Вадим Иванович с гордостью рассказывал: «Я две миски ставил, одна в одну, приставлял к стенке барака и ударял. Так обе в стенку входили». Без силы, отваги, упорства в тех условиях, в которых всю жизнь провел Туманов, было просто не выжить.

Попавшему на флот новобранцу старшина сразу сказал, что для начала ему обязательно нужно с кем-то подраться. Так принято. Это была то ли присяга, то ли обряд инициации. Проверить новобранца вызвался некто Мочалов: «Товарищ старшина, разрешите я?» Я увидел в его глазах радость, вспоминал Туманов, он на сто процентов был уверен, что побьет меня. Первый раз человек меня увидел, а так хотелось ему меня побить! Я его таким встретил ударом, что тот без сознания на пол упал…

Вообще, нравы среди моряков были чудовищные. Высоцкий о них тоже знал и уважал:

«Два парохода стоят корма к корме, – рассказывал ему Туманов. – И произошла драка между двумя экипажами. Капитан, штурман стоят. А я на вахте. И я говорю старпому: «Разрешите, я тоже пойду?» Он на меня посмотрел пренебрежительно – мальчишка, 17 лет – и говорит: «Ну, иди». Я повязку сорвал и по леерам вниз соскользнул. Подлетел к дерущимся со стороны, одного ударил – тот упал, другого ударил – упал, третьего – упал. Короче, отличился я в той драке. Команда меня зауважала. Даже капитан захотел со мной поговорить, и в беседе мне сказал: «Если б у меня были дети, я б не хотел, чтоб они были на море…»

А что уж говорить о лагерях, где каждую ночь могут быть, по выражению Туманова, приключения.

Высоцкий слушал его безумные истории, дотошно что-то уточнял, а как-то спросил: Вадим, ты столько гадостей видел, как же можно было все это пройти и человеком остаться? Когда тебе было страшно? Туманов ответил: «Да всю жизнь страшно».

«Всю жизнь страшно…» Однажды Высоцкого спросили: «Вы счастливы?» Он подумал и сказал: «Иногда да». – «А за что вы любите жизнь?» Он криво усмехнулся: «Какую?..»

Нередко Высоцкий укорял друга: «Вадька, ты что же делаешь – ничего не записываешь. Возьми блокнот, если лень тебе, засранец, истории писать, хоть просто фамилию, имя, год напиши – пройдет время, посмотришь, и сразу все вспомнится. Всех запиши – хороших и плохих, подлых и благородных, какой бы человек ни был – все же человек. Вадим, понимаешь?»

Записную книжку Туманов завел, из которой много позже родится книга «Все потерять и вновь начать с мечты». Кинорежиссер Александр Митта, прочитав ее, скажет: «Совершенно фантастические мемуары, просто Бенвенуто Челлини…» Жаль, Высоцкий этой книжки не дождался, как и своей собственной, впрочем.

В 1967 году Вадим Иванович простился с Колымой. Потом была Средняя Азия, Якутия, Кавказ. Довольно часто по служебным надобностям Туманов выбирался из своих «заимок» в Москву. Даже обзавелся квартирой на Ленинградском проспекте. Прилетая, обязательно встречался с Владимиром Высоцким. Приглашал к себе, заезжал к нему, на Малую Грузинскую. И часто, вспоминал он, наши беседы продолжались до утра, потом спохватывались: скоро на репетицию!

Благодаря Высоцкому стремительно росло количество новых знакомых и друзей у Вадима Ивановича. «У Володи была масса знакомых, что неудивительно при его популярности, – рассказывал Туманов. – Но по-настоящему близок он был с очень немногими… И буквально единицы могли прийти в его дом совершенно свободно. Известно, что гости – воры времени. Незваные воруют со взломом. За ними Высоцкий стремился поскорее закрыть дверь. Столь же неохотно раскрывал он душу. Друзьям – пожалуй. При этом не любил пускаться в долгие излияния. Был обычно сдержан и молчалив. Но каким интересным рассказчиком становился в минуты особой откровенности, открытости, находясь в кругу людей, ему приятных! Как целиком предавался хорошему настроению, дружескому веселью! Потом солнечные дни сменялись пасмурными…»

