«Памятка для тех, кому предстоят допросы»
…Пустая забава, одни разговоры.
Ну что же, ну что же взяли взамен?
Пришли те же жулики, те же воры
И законом революции всех взяли в плен.
Сергей Есенин.
Страна негодяев
– Алек, ты долго еще там?
– Да я, собственно говоря, только начал. Увлекся. А что, мама?
– Ужин на столе. Будешь?
– С превеликим удовольствием.
Мама расстаралась, кухонный стол был сервирован по первому разряду. Даже коньячные рюмочки присутствовали.
– По какому поводу? – Александр Сергеевич тронул рюмку.
– А без всякого повода. – Надежда Давидовна улыбнулась и даже подмигнула. – Сына ужином не каждый день угощаю.
– Тогда тост за тебя!
Они выпили.
– А что ты там сочиняешь? Неужели к поэзии опять потянуло? Или снова листовки?
– Мам, помилуй, какая поэзия, какие стихи? Ты же знаешь, я этим уже давно не занимаюсь. Знаешь же, когда американцы меня издавали, я им растолковывал: «…пишу очень мало, и то лишь в тех случаях, когда атмосфера духовного гнета выводит меня из равновесия». На сей раз, – Алек усмехнулся, – как раз все наоборот. Сочиняю инструкцию! Нет, не инструкцию даже, а, – он на минутку задумался, – памятку. Точно – памятку! «Памятку для тех, кому предстоят допросы».
– Решил поделиться своим «передовым опытом»?
– Ну да, похоже на то. Вообще, это мне генерал предложил нечто подобное написать.
– Григоренко?
– Ну, конечно. Помнишь, когда его посадили, я еще воззвание писал «Вечную ручку генералу Григоренко!»?
– Конечно, – улыбнулась Надежда Давидовна.
– Вот и он тоже запомнил. И попросил меня разработать такую шпаргалку для всех, кого вызывают на допросы. Кто какие имеет права и возможности, юридические, процессуальные и прочие. Ведь элементарных злоупотреблений следственной властью у нас сколько угодно. Сколько на моей памяти таких эпизодов было, не счесть. При чем при каждой «посадке».
Алик начал загибать пальцы:
– 21 июля 1949 года – незаконный арест в Черновцах, потом допросы на Лубянке, а с 23 августа – институт Сербского. Там я пробыл до конца октября, а уже оттуда меня перебросили (опять-таки через Лубянку) в питерскую тюремно-психиатрическую больничку – аж до середины октября следующего года. Дальше уже была та самая незабываемая «командировка» в Караганду. Все верно, я ничего не забыл?..
– Тебе судить, ты же у нас с датами и цифрами лучше меня управляешься, математик, – попыталась отшутиться мама, у которой каждое его задержание оставляло свою, незаживающую зарубку на сердце.
– Кстати, о Караганде. Слушал недавно записи Галича. Там у него есть потрясающая песня про генеральскую дочь. Сейчас, погоди, найду…
– Да покушай, Алек, потом послушаем…
– Успеется.
Сын удалился в комнату, стал возиться со своей «бандурой» – магнитофоном «Днепр», потом вернулся на кухню, поискал склянку с уксусом: «Порыв подклеить надо…» Наконец позвал мать и включил запись.
Ой, Караганда, ты, Караганда!
Ты угольком даешь на-гора года,
А на картиночке – площадь с садиком,
А перед ней – камень…
Ка-ра-ган-да!..
Запись была паршивая, но слова все-таки разобрать было можно, к тому же дикция у Александра Галича была отменная, актерская. Они посидели немного в тишине, под шуршание магнитной ленты, и потом, вернувшись к обеденному столу, выпили еще по рюмочке.
– Вот так, – сказал Алик, видимо вспоминая свои ссыльнопоселенческие годы. – А вернулся я из славной Караганды уже в конце апреля 53-го…
– Да, – подтвердила Надежда Давидовна, – как раз накануне майских праздников.
– Почти через два месяца после смерти «отца народов», – уточнил Алек, у которого был свой исторический хронограф. – И дали мне передышку наши славные органы аж на целых четыре года… Потом снова КГБ, институт Сербского, Бутырка и все та же любимая питерская психушка. А сразу после дня рождения Вики в конце 1962 года меня снова загребли, уже в «Ганнушкина». Что у нас далее?
– 68-й год, – подсказала мать.
– Ну да, «Кащенко» и «Белые Столбы».
– Тебе, Алек, впору не «Памятку», а «Одиссею» писать.
– Хорошо, мам, – легко согласился сын. – Но при условии, если ты переведешь ее на древнегреческий.
