«ЧТО МОЯ БИОГРАФИЯ?.. «ДАРД» – «ГОРЕ, ПЕЧАЛЬ»
Сергей Параджанов

У парадного входа московского ресторана «Баку» многочисленных гостей встречал чопорный, вышколенный метрдотель с черной хризантемой в петлице. Каждому посетителю он участливо задавал один и тот же вопрос:

– Вы на поминки к Параджанову?

– Да нет, – смущались люди, – мы, собственно, на банкет по поводу спектакля «Высоцкий»…

– Все правильно, проходите, пожалуйста, – еще более скорбел лицом мэтр.

Настороженно озираясь, гости толпились в вестибюле, вполголоса переговаривались. Откуда-то сбоку, словно из-за кулис, неожиданно возник Сергей Параджанов в каких-то немыслимых одеждах, держа в руках бокал красного вина: «Друзья!..»

Собравшиеся притихли.

– Все мы были свидетелями выдающегося события – гениального спектакля, посвященного памяти нашего дорогого Володи. И говорить об этом просто так, обыденно, за столом, не пристало. Поэтому я скажу все, что мне хотелось бы, вот отсюда… – Сергей Иосифович перешагнул через низкий бордюр фонтанчика, журчащего посреди вестибюля, и очутился в воде. Дамы ахнули, кто-то инстинктивно протянул Параджанову руку, чтобы помочь ему выбраться из мелкого бассейна. Но режиссер досадливо отмахнулся и продолжил «тронную» речь.

Он говорил о том, что здесь, вообще-то, должны быть поминки. Поминки по Владимиру Высоцкому, которого убивали при жизни, а теперь пытаются убить память о нем, закрывая любимовский спектакль… Это должны быть поминки и по Василию Шукшину, которого тоже убила власть. Поминки по нему самому, Сергею Параджанову, которого также убивают, лишая возможности работать. А бездействующий художник – это бездыханный труп…

От его смуглого лица мученика, обрамленного белоснежной библейской бородой, от глаз, полных ярости и огня, было не оторваться. А хриплый, клокочущий голос завораживал и заставлял слушать и безоглядно верить. Хотя стоящих вокруг Параджанова не было нужды убеждать в его правоте – все они были единомышленниками, в отличие от той публики, которая вчера принимала участие в так называемом общественном, но на самом деле закрытом, просмотре и обсуждении мемориального спектакля Театра на Таганке «Владимир Высоцкий».

Сергей Иосифович закончил свою поминально-крамольную речь и, конструируя нехитрую мизансцену, попросил всех подойти поближе к фонтану, чтобы сфотографироваться на память. А потом покинул бассейн, и, оставляя мокрые следы на мраморном полу, как поводырь, повел гостей в банкетный зал…

13 октября 1981 года на заседании художественного совета театра Юрий Петрович Любимов, рассказывая об очередной выволочке, учиненной «в верхах», разводил руками: «Ситуация очень плохая. Плохой она была и летом, в годовщину смерти Высоцкого. Делалось все это в непозволительных тонах… Я вынужден был заявить, что работать больше не буду. Я сделал это продуманно, серьезно – не в состоянии аффектации. В таких условиях я больше работать не могу и не буду – так я заявил вчера. Послезавтра… я соберу труппу театра и объявлю ей это. Начальству я заявил это официально. И не только им. Это люди маленькие, невоспитанные и бестактные, абсолютно некомпетентные. Я довел это до сведения высоких чинов, и теперь мы ждем решения…»

Тонко улавливавший конъюнктуру и «особенности политического момента», актер и режиссер Николай Губенко педалировал: «Мы имеем право сделать такой спектакль, потому что живем в государстве, где существует высокий эталон искренности и правды. Его дал нам Ленин и продолжает утверждать Леонид Ильич Брежнев…»

Готовясь к решающему сражению за «Высоцкого», опытный стратег и тактик Юрий Любимов собирал для публичного показа преданных друзей театра. Исподволь сочинялись коллективные письма, зондировались «инстанции». Непревзойденный мастер массовых зрелищ, «с буффонадой и стрельбой», Юрий Петрович понимал: нужен сильный ход, громкий скандал, шум, эпатаж, лишь бы не дать чиновникам возможности запретить, замолчать или заболтать эту принципиально важную для театра постановку.

Когда до Любимова докатились слухи о том, что в Москве инкогнито появился Сергей Параджанов, он поднял на ноги всех в надежде отыскать опального режиссера и завлечь его на просмотр. Юрий Петрович рассчитывал на непредсказуемость и неуправляемость Сергея Иосифовича.

Окольными путями удалось выяснить, что Параджанова в Москве укрывают его старинные приятели Катаняны, которые обставили его приезд со всеми предосторожностями, конспирировали. Режиссер-документалист, оператор и писатель Василий Катанян не забыл: «Любимов страшно искал Сережу… Юрий Петрович дозвонился к нам, попросив, чтобы Сережа приехал в театр, где намечался генеральный бой. За спектакль. А мы прятали Сережу. Ибо понимали: он страшно возбуждается на людях. Поэтому туда ему незачем ходить – нагородит такое, что головы не сносить… Инна отговаривала Сережу, она была очень против того, чтобы он шел на этот прогон: «Ты нужен для шумихи, для рекламы, нужно твое имя, нужна скандальность…»

Потом по просьбе Любимова Катанянам позвонила Алла Демидова, актриса, которой поклонялся Параджанов. Позже она сожалела, что «об этом сказали Параджанову. Он сразу же захотел прийти в театр…».

Отступать было некуда. 31 октября 1981 года Параджанов в сопровождении Василия Катаняна отправился на Таганку. Во время спектакля они сидели рядом с Любимовым, который постоянно глотал таблетки…

Само обсуждение состоялось в театральном буфете. «Юрий Любимов собрал в зале крепкую компанию людей искусства, науки, политики, – рассказывал Вениамин Смехов. – Выступавшие в защиту нашего спектакля были горячи и прекрасны: Ахмадулина, Зельдович, Капица, Карякин, Смоктуновский, Гречко…» Писатель Фазиль Искандер заявил, что это самый яркий спектакль из всех, которые он когда-либо видел: «Эстеты считали, что только они имеют право думать, бюрократы считали, что только они умеют думать. А не умеют думать ни те, ни другие. Высоцкий умел думать и умел возвратить народу то, что он думает…» Каждое выступление вызывало цепную реакцию. Юрий Карякин захотел, чтобы его слышали не те, кто находился рядом, а те, кто считал, что он имеет право решать и судьбу спектакля «Владимир Высоцкий», и судьбу самого поэта: «Все мы смертны и должны быть готовы к ней, к смерти. Я бы хотел спросить тех, кто боится воссоединения Высоцкого с народом… вы что – не смертны, что ли? Неужели вам безразлично, что о вас скажут ваши дети, которые любят и Высоцкого, и Окуджаву, любят их за правду, за совесть, за талант?!.»

А дальше случилось то, чего так опасался Катанян. Параджанов, которого он все время держал за полу пиджака и талдычил: «Умоляю, Сережа, не выступай, молчи», вдруг поднял руку. Черта с два его было удержать! Ведь и Любимов тут же поспешил: «Вот – Сергей Иосифович! Он хочет сказать!» Параджанова встретили аплодисментами. Кстати, единственного из участников худсовета.

– Театр на Таганке сейчас – электрокардиограмма Москвы, – начал Параджанов. – Я горжусь этим. Я не могу говорить без волнения: смотрите, как Высоцкий нас поднял, сблизил. Современниками каких удивительных пластов являемся мы! Еще одно гениальное рождение. Потрясающее зрелище, потрясающая пластика. Приравниваю вас просто к моцартовскому реквиему… Если бояться за спектакль – так за то, чтобы не рухнули стулья. Я просил бы вас убрать куклу Высоцкого. Она не нужна. Есть дух поэта… Должна быть создана книга, посвященная вашему спектаклю. Я захлебываюсь от восторга перед вами и вашей честностью. Я преклоняюсь перед вами…

Воодушевленный, не в силах сдерживаться, дальше он повел разговор о советском фашизме, уничтожающем лучших сынов Отечества, о «пыжиковых шапках» с Лубянки, которые и сегодня, как ночные разбойники, пробрались в зал, где поминают поэта… «…Вероятно, мы что-то прозевали… кого-то закрыли, кого-то открыли. Когда я ищу, кто меня закрыл, не могу его найти. Это какой-то клинический случай. Вероятно, не один человек закрывает людей, театры и спектакли, а это закрывает какой-то определенный аппарат, которого мы не знаем. Может, он в каком-то духе сейчас и присутствует с нами… А если надо закрыть, так все равно закроют! Это знаю абсолютно точно! Никаких писем не пишите, никого не просите. Не надо просить. Не надо унижаться! Есть Любимов, и мы его предпочитаем каким-то там аппаратам…

Юрий Петрович, я вижу, вы глотаете таблетки, не надо расстраиваться. Если вам придется покинуть театр, то вы проживете и так. Вот я столько лет не работаю, и ничего – не помираю. Пускай закрывают! Пускай мучают! Вы не представляете, как выгодно мне ничего не делать. Я получаю бессмертие – меня содержит папа римский. Он мне присылает алмазы, драгоценности. Я могу даже каждый день кушать икру. Я ничего не делаю. Кому-то выгодно, чтобы я ничего не делал…»

Самое печальное, что никто из присутствующих даже не улыбнулся, все приняли слова Параджанова за чистую монету.

– Сережа, побойся бога! – шептал режиссеру на ухо Катанян. – Какие алмазы? Какой папа римский? Что он тебе посылает?

– А мог бы, – заочно попрекнул Параджанов ватиканского небожителя.

«И еще больше возбудились друзья театра, – рассказывал Вениамин Смехов, – не могли расстаться, и в тесном кругу собрались, и до ночи толковали, горячились, пили и ели – под крышей дома на улице Воровского, в мастерской Бориса Мессерера, в гостях у него и у Беллы Ахмадулиной. Параджанов к ночи папу римского больше не поминал, зато советскую власть иначе, как «по матушке», обласкать не мог. Мы сидели с Галей и Юрой Визбором, итожили все, что случилось и произносилось в театре, и Юра сказал: мол, пожалуй, спектакль все-таки закроют, хотя какие-то выводы сделают быстро. Так оно и вышло: спектакль запретили, а вывод сделали… в адрес Сергея Параджанова».

Но перед тем состоялись «поминки» в ресторане «Баку». А позже Параджанову позвонили из театра:

– Сергей Иосифович! Просим приехать, чтобы выправить стенограмму. Мы ее отправляем в инстанции, наверх.

– Слава богу, что не вниз.

– Куда?

– В подвалы!

Мы его умоляли, рассказывал Катанян, чтобы он поехал, вымарал из этого протокола и папу римского, и эти дурацкие алмазы, вызвали такси, всучили пятерку в зубы, но он отправился. Но вовсе не на Таганку, а в подмосковный гарнизон навестить любимого племянника. Ну, а злополучная стенограмма пошла «наверх». И тогда Москва рявкнула: «Хватит!»

Спустя несколько месяцев агентство «Франс-Пресс» сообщило: «Советский режиссер Сергей Параджанов 11 февраля 1982 года арестован в Тбилиси за спекуляцию. Постановщик «Саят-Новы» уже отбывал наказание с 1973 по 1977 год…»

Однажды, подводя жизненные итоги, Сергей Иосифович Параджанов скажет: «В общей сложности я был осужден на «три пятилетки ГУЛАГа». Хотя его ученик кинорежиссер Роман Балаян со словами мастера был категорически не согласен: «Это мы были в тюрьме, а Параджанов – на свободе».

…Детство Параджанова напоминало рай, языческий, жуткий и роскошный, как дворец из «1001 ночи». Родился Сергей (настоящее имя Саркис) в Тифлисе в армянской семье Иосифа Параджанова и Сиран Бежановой. Отец был потомственным антикваром. Правда, основной доход приносил другой вид бизнеса. Иосиф с женой содержал бордель с поэтическим названием «Семейный уголок». Отбором юных француженок для «Уголка» лично руководила Сиран. Но затмевала всех парижских див русская танцовщица Катя, которая была главным украшением салона. Тонкий ценитель прекрасного, Иосиф Параджанов не уставал любоваться девушкой, и всякий раз, когда она танцевала, восторженный антиквар швырял в нее золотые рыбки, в невероятном количестве закупленные в зоомагазине. Пересказывая историю своей семьи, Сергей, видимо, несколько стесняясь не слишком пристойного отцовского промысла, говорил, что «папа торговал фальшивыми кроватями». А большевики на месте дома терпимости выстроили здание городской ЧК.

После 1917 года имущество Параджановых конфисковали. А здание дома терпимости превратили в штаб-квартиру городской ЧК. Но маленький Серго продолжал играть с пацанами в пристеночек полудрагоценными камнями… Когда ему не было еще и шести лет, отца арестовали. Потом Параджанов-старший еще не раз сиживал в тюрьме, однако никогда не отбывал полный срок. Его, как правило, отпускали раньше за примерное поведение. Сергей по этому поводу шутил, что отец, как передовой советский труженик, выполнял свои пятилетки в 4 года.