Высоцкий сводил его с теми, с чьим мнением считался, кого по-настоящему уважал. Так среди тумановских московских знакомых появились кинорежиссер Станислав Говорухин и адвокат Генрих Падва, актер Всеволод Абдулов и поэтесса Белла Ахмадулина. В библиотеке Вадима Ивановича на почетном месте остался томик стихов Беллы Ахатовны с дарственной надписью: «Дорогой мой, родной Вадим! Спасибо тебе – за Володю, за меня – всегда буду верить, что твоя сердца расточительность сохранит твое сердце, твою жизнь. Всегда твоя…»

Но как Высоцкому, так и Туманову были отвратительны люди бесхребетные, приспособленцы. Вадиму Ивановичу накрепко запомнилась характеристика, данная Владимиром одному популярному таганскому актеру: «Эта сука, как пуговица: куда пришьют, там и болтается».

Однажды вместе они пришли домой к Высоцкому. Хозяин по привычке сразу включил телевизор – выступал политический обозреватель Юрий Жуков. Из кучи писем он брал листок: «А вот гражданка Иванова из колхоза «Светлый путь» пишет…» Затем – другой конверт: «Ей отвечает рабочий Петров…» Высоцкий минуту-другую постоял у экрана, посмотрел: «Слушай, где этих… выкапывают?! Ты посмотри, ведь все фальшивое, мерзостью несет!»

Потом предложил: «Давай напишем по сто человек, кто нам неприятен». Разошлись по разным комнатам. Им хватило часа. Потом сравнили. Шестьдесят или семьдесят фамилий совпало. Может быть, оттого, что многое между ними уже было переговорено. В списках оказалось множество политических деятелей: Гитлер, Каддафи, Кастро, Ким Ир Сен, только при пришедший к власти аятолла Хомейни… Был и Ленин. Попали и люди случайные, мелькавшие в те дни на экранах. Но вот что интересно – в списках Высоцкого и Туманова четвертым значился Мао Цзэдун, а 14-м – Дин Рид…

«Многое, о чем мы с друзьями говорили, до хрипоты спорили, – говорил Вадим Иванович Туманов, – он своим хрипловатым голосом прокричал на всю Россию в своих песнях. Наше внутреннее несогласие с режимом, казалось, не поддается озвучанию, мы не знали нормативной лексики, способной передать каждодневное недоумение, горечь, протест. А он черпал и черпал такие выверенные слова».

Они сознательно избегали говорить на гнусные политические темы. Лишь однажды, вспоминал Туманов, он увидел Высоцкого по-настоящему рассвирепевшим – когда началась война в Афганистане. Он обрушил на него поток матерщины. И тут же, ночью, собрался идти к Андрею Сахарову. Выложить ему, а потом и иностранным журналистам все, что кипело в душе. Что за этим могло последовать, было ясно: полный разрыв с властями, в лучшем случае – неизбежную эмиграцию.

– Если ты не хочешь, я один пойду! – кричал Высоцкий.

Туманов возражал: «Твоих песен ждут сотни тысяч людей. Их переписывают, многие живут ими. Ты сам не понимаешь, что сегодня значишь для России. Ты делаешь не меньше, чем Сахаров и Солженицын!»

Равнодушный к спиртному, Туманов говорил, что он видел Высоцкого куда чаще работающим, вечно занятым. Что были большие периоды, когда он вообще не пил. Но временами срывался. По мнению Вадима Ивановича, это была страшная болезнь свободного человека в несвободной стране, изъеденной ложью, притворством, лицемерием. Срывы случались чаще всего от обиды, от усталости, от бессилия что-либо доказать. В определенном смысле это было вызовом власти, ставившей себя выше личности.