– Договорились, – засмеялась Надежда Давидовна.
Алик ушел в комнату, улегся на диванчик и взял в руки потрепанный том Уголовно-процессуального кодекса с множеством бумажных закладок. Итак, надо свериться, правильно ли он вел себя во время той «принудиловки» в прошлом году?..
Ему вспомнился первый кодекс, случайно обнаруженный в домашней библиотеке, которую начинал собирать еще дед. Давид Самуилович был известным адвокатом (крупным юристом, уточняла мама), в словаре Брокгауза и Ефрона вел юридический раздел, а знаменитый Плевако нередко обращался к нему за консультацией и советом. Тогда среди старых книг Алек обнаружил Уголовный кодекс 1903, кажется, года издания. Начал читать, и его подкупила изумительная простота дефиниций: «Преступлением называется действие, предусмотренное уголовным законом под страхом наказания…» Может быть, именно тогда он понял, что когда есть твердый закон – это уже немало…
* * *
Русский человек совершает жуткую ошибку, когда считает, что дурдом лучше, чем тюрьма.
Иосиф Бродский,
лауреат Нобелевской премии
Фельдшер оказался мужиком доброжелательным, общительным и настроенным довольно дружелюбно. Во всяком случае, не выглядел садистом-держимордой, рук не распускал и на вопрос: «Куда едем?» – ответил сразу, не виляя: «В пятую, на Столбовую. О «Белых Столбах» слышали? Вот туда путь и держим. Хватит вам в «Кащенке» маяться». На вопрос: «А что, там разве получше будет?» – спутник помялся и сказал неопределенно: «Говорят…»
Дорога была неблизкой. Пока ехали, санитар вполголоса все советовал:
– Если хотите, чтобы вас там не слишком гнобили и долго не держали, ведите себя попроще и поспокойнее. Чего ерепениться? Лишнего не говорите, вас там и не поймут. Лучше уж попросту, без затей: «Хочу домой. Хочу каши. Хочу к жене…» Понятно?..
Александр Сергеевич, слушая наставления, думал свое: «Советы, конечно, вполне логичные. Но какие-то… пресмыкательские. Меня потому-то и считают сумасшедшим, что я этим рекомендациям никогда не следовал, а поступал наоборот, причем чересчур наоборот. Ну и пусть!
Но ведь есть же закон, есть правовые нормы, которые грубо попираются. Почему я должен капитулировать и лапки кверху? Почему я должен сообщать этим врачам и иже с ними о своих человеческих потребностях, о чем-то их просить-выпрашивать? А почему, собственно, не требовать? Признания прав добиваются и требуют – но не просят. Вот о желаниях можно просить. То есть признавать, что они не обязательно должны быть удовлетворены. Поэтому-то эти люди и хотят, чтобы мы выкинули из своих голов все правовые идеи, отказались от любых требований и заговорили «человеческим» языком, то есть просителя: «Хочу домой! Хочу хлеба!..»
Только то, как они запихнули меня в эту больницу, уже является нарушением законов. А после этого в больнице мне будут запрещать бороться за устранение этих нарушений, так?.. Они говорят, что общие законы на психбольницы не распространяются? Ага, прекрасно. А как же пакт о гражданских и политических правах человека, принятый ООН? Там же ясно сказано: «Каждый человек, где бы он ни находился, имеет право на признание его правосубъективности». Попробуйте-ка опровергнуть! Тем более, сегодня. Я этим хлыщам напомню, что 1968 год как раз объявлен годом прав человека…»
– Прибыли, – прервал его размышления санитар, – станция Столбовая. Выгружаемся.
Алик почувствовал, как его начинает охватывать лихорадка азарта, ощущение риска, страх, волнение, гордость и даже восторг от сознания того, что сей постыдный страх в себе он сумеет окончательно одолеть, побороть. «Я никогда не лгал и требовал от других прекращения всякой лжи, – писал он из больницы друзьям, – хотя бы маскирующейся словами «во имя спасения»… Я публично издевался над малодушием – будь то в форме предательства или только неискреннего раскаяния. Я презирал страх, и особенно страх перед заключением, когда требовалось проявить мужество. И вот теперь, когда я оказался взаперти, от меня ждут чего-то вроде отречения…»
Вот вам всем!
* * *
...
Министру здравоохранения СССР,
Генеральному Прокурору СССР
Копия: главному психиатру г. Москвы
Нам стало известно, что крупный советский математик, известный специалист в области математической логики Александр Сергеевич Есенин-Вольпин был насильственно, без предварительного медицинского обследования, без ведома и согласия родных помещен в психиатрическую больницу № 5 (станция Столбовая, 70 километров от Москвы).