Затевая постановку автобиографического фильма «Исповедь», Сергей Иосифович Параджанов ясно видел исполнителей главных ролей своей картины: Софико Чиаурели должна была играть маму нашего героя, а Армен Джигарханян отца.

Сценарий этой картины сложился из цепочки воспоминаний, рассказывал Параджанов, которые проснулись в моей памяти пред закрытыми воротами кладбища… Он начинал сочинять его в больнице еще в 1964-м, когда, умирая от двустороннего воспаления легких, просил врача продлить жизнь хотя бы на шесть дней. «В нем речь идет о моем детстве, – говорил он. – Когда Тбилиси разросся, старые кладбища стали частью города. И тогда наше светлое, ясное, солнечное правительство решило убрать кладбища и сделать на них парки культуры. То есть деревья, аллеи оставить, а могилы, надгробия убрать. Приезжают бульдозеры и уничтожают кладбище. Тогда ко мне в дом приходят духи, мои предки, потому что они стали бездомными. Дед и бабка, женщина, которая сшила мне первую рубашку, мужчина, который первый искупал меня в турецкой бане… Мои предки – деды, прадеды и прабабки – приходят ко мне в дом, лишенные жилья – своих могил. Они просят, чтобы я впустил их в дом, а я не могу этого сделать, ведь надо сообщать в милицию, когда у тебя непрописанные ночуют… В конце я умираю у них на руках, и мои предки меня хоронят…»

Он называл «Исповедь» кардиограммой своего детства и судьбы. Одна из новелл должна была называться «История бабушкиной шубы»: «У моей бабушки была шуба. При большевиках бабушкину шубу прятали от НКВД, потому что шуба была настоящая, французская, из щипаного котика. Во время нэпа дедушка купил ее у хозяина табачной фабрики. При Советской власти бабушка надевала ее два раза. Первый раз это случилось однажды ночью, когда пошел снег. Дедушка разбудил ее, говорит: «Встань, надень шубу – смотри, какой снег идет!» Бабушка встала, надела шубу на ночную рубашку и простояла в ней на пороге, обнявшись с дедом, всю ночь. Так помню это: утро, бабушка стоит на пороге в мокрой шубе… А второй раз она надела шубу на похороны дедушки. Он умер в августе. Соседи сказали ей: «Надень шубу». Окружили ее, смотрели на шубу, смотрели на деда в гробу и хором плакали…»

А еще ему хотелось воссоздать обыски, которые производились в доме: «Все детство я вынужден был глотать украшения матери, фамильные драгоценности, чтобы спасти их от конфискации. После обыска меня сажали на горшок… Хочу вспомнить своих друзей, начало войны, проследить, как метафора пришла в мою жизнь, как пришло в нее искусство, как оставили меня привидения… Я очень спешу сделать этот фильм…»

Не успел. Может быть, в том было провидение. Ведь Параджанов сам говорил, что талант перестает быть талантом, когда его можно сформулировать.

Среднюю школу Сергей закончил в 1942 году с двумя «пятерками» – по естествознанию и рисованию. Точные науки еле вытянул на троечки, но он все же решил поступать в институт инженеров железнодорожного транспорта. Отучился год. Позже он говорил: «Страшно подумать, сколько было бы крушений, окончи я его…» Уйдя из железнодорожного, Сергей учился одновременно на вокальном факультете Тбилисской консерватории и в хореографическом училище при оперном театре. После войны перевелся в Московскую консерваторию в класс профессора Нины Дорлиак, но в 1946-м ушел на режиссерский факультет ВГИК. Его мастером стал известный украинский режиссер Игорь Савченко, последний фильм которого «Тарас Шевченко» после смерти учителя доводили до экрана его лучшие ученики Александр Алов и Владимир Наумов, Юрий Озеров, Марлен Хуциев, Сергей Параджанов… Их, толком еще не умевших плавать, как кутят, швырнули в киноомут, – и они выплыли, обнаружив и характер, и талант. Когда Савченко не стало, их курс взял другой знаменитый кинорежиссер с Украины – Александр Петрович Довженко.

Со своей первой женой красавицей-татаркой, уроженкой Молдавии Нигяр Керимовой Сергей познакомился, будучи студентом. Родственники девушки, узнав о ее скоропалительном замужестве, прокляли ее. В Москву приехали братья и потребовали калым от Параджанова. Сергей обратился за помощью к родным, но отец проигнорировал просьбу сына. Когда Нигяр отказалась оставить молодого мужа и вернуться на родину, братья сбросили ее под колеса пригородной электрички.

Можно представить себе, с каким черным сердцем в те дни Параджанов снимал на киевской киностудии свою дипломную короткометражку по мотивам молдавского фольклора «Андриеш».

После ВГИКа ни в Москве, ни в Тбилиси Параджанова никто не ждал. По совету Довженко он остался в Киеве, где ему предложили работу на местной студии. Тем более в этом городе жила прекрасная женщина Светлана, которая стала женщиной его жизни с той минуты, когда он увидел ее в ложе Киевского оперного театра. Юная 17-летняя красавица даже потеряла сознание, ощутив восхищенный, страстный взгляд. Он вскоре женился на ней, и она подарила ему белокурого сына Сурена.

На студии дела шли так себе. После молдавской сказки было еще три картины, которые на студии сочли проходными, а друзья назвали чудовищными.

Натура абсолютно артистичная, Параджанов в юности мечтал сыграть Лермонтова. Но кинорежиссер Григорий Рошаль увидел в нем поразительное сходство с молодым Карлом Марксом. Подбирая актеров для своего фильма, он вызвал Сергея на съемки в Москву. Убеждал: «У нас к роли Маркса будет принципиально иной драматургический подход, понимаешь? Никакой иконы! Веселый, умный человек, весь земной, из мяса и крови, с бурлящей энергией в жилах! Ты понимаешь, Сережа, что это такое?!.» Параджанов послушно кивал: «Да, понимаю, это – Ленинская премия». Старый режиссер смущался: «Ну, что ты, заранее так не говорят, не принято. Но, разумеется, фильм не останется незамеченным, а уж исполнитель главной роли…»

На пробах Рошаль дал исполнителю полную волю: «Ты же сам режиссер! Сочини мизансцену. Вот тебе гусиное перо, стол, керосиновая лампа, тетрадь. Пиши, размышляй, делай что хочешь!» – «А с юмором можно?» – «Именно с юмором, молодец, все правильно понял! Ну, начали!..»

…Параджанов-Маркс склонился над тетрадью. Рука с пером медленно выводит: «Пролетарии всех стран…» Он задумывается: всех ли? Да, именно всех! Всех, всех, ошибки быть не может! Хотя… Что-то тревожит молодого мыслителя. Пером он ожесточенно почесывает бороду. Надолго задумывается. «Пролетарии всех стран…» Что же им делать, этим пролетариям? Что?! Может быть, может… объединяться?.. Теперь зудит уже другая щека. Но наступает минута озарения. Да, только объединяться! «Маркс» отбрасывает перо, пальцами свирепо вычесывает что-то из бороды в распахнутую тетрадь и начинает давить это – пальцами, пальцами, пальцами! Страницами!..

– Ты что делаешь?!. – взревел ничего не понимающий режиссер.

– Да вот, блох вычесываю, – с невинной улыбкой пояснил ему Параджанов.

В павильоне настала гробовая тишина, только шуршит камера – оператор забыл выключить. У Рошаля на глазах появляются слезы. Придя в себя, он отдает команду: «Отснятое смыть, не проявляя, негодяя в машину – и на вокзал!»

Любопытно, что в роли Энгельса режиссер-оригинал видел Андрея Миронова.

Параджанову пришелся по душе завет известного мастера украинского кино Александра Довженко – не читать книжек, поскольку они мешают раскрытию собственного жизненного опыта и реализации творческого замысла средствами пластики. Классик учил: «Человек должен все прочесть до 28 лет. А дальше уже надо выдавать. Если ты творческий человек, читать уже некогда…»

Однако когда за спиной Параджанова замаячили «Тени забытых предков», режиссеру было уже около сорока. Художник Григорий Гавриленко случайно подсунул другу прозаический сборник Михаила Коцюбинского, и Параджанов заболел гуцульской темой, колоритнейшим закарпатским материалом. Это была трагическая история любви двух молодых людей, принадлежащих к двум кланам, испокон веков враждующих друг с другом. Любовная драма, повторяющая бессмертную историю Ромео и Джульетты, разыгрывалась на фоне никому в мире неизвестной этнической группы украинских гуцулов. Особенно удивительными были натуральные сцены полуязыческих обрядов и ритуалов жизни и смерти, которые для Параджанова имели огромное символическое значение.

Вообще, к смерти Параджанов относился без страха, спокойно, но со свойственным ему любопытством и озорством. Он часто говорил, что «смерть надо организовывать так же, как и жизнь». Однажды перед объективом фотографа даже разыграл импровизацию собственных похорон. Для него смерть не была концом. Описывая кладбище, он употреблял такое словосочетание, как «рождение гробов». Приезжая в родной город, Сергей Иосифович направлялся именно на кладбище: там обитало его прошлое. Рождение, смерть – и снова рождение, и снова смерть… Закономерный круг существования; противоестественен лишь бульдозер, уничтожающий памятники, убивающий красоту. Но выросший мальчик находил поэзию и в этой желтой пыли, окутавшей его: в распахнутом чреве рояля он видит золотую арфу. И, разглядев ее, видел музыку. Чтобы создать нужный фон для своего фильма, он выкрасил в синий цвет скалы в Закарпатье. Со съемок он привез целую папку удивительно экспрессивных рисунков, сделанных «красками», какие попадались под руку. В горах это был сок черники, сочная зелень травы, обугленные в костре веточки.

Когда осенью 1964 года на киностудии начались просмотры рабочего материала будущей картины, первые зрители были в восторге. Одна из них – Марта Дзюба – была поражена: «Я увидела то, что жило во мне с детства. Те обычаи, которые власть запрещала, ту народную культуру, которую уничтожали. И вдруг все это на экране и так прекрасно показано!..»

Знатоки проницательно сулили картине феноменальный успех. И не ошиблись. Параджанов принес украинскому кино всемирную славу. История любви пастуха Иванко к красавице Маричке для режиссера стала воплощением «американской мечты». За два года триумфального проката фильм «Тени забытых предков», который на Западе демонстрировался под названием «Огненные кони», завоевал на международных кинофорумах 28 призов, премий, всевозможных дипломов в 21 стране мира, попав за это в Книгу рекордов Гиннесса. Правда, награждали Сергея Параджанова заочно, золотые статуэтки на фестивалях получали проверенные чиновники Госкино. Когда на студию пришло очередное приглашение Параджанову на фестиваль, который проходил в аргентинском городе с потрясающим воображение названием – Мар-дель-Плата, лауреату попытались объяснить абсурдность его надежд на поездку: понимаешь, Сергей Иосифович, командировочные, суточные, то-се, билеты, отель, расходы неподъемные… Параджанов понимающе кивал, а потом, обескураживающе улыбаясь, сказал: «Да знаю я, как сэкономить! Купите мне билет в один конец…»

Хотя так шутить тогда было небезопасно.

Параджанов был уникальным человеком. Вызывал бесконечность восхищенной любви. Он реализовывал себя с той мерой свободы личности, что дается только гениям, говорили о нем коллеги. «Нам фантастически повезло, мы общались с живым гением», – считали друзья. Андрей Тарковский ставил его в один ряд с Брессоном, Мидзогути, Бюнюэлем…

Но столь же мощно Параджанов притягивал на свою голову тьму несчастий, вызывая раздражение своей непохожестью ни на кого. Те же друзья и коллеги с успехом использовали его имя и репутацию в своих целях. Он был хорош тем, что мог сказать что угодно. Сегодня произнести пламенную антисоветскую речь, завтра – столь же страстно просоветскую. Вспоминая период первой половины 60-х, поэт и публицист Виталий Коротич утверждал, что в Украине настоящего диссидентского подполья не было. Были трепачи или люди, которые распространяли информацию, неприятную для властей. Инакомыслие носило как бы вегетарианский характер. Но начальству обязательно нужна была «кобра» (или гидра), чтобы ее уничтожать. А коли змеи нет – дави хотя бы пожарные шланги. И посему любое несогласие выдавалось за проявление национализма. Огромное количество серьезных людей занималось этой проблемой, получая за «успехи» звезды на погоны, повышения в должности, премии (по значению, правда, скромнее параджановских).

Уже после победы на фестивале в Аргентине – почетный знак «Южный крест» и премия за лучшую режиссуру – наконец-то состоялась долгожданная премьера «Теней» в Киеве. Вечером 4 сентября 1965 года в кинотеатре «Украина» собралась вся столичная элита. Перед началом просмотра на сцену вышел режиссер, представил съемочную группу, рассыпался в комплиментах каждому. Неожиданно из зала к микрофону вышел с букетом в руках известный в киевских кругах литературный критик Иван Дзюба. Произнес теплые слова, поблагодарил создателей фильма, вручил цветы и, вдруг повернувшись к залу, обратился к разомлевшей публике: «А в это время на Украине начались аресты, повторяется 37-й год…» И начал зачитывать список 24 арестованных в Киеве и Львове представителей интеллигенции, потребовав их немедленного освобождения. Подобного афронта никто не ожидал, народ зашумел, поднялась паника… Из первого ряда поднялся молодой поэт, аспирант Василь Стус и закричал: «Кто против тирании – встаньте!» Первым встал журналист Вячеслав Чорновил.