«Когда я оказывался свидетелем его мучений, – говорил Туманов, – когда он виновато клялся, что это больше не повторится, а потом все начиналось снова, от отчаяния из моей глотки вырывалась брань. Он только виновато улыбался в ответ. Единственное, что его заставило задуматься всерьез, – это проявленная мною однажды жестокость. Может быть, непростительная. Я сказал ему: «Володька, ты стал хуже писать. Ты деградируешь…»

В рассказах Туманова Сибирь, Колыма представлялись каким-то особым, сказочно-былинным, заповедным краем, населенным благородными разбойниками, Робин Гудами. Во всяком случае, в эти легенды очень хотелось верить. Даже в зрелые годы Высоцкий оставался мальчишкой, для которого капитан-мореплаватель, летчик или старатель по яркости романтичного ореола могли посоперничать, скажем, с космонавтом, альпинистом. Он любовался такими людьми, гордился дружбой с ними, пел о них и для них. Кинорежиссер Станислав Говорухин рассказывал: «Я видел, как Володя слушал его. Весь – напряженное внимание, боязнь упустить слово из рассказа. Живая реакция на смешное, искренняя боль в глазах, когда речь заходит о несправедливости. И опять добрая улыбка, раскрепощающая собеседника, робевшего поначалу перед любимым поэтом, популярным артистом. Человек этот рассказывал всю ночь. Володя несколько раз брал гитару, начинал песню, но обрывал ее, откладывал гитару в сторону. Выстраданное другими всегда казалось ему более значительным, чем свое, собственное».

После долгих уговоров Туманову все-таки удалось заманить Высоцкого в Восточную Сибирь, чтобы тот своими глазами увидел, как живут настоящие артельщики. Очень сложно было выкроить пусть даже несколько дней в напряженном графике Владимира Семеновича, отыскать хотя бы малый просвет между спектаклями, репетициями, съемками, выступлениями и разными неотложными житейскими делами.

Человек обстоятельный, Вадим Иванович до мелочей продумал маршрут путешествия. Иркутск, Байкал, Бодайбо, облет на вертолете его так называемых угодий – прииски Барчик и Хомолхо, которые разрабатывала артель «Лена». Высоцкий живо интересовался всем вокруг. Стоял за гидромонитором, испытывал на прочность штурвал бульдозера, знакомился с работягами, с жадным интересом слушал старательские байки, на лету ловя жаргонные словечки.

Колоритной личностью на шахте на Ваче был бульдозерист Володя Мокрогузов. Прекрасный работник, великий труженик, но в личной жизни – из породы невезучих, вечно попадавших во всякие шальные истории с бабами. Друзья твердили: «Вовка, бросай пить!» – а он только улыбался в ответ. «Но если бы меня спросили, – говорил Туманов, – кого я хотел бы взять с собой в тайгу, в числе первых я бы назвал Мокрогузова с Вачи». И таких прекрасных ребят – работящих, нежадных, готовых помочь в любую минуту – прошло через артель тысячи.

В рассказах промелькнуло присловье: «Я на Вачу еду – плачу, с Вачи еду – хохочу». Пока летели с Барчика на Хомолхо, Высоцкий, не обращая внимания на тряску и шум вертолетных двигателей, пристроился на железной лавке у иллюминатора и писал в тетрадке:

Правда, эту песню старатели услышали много позже, и не вживую, а с магнитофонных лент, когда автор довел ее до совершенства.

Туманов уверял, что еще до поездки в Бодайбо Высоцкий задумал сделать фильм о лагерной Колыме: «Ему очень хотелось проехать с кинокамерой по Колыме – от Магадана до Индигирки. Он собирался сыграть главного героя и поставить фильм за границей, понимая, что здесь ему этого сделать не дадут. В поездке он предложил журналисту Лене Мончинскому писать сценарий вместе. Идея оказалась на редкость удачной. Мончинский, знаток истории Сибири, ее уголовного мира, к тому же человек творческий, как нельзя лучше подходил для такого содружества. Он убедил Володю начинать не со сценария, а с романа, который затем может стать основой фильма, и… они принялись за работу… Когда Володи не стало, практически готова была первая часть».

Роман «Черная свеча» вышел в свет в начале девяностых. На обложке книги два имени – Владимир Высоцкий, Леонид Мончинский. Хотя, откровенно говоря, реальное участие Владимира Семеновича в написании данного произведения представляется литературной мистификацией с использованием удачных приемов PR.