Насильственное помещение в больницу для тяжелых психических больных талантливого и вполне работоспособного математика, условия, в которые он попал, тяжело травмируют его психику, вредят здоровью и унижают человеческое достоинство.
Исходя из гуманных целей нашего законодательства, и тем более и здравоохранения, мы считаем этот факт грубым нарушением медицинских и правовых норм. Мы просим срочно вмешаться и принять меры для того, чтобы наш коллега мог работать в нормальных условиях.
Новиков П. С., действительный член АН СССР, лауреат Ленинской премии, Гельфанд И. М., лауреат Ленинской и Государственной премии, член-корр. АН СССР, Лазарь Люстерник, член-корр. АН СССР и лауреат Государственной премии, А. Марков, член-корр. АН СССР, Д. Меньшов, член-корр. и лауреат Государственной премии… всего 99 человек.
Ответ просим присылать по адресу: Москва-234, Ленинские горы, Московский государственный университет имени Ломоносова, механико-математический факультет, на имя любого из числа подписавших это письмо.
9 марта 1968 г.
Когда письмо принесли на подпись академику Капице, Петр Леонидович, весьма скептически относящийся к эпистолярному жанру вообще и к коллективному авторству в частности, спросил: «Вы, собственно, чего хотите? Устроить шум или освободить Есенина-Вольпина? Если освободить, то я вам его освобожу. Если устроить шум, то я не с вами…»
Составители письма были обескуражены. Но все равно копию обращения по своим каналам переправили в «Нью-Йорк таймс», где оно было тотчас опубликовано. Правда, даже после этого Есенин-Вольпин все еще некоторое время оставался в больнице «строгого режима».
Так, может быть, и впрямь следовало воспользоваться предложением уважаемого академика?.. Или прав все-таки оставался Есенин-Вольпин, для которого принципиально важен был водораздел между «требованием» и «просьбой»?
* * *
Генеральный прокурор СССР Руденко, читая послание ученых, поинтересовался у своего помощника: «А чем, собственно говоря, занимается этот Есенин-Вольпин? Я имею в виду науку».
– Роман Андреевич, там какая-то особо мудреная область математики. Сейчас. Я даже записал для памяти – «аксиоматическая теория множеств, анализ парадоксов и многозначной логики».
– И что сие означает?
– Не знаю, – честно признался помощник.
– Ладно, наведи справки. Вечером доложишь.
– Хорошо, сделаю. А пока у меня есть кое-что по его «теневой» биографии.
– Валяй, – согласился генеральный.
Помощник открыл папку с заранее подготовленной справкой.
«…В 57-м во время фестиваля молодежи и студентов в Москве Есенин-Вольпин был задержан при попытке пройти в компании с иностранными гостями на дискуссию со студентами и аспирантами МГУ. В протоколе, составленном в отделении милиции, отмечалось: «Называет себя сыном Есенина. Говорит, что арифметики не существует. После непродолжительного допроса в наручниках был направлен в психиатрическую больницу для освидетельствования». В «Ганнушкина» содержался чуть более трех недель.
Через два года, летом 1959 года, был приглашен Институтом математики Польской академии наук и Международным математическим союзом для участия в международном симпозиуме. Личное участие Есенина-Вольпина в работе Варшавского форума вызывало сомнения, в поездке ему было отказано. Оргкомитету Вольпиным был передан доклад, который огласили, и он получил высокую оценку участников симпозиума. Сам Есенин-Вольпин в октябре-ноябре 1959 года находился в институте имени Сербского».
Вечером того же дня на стол Генерального прокурора легла справка, подготовленная расторопным помощником. Роман Андреевич, читая, запнулся на фразе: «…из других работ Есенина-Вольпина следует выделить его монографию «Об ультраинтуиционистском доказательстве непротиворечивости системы Цермело-Френкеля». В ней развит интересный аппарат для формализованной семитотики, ориентированный на конечные множества. Интересный для развития семиотических основ информатики в связи со сближением средств выражения естественных и формализованных языков… является полезным и в связи с построениями моделей машинизации научных рассуждений и проблемами алгоритмической обработки данных», перечитал еще раз, сплюнул и в сердцах захлопнул папку.