Примчался взмыленный директор кинотеатра и замахал руками киномеханику: «Давай, гони картину! Начинаем просмотр!»

Буквально через 10 минут к кинотеатру уже подъехало несколько зеленых грузовиков с бойцами внутренних войск МВД. Появились и бравые хлопцы одинакового калибра в штатском. «Украину» взяли в плотное кольцо. Многие зачинщики акции тут же были задержаны как «злостные нарушители общественного порядка».

После скандальной премьеры друзья закатились к Параджанову в его крохотную квартирку из двух проходных комнат в районе площади Победы. Все недоумевали: «Для чего все это затеял Иван?» Сочувствовали Сергею: «Тебе ведь теперь ничего не дадут делать – ни дышать, ни снимать!» Параджанов досадливо отмахивался:

– Вы – трусы! Ничего не понимаете! Я счастлив, что именно на моей премьере произошла подобная акция!

На стене его комнаты в золотой рамке, украшенной павлиньим пером и засушенными незабудками, висело полное комплиментов письмо Федерико Феллини, начинавшееся обращением: «Мой дорогой Серж!..» Рядом красовалось письмо Анджея Вайды, который с почтением писал: «Уважаемый коллега и Учитель!» У изголовья кровати горел каретный фонарь. На потолке вниз дном свешивался изящный золоченый стул, на котором была видна медная табличка – «Из гарнитура Его Императорского Величества Николая II». У стены возвышались шкаф ХVIII века и комод из карельской березы с латунными деталями в Павловском стиле… В квартире Параджанова почетным гостям полагалось сидеть на старинной скамье, которую хозяин привез из какого-то костела.

Во время съемок «Теней» купил у гуцулов несколько хороших икон на стекле. Потом сдал их в украинский Музей изобразительного искусства. У него была кровать из черного металла с большими дужками, по его словам, кровать Наполеона. Как уже говорилось, с книгами у него были особые отношения. В киевской квартире их было всего две – довоенное издание «Мойдодыра» и «Кентавр» на английском языке с дарственной надписью автора – Джона Апдайка.

Когда в доме Параджанова собирались друзья, начиналось невообразимое пижонство. Голос хозяина слышался то из одной, то из другой комнаты, то из кухни – он носился как угорелый и сильно возбуждался, радуясь огромному количеству зрителей. Острил, провозглашал тосты, придумывал на ходу театрализованные дивертисменты. Одаривал друзей. Понравившейся женщине мог вручить ворох изысканных кружевных салфеток или старинный национальный грузинский костюм. Одному приятелю подарил кованый чугунный подсвечник, якобы некогда принадлежавший Богдану Хмельницкому. Позже, правда, выяснялось, что подсвечник был позаимствован из реквизита одноименного фильма Игоря Савченко.

Параджанов собирал всевозможные старинные сосуды из металла. Разбирался в фарфоре, ювелирных изделиях. У него был перстень с сапфиром редкой красоты. Он говорил, что это подарок католикоса всех армян Вазгена I. Носил он и перстень с уникальным желтым бриллиантом. Для каждой антикварной вещи создавал миф: «Это кубок Потоцкого, это блюдо Браницких»… На антиквариате он зарабатывал. В те годы в киевских скупках было много старинной мебели, Сергей, будучи ее знатоком, водил клиентов по магазинам. Специально для таких покупок в Киев прилетали богатые грузины. Подпольные цеховики-миллионеры платили Параджанову хорошие комиссионные за профессиональные советы по подбору гарнитуров. Жены подпольных миллионеров консультировались: «Серго, какие диагнозы?» – имея в виду перспективы очередного приобретения. Параджанов рассказывал с воодушевлением очередную легенду о поисках шкафа ХVI века. Все верили каждому его слову.

Тут же отирались и стукачи. Одних все знали в лицо, о других догадывались. Сергей никого не гнал, всех привечал. Обхаживал дворника, участкового. Когда они приходили, он обязательно давал что-нибудь с собой: «На вот, детям передашь».

После демарша на премьере «Теней…» Василя Стуса изгнали из аспирантуры, Вячеслава Чорновола – из газеты. А Иван Дзюба засел за фундаментальный труд «Интернационализм или русификация?». По Украине уже катился девятый вал репрессий против «буржуазных националистов». Самым элементарным наказанием для непослушных было изъятие из официальной культуры. После ареста Стуса Сергей Параджанов единственный из мира кино подписал коллективное письмо протеста.

Он любил играть с огнем, вспоминали друзья. Ерничал, шутливо издевался. Его также обвиняли в национализме, поскольку он не считал нужным дублировать с украинского языка на русский свои «Тени». Хотя по своей тбилисской природе Параджанов был убежденным космополитом. Он улыбался и говорил, что ему остается снять немой фильм, который не потребует дубляжа.

Но был ли он диссидентом? Да нет. Но только где и какой именно знак препинания здесь поставить?

Параджанов был инакомыслящим, иноходцем, но только не в политике, а в искусстве. Иногда его высказывания шокировали: «Знаешь, я больше коммунист, чем наши чиновники. Зря они не пускают меня за границу. Я бы там выступал и пропагандировал советский образ жизни лучше косноязычных и примитивных партийных чинуш».

Вскоре после триумфа «Теней» Параджанов начал работу над новым фильмом – «Киевские фрески». Киевский литератор Павел Загребельный рассказывал, что режиссерский сценарий уместился на 5–6 страничках. Параджанов считал, что ни к чему время тратить и бумагу портить, если все равно эти листочки полетят под стол, а снимать он будет так, как хочет. Председатель Госкомитета по кинематографии Иванов якобы попросил Загребельного: «Помоги Сергею Иосифовичу, разбавь текст, доведи хотя бы до 40 страниц». Загребельному предложение пришлось как нельзя кстати – трудов – тьфу, на неделю, а лишняя копейка в кармане не помешает. Сценарий утвердили, но фильм снять все равно не дали, хотя пробы были замечательными. Поговаривали, что Параджанов умудрился перед началом съемок обматерить какого-то крупного киноначальника. Хотя мат в производственном процессе – атрибут настолько естественный, что подобная версия представляется неправдоподобной. Сам же художник считал, что ему поставили в вину химерное и мистически-субъективное отношение к событиям Великой Отечественной войны. Он понимал, что в Украине ему работать больше не позволят. Как заметил один из его коллег, Украина Параджанова из себя грубо вычищала, как пьяная баба-повитуха.

Он был homo ludens – человек играющий. Причем в опасные игры. Одна из таких игр могла бы закончиться для Параджанова крупными неприятностями. Мимо его дома, расположенного в центре города, непременно проходили первомайская и ноябрьская демонстрации. Многоэтажку, естественно, празднично украшали. В тот раз на стену дома повесили портрет товарища Брежнева. Сергей Иосифович вырезал один глаз генеральному секретарю, устроился на подоконнике на стуле и через отверстие стал наблюдать за шествием. Демонстранты (наиболее внимательные и смешливые) бурно реагировали на «оживший» глаз брежневского портрета. Реакция людей из милиции и КГБ, следивших за соблюдением порядка, была понятной – они ворвались в квартиру охальника и потребовали прекратить издевательства.

– Да я не издеваюсь ни над кем, – оправдывался изумленный режиссер, – просто смотрю на парад трудящихся глазами Леонида Ильича Брежнева.

Подводя итоги украинского периода своей биографии, Сергей Иосифович говорил: «Нет ни одного талантливого режиссера, всех уничтожили. Масса, чернь страшны по своей природе. Хуторянство, трусость, алчность, зависть – в характере украинцев, они правят целым народом. Униженные и оскорбленные в течение веков, и тем не менее жрут друг друга с аппетитом. Все, что есть сегодня в Украине, будет и через 100 лет, и через 300. Ничего не изменится, всегда так будет, пока есть что делить и распределять. В империи мертвецов по-другому быть не может…»

Но в самом Киеве он оставался. Вокруг Параджанова вращались, как планеты вокруг Солнца, самые разные люди. Банальных людей вокруг Параджанова я не видела, признавалась актриса Алла Демидова, он их попросту не замечал. А главный идеолог украинского ЦК партии Федор Овчаренко неоднократно требовал от Параджанова: «Закрой свой салон!» Но это было невозможно. Здесь Сергей Бондарчук и Андрей Тарковский читали Параджанову отрывки из своих сценариев, молодые киевские поэты – неопубликованные стихи. Художники тащили в дом картины. В те годы побывать в Киеве и не зайти к Параджанову считалось почти неприличным…

Побывав в Москве в Театре на Таганке, Сергей Иосифович стал поклонником любимовского коллектива. На стене кабинета Юрия Петровича он оставил свой автограф: «Любимов – гений. Мое пророчество неизбежно». Эту надпись в оконном проеме хозяин кабинета скромно прикрывал шторой. Актеры Таганки, и прежде всего Владимир Высоцкий, стали для него братьями по крови. Любимов же признавался, что хотел бы обвешать свои стены кадрами из фильмов Параджанова, каждый из которых законченная картина.

«В старинном Тбилиси мы празднуем наше бракосочетание, состоявшееся в Москве, – рассказывала Марина Влади. —…Самый удивительный подарок мы получаем, открыв дверь нашей комнаты. Пол устлан разноцветными фруктами. Записка в два слова приколота к роскошной старинной шали, брошенной на постель: «Сергей Параджанов». Сережа, которого мы оба нежно любим, придумал для нас эту сюрреалистическую постановку. Стараясь не слишком давить фруктовый ковер, мы падаем, обессиленные, и я тут же засыпаю, завернувшись в шелковистую ткань шали…»

Потом они встречались во время гастролей Таганки в Киеве осенью 1971 года. В следующем году в Юрмале. Однажды в номере Высоцкого отключили воду, и он позвонил Параджанову, попросил оставить ключи от номера у портье, чтобы принять душ. Войдя в комнату, Марина и Владимир увидели на столе фрукты, сигареты, минеральную воду. Высоцкий удивился:

– И это всё? Не узнаю Сережу… Явный подвох, что-то тут не так…

Сюрприз открылся позже, когда Влади зашла в ванную, она увидела, что к душу был прикреплен букет роз – так, чтобы вода лилась на Марину с лепестков благоухающих цветов…

Друзьям Параджанов напоминал древнегреческого бога – фантастический его облик и манеры пристали разве что Зевсу под хмельком, но никак не советскому гражданину. В Киеве при нем состояло несколько женщин. Может быть, они любили его, перенеся свои чувства в область религиозного обожания. Девы – мироносицы, сопровождавшие Христа. Их молчаливое присутствие красиво и печально. Любовь, не спрашивающая ответа, всепрощающая. Завидный удел.

С женой Светланой его уже давно ничего, кроме сына, не связывало. Она ушла, сказав ему напоследок: «Прелестен, но невыносим». Самому Параджанову это определение нравилось, он уверенно делал ударение на первом слове. Но Светлана считала его деспотом, причем очень ревнивым. Ей не нравилась его щедрость (до расточительства) к друзьям. Ей надоело принимать участие в бесконечных мистификациях и причудах мужа. Он настаивал, чтобы котлеты лежали на блюде в необычной конфигурации, яблоки были почищены необыкновенным образом, кофейные чашки стояли в причудливом ряду. Ей осточертело быть живой декорацией, частью интерьера, когда Сергей в ожидании гостей то усаживал ее к окну, то против света, то накидывал ей на плечи шаль, то вплетал в волосы жемчуга. Засыпал друзей шикарными подарками, но мог на следующий день забрать их и передарить кому-то другому. Попасть в квартиру Параджанова было проще простого – ключ от нее всегда находился под ковриком у входной двери, о чем знали все.

О параджановских пиршествах слагались легенды. Как-то прогуливался он по улицам Киева и каждого встреченного им знакомого приглашал к себе. Собралось человек сто. Часть с трудом разместилась в крохотной квартирке. Остальных Параджанов, ни на минуту не задумавшись, рассадил на лестницах – с первого по пятый этаж. Лестницы устлал коврами. Гостям раздал старинные столовые приборы и хрустальные бокалы. Сам в лифте ездил с этажа на этаж. Двери открывались. Параджанов произносил тост, гости, хохоча, чокались. Двери закрывались, и хозяин ехал дальше.

На свое 45-летие юбиляр созвал невиданное количество гостей. У дверей их встречал какой-то грузин в хевсурской шапочке, черпал серебряным ковшом вино из бочки, стоявшей тут же, на площадке, и преподносил каждому гостю со словами: «За здоровье именинника Сергея!» Стол в комнате украшала миска с черной икрой – Сергей ее обожал! – и гости уплетали ее ложками… Дорогой сыр громоздился горой – его принесла Параджанову поклонница, директор магазина «Сыр» на Крещатике Муся Татуян…

Вообще, он был знаком с уймой полезных и интересных людей. И всех умел обаять! Молодые дрессировщики Шевченко, работавшие в Киевском цирке, приносили ему отборное мясо, экономя на хищниках. Угощая гостей, Сергей довольно приговаривал: «Это моя львиная доля!» А мог на последние деньги, предназначенные на хлеб, масло и сосиски, купить оливки, разложить их на блюде и призвать всех полюбоваться: «Смотрите, как красиво!»