Не писал Высоцкий этого романа. В его архиве найдено единственное письменное подтверждение непосредственной причастности к созданию толстой книги о житье-бытье сибирских зэков – в треть странички план глав или сцен повествования:

Как рассказывает Мончинский, он писал черновой материал, потом привозил в Москву, вместе с Высоцким читали то, что получилось, спорили, и в итоге рождался окончательный вариант. «Когда Высоцкий размышлял о психологии уголовного авторитета или охранника, при этом изображая их, – говорил Леонид Васильевич, – я действительно проникался всем».

Возражать против этого утверждения трудно. Но интуиция подсказывает, что дальше «конспекта романа», актерских мизансцен, каких-то импровизированных монологов героев будущего произведения соавторы не продвигались. Скорее всего, «Черная свеча» была одной из множества творческих идей, которыми часто загорался Высоцкий, но скоро остывал, не имея ни времени, ни сил, ни желания на их воплощение. Или его захватывал другой художественный проект, другие герои, или мешали непростые жизненные обстоятельства. Однако после смерти поэта «литературные агенты» догадались сделать его имя «паровозом», который успешно вывез роман на книжный рынок. «Свеча» имела громкий успех, переиздавалась и даже была экранизирована. Правда, рецензируя фильм «Фартовый», проницательный кинокритик заметит: «Высоцкий иногда грешил блатными фантазмами, но четко знал определенную грань, которую он ни в своих песнях, ни в своей прозе не переходил… Режиссер фильма очень постарался, чтобы Высоцкого за нее перетащить».

Сценарист силой тянул своего мифического «соавтора» в то же болото.

Туманов искренне хотел помочь гибнущему другу. Искал народных целителей, предлагал обратиться к Джуне. Он только смеялся и рассказывал, как однажды Марина водила его к какому-то знаменитому индийскому знахарю. Старик что-то два часа рассказывал Высоцкому, а вечером… он напился. А однажды, вспоминал Вадим Иванович, оставшись со мной наедине в глубокой депрессии, он сказал: «Вадим, я хочу тебе признаться… Мне страшно. Я боюсь, что не смогу справиться с собой…» У него в глазах стояли слезы. Мне самому тогда сделалось страшно…»

Он замечал, что в последние месяцы Высоцкий стал как-то бесшабашно тратить деньги, швырял их направо и налево, никогда не считая. Вроде своего тезки Вовки Мокрогузова с Вачи. Вспоминал: «Однажды сидели вечером у него дома. Пришла к нему какая-то девчонка – какое-то совсем шапочное знакомство – просить в долг: не хватает на квартиру две с половиной тысячи. Высоцкий говорит: возьми вон в шкафу. Когда она ушла, стал возмущаться:

– Ты чего так деньгами швыряешься, Вовка? У тебя самого полно проблем. «Мерседес» чинить надо и вообще… Она же тебе их никогда не отдаст.

– Конечно, не отдаст. Ну и пусть. Деньги – дело наживное.

– А что не наживное?

– Друзья.

А друзей близких становилось все меньше и меньше. Он стал нелюдимым, злым.

– Раздружился я со многими, Вадик. Вот в чем дело…

Когда в июле 1980-го Туманов прилетел из Ухты, он прямо из Шереметьева поехал к Высоцкому на Малую Грузинскую. Вытащил из теплой компании, уложил спать, успокоил Нину Максимовну и ушел.

Без двадцати четыре утром 25 июля в квартире Тумановых раздался телефонный звонок:

– Вадим! Володя умер.

Потом он скажет: «Сидя рядом с гробом Володи, я ощущал себя заживо погребенным вместе с ним…»

Спустя время, когда родные и близкие Высоцкого стали задумываться о памятнике Владимиру Семеновичу, Марина Влади попросила Туманова:

– Нужно найти камень, пусть он будет некрасивый, но он должен передавать образ Володи…

Туманов нашел такой камень, разновидность трактолита, возрастом 150 миллионов лет, вытолкнутый из глубин земли. Доставил его из сибирской тайги в Москву, чтобы установить его на могиле. Но родители Высоцкого настояли на своем варианте памятника. Их право. Зеленоватая глыба метров пять в диаметре осталась на подмосковной тумановской даче. Ударишь по нему палкой – он отзовется протяжным звуком, похожим на колокольный звон…