* * *
Александр Сергеевич справедливо полагал, что будет скучно, если он станет детально рассказывать о своем новом, как он называл, ультраабстракционистском направлении в основах математики, которое он разрабатывал начиная с 1956 года. «Ведь речь идет о пересмотре традиционных допущений, таких как единственность натурального ряда: 1, 2, 3, 4, 5… и числа, скажем, 15. Единственно оно или нет? Вот тут есть вопросы. Пусть звучит нескромно, но я могу утверждать, что судить и разбираться в результатах моих открытий будут коллеги-потомки…»
По возвращении из ссылки он долго мыкался и слонялся по Москве в поисках хоть какой-нибудь работы. Наконец с помощью своего научного руководителя пристроился в ВИНИТИ – Всесоюзный институт научно-технической информации – внештатным сотрудником. Занимался реферированием и переводами (спасибо матушке за первоклассные уроки) зарубежной специальной математической литературы, писал статьи для выпусков «Философской энциклопедии».
Позже начал работать в лаборатории электромоделирования под руководством доктора математических наук Васильева, в котором много позже Есенин первым разглядел черты солженицынского персонажа из романа «В круге первом» инженера-полковника Яконова. Когда от ЛЭМ отпочковался отдел семиотики, Вольпин перешел туда, в сектор математической логики. Его научные изыскания, труды в области топологии, теории доказательств, модальной логики и формальной семиотики высоко ценились в ученом мире.
Много времени Есенин-Вольпин уделял редактированию и переводам фундаментальных руководств по логике математики. Среди них особо ценилась книга Коэна «Теория множеств и континуум-гипотеза».
Молодой жене он обещал, что ему необходим год для завершения основной своей работы. Но год прошел, за ним другой, а потом и десять; варианты доказательств множились, но конца им не было видно. «Я складывала рукописи в специальные папки, – рассказывала Виктория Борисовна, – которые шифровала как «ББ» – бездонные бочки».
– Главным делом своей жизни я считаю пересмотр теории доказательств в математике, – говорил он. – Вот вам известно имя Лобачевского? Так вот, я продолжаю его дело. Что касается правозащитной деятельности, то когда я ее начинал, в обиходе даже не существовало такого слова «диссидент». Таких, как я, называли инакомыслящими. Ко мне этот ярлык прилепили из-за того, что я никогда не считал себя материалистом, марксистом, философом-ленинцем и т. д. Как, впрочем, и никогда не говорил, что верю в бога или в какую-нибудь другую сверхъестественную силу. Во всех процессах можно чего-нибудь достичь, если исключить базисные постулаты, проще говоря, ложь. Все наши беды – от лжи…
Посвящая Вику в свои злоключения в дни международного молодежного фестиваля, Алек со смехом вспоминал милицейский диагноз. «Они решили, что я сумасшедший, основываясь на двух моих заявлениях: а) что я являюсь сыном Есенина; б) что арифметики не существует. Почему первое не является признаком сумасшествия – понятно. Про арифметику поясню. Я уже давно бьюсь над доказательством геделевской теоремы… Такое доказательство окончательно подтвердило бы непротиворечивость математических теорий в целом и арифметики в частности. В его отсутствие любой последовательный логик вынужден допустить, что арифметика – в теории – может оказаться противоречивой, а значит, не существовать в привычном для нас виде. Труд по поиску этого доказательства – драма моей жизни».
А в милицейском отделении тогда он всего лишь сказал: «А ноль-то, оказывается, равен единице! – и от избытка чувств хлопнул себе по лбу. – Ничего себе!»
* * *
– Мам, – позвал Алек, – а ведь я закончил «Памятку». У тебя еще не пропало желание послушать, что я там накропал?
– Иду, – откликнулась Надежда Давидовна, – одну минуточку.
Виктория Вольпин была уверена: главным свойством характера свекрови было чувство абсолютной свободы. Она была человеком не просто независимым, но обладавшим вкусом к свободе. Только она могла воспитать такого сына, для которого отстаивание безусловной ценности свободы во всех – мыслимых и немыслимых формах стало жизненным призванием.
– Читай, – сказала мама, присаживаясь на диван.
– Итак, «Памятка для тех, кому предстоят допросы».
«Каждого могут неожиданно вызвать на допрос, а значит, каждый, приятно это или нет, должен готовиться к этому. Бывают самые различные допросы – допрашивают обвиняемых, арестованных и неарестованных, допрашивают свидетелей, допрашивают и просто так, на всякий случай. Допрашивают по поводу действительных преступлений и по поводу поступков, совершенно не предусмотренных Уголовным кодексом. Допрашивают следователи, но не только они – полуофициальные и вовсе не официальные беседы, навязанные гражданину партсекретарем или каким-нибудь незнакомцем, имеющим «отношение к органам» и не предъявляющим никаких документов, – такие беседы могут часто мало отличаться от допросов. Перед допрашиваемым возникает много сложных вопросов – как держать себя, чтобы не ухудшить положение, ведь если допрашивают – значит, уже плохо. Одни больше беспокоятся за себя и своих близких, другие на этот счет спокойны, но боятся повредить друзьям. Во время допроса поздно начинать определять свою позицию и вырабатывать линию поведения – тот, кто допрашивает, знает свое дело и сумеет переиграть неподготовленного. Поэтому, если вы опасаетесь допроса, если только можно его опасаться, – готовьтесь к нему заранее. Готовьтесь прежде, чем совершить поступки, которые могут привести к вашему допросу, – иначе вы с самыми лучшими намерениями можете запутаться и предать тех, кого не хотите…»
– Алька, не длинновата ли преамбула?