Однажды он вылепил из глины свой бюст – большелобый, бородатый. С друзьями затащил его на крышу какого-то важного здания. Электрики с киностудии умыкнули мощный прожектор, установили его как раз напротив параджановского монумента в соседнем доме и пустили яркий луч на бюст. Много месяцев голова Параджанова свысока взирала на киевлян. А что? Огромный ленинский лоб, борода – как у Маркса. А коль еще и освещено – значит, освящено.

Он сочинял небылицы о великих мира сего, которые якобы по-свойски, запросто его навещали. Например, с мельчайшими подробностями рассказывал о визите Шарля де Голля (французский президент перед тем действительно посещал столицу Украины), показывал, куда усадил гостя, чем угощал, как подарил ему бутылку вина «Медвежья кровь». Безудержная фантазия, которая изумляла в его фильмах, была его естественной средой обитания. Параджанова искренне коробили манеры американских миллионеров, пьющих из пластиковых стаканчиков, – сам он, вечный нищий, наливал вино своим гостям исключительно в хрустальные бокалы баккара.

В те времена, когда лучше было помалкивать, он говорил, и говорил слишком много. Завистливый киевский поэт, квазидиссидент Дмитро Павлычко пустил слух о том, что Параджанов работает на КГБ: «Если бы я когда-нибудь сказал то, что он несет с трибун, – меня давно бы присыпали песочком. А ему все нипочем…»

Потом у Сергея Иосифовича возникла шальная идея уехать из Союза. Он строил фантастические планы легального побега. Знакомую киевскую актрису Зою Недбай долго уговаривал выйти за него замуж, чтобы с ее помощью перебраться в Израиль. На каждом углу похвалялся этим своим замыслом, уверяя всех, что совсем скоро станет недосягаемым для родной бюрократической машины…

В конце концов Параджанов принял предложение киностудии «Арменфильм», где ему пообещали создать нормальные условия для работы. В Ереване дом Параджанова был виден издалека: балкон он расписал красными узорами, на воротах укрепил огромные дорожные знаки. Когда Сергей Иосифович выходил за порог, вокруг собиралась толпа – чеканщики, сапожники, учителя. Он был тут своего рода гуру – внушал, напутствовал, поучал, наставлял. Соседям он запомнился в экзотическом обличье: «Кепка деревенского фасона «хинкали», плащ, будто выкрашенный чернилами, стоптанные туфли без носков, сиротские полосатые брюки…»

Первой его работой в Ереване стала документальная лента «Акоп Овнатанян». Потом он приступил к съемкам художественного фильма «Саят-Нова» о средневековом армянском поэте, зарубленном кровожадными персами у входа в церковь. Когда работа была закончена, начались многочисленные придирки от Госкино. Но сам режиссер отказался перемонтировать картину. Ее стали переделывать, перекраивать и резать киноподмастерья. Затем «Саят-Нова», слава богу, попал в руки замечательного режиссера Сергея Юткевича, который постарался адаптировать картину для советского экрана. В общем, кое-как фильм доковылял до проката уже под названием «Цвет граната». Знакомые с оригиналом говорили, что после всех переделок фильм потерял очень многое. Но все равно наделал много шума в киномире. Потом автор скажет: «Мне всю жизнь везло в том смысле, что никогда не получалось сохранять фильмы в том виде, в котором я их делал».

Лишь однажды Параджанову удалось показать на публике чудом сохранившуюся авторскую копию «Саят-Нова», когда в 1971 году его пригласили на заседание клуба творческой интеллигенции в минский Дом актера. Фильм шел на армянском языке. Параджанов синхронно переводил.

Потрясенный увиденным, зал ошалело молчал. Обсуждения фильма как такового, по сути, не было. Все свелось к темпераментному монологу Параджанова, который, как всегда, говорил о своем, самом больном, не стесняясь в выражениях. Это был вулкан эмоций, фейерверк сюжетов, водопад уморительных наблюдений. Затем просвещенный председатель КГБ СССР Юрий Андропов на всякий случай информировал Политбюро ЦК КПСС: «Выступление Параджанова, носившее явно демагогический характер, вызывало возмущение большинства присутствующих».

После этого начинается черный период в жизни Параджанова. Слова его героя Саят-Нова о себе – «Что моя жизнь и душа? Дард» – «Горе, печаль, муки» – стали пророческими для режиссера.

На протяжении нескольких лет он жил между Ереваном и Киевом. Параджанов одновременно принадлежал сразу нескольким национальным культурам, что само по себе явление поразительное. Не случайно он снимал фильм о поэте Саят-Нова, который слагал стихи и по-армянски, и по-грузински, и по-азербайджански. Параджанов был воспитан на улицах кавказского Вавилона, каковым был в пору его детства Тбилиси. Прочитав о себе, что он сделал лучший украинский и лучший армянский фильмы, Сергей Иосифович воскликнул: «Пошлите меня в Африку, и я сниму лучший африканский фильм, я вам напридумываю кучу старинных папуасских ритуалов, не хуже гуцульских в «Тенях». И не уставал напоминать: «У меня три родины. Я родился в Грузии, работал на Украине и собираюсь умирать в Армении».

«Цвету граната» определили оскорбительно низкую категорию, мизерный тираж, фильм пошел малым экраном и вскоре вообще был снят с проката. В конце 1973 года Параджанов приступил к работе над фильмом «Чудо в Оденсе», посвященном сказочнику Андерсену. Одновременно передает на «Арменфильм» несколько сценарных заявок. Одна называлась «Икар». В этом фильме Сергей Иосифович собирался снимать Высоцкого в роли… Высоцкого. Для Параджанова Он набрасывал сюрреалистический синопсис: «Идет условный сюжет о летчиках, о гибели. Действующие лица: Высоцкий, Туполев, Ростропович, Зайцев… Хроника, Луна, космические полеты. Коллаж времени… Реклама мод, интерьеров…»

С детских лет, памятуя отцовский «опыт», Параджанов панически боялся тюрьмы. После ареста Ивана Дзюбы в 1972 году Параджанова в качестве свидетеля вызвали в КГБ, где вели долгие душевыматывающие беседы… Но как политзаключенный Параджанов властям был не нужен. Для него готовили другой сценарий.

Ему инкриминировали издевательскую 122-ю статью Уголовного кодекса УССР: «Мужеложство, то есть половое отношение мужчины с мужчиной, наказывается лишением свободы до одного года или высылкой до трех лет. То же деяние, совершенное с применением насилия или в отношении несовершеннолетнего, наказывается лишением свободы на срок до пяти лет». Эта статья одной из первых была отменена в независимой Украине. В том числе и по причине, что в прежние времена она зачастую использовалась в «профилактической работе» с диссидентами.

Преклонявшийся перед как женской, так и мужской красотой, Параджанов сам спровоцировал и подсказал своим врагам способ расправы. В его доме всегда толпилось множество народа, к которому он относился как к своей публике, к аудитории. Это были случайные люди, друзья и мимолетные знакомые и еще невесть кто. И каждый раз Сергей Иосифович устраивал перед ними маленький спектакль, во время которого зрители не различали, где в его словах правда, а где вымысел.

Иногда он рассказывал, как переспал с известной актрисой, в другой раз – как соблазнил известного художника. Малознакомые люди все принимали за чистую правду, что Параджанову безумно нравилось. Когда у людей округлялись глаза от удивления, он заводился и продолжал нести околесицу. Он хвастался своими амурными похождениями, едва ли не всегда выдуманными, и ему было все равно – с женщиной или с мужчиной (про последних – даже пикантнее…). Это шокировало окружающих. В интервью одной из датских газет Параджанов вдруг ляпнул: «Я – официально признанный советский гомосексуалист! Меня домогались несколько десятков членов ЦК КПСС». В Кремле и на Старой площади подобных шуток очень не любили.

Начались поиски надежного человечка, который бы дал грязные свидетельства против Параджанова. В деле появился донос в пол-листочка. «Начальнику милиции уголовного розыска от Петриченко Семена Петровича, проживающего…» – «Товарищ начальник! Мой гражданский долг заставляет меня обратиться к вам по поводу развратника и педераста Параджанова Сергея. Он на протяжении многих лет занимается развратом несовершеннолетних и молодых людей и мужчин. Свой дом он превратил в притон разврата. Прошу вас положить конец этим развратным действиям. С уважением… 9.12.1973 года».

Тут же инспектору киевского угро младшему лейтенанту Артеменко было поручено проверить сигнал и «при подтверждении возбудить уголовное дело». Через три дня Артеменко пишет рапорт начальству: «Докладываю, что при проверке заявления гр. Петриченко Семена Петровича заявителя установить не представилось возможным. Однако факты, изложенные в заявлении, подтвердились. Установлено, что Параджанов С. И. …на протяжении длительного времени занимался гомосексуализмом. Используя славу кинорежиссера, Параджанов склонял к совершению актов мужеложства многих мужчин… На основании изложенного прошу Вашего разрешения возбудить уголовное дело в отношении Параджанова С. И…»

Просьбу младшего лейтенанта удовлетворили. Дело возбудили. Параджанова задержали. На первом же допросе взбешенный Сергей Иосифович заявил: «Вы утверждаете, что я совратил одного? Да у меня этих мальчиков была сотня! Нет, тысяча!»

Через какое-то время за дело взялся следователь по особо важным делам Генпрокуратуры Украины Макашов. Методы следствие применяло своеобразные. После очередного допроса один из постоянных участников параджановских посиделок, молодой архитектор Михаил Сенин, перерезал себе вены. Убитый горем его отец, заместитель председателя Совмина, обратился напрямую к новому хозяину Украины, первому секретарю ЦК Владимиру Щербицкому, с просьбой по всей строгости наказать виновника. Кого? Параджанова, естественно.

Много позже Сергей Параджанов осознал: «Украина меня родила, она же предала и убила. Всю жизнь мне мешали снимать, да что снимать – жить! Когда мне давали постановку «Теней…», сколько было зависти и злорадства! А как же, какой-то армянин будет снимать Коцюбинского! Я сделал фильм, который понятен всем народам мира без слов, без перевода… Мешал Параджанов, очень мешал. Что со мной сделали?.. Пять лет лагерей!.. Но не смогли меня убить… Я был для Щербицкого «врагом номер один», он дал личное указание посадить меня. Когда меня осудили, он сказал: «Наконец-то так называемый поэтический кинематограф побежден!»

Сергей Иосифович наивно заблуждался. Не был он и не мог быть «врагом номер один». У нового украинского лидера и без того противников хватало. Параджанов просто угодил «под раздачу». На всякий случай, чтобы не выпендривался и не раздражал. Придя к власти, Щербицкий последовательно вычищал всё, связанное с именем своего предшественника Петра Шелеста. Не случайно в то время по Киеву гуляла шутка: «Почему на Крещатике вырубают каштаны?» – «А чтобы не шелестели».

На свою беду Параджанов дружил с сыном Петра Шелеста. Однажды тот даже организовал ему встречу со своим отцом. Хозяин был хмур, неприветлив: «С чем пожаловали?» – «С нежностью, Петр Ефимович, с любовью», – ответил Параджанов. «Что?» – выпучил глаза сановник на своего сумасшедшего гостя. «Дело в том, что на ручке вашего кабинета изображена лира, – горячо объяснил Параджанов. – Следовательно, вы художник в душе. А художник всегда поймет художника!» Хозяин кабинета встал, прошел к двери, осмотрел ручку, хмыкнул, почесал мощный бритый затылок и восхищенно сказал: «Сколько здесь сижу, не замечал! Острый глаз, черт!..»

В общем, какое-то время Параджанова не трогали. Но потом Параджанов понял: «Мне не надо было вступать в отношения с Шелестом. Когда его сняли, я погорел, как эхо…»

Знаток подковерных игр Виталий Врублевский, работавший с Щербицким с первого до последнего дня, защищал своего патрона и утверждал, что решение по Параджанову «было рассмотрено и санкционировано… в масштабах высшего эшелона власти. Это шло из Москвы, это от Суслова шло».