Проницательный Юрий Федорович Карякин говорил: «Я знаю только одного человека, который очень сильно влиял на него (Высоцкого). Человека, который, кстати сказать, мне в нем открыл очень много, сам того не подозревая, наверное. И то, что я говорил о Володе, что он должен был помереть и выжить на войне. Помереть и выжить в лагере, помереть и выжить в русской истории, помереть и выжить в Свидригайлове. Это все так, но это, вроде что-то объясняя, все же образует какой-то замкнутый круг. Для меня этот круг прорвался, когда я познакомился с Вадимом Тумановым. Я увидел этот совершенно могучий слиток, корень и понял, что Володя припадал к нему, как раненый, больной зверек, подключался… Володя, по-видимому, в какие-то минуты умел все бросить и махнуть к Туманову. Вадим – это, если можно так сказать, непоющий Высоцкий. Володя пел за него. Они друг друга открыли и отчеканили».

За исключением лагерных лет, годы перестройки для Туманова и его дела были самыми тревожными. Поначалу он надеялся, что к власти придут люди, которые вытащат страну. Но наверх, к его сожалению, вынесло самых алчных и самых некомпетентных. В 1987-м на самую крупную артель Туманова – «Печора» – обрушился весь все еще живой механизм партийно-государственной травли. «За уклон в капитализм» Туманова обложили, спустив на него свору следователей, нацелив артиллерию шести отделов ЦК КПСС, министерства, газетчиков. «Охотничье чутье им подсказывало, – ясно видел Вадим Иванович, – что в новых условиях многим управленческим структурам нечего будет делать. И они сопротивляются всеми доступными им способами».

Особо рьяно взялась за дело газета ЦК «Социалистическая индустрия», разродившаяся целой серией разгромных статей. Сегодня трудно представить, но тогда великого артельщика на полном серьезе, с искренним возмущением обвиняли в том, что у него слишком высоки трудовые доходы, что в 1984 году он 252 дня находился за пределами артели, был в командировках, не управлял ни гидромонитором, ни драгой, ни бульдозером, ни даже лопатой. Анонимный автор – «Отдел партийной жизни» – пафосно вопрошал: «Грезилось ли тебе, «рядовой человек», что за короткий отрезок своей жизни ты сможешь купить себе дом в Ялте, квартиры домочадцам, в том числе и в Москве, менять машины как перчатки? А Туманов может… Он давно уже живет не так, как мы с вами».

Когда в журнале «Коммунист» готовился материал в защиту «Печоры» и Туманова, второй человек в партии Егор Лигачев позвонил в редакцию. Мало того, главному редактору журнала был звонок от самого Горбачева: «Вы взяли под защиту не того человека».

Каждый день Вадим Иванович ждал ареста. Сняли с работы его жену – ведущую пятигорского телевидения. От переживаний Римма Васильевна тяжело захворала: нервное потрясение и два инфаркта в один год.

Осерчавший министр цветной металлургии некто Дурасов одним росчерком пера ликвидировал «Печору» и тем самым нанес ущерб государству на многие миллионы. Хотя следователь по особо важным делам прокуратуры Коми АССР Чигир в своем представлении на его имя напишет: «Стреноженная путами ведомственных инструкций и рвением блюстителей порядка, тем не менее старательская артель показала ошеломляющий эффект во всех видах деятельности, будь то добыча полезных ископаемых или строительство дорог в таежных дебрях или на болотах в вечной мерзлоте тундры. Работали с наивысшей в стране производительностью труда, в отдельных случаях перекрывали мировые стандарты, причем на самой несовершенной технике, бросовых, списанных механизмах».

Кто помнит сегодня Дурасова? Разве что сам Туманов. Теперь и мы с вами.

Слава богу, рядом оказались и здравые люди, и верные друзья. Одним из первых был кинорежиссер Станислав Говорухин, которому удалось убедить главного редактора «Литературной газеты» опубликовать его статью «Я – опровергаю!». Дипломированный геолог, он прекрасно знал, какими природными богатствами располагает страна. Главнейшими из них ставил людей. И одним из первых Туманова: «Продолжаю его считать самым честным и порядочным человеком и самым интересным из тех, с кем мне приходится знаться… Когда все мы барахтались в гнилом болоте застоя, он уже стоял на живой и твердой почве деловой, трудовой инициативы. Это он и такие, как он, приблизили нынешнее беспокойное время, вселившее в нас надежду на лучший завтрашний день.