– Нет, мама, в самый раз. Вступление ориентирует на прочтение «Памятки» именно как инструкции. Мне надо подсказать свидетелю, который идет на допрос, какие он имеет юридические, процессуальные возможности. А развлекать читателя, заинтересовывать его, выстраивать интригу и так далее – это не мое дело.
– Так скорее бери быка за рога!
Вместо ответа Алек продолжил чтение рукописи:
«Вот что вам надлежит знать прежде всего:
1) УПК регулирует лишь допросы, производимые на следствии и в суде. Все прочие допросы (в парторганизации, в спецчасти учреждения или просто в неизвестной обстановке) – это беседы, причем закон ни для кого не устанавливает ответственности за отказ от ответов на этих беседах…
2) Уголовная ответственность за отказ или уклонение от дачи показаний – исправительные работы (т. е. вычеты из зарплаты до 20 %) или штраф…»
– Нет, Алек, стоп, так не пойдет. Я плохо воспринимаю текст на слух. Это все-таки не стихи. Дай-ка мне лучше твои бумаги, я их как следует проштудирую. Критических рецензий не боишься?
– От члена Союза советских писателей Н. Вольпин? Буду польщен, мадам.
Утром за завтраком мама сказала: «По-моему, это очень радикальный документ. Ты предлагаешь правовую защиту осуществлять как правовое нападение».
– Не я придумал, что «лучшая защита – это нападение». Но суть ты уловила правильно… Кстати, мама, ответь мне, пожалуйста, – Алек умел ставить в тупик собеседников своими неожиданными вопросами. – А зачем ты вообще выходила замуж за этого химика Мишку Финкельштейна?
– Ну, Алек! – Надежда Давидовна не сдержала улыбки. – Ты неисправим. Смущаешь скромную девушку… Ну, вышла и вышла. Только для того… чтобы получить возможность развестись. Иного способа избавиться от этого ретивого и назойливого поклонника я просто не видела… Он же меня буквально преследовал. Наш с ним брак был, так сказать, «гостевым», как на Западе говорят. Помнишь, мы с тобой жили у себя, а Мишка – со своими родителями. Встречались за семейными обедами и ужинами на той или иной территории. А маман Мишкину еще не забыл, нет? Такая претенциозная, типично буржуазная дама, к тому же, судя по всему, клиническая дура…
Ну, а финал нашей семейной жизни был в традициях 30-х годов. Тебя, кстати, при том разговоре не было. Как раз арестовали моего брата Марка, но я все равно была вынуждена присутствовать на званом семейном обеде, и по простоте душевной поделилась с Мишкой свалившимся горем. «Голубушка, – заявила, услышав наш разговор, мадам Финкельштейн, – любящая женщина не должна втягивать мужа в орбиту своих неприятностей». Я, конечно, не выдержала, сказала, что я не любящая, а любимая, и ушла. Вот и вся история моего неудачного замужества…
Вечером, засев за пишущую машинку «Москва», отпечатал четыре копии и раздал самым доверенным людям. Через неделю, когда друзья собрались у Вольпиных, количество размноженных экземпляров уже перевалило за полусотню и продолжало расти в геометрической прогрессии. «Налицо – политические последствия научно-технической революции», – констатировал Коля Вильямс.
Друзья уже имели возможность убедиться в том, что Алек был первым среди тех, кто обратил внимание на то, что к советским законам нужно подходить серьезно. И требовать от властей соблюдения законов. Но его «законничество» поначалу казалось им скорее игрой, чем полезной правозащитной деятельностью.