На всякий случай следователь «копал» под Параджанова по разным направлениям, обвиняя заодно в спекуляции ценностями, антиквариатом, валютных операциях. Впрочем, и обыски, и очные ставки были тщетными. «Цель Макашова, по мнению Сергея Иосифовича, была одна – найти статью, которая бы сопровождала конфискацию имущества. Им нужно было разорить меня и выкорчевать из Киева, что и случилось. Опыта бороться с волчьими глазами Макашова у меня не было…»

Следователь заключил со своим «клиентом» соглашение: Параджанов все обвинения признает. Взамен – свобода. Параджанов согласился и написал заявление: «…В связи с моральной травмой, связанной с моим заключением, мое дальнейшее проживание в Украине невозможно. Невозможно вернуться в творческий коллектив студии им. Довженко и, вообще, в искусство. Невозможно мое участие в дальнейшем воспитании единственного 15-летнего сына, который проживает в Киеве… Я гарантирую в случае решения по моей касжалобе об оправдании срочный выезд из Украины… Поеду к себе на родину и там буду честно трудиться…»

На том доверчивый Параджанов и погорел. Вместо свободы получил пять лет лагерей. В письме из лагеря он пытался объяснить Сурену: «Дорогой сын! В моей жизни случилась катастрофа. И к этому ты не имеешь никакого отношения, поэтому ты должен реагировать на все как мужчина. Прошу тебя не вдаваться в подробности, проявить характер и знать, что время расставит все по своим местам…»

Сначала Параджанов попал в ворошиловградскую колонию, потом его перевели в лагерь под Винницей. Там он трудился прачкой, сторожем, дворником, уборщиком помещений. Когда на «шныря» наорал надзиратель: «С огоньком работать надо, осужденный!» – Параджанов тут же поджег метлу… Одно время занимался починкой мешков для сахара. Потом вспоминал: «Они были дырявые, погрызенные крысами, порванные на каких-то крючках… Мои мешки вызывали у всех смех… Каждая моя латка это была или смешная мордочка, солнце, или просто квадрат, переходящий в круг, и круг, переходящий в прямоугольник… Это были какие-то гномики, буратино…»

Когда ему объявили, что его переводят в гранкарьер, Параджанов чрезвычайно удивился – слово «гран» у него ассоциировалось исключительно с «Гран-при» кинофестиваля в Мар-дель-Плата. В винницкой колонии ему присудили другой приз – наряд на работу в гранитном карьере. А вечерами он рисовал блудливые картинки для зэков. В течение первого года за колючей проволокой Параджанов полностью поседел, и зэки прозвали его Старик… Своей бывшей жене Светлане он писал: «Я сумасшедший старик, который рисует и клеит цветы. И это больше, нежели приговор. Все время – страх, угроза ножа и побития…»

Поначалу уголовники Параджанова жестоко избивали: у него была «грязная», практически не оставлявшая шансов выжить, «опускаемая» статья. Но когда стало известно, что Параджанова обвиняли в изнасиловании члена КПСС, к нему явилась представительная делегация влиятельных урок. Авторитеты заявили: «Мы коммуняк всегда на словах имели, а ты – на деле!» Разбуженная фантазия Параджанова тут же превратила этот пункт своей «обвиниловки» в целый эпос, утверждая, что он всю жизнь мстил большевикам и лично изнасиловал 300 членов партии.

У него было больное сердце, терзал диабет, он харкал кровью после операции на легком. «В Тбилиси жара, а тут уже дожди! Сыро. Кожа на ногах в плесени и волдырях, – сообщал Сергей Иосифович своему племяннику. – В лагере полторы тысячи человек, у всех не менее трех судимостей. Меня окружают кровавые судьбы, многие потеряли человеческий облик. Меня бросили к ним сознательно, чтобы они меня уничтожили. Блатного языка я не знаю, чифирь не пью, наколок нет. Они меня презирали, думали – я подсадная утка, изучаю жизнь зоны, чтобы снять фильм. Но, слава богу, поверили…»

– Но тяжелее ему стало, когда он понял, что от него отвернулись люди, которых еще вчера режиссер считал близкими, – вспоминал бывший начальник одного из отрядов ИТК № 314/15 Михаил Коваленко. – Параджанов не скрывал обиды на многих из тех, кто, становясь заслуженными и народными артистами, сразу же забыл его.

Но далеко не все. Как рассказывала Марина Влади, Высоцкий, узнав о приговоре Параджанову, плакал от бессильного возмущения. Он был уверен, что ему дадут условный срок. Но когда Сергей все-таки попал в лагерь, Владимир послал ему на зону свою надписанную фотографию – уголовный мир его чтил, и отношение к Параджанову несколько изменилось.

С пугающей лагерное начальство регулярностью на имя зэка Параджанова приходили международные депеши от некоего Ф. Феллини, который писал: «Волнуюсь за твою судьбу, ты ведь великий человек, держись». Начальник ИТК учинил допрос Параджанову: кто такой этот Феллини? Почему он тебе пишет – «Поздравляю с наступающим Новым годом… Надеюсь на скорую встречу…»? Это надо понимать, что гражданин Феллини скоро увидит нашего зэка? И где, если не секрет? – «А-а, Федор! – расплылся в улыбке Параджанов. – Так это мой родной брат. Да, в Италии живет. Вышло так, бабушка наша была итальянской революционеркой-народницей и даже стреляла в жандармов, проходу им не давала: увидит жандарма – бах, значит, бах! Еще октябренком попал Федор к бабушке, да так и остался на воспитание, старушка родню упросила, ведь умирала долго, в муках, от радикулита, полученного на каторгах. И фамилия у Феди в честь бабушки – Феллини, это по-итальянски значит – несломленная. Хочет Федор приехать – брата с Новым годом поздравить, ведь столько лет не виделись (пошла слеза), а также с лекциями о праздновании Нового года трудящимися Италии. Так что думайте: нужна вам лекция от братской Италии, которая позволит нашей с вами родной тюрьме прославиться, как, значит, наиболее грамотно построившей празднование Нового года, или не нужна?!»

Начальник сигнализировал наверх: «Изыскана возможность празднования Нового года путем приезда итальянского просветработника, товарища Федора Феллини, родного брата заключенного Параджанова. Просим разрешить». – «Надо согласовать», – ответила первая инстанция. Запрос пошел выше, много выше! Лишь бдительный начальник лагерей и тюрем всея Руси насторожился, узрев несуразность словосочетания «товарищ Федор Феллини»…

Посильно пытались облегчить тяжкую участь осужденного коллеги и другие знаменитые итальянские кинематографисты – режиссер Микеланджело Антониони и сценарист Тонино Гуэрра. Приехав в 1975 году в Москву, они напросились на встречу с главным советским киноначальником Филиппом Ермашом. Жертвы «желтого дьявола» тут же раскрыли перед онемевшим председателем Госкино «дипломат», в котором были пачки долларов, ровно сорок тысяч. Они попросили купить на эти деньги для Параджанова и поставить ему в камеру холодильник, телевизор и все прочее. На что товарищ министр строго сказал: «У нас в тюрьме для всех условия одинаковые. Мы не можем этого сделать».

Сергей Иосифович опухал от голода, когда ему неожиданно пришла посылка от Лили Брик. В ней была колбаса салями, французские конфеты, шпроты и прочие деликатесы. Правда, все они достались начальнику зоны и «куму», а Параджанов лишь обертки понюхал. Но и этого ему было достаточно. Он писал ей: «Вероятно, стоило жить, чтобы ощущать в изоляции, во сне присутствие друзей, их дыхание, и тепло, и запахи, хотя бы ананаса, которого Вы касались». А к 8 Марта Сергей Иосифович смастерил букет из колючей проволоки и собственных носков и кружными путями переслал Брик. Она поставила «цветы» в старую вазу, обильно оросив их изысканным мужским одеколоном «Мустанг».

В своей прошлой жизни с Лилей Юрьевной Брик Параджанов виделся всего раз или два. Муза Маяковского, женщина-легенда Лилечка, мачеха московского приятеля Параджанова Василия Катаняна, как-то призналась своему пасынку, что ей уже не хочется жить, поскольку больше вокруг нет ярких личностей. Тогда Василий привел к ней Сергея. Новые знакомые буквально вцепились друг в друга, смотрели глаза в глаза и говорили, говорили, говорили. Брик была в полном восторге от Параджанова.

Параджанова поддерживали и вовсе незнакомые люди. Почитательница его таланта Любовь Чемерис случайно узнала от своего мужа, служившего в колонии, о необычном заключенном и написала ему. Сергей Иосифович ответил: «Какое счастье, что есть Вы, Незнакомка, и наш «Почтовый роман». Это отвлекает меня и развлекает. Где-то блуждают звезды. Вы, Светлана, Суренчик…»

«Как обнять всех сочувствующих и любящих меня? – наедине с собой размышлял он. – Мне кажется, что нет человека, который злорадствует. Его не должно быть – злорадствующего. Все будто бы подготавливало мою смерть. Но вдруг загробье – и я жив. Живу, дружу, что-то вижу – чужое горе, сочувствую, растворяюсь в нем, нуждаюсь в нем и выражаю все в большом замысле…»

Из зоны он провез на волю три сценария и альбомы зарисовок. Не считая работ сокамерников и даже надзирателей. Потому что Параджанов не мог творить в одиночестве. Он включал в этот процесс всех. Почуяв божий дар в солагернике, осужденном за убийство, умолял его написать автопортрет. «Я не могу нарисовать портрет, – говорил ему убийца. – Могу только ногу». «Никогда не забыть мне той невероятной ступни, словно мастером Высокого Возрождения, словно самим Леонардо нарисованной!» – восхищался потом этой работой известный столичный искусствовед.

«Однажды в зоне я увидел Джоконду, которая то улыбалась, то хмурилась, она плакала, смеялась, гримасничала, – делился своими лагерными впечатлениями Параджанов. – Это было гениально. Я понял, что она вечно живая и вечно другая, она может быть всякой – и эта великая картина неисчерпаема… Когда во время жары мы сняли рубахи и работали голые до пояса, то у одного зэка я увидел на спине татуировку Джоконды. Когда он поднимал руки – кожа натягивалась, и Джоконда смеялась, когда нагибался – она мрачнела, а когда чесал за ухом – она подмигивала. Она все время строила нам рожи!»

Только Параджанов смог увидеть в Джоконде сходство с Владимиром Высоцким и вообще со всеми людьми на свете. На лагерной шконке он понял, что Джоконда – некий обобщенный портрет всего человечества. Его серия «Несколько эпизодов из жизни Джоконды» включала 13 работ – чертова дюжина. Джоконда в стиле Босха. Или в компании с Высоцким и Плисецкой. Еще один коллаж – трапеза нескольких персонажей, «собранных» из фрагментов лиц Моны Лизы…

Однажды на крышке из-под кефира он гвоздем изобразил портрет Пушкина. Зэки, увидев медальон, похабно поизгалялись, но не отобрали. Спустя 10 лет вещица оказалась у Федерико Феллини, который решил отлить по этому образцу серебряную медаль для награждения лауреатов кинофестиваля в Римини.

Кроме Пушкина, Параджанов изготовил медальоны-талеры с изображениями Петра Первого, Гоголя, Богдана Хмельницкого, заливая фольгу смолой. Для зэков рисовал их портреты, которые тайно уходили на волю, к родным. Когда умер сосед по нарам, Параджанов смастерил для покойника плащаницу с библейскими сюжетами из мешковины. (Она сегодня представлена в коллекции ереванского музея.)

На унылом лагерном дворе Сергей Иосифович умудрялся находить цветы, делал из них гербарии и коллажи, которые затем пересылал в письмах друзьям. Самым удивительным был его коллаж «Вор никогда не станет прачкой». В нем не было ни позы, ни претензии на ореол мученика. Просто – жизнь за колючей проволокой как она есть, во всей своей наготе: черная перчатка, брошенная узнику судьбой.

Порой накатывало отчаяние, и он не сдерживал чувств: «…Думаю, лучше прекратить просить. Все знают, за что я сижу. Это ложь. Ты говоришь о помиловании. Что помиловать? Грязь, которую вылили на меня, лишив профессии, авторитета, имени? Это все похоже на другие годы? Какие пять лет? Почему искали золото, оружие, спекуляцию, разврат, порнографию?.. Ответь на один вопрос, и все делится пополам. После 1964 года, после «Теней», – почему мне не дали снять фильм на Украине? Я не понял, что я – армянин, и надо было уезжать с Украины. Я, отщепенец, чего-то ждал. Манны небесной. И дождался… Позорного столба?!.»

Делился наболевшим с Иваном Дзюбой: «Пишу, будучи в тяжелом состоянии. В слово «тяжелое» я вношу конкретный смысл. Прошло два с половиной года. Кому-то показалось, что я выживаю, и началась провокация. Одна за другой. Я даже не двигаюсь уже несколько дней. Избит средой, провокациями и лагерным террором, который возникает среди заключенных. Состояние мое трагично. Пишу тебе не для того, чтобы вызвать у вас жалость или панику. Я просто обязан попрощаться с вами. Я не думаю, что вернусь в жизнь. Это и не нужно. Мне 52 года. Досыть! Все было… Мне ничего не надо… Аминь».

Лиля Брик вместе с Виктором Борисовичем Шкловским были единственными, кто реально боролся за его освобождение. Они разработали хитроумный план. В 1977 году в Париже открывалась выставка, посвященная Владимиру Маяковскому. Брик воспользовалась приглашением организаторов, поехала во Францию и во время встречи с мужем своей сестры, писателем-коммунистом, лауреатом Ленинской премии Луи Арагоном, уговорила его похлопотать об осужденном Параджанове. Она знала, что Арагон собирался в Москву на торжества, посвященные 60-летию Октябрьской революции. Наверняка встретится с Брежневым. Так почему бы в ходе светской беседы хотя бы вскользь не вспомнить о Параджанове? Забегая вперед, замечу, что Сергей Иосифович с неизменным восхищением отзывался о Лиле Юрьевне – «самая замечательная женщина, с которыми меня сталкивала судьба… и объяснить ее смерть «неразделенной любовью» – значит безнравственно сплетничать и унижать ее посмертно… Наши отношения были чисто дружеские…»

Стратегический расчет Брик оказался верен. Луи Арагон действительно был приглашен в Кремль, где ему вручили орден Дружбы народов. А затем в Большом театре во время антракта балета «Анна Каренина» к Арагону подошел Леонид Ильич, взял писателя под локоток, отвел в сторонку и стал расспрашивать об отношении французских коммунистов к советской политике, к КПСС. Арагон дипломатично говорил о боевом духе наследников парижских коммунаров, о росте популярности и влияния Французской компартии. Но заметил, что ущерб авторитету КПСС на международной арене наносит шум в западной прессе по поводу преследований инакомыслящих в СССР. Того же Параджанова, например…

– А кто такой Параджанов? – удивился Брежнев. – Я его не знаю.