Владимир Высоцкий оставил после себя добрую память. За многое я должен быть ему благодарен. И, в частности, за его близкого друга, которого он мне передал, как дорогую эстафету».

Вмешались и другие влиятельные и порядочные люди – Святослав Федоров, Отто Лацис, Николай Шмелев, Владимир Тихонов. Их стараниями уголовное дело по «Печоре» было прекращено.

Через три года московский мэр Юрий Лужков именно тумановских рудознатцев позвал поучаствовать в строительстве кольцевой автодороги.

На большом совещании в Моссовете Вадим Иванович просто сказал: «Мы пришли в чужой город, вы нас не знаете. Но нас пригласила администрация Москвы, и мы отказать не могли. Вижу, вы крупные специалисты. Думаю, мы у вас многому научимся. Единственное, что мы вам покажем, – это как делать работу в несколько раз быстрее».

Они выполнили годовой план по реконструкции 12-километрового участка на Юго-Западе за 28 дней. Хотя могли бы, говорил Туманов, и за 22… Но было ясно: такие предприятия фигурантам столичного строительного бизнеса не нужны. И, вообще, в «новом бизнесе».

В 1995 году президент акционерного общества «Туманов и Компания» сгоряча написал письмо другому Президенту Российской Федерации – Борису Ельцину.

Копия его передо мной. Туманов написал, что «запасы 50 видов минерального сырья страны оцениваются в 30 триллионов долларов… И в то же время мы завозим в колоссальных объемах сырье из-за границы, просим у МВФ кредиты… Не за горами год, когда российское золото разделит трагедию российской пшеницы: мы станем покупателями еще одного своего традиционного товара». Он писал, что его артели дали стране примерно 350–360 тонн золота, построили тысячи километров дорог. Предлагал проекты конкретных указов по освоению минерально-сырьевой базы. Например, быстро вскрыть разведанные залежи бокситов, освоить уникальное золоторудное месторождение Сухой Лог. Вадим Иванович скромно подсказывал главе державы:

«Господин Президент! Обращаюсь к Вам не столько с целью привлечь Ваше внимание к затронутой проблеме – это у всех на слуху и на виду, а с надеждой на некоторый минимум Ваших поручений по неотложным реанимационным мероприятиям в этой области. Позвольте повториться еще раз: нашу отрасль спасут те, кто умеет и хочет работать! Но «золотая госмонополия» в России охватывает, пожалуй, и право на спасение: за ней слово и дело».

Туманов предлагал вернуться к льготам, которыми наделялись золотопромышленники в дореволюционной России. «Царь Борис» его не понял. Зато Туманов для себя уяснил: «В этой стране можно все. Страна напоминает мне лагерь настоящих беспредельщиков… Разыскал меня Васька Корж. В лагерях провел 54 года. Сидели, говорили. «Ну что, Вадим, как тебе нынешний беспредел? Вот страну сотворили – вся какая-то заблатненно-верующая! Как же так – свои своих же обирают…»

А ведь человеческая судьба дороже всех денежных исчислений. Хоть в миллиардах бери, хоть в триллионах. Туманова всегда злило, когда при нем затевали разговоры про «сонную Россию». «Я встречался в Америке с художником Шемякиным, – говорил Туманов, – на Западе оказались Целков, Неизвестный, Барышников, Ростропович. Это же отсюда люди, наши они, ставшие украшением мировой культуры. Там они получили больше возможностей проявить себя…»

Жена как-то попеняла: «Что ты никак не остановишься, все бьешься головой о каменную стену? Пробьешь – а вдруг там опять не простор, а тюремная камера?»

Может, она была права?

«Я редко вижу сны, – говорил Вадим Иванович Туманов. – За прошедшие годы Володя Высоцкий снился мне только раз… Стоял в каком-то пиджачке у своего дома на Малой Грузинской. Вроде вечером это было. Но встретились мы не как всегда. Веяло каким-то холодом… Мы стояли друг перед другом, и я думал: Володя, чего ты ждешь, почему не приглашаешь к себе?» Утро туманное…»