«Он много говорил о добре и зле, о правде и лжи, – вспоминала Людмила Алексеева. – По мнению Алика, если бы люди не лгали, зла в этом мире было бы гораздо меньше. Выдвинув этот тезис, он переходил к определению понятия «ложь». Если человек на сцене говорит, что он Гамлет, принц Датский, – это не ложь, а актерская игра. Если кто-либо представляется Александром Сергеевичем Пушкиным, это тоже не ложь – ведь все знают, что Пушкин умер. Не ложь, когда человек ошибается, оговаривается или произносит что-то, не являющееся правдой, но знает, что его никто не слышит. Наконец, в математике доказательство методом от противного, когда одно за другим исключаются неверные решения, тоже не является ложью. А вот когда люди выдают неправду за правду (или наоборот), и ваш собеседник не давал согласия выслушивать нечто, не являющееся правдой, и таковое согласие не подразумевается заранее, тогда это Ложь».
Любимой темой Алика, уточняла Алексеева, была Советская Конституция. Он был убежден, что наша Конституция и правовые кодексы – прекрасные документы. Проблема в их соблюдении. Если бы государство следовало своим собственным законам, граждане не пребывали бы в условиях бесправия. Государство посягает на права человека, когда люди не выступают в их защиту. Именно поэтому Сталину удалось практически без суда и следствия уничтожить миллионы законопослушных граждан.
Но что будет, если граждане станут вести себя исходя из того, что у них есть права, записанные в Конституции? Если так поступит один человек – его ждет судьба мученика. Если двое-трое – их заклеймят как вражескую организацию, если тысяча – обвинят в антиобщественном движении. Но если каждый человек, то есть все без исключения действуют с сознанием своих гражданских прав, тогда гнет государства не может не прекратиться. Важнейший момент – заставить государство проводить все судебные процессы открыто, в условиях гласности…
Слово «гласность» веками употреблялось в русском языке. Оно встречалось в словарях и текстах законов с тех пор, как появились словари и своды законов. Обыкновенное, трудноопределимое, рабочее слово, оно использовалось при описании любого процесса управления или судопроизводства, который проводится открыто. Слово это не имело политического значения и звучания, и пока Алик Есенин-Вольпин не вырвал его из рутинного контекста, оно не порождало накала политических страстей.
Молодой кинорежиссер и литератор Алексей Симонов, сидя напротив хозяина дома, смотрел на своего собрата по инакомыслию с некоторой грустью и думал: «Человек страстный и странный, человек старый, бедный, совершенно этим не тяготящийся, человек мудрый, но мудрость свою упаковывающий не всегда в доступные человеку формы…»
* * *
– Вы, дорогие мои, ненаглядные, просто примитивные правовые нигилисты, – горячился, обвиняя друзей, Есенин-Вольпин, – дикари. Не знаете элементарных вещей! И этим вашим невежеством пользуются все кому не лень и имеют всех вас, как дешевую вокзальную шлюху. За стакан портвейна.
– «Жизнь – старая проститутка, которую я не брал себе в гувернантки», – процитировал один из гостей придуманный самим Аликом афоризм.
Автор «крылатого изречения» отмахнулся:
– Я пересмотрел свои взгляды. Наверное, постарел. Опыт все-таки нельзя отрицать. Это – великая сила.
– Алик, твоя работа на самом деле впечатляет, она наверняка поможет многим, – похвалила Людмила Алексеева. – Ты молодчина. Не «Памятка» получилась, а целый трактат.
– Инструкция, – сказал кто-то. – Вот слушайте: «До тех пор, пока свидетель не предупрежден об ответственности за дачу заведомо ложных показаний, допрос еще не начался, и он не обязан отвечать». Или: «Наводящие вопросы не допускаются». Или вот это: «Если допрашиваемый… проявит настойчивость, то ему будет предоставлена возможность собственноручной записи своих показаний (о чем будет сделана отметка в протоколе), но вопросы следователя будет записывать он сам. Это право (в УПК оно названо «возможностью») не входит в перечень тех прав, о которых следователь обязан сообщить обвиняемому (ст. 149 УПК) или свидетелю». Я, к примеру, об этом понятия не имел.
– Устав, – определил жанр «Памятки» насмешник Коля Вильямс. – Это – устав караульной службы… Алик, я, конечно, не столь подкован в вопросах юриспруденции, как ты. Но, признаюсь честно, ты меня вдохновил. Послушай песню. Исполняется впервые. Песня универсальная, петь ее можно на любой мотив, даже под «Прощание славянки». У дам прошу прощения за некоторые непарламентские выражения. Итак…
Коммунисты поймали парнишку,
Потащили в свое КГБ.
«Ты скажи нам, кто дал тебе книжку,
Руководство к подпольной борьбе?
Ты зачем совершал преступленья,
Клеветал на наш ленинский строй?»
«Срать хотел я на вашего Ленина», —
Отвечает наш юный герой.
Пусть мне очередь в лагерь настала,
Лагерей и тюрьмы не боюсь.