– Художник, – ответил Арагон. – Великий режиссер. Его посадили на пять лет. Четыре он уже отсидел. Неужели нельзя амнистировать?

– Вот у товарища Арагона есть просьба. – Брежнев подозвал к себе помощника.

– Не у меня, Леонид Ильич, у европейской общественности…

Первой добрую весть узнала Плисецкая – Арагон зашел к ней в гримуборную и рассказал о встрече с генсеком. Ликующая Майя Михайловна тут же схватила телефон и принялась обзванивать друзей.

Вскоре Сергей Иосифович Параджанов действительно был помилован. 30 декабря 1977 года его освободили. 2 января 1978-го он прибыл в Тбилиси. Первым делом вручил племяннику подарок – полный вшей спичечный коробок, – чтобы парень воочию уяснил, что такое тюрьма. Потом Параджанов отправился в Москву. Очень хотелось встретиться с Лилей Брик, всеми друзьями. Узнав о досрочном освобождении Параджанова, в его временное жилище примчался Высоцкий, рассказывал Катанян. Не дойдя до подъезда, он упал на колени перед балконом. Слезы так и катились из его глаз. А сверху улыбался ему и не замечал собственных слез, словно пригвожденный к перилам, черноглазый бородач…

О лагере он рассказывал охотно, утверждал, что «зэковский опыт надо передавать коллегам». Андрею Тарковскому всерьез советовал: «Тебе, чтобы стать великим, надо отсидеть хотя бы года два. Без этого нельзя стать великим русским режиссером».

В лагере он прятал сценарии и новеллы в голове. По возвращении был исполнен надежд, строил планы. Всем рассказывал, что «Украина атаковала меня желанием, чтоб я снял «Слово о полку Игореве». Это для меня высшая награда. Я давно об этом мечтал. Снять фильм вместе с Герасимовым. Он снимает реализм, а я сюрреализм. Получается двухслойный с начинкой пирог…» Предложил несколько заявок на «Арменфильм». Уверенно говорил:

– Сниму «Лейлу и Меджнун».

– На какие шиши?

– Да мне нужен лишь рваный ковер и полуголые актер с актрисой.

Потом его осенила новая идея – снять фильм о Леониде Брежневе. Он говорил: «Это – гениальный человек… Брежнев подарил мне год свободы! Я отсидел четыре года. Ты не представляешь, что такое еще целый год там просидеть…»

Посторонним людям могло показаться, что Параджанов ведет себя, как шут при короле. Но делал он это гениально. Гротеск ему очень шел, он им прикрывался и жил в гротеске. Однако его наивные попытки продемонстрировать свою лояльность были напрасны. Ему не верили.

Тогда Параджанова посетила идея – укатить в Иран. Кто мог бы помочь? Конечно, Брежнев! Он написал своему спасителю челобитную:

«Глубокоуважаемый Леонид Ильич! Беру на себя смелость обратиться к Вам, потому что с Вашим именем я связываю счастливую перемену в моей судьбе – возвращение меня к жизни. Трагические неудачи последних лет, суд и четырехлетнее пребывание в лагере – это очень тяжелые испытания, но в душе у меня нет злобы. В то же время моральное состояние мое сейчас таково, что я вынужден просить Советское правительство разрешить мне выезд в Иран на один год. Там я надеюсь прожить этот год, используя мою творческую профессию – художника. Здесь у меня остаются сын 17 лет и две сестры – одна в Москве, другая – в Тбилиси. Мне 52 года. Я надеюсь через год их увидеть и быть еще полезным моей родине. С глубоким уважением. С. Параджанов. Москва, 4 марта 1978 г.».

Но «в ответ – тишина»…

Тогда он отбил телеграмму премьеру Алексею Косыгину: «Поскольку я являюсь единственным безработным кинорежиссером в Советском Союзе, убедительно прошу отпустить меня в голом виде через советско-иранскую границу. Возможно, стану родоначальником в иранском кино. Параджанов».

Только демарш тоже не помог.

В Киев Параджанов приезжал редко и в основном занимался улаживанием проблем сына, который то и дело попадал в делишки, попахивающие фарцовкой. Своих бывших украинских коллег Параджанов старался избегать. Не мог забыть их молчаливо-безразличное отношение к его судьбе. Как-то у Сергея Иосифовича вырвалась фраза: «Я отомщу Украине… Отомщу своей любовью». «Месть» была осуществлена в его фирменном стиле. На Ереванском кинофестивале Параджанов, завидев в фойе гостиницы украинскую делегацию, тотчас помчался в свой номер, содрал с ванны и унитаза бумажные ленты с надписью «продезинфицировано», одну прилепил себе на лоб, а вторую – на задницу. И в таком виде предстал перед киевской киноэлитой: ребята, я чист перед вами. Можно общаться.

Предлагаемые им «Арменфильму» сценарии сиротливо пылились на столах редакторов студии. На другие кинофабрики даже не было смысла обращаться. Параджанов был изъят из официальной культурной жизни страны.

Но он ни минуты не сидел спокойно, ненавидя неокультуренную, непреображенную жизнь. По-своему перекладывал фрукты в вазе, складывал из них подобие человеческих лиц. Церковной парчой занавешивал окна. Рытый бархат бросал на кресло, и кресло превращалось в трон. Из лоскутков ткани делал причудливые абажуры. Обожал цветы, но иногда относился к ним безжалостно. Мог схватить ножницы и изрезать свежие, нежные ирисы – синие лепестки были нужны ему, чтобы вмонтировать в коллаж небосвод.

Если бы он не был кинорежиссером, он стал бы гениальным кутюрье. Когда Ив-Сен Лоран увидел «Цвет граната», то заинтересовался автором костюмов. Узнав, что их придумал сам режиссер фильма, специально приехал в Тбилиси, чтобы встретиться с Параджановым. Они провели вместе целый день и вечер. Потом кутюрье попросил у художника несколько эскизов на восточные мотивы. Параджанов сказал, что к утру сделает новые. Лоран не поверил, насмешливо поморщился и был изумлен, когда утром следующего дня получил в подарок большой альбом с изящными фантазиями Параджанова.

У Сергея Иосифовича был дар проникать в суть вещей. Если внимательно приглядеться к его коллажам, то можно обнаружить, что все эти поразительные раритетные вещи созданы из… мусора. Осколки стекла, обрывки оберточной бумаги, кусочки ткани, черепки фарфоровой посуды, ореховые скорлупки, разбитые украшения, бусинки, обломки глиняных горшков, камешки, яичная скорлупа, птичьи перья… В его работах был эстетизирован каждый миллиметр. Там не было ничего второстепенного, даже обрамление играло в этом «декоративном театре» значительную роль. Рама – не только портал, но и действующее лицо – такое же активное, каким был занавес в легендарном таганском «Гамлете». Рамы были уникальны, каждая делалась для определенной композиции, как оправа для драгоценного камня. В этом – продолжение персидско-тифлисской традиции. Рамы, скомпонованные из нескольких видов разноцветного бархата, украшенные сусальным золотом, декорированные смальтой. В старых досках, которые, как в теплых ладонях, держат образ Богородицы, даже щели он заполнил крошкой золотистого фарфора.

Любой лоскуток, обрывок пряжи обретал значение символа и находил адрес. Вот, например, камлот был для него накидкой с плеч Наташи Ростовой… Вещь, прижившаяся у него, очень скоро покрывалась налетом загадочности, словно пеленой столетий, и существовала в своем собственном измерении. Умение любования и чудо оживления.

Вещи покорно, как наложницы, любили Параджанова, позволяли делать с собой все, что он хотел. Им он тоже платил любовью. Общительный и любопытный, Параджанов, попадая на антикварный рынок, преображался: прикусывал свой несносный язык, переставал узнавать знакомых, душой стремясь в заветные закрома. Там, под прилавками, в пыльных кладовых, он мог рыться часами. Торговался, обменивал, покупал, перепродавал, погружался в стихию ремесленничества, одухотворяя формы собственным пониманием прекрасного. В нем просыпались напор барышника, инстинкты торговца, ловкость рыночного менялы. Он был счастлив, когда на толкучке удавалось за гроши приобрести какую-нибудь безделицу. Например, наволочку с вышитым изображением Мэри Пикфорд.

Жизнь всегда оставалась для Сергея Иосифовича бесконечным театральным состязанием. Он был драматургом, актером, постановщиком – всем. В одном лице.

Когда Театр на Таганке осенью 1979 года приехал на гастроли в Тбилиси, Параджанов устроил для московских друзей поистине византийское пиршество. Но прежде Сергей Иосифович попросил соседей принять участие в создании своего необычного представления. И маленькая, круто взлетающая в гору, мощенная булыжником улочка имени Котэ Месхи была превращена в сцену с натуральными декорациями. С балконов свисали ковры, а цветы, рассыпанные по всей улице, вели прямо к дому Параджанова.

Когда у ворот появились артисты во главе с Юрием Любимовым, разинувшие в изумлении рты, пораженные и онемевшие от увиденного, им навстречу выпорхнула очаровательная девушка с серебряным подносом, полным фруктов. У входа возвышались два пузатых самовара, один – с водкой, другой – с коньяком. Каждый приглашенный обязан был отведать рюмочку-другую из любого (на выбор) самовара и закусить. А Мастер действа любовался своими гостями с балкона второго этажа и блаженно улыбался.

Впрочем, Алле Демидовой позже все виделось несколько иначе: «Наверху, над воротами, сидели два, как мне показалось, совершенно голых мальчика, и, открывая краны, поливали водой из самоваров, что стояли с ними рядом, всех прибывающих… Двор маленький… Круглый, небольшой то ли колодец, то ли фонтан, он был заполнен вином, и в этом водоеме плавали яблоки, гранаты и еще что-то вкусное… Актеры черпали из него и пили…»

Под ногами гостей лежала большая квадратная доска, покрытая цветной клеенкой, – импровизированный стол, на котором громоздились тарелки, а в большой кастрюле что-то булькало, шел пар и вкусно пахло. А в левом углу двора за решеткой стоял портрет Параджанова, закрытый как бы могильной или тюремной оградкой. «Это могила», – объяснял хозяин. Портрет был на земле, а перед ним сухие цветы, столетник и какое-то чахлое деревце…

Сначала банкет проходил во дворе. Вина лились рекой, песни струились, столы ломились, фантастические игрушки и коллажи свисали с ветвей старого дерева, а царские подарки тут же вручались гостям. Сам двор был выложен разноцветными плитками. И как бы с неба на невидимых нитях висел изумительным абажуром черный кружевной зонтик.

Этот необычный уличный праздник, душевное веселье продолжались весь день и ночь с перерывом на обязательный гастрольный спектакль. И никто – только, может быть, старый друг Параджанова еще по Киеву, художник Давид Боровский – никто не знал, что в этом доме, разукрашенном под дворец, самому Сергею Иосифовичу принадлежал разве что крошечный закуток с койкой и столом. Следуя сказкам из «1001 ночи», он именно за ночь соорудил все это великолепие, и профессионалы, московские лицедеи, даже не догадались, что это была не более чем декорация.

На фантасмагорическом празднике у Параджанова тот день не было лишь самого желанного гостя – Владимира Высоцкого. В Тбилиси он прилетел только на следующий день, и прямо из аэропорта поехал к Сергею. Очевидцы вспоминают, что Высоцкий был в джинсовом костюме и рубашке с широко распахнутым воротом. На толстой серебряной цепи болтался николаевский рубль. Сергей обнял Высоцкого и, увидев необычный медальон, развел руками: «Володя, миленький, что это за побрякушка у тебя?.. Подожди минутку. Снимай, ради бога, у меня для тебя есть что-то посерьезней». Поспешил к комоду, покопался и извлек из ящика замечательную, ручной работы и, вне всякого сомнения, очень дорогую звезду. Подошел к Владимиру, снял рубль с цепочки и повесил на нее свой сверкающий дар. «Уж и не помню, откуда это у меня, но я думаю, что эта звезда заняла достойное место – на твоей груди». И рассказал, что этот малахитовый с бриллиантами орден был высшей наградой османской Турции.