Скоро стая акул капитала
Растерзает Советский Союз…
………..
Песня-искра родилась в народе,
Пой-гори, никогда не сгорай!
Парня этого звали Володя,
Он вчера попросился в Израиль!
Александр Сергеевич вместе со всеми захохотал и тут же предложил свой вариант последних строк:
Парня звали Ульянов Володя.
Он сегодня уехал в Израиль.
На том и порешили. Будь в их компании тогда Веничка Ерофеев, он бы предложил за новую чудесную песню немедленно выпить изумительный коктейль под названием «Слеза комсомолки». Но коль Венички с ними не было, обошлись ординарной «Московской». Тем более, что Коля Вильямс сообщил о гениальном, основополагающем открытии великого математика Есенина-Вольпина: стоимость 271 поллитры по два восемьдесят семь составляет 777 рублей 77 копеек. А «семерка» – число фантастическое…
– Наливай!
* * *
Со стороны лубянских следователей реакция на «Памятку» была нервной и злобной, то есть совсем не юридической. Превентивный вопрос, с которым рекомендовалось вызванному на допрос обратиться к следователю: «По какому делу вы меня вызвали?», как и встречный на любой вопрос следователя: «А какое отношение то, о чем вы меня спрашиваете, имеет к делу, по которому меня вызвали?», диссидентами-неофитами сразу были оценены как новое оружие в беседах с «органами». Как только следователь слышал до начала беседы или вместо ответов на свои вопросы эти слова, он совершенно выходил из себя:
– А-а! Наслушались-начитались своего Вольпина! Этого доморощенного законника, этого якобы юриста!
С самим автором «Памятки» они уже предпочитали не связываться. «Они, – говорил Алик, – обращались со своей «клиентурой» в предположении, что никто серьезно к закону не относится. А я на допросах тренировался делать так, чтобы у следователя дрожали коленки». Вика не раз вспоминала забавную историю, когда после трехчасовой беседы в «конторе» Алик, который на тавтологии собаку съел, так следователей умотал, что они позвонили ей домой и попросили: «Заберите его!»
Под впечатлением прочитанной «Памятки» 19-летний студент-третьекурсник МГУ Дима Зубарев решился задать свой вопрос автору прямо в лоб:
– Вы действительно хотите, чтобы большевики соблюдали собственные законы?
– Да, именно этого я и добиваюсь.
– Но ведь если они начнут соблюдать законы, они перестанут быть большевиками!
– Тс-с-с! – Есенин-Вольпин прижал палец к губам, а потом лукаво подмигнул. – Конечно, это так. Но они об этом пока не знают.
И тут же, отбросив шутовство, вновь, в который уже раз, принялся развивать свою мысль об опасностях, которые таят в себе недоучки: «Они страшно наглы и напористы, лишены чувства такта и комплекса неполноценности. Они прут, как танк, и с таким народом, как у нас, который легко обмануть, увести в любые дебри, очень часто побеждают».
– Я в своей жизни, – признавался он будущему филологу Диме, – всегда очень боялся недоучек и старался обходить их десятой дорогой. Станешь с таким деятелем спорить на какую-то тему, он слова не даст сказать. Они вообще не умеют слушать и тараторят без конца. При этом панически боятся действительно образованных людей и стараются с первых же минут задавить собеседника словесным потоком. Этим они доказывают сами себе, что тоже что-то знают и что-то умеют. Хотя фактически они – недоучки во всем…
– Александр Сергеевич, а вы вообще как, враг советской власти, что-то имеете против нее?
– Я? – удивился Есенин-Вольпин. – Да ничего я не имею против советской власти, которая незаконно захватила власть в 1917 году. И иметь не хочу.
* * *
От отца родного ли рожден,
Или непосредственно от славы,
Любопытством тонким наделен,
Презирал я детские забавы.
В девять лет я знал,
Что на Луне
Солнце днем горит
На небе черном…
Александр Есенин-Вольпин23/1–1946 г.
Завистники твердили, что наследникам Сергея Есенина изначально, от рождения выпал счастливый случай, удачный жребий. Вот как? Какой уж тут чудесный билет, когда они, практически не знавшие родного отца, в течение десятилетий – с конца 20-х до середины 60-х годов – испытывали на себе все прелести сомнительной привилегии носить фамилию полузапрещенного в родной стране поэта?
«От отца ль я рожден…» Это – состояние, – говорил Александр Сергеевич, – естественное в моем положении. Если я и рожден от славы, то я всячески от нее отбрыкивался. Я всю жизнь не могу понять: я самостоятельное существо или со мной разговаривают по причине того, что я сын знаменитого поэта… Отцовская фамилия только мешала мне говорить по существу!..»
По всей вероятности, он выражал не только свое мнение, но и сводных братьев и сестры. Так или иначе, каждый из них был связан со словом. Начиная со старшего, Юрия, ушедшего раньше всех. Татьяна, оказавшаяся в эвакуации в Средней Азии во время войны, более полувека работала журналистом, научным редактором в ташкентских издательствах, опубликовала книги прозы и мемуаров.
Отец, не сразу разглядев в темноволосом младенце по имени Костя своего, есенинского, природного начала, втайне, видимо, все же на что-то рассчитывал, призвав в крестные отцы новорожденному гениального поэта Андрея Белого. Правда, делом всей жизни Константина стала занимательная футбольная журналистика. Близкий Константину Сергеевичу человек Лев Иванович Филатов говорил: «У Есенина-младшего был принцип: стихи не писать. А тем более – не публиковать. Он считал: что бы ни написал, обязательно будут сравнивать со стихами его отца. Но о футболе он писал под фамилией Есенин со спокойной совестью. Он стал нужным для тех, кому что-то неясно в футболе. А неясно – всем».
Надежда Давидовна Вольпина знала: до конца своих дней Сергей Есенин носил в портмоне портрет «моей Троицы» – так он называл Зинаиду, дочь Таню и сына Костю. Дети воспитывались в духе культа памяти личности отца и неприкосновенности его творчества.
Младший сын, вечный бунтарь Алек, был самонадеян и критичен по отношению к поэту Есенину. Он говорил: «В ХХ веке, конечно, Блок – самый крупный поэт. Выше Есенина я ставлю Блока и Гумилева… «Я скажу: не надо рая. Дайте Родину мою…» – это мне никогда не нравилось. Я не мог долгое время понять, что такие стихи можно писать не из конъюнктурных соображений. Я и сейчас это плохо понимаю. Умиление – не из числа моих чувств. Я все-таки глаза на мир продирал с 37-го по 39-й год…
Вообще, непосредственного влияния он на меня не оказал. Но, в общем-то, мне близок дух некоторых его стихов, в частности, тот, которым пропитано стихотворение:
Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники желтую грусть.
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают московскую Русь.
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать хоть миг об ином.
…………..
Нет! Таких не подмять, не рассеять.
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты, Рассея моя… Рас… сея…
Азиатская сторона!
Это стихотворение могло быть написано в 60–70-е годы! «Бесшабашность им гнилью дана» – какая замечательная формулировка! Конечно, замечательный поэт, развившийся совсем не так, как от него ждали в начале революции. Впрочем, в начале революции, в апреле 1918 года, и мама моя, Надежда Вольпин, тоже писала: «Цепи твои, Революция,/Сердце святее свобод!»…
Что касается наследственности и своих литературных успехов, то Александр Сергеевич скромно говорил: «Поэтические гены?.. Я писал стихи, некоторые из них опубликованы. Но не знаю, гены ли это. Скорее, желание сына Сергея Есенина тоже оставить после себя что-то поэтическое. Хотя я рано понял, что великого поэта из меня не получится и что мое призвание – философия и математика». Порой он довольно самокритично относился к своему стихотворчеству и публично признавал:
Лет в семнадцать (это было летом),
Полюбив доступность пустоты,
Я едва не сделался поэтом, —
Но язык мой беден и смешон…
Тем не менее, спустя десятилетия, обращаясь к составителю многотомной «Антологии новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны» Константину Кузьминскому, Александр Сергеевич настоятельно требовал внести ряд правок, мелких изменений в свои тексты. И даже: «Фамилию – Вольпин – прошу восстановить, как поэт я существую только под этой фамилией. Ассоциации – не всегда благо».
Бывший питерский (в ту пору уже американский) поэт Кузьминский по-своему, с легкой иронией воспринял его послание: «Как мог такой человек, сын, не знаю, как это по-русски, of an eccentric poet, выжить, сохраниться, пройдя эти лагеря, дурдома, ссылки – вероятно, по антиподии характера, по сравнению с отцовским… Похоже, что математический, рациональный склад ума помогает в ситуациях безумных… Математика – мать наук, но и искусств тоже. Бах и Лобачевский пересекаются…»
А Есенин-Вольпин и не собирался отрицать: «Думаю, что у меня в характере многое от отца. Но совершенно преломлено. Он не был рационалистом, как я. Был по натуре драчуном, а я не драчун, я – спорщик… Но самое главное: он мыслил образно, а я – точечно, предельно конкретно».