В заключительный день гастролей Таганка порадовала тбилисских театралов «Мастером и Маргаритой». Перед началом спектакля, когда в зал вошли два великих режиссера – Любимов и Параджанов, все зрители встали, приветствуя мастеров. А на прощание Параджанов преподнес любимым артистам коллаж, который сотворил за ночь до этого. Затем это параджановское произведение украсило фойе театра в Москве…

В следующем году Параджанов дал пространное интервью газете «Монд». Он был откровенен: «Чтобы выдвинуть против меня обвинение, я был назван преступником, вором, антисоветчиком. У меня на теле даже искали золото. Затем приписали гомосексуализм и судили за это «преступление». Я якобы изнасиловал члена партии и совратил сорокалетнюю даму с помощью порноручки. Чтоб приписать мне преступление, были мобилизованы шесть прокуроров. «Да, вам мало года, – говорили они. – Вы получите пять лет. Этого вполне достаточно, чтобы вас уничтожить»…» Теперь я свободен, но не чувствую себя в безопасности. Я живу в вечном страхе – боюсь выходить из дома, боюсь, что меня обкрадут, сожгут картины из лагеря. Здесь все должны иметь прописку и работу. Но мне не дают работу… Меня в любое время могут арестовать, так как я нигде не работаю.. Я не имею права существовать, я вне закона… В тюрьме жизнь моя имела какой-то смысл, это была реальность, которую надо было преодолевать. Моя нынешняя жизнь бессмысленна. Я не боюсь смерти, но эта жизнь хуже смерти…

Сегодня у меня нет выбора. Отдых мне невыносим. Я не могу жить, не работая. Мне запрещено любое творчество. Я должен скорее уехать отсюда… Я знаю о тех трудностях, которые меня ожидают. Вряд ли я сразу найду вдохновение на Западе. Я не хотел бы создать впечатление у французов, что сразу смогу создать шедевры. Мои корни здесь, но у меня нет выбора. Я должен уехать…»

Он сознательно провоцировал скандал, надеясь привлечь к себе внимание тех, от кого зависела его судьба. Но официальные лица сделали вид, что не заметили интервью. Блеф Параджанову не удался. Как все гении, он был человеком дерзким. Власть таких самостоятельно мыслящих, самостоятельно чувствующих, самостоятельно выступающих, мягко говоря, не жаловала.

«Десятилетиями чиновники от искусства решали судьбы художников, были консультантами при «убийстве» фильмов и режиссеров, вершителями судеб, – обвинял Сергей Параджанов. – Я сейчас сравниваю заключения о закрытии фильмов и вижу – одна рука, одна копирка… Могли безнаказанно убить! Кто же кого победил?.. Я сейчас бы сделал фильм о суде над ними, организовал бы Страшный суд… У меня все украли, осталась пустота…»

Для коллажа на смерть Владимира Высоцкого Параджанов сломал гитару и расклеил ее обломки на переднем плане. А лицо Владимира с закрытыми глазами расположил на всем известном пушкинском портрете работы Кипренского (он был взят за основу, как фон). Однако внимание зрителя радикально перефокусировалось в правый угол работы, где господствовало изображение ее величества Музы собственной персоной. И Высоцкий, и Пушкин выглядят при таком раскладе лишь временными реинкарнациями бессмертной поэтической стихии, задумчиво перебирающей серебряные струны своей заветной лиры:

Параджанов рассказывал о Высоцком: «Володя был человек очень тонкий и избегал при мне петь. Он знал, что я его очень ценю, но мне не нравятся его песни… Правда, был один случай… Суренчику удалили гланды. Очень неудачно. Все врачебные средства исчерпаны, медицина развела руками, говорит, если молодой организм справится, то, возможно, и выживет – нужны положительные эмоции… Он в Киеве – я в это время в Москве. Кризисная ночь – даже доехать не успеваю. Володя с Мариной как раз были у меня. «Чего, – спрашиваю по телефону, – ты очень-очень хочешь? Володя с Мариной, – говорю, – шлют тебе привет…» – «Пусть Володя мне споет». Володя тут же съездил за гитарой и всю ночь до утра пел ему по телефону. Суренчик… до сих пор жив.

Вы знаете его как крикуна и горлопана, а он был совсем другим человеком, очень глубоким человеком был, он умел гениально молчать. Молчал он гениально… И умер гениально – вовремя. Это надо уметь – уйти вовремя…»

Уголовные дела Параджанова – образец тщательно отработанной технологии удушения Системой неуправляемых и незаурядных личностей. «Посадить его вообще не составляло труда, – вспоминал ассистент студии «Грузия-фильм» Александр Атанесян, помощник Параджанова. – Например, связь с иностранцами. У Сережи всегда хоть один несоветский человек в день, но уж обязательно бывал. Торговал антиквариатом? Да, и это он мог… Мог что-то купить, продать, заработать несколько тысяч – ненормальные деньги по тем временам, купить на них антикварный мебельный гарнитур и тут же подарить его человеку, который прислал ему однажды в тюрьму торт…»

Что касается иностранцев, то они навещали Параджанова регулярно. Он посмеивался над обстоятельствами: «Я – никто. Живу в Тбилиси, в доме моих престарелых родителей, и когда идет дождь, сплю с зонтиком и счастлив, поскольку это похоже на фильмы Тарковского. У меня гостил Ален Гинзберг, известный американский поэт, и он также спал под зонтиком. Я дружил с писателем Джоном Апдайком. У меня гостила замечательная французская писательница Франсуаза Саган, но в тот день не было дождя…»

Однако обвинять лауреата международных кинофестивалей в порочных связях с иностранцами местным правоохранителям, слава богу, показалось абсурдным. Куда большую перспективу, по их мнению, имело бы дело о мздоимстве. Хотя подарки, подношения на Кавказе обычай столь же обязательный, как тост за здоровье родителей.

Наиболее подходящей фигурой «разработчикам дела» показался племянник Параджанова Гарик Хачатуров, студент Тбилисского театрального института. Был сигнал, что поступил он в вуз не по закону. Копнули поглубже, отряхнули от архивной пыли бравое сочинение абитуриента о Павке Корчагине. Привлеченные специалисты-филологи обнаружили в этой работе, оцененной экзаменаторами на четверку, 63 грамматические ошибки. В ходе задушевной беседы со следователем МВД сам парень признал, что дядя действительно помогал ему с поступлением и вроде бы кому-то из влиятельных людей дарил уникальное кольцо с бриллиантом. Когда Сергея Иосифовича познакомили с протоколом допроса племянника, плутоватый следователь Алик Дзамашвили намекнул, что дело можно бы и похерить. Цена вопроса – десять тысяч рублей – разве для вас это деньги?..

Безработному режиссеру было стыдно признаваться в своей нищете, но пришлось. «У меня нет таких денег». – «Поймите, Сергей Иосифович, – сменил тактику следователь, – у меня больные дети, с женой неприятности. Помогите мне – я помогу вам».

«Обвиняемый 11 февраля 1982 года в г. Тбилиси около сада имени Коммунаров приблизительно в 17 часов в виде взятки передал 500 (пятьсот) рублей старшему инспектору Управления по борьбе с хищениями и спекуляцией МВД ГССР Александру Юрьевичу Дзамашвили с целью пресечь ожидаемую неприятность…» (из обвинительного заключения).

Направляясь на роковое свидание, Сергей Иосифович в конверт с деньгами вложил также рождественскую открытку для «больных» детей инспектора, ставшую уликой для предъявления обвинения в распространении порнографии (?). Преступника взяли на месте. Через сорок минут в его доме уже был произведен обыск. Не обнаружив ожидаемых улик – драгоценных камней, колец, колье, браслетов, записали в протокол, что задержанный Параджанов проживает в Тбилиси без прописки. Стало быть, и изменять меру пресечения на подписку о невыезде бессмысленно. Ведь какая может подписка без прописки?! Сиди, батоно Серго, в манташевской тюрьме и жди суда.

Весть о задержании Параджанова молниеносно облетела весь Тбилиси. Едва узнав о случившемся, известная грузинская кинематографистка Лана Гогоберидзе, не мешкая, напросилась на прием к своему давнишнему знакомому, а в те дни уже всевластителю республики Эдуарду Шеварднадзе и принялась горячо убеждать его, что это позор, Грузии не пристало арестовывать Мастера. Шеварднадзе обещал: «Сделаю все, что смогу». В других высоких кабинетах требовали спасти Сергея Параджанова другие видные деятели грузинской культуры – Верико Анджапаридзе, братья Шенгелая, Софико Чиаурели, Этери Гугушвили…

Пытались спасти подследственного режиссера и зарубежные знаменитости. Тонино Гуэрра, отдыхая в элитном санатории под Боржоми, нашел ходы, чтобы добиться аудиенции с Эдуардом Шеварднадзе. Хозяин был гостеприимен, любезен, непринужденно демонстрировал европейскую эрудицию и культуру. Мимоходом разговор коснулся Параджанова. Грузинский лидер не скупился на комплименты талантливому режиссеру, к тому же уроженцу Тбилиси. А темпераментный итальянец, в свою очередь, говорил о масштабах интереса на Западе к творчеству Параджанова и, естественно, к его судьбе. Гуэрра к тому же прибавил, что он является своего рода послом созданных в Европе комитетов за освобождение Сергея и задел самую больную тему для Шеварднадзе: «Зачем вам, грузинам, стряпать своими руками грязные дела Москвы?..»

Но Параджанов все же продолжал сидеть.

По счастливому стечению обстоятельств в Тбилиси очутилась замечательная поэтесса Белла Ахмадулина (ее муж – художник Борис Мессерер оформлял спектакль в одном из местных театров). Ахмадулину здесь окружало почтительное, благоговейное обожание. В те годы она активно занималась переводами стихов грузинских поэтов. Сначала вынужденно, а позже по совпадению душевного камертона. После выхода ее книги «Сны о Грузии» все тот же Шеварднадзе предлагал Белле Ахатовне на выбор любой особняк на Черноморском побережье. Именно к нему Ахмадулина и решила обратить свое исполненное изящества и женской мудрости письмо. Это были белые стихи, между строк которых она деликатно намекала седовласому царедворцу, что, даже исполняя чужую волю, можно сохранить лицо и сберечь честь мундира.

Как? Да очень просто. Осудить Параджанова. Но условно.

«Глубокоуважаемый Эдуард Амвросиевич! Прошу Вас, не рассердитесь на меня. Моя нижайшая просьба сводится лишь к этому. Прочтите мое письмо и не осерчайте. Я пишу Вам в нарушение общих и моих собственных правил. Но это моя человеческая правильность и безвыходность. Я не могу не написать Вам. Не гневайтесь.

Я о Параджанове. Я очень знаю этого несчастного человека. Тюрьма его не хочет, но он хочет в тюрьму. Нет, наверное, ни одной статьи Уголовного кодекса, по которой он сам себя не оговорил в моем присутствии. Но если бы лишь в моем… Он не находит себе художественного воплощения и неотрывно ставит свой бесконечный фильм на всех улицах среди людей. Некоторые из них плохие. Я знаю, что он всех раздражил и всем наскучил. Но не меня и не мне. Меня ему не удалось обвести вокруг пальца ни болтовней о бриллиантах, которые меня интересуют так же мало, как и его, ни прочим вздором. Я не замарала себя никаким имуществом, никаким владением. Мне можно верить. Я презираю корыстолюбцев. Параджанов также не из них. Он им обратен…

Но все его преступления условны и срок наказания может быть условный. Это единственный юридический способ обойтись с ним без лишних осложнений. Иначе это может привести его к неминуемой гибели. Конечно, не дело Грузии держать Параджанова в своей тюрьме. Мне больно соотносить одно и другое. Грузины были всегда милосердны к чудакам, безумцам и несчастливцам. Параджанов – самый несчастливый из них.

Мое письмо совершенно личного свойства. О нем никто не знает и не узнает. Я написала его для собственного утешения и спасения. Засим еще раз прошу простить меня. Позвольте пожелать Вам радостной, счастливой весны и всего, что потом. Что касается меня, мои радости и счастья совершенны. Во всяком случае я здесь, в Тбилиси.

Искренне Ваша Белла Ахмадулина. 12 апреля 1982 года».

Ей-богу, как же хочется верить, что эти проникновенные, извинительные слова поэта нашли отклик в душе партийного босса.

Но суд тем не менее был неизбежен. Словно в насмешку местом его проведения был избран Тбилисский Дом искусств.

Во время опроса свидетелей сестра Параджанова Анна, мать Гарика, сама стала задавать суду каверзные вопросы. Прежде всего, она потребовала от следствия объяснить, почему в комнате, где жил ее брат, был произведен обыск. Что искали, зачем перевернули все вверх дном? Ведь Параджанов только недавно вышел из заключения, он вернулся из лагеря в кирзе и бушлате, без гроша в кармане. Те пятьсот рублей, которые фигурируют в деле в качестве взятки, на самом деле принадлежат ей, она дала их брату, чтобы он спас ее сына. «А Сержик? Он – нищий. У него даже белья собственного нет. Он носит фланелевые трусы нашей покойной матери Сиран».

– Что ты несешь?! – взорвался подсудимый. – Ведь здесь, в зале, находится женщина, за которой я ухаживаю…

Впрочем, обвинение строго придерживалось своей линии: Параджанов – взяточник, спекулянт, человек, ведущий аморальный образ жизни, тунеядец, живущий без прописки. Однако во время перерыва между заседаниями явно что-то произошло, и, как по команде, атмосфера в зале суда неожиданно потеплела. Изменилась и тональность вопросов, и даже выражение лиц судейских. Улучив момент, грозный прокурор, прежде метавший громы и молнии, сменил гнев на милость, подошел к Параджанову и на ухо шепнул, что срока не будет: «Только, пожалуйста, Сергей, не бузите, не устраивайте публичного спектакля».

Но Параджанов просьбе не внял. Потребовал слова и заявил, что милиционер, охраняющий его, поразительно похож на Наполеона: «Ну-ка, сделай голову так, а теперь сложи руки на груди. Вот, пожалуйста, натуральный Наполеон!» Судья обиделся на творимый балаган, и подсудимый тут же среагировал: «Принесите килограмм лаврового листа. И белую простыню». – «Зачем?» – «Вы – вылитый Нерон». По залу пошел смешок. Потом, забыв об исторических двойниках и параллелях, Сергей Иосифович заговорил о том, что именно он – настоящий ленинец и единственный в Союзе режиссер, способный снять достойный фильм о вожде, великом мученике…

Лишь немногие из самых близких людей, в том числе сидящая вся в слезах Софико Чиаурели, поняли, что с Параджановым происходит что-то не то.

Воспользовавшись возникшей паузой, судья вновь назначил перерыв и, посовещавшись с заседателями, наконец объявил приговор: «…Параджанова Сергея Иосифовича признать виновным по статье 17–190, часть 1-я и статье 165, часть 2-я УК ГССР и определить 5 годами в исправительно-трудовой колонии строгого режима. Приговор не подлежит исполнению – заменить на 5 лет условно с освобождением из-под стражи в зале суда».

На календаре было 5 октября 1982 года.

«В общей сложности меня приговорили к 15 годам заключения, – выйдя из зала суда, подводил свои жизненные итоги Параджанов. – Они украли у меня 15 лет моей творческой жизни. Обвинения, которые мне предъявляли, были странными и ложными. Пришло время, когда можно восстановить истину, поставить вещи на свои места, но потерянное время вернуть невозможно… Кто ответственен за эти 15 лет полной стагнации, без денег, без средств к существованию?.. Я – единственный советский режиссер, которого трижды сажали в тюрьму… Кто может принести мне свои извинения? Кто может компенсировать потерянные годы и восстановить во всех моих правах? Я разрушен, и прежде всего – как творец. Я обворован, и прежде всего – в моем творчестве…»

Спустя некоторое время после суда Параджанову позволили-таки вернуться в кино. «Арменфильму» он предложил экранизировать народный эпос «Давид Сасунский». Однако в Ереване не хотели рисковать: смущала масштабность проекта, а главное – реноме постановщика. Хотя, по версии Сергея Параджанова, он сам отказался работать, поскольку ему не смогли предоставить для съемок табун в три сотни белых жеребцов.

В пику армянам студия «Грузия-фильм» сразу подхватила идею опального земляка снять «Легенду о Сурамской крепости». Сюжет основывался на старинном предании об отважном юноше Зурабе, который дал согласие замуровать себя в крепости, чтобы она смогла противостоять натиску врага…

Во время съемок любимец муз сидел на пригорке, как Зевс-громовержец на Олимпе, облаченный в темно-синюю бархатную робу и, сверкая глазом из-под соломенного сомбреро, во все горло орал на чиновников студии и киношный люд. Кино выдавало, что вещи он любил больше людей. Снежно-белую шкуру, ковер цвета засыхающей крови, серебряное ожерелье, драгоценный камень его камера рассматривала с нежным и пристальным вниманием. Эти крупные планы словно приглашали к медитации. Вглядевшись в поверхность неживой вещи, люди видели ее судьбу. Именно вещи становились истинными героями режиссера Параджанова. Иногда кажется, что ему хотелось бы снять фильм, в котором вообще не было бы ни одного человека – только борьба стихий и метаморфозы предметов. Чтобы попасть в его кадр, человеческое лицо должно застыть, уподобившись маске, как недвижен был ангельский лик Софико Чиаурели в той самой «Легенде…».

Параджанов признавался: «Кинематограф для меня – великий немой. Чем меньше будет слов, тем больше будет пластики, выразительности. У нас изобилие слов… Мы много говорим… Только когда приходим на балет, мы прикасаемся к языку». Он часто вспоминал, как его жена Светлана после развода сказала ему: «Ты молчал – я верила, что ты любишь меня. Но когда заговорил, я поняла, что любви нет». Ее резюме я перенес на свои отношения с экраном».

Премьера «Легенды о Сурамской крепости» состоялась в марте 1985 года. Но для проката в Союзе было отпечатано всего лишь 57 копий. Зато за рубежом картину ждал колоссальный успех, призы на фестивалях в Трое, Безансоне, Сан-Пауло… Параджанова даже впервые выпустили за границу, в Роттердам, где происходило чествование двадцати лучших режиссеров мира, названных «надеждой ХХI века».

По протоколу на торжественный раут надлежало явиться в черном смокинге. Маэстро же был в затрапезном дорожном костюме. Зато на шее у него болталась стандартная табличка «No smoking!», позаимствованная в отеле. Раскланиваясь перед публикой, Параджанов как бы извинялся: миль пардон, господа, не обессудьте, но я без смокинга…

В Роттердаме он старался по возможности избегать официальных мероприятий, зато с большим удовольствием шатался по местным антикварным лавкам и «блошиным» рынкам. У старьевщиков накупил великое множество диковинных вещей – от картин и старинных подсвечников до дешевеньких, но оригинальных жестяных коробок с картинками, рамок для фотографий и коллажей и древних керосиновых ламп. Приобретенный скарб в гостинице пришлось поднимать на двух грузовых лифтах. Кстати, подобная история чуть позже повторилось в Париже. Верный своим обыкновениям, Параджанов таскал в свой гостиничный номер все, что попадалось под руку. Когда барахла набралось достаточно, пустил его в дело.

Горничная, заглянув в его покои, пришла в ужас. Хватаясь за сердце, позвала хозяина отеля. Тот, постояв на пороге, распорядился: «Ничего не трогать. Здесь творит гений».

На пресс-конференции Параджанова спросили, может ли он создать фильм на современную тематику. «Могу, – ответил режиссер. – Я хотел бы снять «Гамлета». Из зала выкрикнули: «Архаизм!» – «Почему? – удивился Параджанов. – Гамлет – это Горбачев, а Эльсинор – Кремль». – «Авангард!» – раздался голос из зала. На всякий случай Сергей Иосифович уточнил: «А Рая Горбачева – Офелия, но она спутала тетрадку роли, взяла не свой текст. Поэтому играет в фильме Корделию». Когда журналисты принялись скандировать: «Вива, Параджанов!», «Аванти!», он решился еще на одно откровение: «А вообще-то, Горбачева я вижу в роли Чацкого…»

По возвращении домой режиссер начинает готовить постановку картины по мотивам лермонтовской поэмы «Демон». Хотя столь гремучее сочетание – «Демон» и Параджанов – многих настораживало. «Я хотел, чтобы это было как бы пособие по демонологии, – рассказывал о своих планах Сергей Иосифович. – Начать картину с детства Тамары. Пролог: средь гор несется на коне всадник, на нем черная бурка, которая развевается у него за плечами, как огромные черные крылья. 10-летняя Тамара видит его, и он производит на нее неизгладимое впечатление. Это видение определило ее судьбу. Но никто из тех, кто был вместе с ней, не видел всадника. Потом, повзрослев, она – единственная, кто видит Демона. Для всех остальных он не существует, он невидим…»

В роли Демона Параджанов хотел снимать Майю Плисецкую: «Представляете, ее рыжие волосы и костюмы из серого крепдешина, она в облаках серого крепдешина, черные тучи, сверкают молнии – и посреди рыжий демон!»

Фильм должен был быть немым, несмотря на гениальные стихи.

Но в итоге грандиозная затея потерпела фиаско. Параджанов объяснял своеобразно: «Я отказался снимать «Демона». Для гроба Тамары мне нужно было 700 шкурок белой каракульчи. Так вот, мне дали только 400. Нет, я не могу так снимать!.. Поэтому мне пришлось взяться за съемки фильма «Ашик-Кериб», который был частью «Демона».

В 1988 году «Ашик-Кериб» был представлен на венецианском кинофестивале. «Лучшей витрины перестройки в советском кинематографе, чем фильм «Ашик-Кериб» Сергея Параджанова… на фестивале в Венеции трудно было желать, – писала французская газета «Монд». – Перед нами парад икон и миниатюр, одухотворенный народными традициями творчества… Как и его ленты, Параджанов в жизни задрапирован с ног до головы пестрыми тканями, ювелирными украшениями. Поистине – передвижное произведение искусства. Но он поражает гостей фестиваля в Венеции не только внешним видом, но и откровенностью своих высказываний. В свои 64 года он, наконец, очутился в Западной Европе. Вчера – Голландия, сегодня – Венеция, а завтра его ждут в Нью-Йорке и Париже…» В Книге рекордов Гиннесса даже появилась строка, отмечавшая режиссерский рекорд – три десятка кинонаград в двадцати странах.

На ХХVI Нью-Йоркском международном кинофестивале он также презентовал «Ашик-Кериба». Несмотря на неважное самочувствие, Сергей Иосифович был весел, остроумен. Американские журналисты ловили каждое его слово, он был неистощим на шутливые признания: «Когда собирались в Америку, советское правительство выделило мне суточные из расчета 22 доллара в день, а моему оператору – 23. После чего я подумал, что он – шпион, приставленный ко мне. Затем выяснил: ему дали больше потому, что он моложе – ему нужен «аксессуар» для любви. А моих денег как раз хватило на букет, который дарю вам… Я хочу без денег прожить в коммунизме в Америке, и с утра это получается. Если бы не Майя Плисецкая, я бы умер здесь с голоду. Перед отъездом она посоветовала купить 100 пачек сыра «Волна» по 17 копеек. Он вроде бы не усыхает…

Я – экспонат перестройки. Долго сидел в тюрьме, три пятилетки был невыездным и очень хорошо себя чувствовал. Но советскому правительству понадобились учебные пособия, и… оно подарило мне поездки в четыре капиталистические страны… Вы, друзья мои, должны понять, как трудно мне будет возвращаться в социализм… Я сейчас могу снимать все, что захочу, меня везде приглашают… Но я уже – «Травиата» в четвертом действии».

Действительно, Параджанова завалили самыми заманчивыми проектами. В Голливуде ему предлагали снимать «Песнь о Гайавате», в Германии – «Доктора Фауста», а итальянцы – «Божественную комедию». «Я мало снимал, – предчувствуя свой скорый уход, сожалел Параджанов. – В моих шкафах 23 нереализованных сценария. Мне трудно… Мы унесем с собой в нашу смерть частицу себя, и это трансформируется в тайну…»

В одном из тех шкафов лежал сценарий «Дремлющий фонтан» по мотивам пушкинского «Бахчисарайского фонтана». Он рисовал не мир Пушкина, Лермонтова, Андерсена – он рисовал свой мир, в котором живут Пушкин, Лермонтов, Андерсен, «экранизируя» не произведение, но само творчество. Одинокий Пушкин, незримый для зевак, бродил по развалинам Бахчисарая. Сумрачный Лермонтов догонял в ледяном горном потоке бурое перо орла. Андерсен не сидел за столом, задумчиво устремив взор во вдохновенное небытие, как несостоявшийся параджановский Карл Маркс, а вышагивал по родному городу Оденсу, населенному его же героями, такими, как Оле-Лукойе.

Еще в заключении Параджанов написал новеллу «Король Лир», которую считал готовой заявкой на сценарий. Он переселил шекспировских героев – отца и трех его дочерей – в современный мир. Герой – председатель колхоза строит дом для дочерей, но позже предстает перед судом как расхититель. И дочери обвиняют его в воровстве. «В колонии он был молчаливый, он был сдержанный и благородный, – писал Параджанов. – Но трагедию испытывал колоссальную: к нему никто не ходил на зону. Он отказывался от свиданий, от бандеролей, от всего…» А когда отец вышел из тюрьмы, дочери отвернулись от него. Кроме самой младшей – Корделии.

Посвящая друзей в свои творческие планы, Сергей Иосифович ясно видел: «Удивительный материал для сценария! Удивительный, типичный для Украины! Жестокость дочерей! И время! Время!..»

Его подкосила смерть любимой сестры Анны. Через несколько месяцев у него самого обнаружили рак. Параджанова доставили в Москву, положили в Пироговку, сделали операцию, удалили легкое, но состояние художника не улучшалось. Друзья посоветовали ему известную клинику в Париже (три года назад в ней лежал Андрей Тарковский). Армянская диаспора прислала за ним спецсамолет. Но курс лечения, проведенный лучшими французскими специалистами, Параджанову не помог. Он впал в беспамятство, биологическая жизнь поддерживалась искусственно. 17 июля 1990 года Параджанова привезли в Ереван, где спустя три дня он скончался. Сергея Иосифовича погребли в пантеоне гениев армянского духа, рядом с Арамом Хачатуряном, Вильямом Сарояном, Фрунзиком Мкртчяном и другими тенями… незабытых предков.

Как считала Белла Ахмадулина, «он был виноват в том, что свободен». Могучая параджановская фигура всегда была окутана слухами, легендами и догадками. Очень возможно, что часть этих былей и небылиц была плодом вымысла самого веселого и неуемного героя. Благо необузданные, невероятные фантазии, омытые слезами, были сутью этого человека. Он был судьбоиспытателем. Величайшим произведением Мастера стала его биография – праздник длиною в жизнь.