«Бороться за право возвращения…»
Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь все прибрано и выглажено под утюг. На первых порах особенно твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты бы стал хлопать себя по колену и скулить, как собака. Сплошное кладбище.
Все эти люди, которые снуют быстрей ящериц, не люди – а могильные черви, дома их – гробы, а материк – склеп. Кто здесь жил, тот давно умер, и помним его только мы. Ибо черви помнить не могут…
Сергей Есенин – Анатолию Мариенгофу
9 июля 1922 года
А когда пойдут свободно поезда,
Я уеду из России навсегда!
Александр Есенин-Вольпин
О, сограждане, коровы и быки!
Караганда – Москва, апрель 1952 – октябрь 1953
Однажды, вернувшись из своего издательства, Вика принесла машинописную копию есенинского письма, которое ни разу не входило в собрания сочинений поэта, издававшиеся на родине.
«…А как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется, – писал Сергей Александрович другу своему Сандро Кусикову, находясь на борту парохода «Джордж Вашингтон». – Если бы я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.
Теперь, когда от революции остались только х… да трубка, теперь, где жмут руки тем и лижут жопы тем, кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать… Я перестаю понимать, к какой революции принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь… Сам видишь, как я матерюсь. Значит, больно и тошно. Твой Сергей. Атлантический океан. 7 февраля 1923».
– Откуда это у тебя? – живо заинтересовался Алек.
– Коллега презентовал. В Союзе этого письма нет. Кусиков, когда уезжал на Запад, прихватил его с собой. А там у него оригинал сперли. В общем, целая детективная история. А всплыло письмо совсем недавно…
– Привет ему большой и благодарность. Обязательно передай, ладно? Своим подарком, Вичка, ты навеяла… – Алек замялся. – Коль уж мы обратились к эпистолярному жанру, я тебе предлагаю почитать вот эту цидулу. – Он покопался в своих многочисленных папках и осторожно извлек из одной из них какой-то листок. – Читай. Впрочем, нет, я сам прочту. Вот что писал Сергей Александрович другому своему товарищу – Петру Чагину: «Избавлюсь, улажу, пошлю всех в Кем и, вероятно, махну за границу. Там и мертвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки…» Дальше уже о другом…
– Алек, я все поняла. Ты опять за свое? – вздохнула Вика. – Я не собираюсь, не хочу и не буду уезжать. Никуда. – И, упреждая его насмешки, добавила: – Я помню наш «Договор о совместной жизни», помню, не волнуйся.
Один из пунктов того самого злополучного брачного контракта гласил: «В случае возникновения намерения эмиграции у одного из вступающих в этот договор другой не будет препятствовать в случае, если он не пожелает присоединиться». В начале 1962 года сама мысль об эмиграции ей казалась столь же абсурдной и невероятной, ну, как, скажем, предложение принять участие в экспедиции на Марс. Это требование Алека вызвало у Виктории просто приступ безумного веселья.
Впрочем, тогда Алек ее немедленно просветил: оказывается, в 1962-м уже вошли в силу «Основы гражданского законодательства СССР», в которых право выбора места жительства признавалось без ограничения его рамками Советского Союза. «А что сие означает? – с противными учительскими интонациями, вспоминая свой карагандинский педагогический опыт, вопрошал муж-«законник». – А то, что наше родное советское законодательство отныне приведено в соответствие с Декларацией прав человека. Просто у нас этого никто не заметил…»
* * *
Виктория до мельчайших подробностей помнила их первую встречу в одной славной компании, на квартире у геолога Флоренского. Алека только-только освободили из больницы, о чем напоминала нездоровая одутловатость. Еще Вике бросилась в глаза его нелепая детская береточка с хвостиком, которая ей показалась чем-то вроде шляпы с пером задиристого дуэлянта или несостоявшегося мушкетера.
После вечеринки он отправился провожать ее на Чистые пруды. Обволакивал стихами. Поначалу Вике никак не удавалось совместить свои представления о поэте Александре Есенине-Вольпине, чьи стихи гуляли среди ее знакомых «в списках», с обликом своего нового чудаковатого знакомого Алека.
В тот вечер они говорили обо всем на свете. Но для Вики, девушки вполне вольнодумствующей, речи Алека были пугающими для восприятия…
«Не могли они в открытую провозгласить сущность своей диктатуры. Которая даже неизвестно, чья диктатура!.. – не обращая внимания на попутчиков в вагоне метро, громко говорил Алек. Даже слишком громко – на них оглядывались и начинали прислушиваться. – Может быть, я нарушал все прецеденты, которые были и будут. Но – закон на моей стороне!..
Кстати, Вичка (ничего, если так?), даже настоящего психа можно посадить в психушку исключительно на законном основании, при определенных условиях, с соблюдением необходимых формальностей. Но где они, эти основания?! Нетути… Это специальные психушки – чудовищные заведения. Я был в питерской, там врачи все старались внушить, что мы должны как-то каяться, признавать себя виновными. В чем?!
Я решил, что этого делать не буду… Я имею право быть на свободе со всеми моими шизофрениями, с сифилисом мозга, если угодно. Говорят: «А что, если мы вас признаем шизофреником? Какой суд будет рассматривать ваше заявление?» Странно: почему же, когда шизофреник Сталин давал свои указания судам, «тройкам», то они относились к этому с огромным почтением?..
Хотя знаете, Вика, только морально и умственно неполноценный человек может не дойти в Советском Союзе до крайней степени негодования. Если бы это было не так, коммунистам незачем было бы наглухо закрывать границы. Иным способом они бы не могли сталинскими методами справиться со своей паствой. Да, нынче методы изменились, но не слишком, не радикально. Главное состоит в том, что и та относительная свобода, которую мы приобрели, – я говорю об уровне, который человеку другой страны должен казаться самым постыдным рабством, – не добыта самим обществом, а пожалована ему свыше, нашей коммунистической церковью. И то в порядке заигрывания с народом, а вовсе не в целях более цивилизованного управления, и то лишь потому, что у сталинских преемников не хватило фантазии и смелости следовать далее по пути своего учителя…»
Вика шалела, слушая его. А из стихов ее царапнуло четверостишие:
Горечь прежняя забыта —
И была бы воля мне,
С торжеством космополита
Я бы жил в чужой стране.
Алек, правда, уточнил: «Знаешь, это старые стихи. Мне тогда лет двадцать было, не больше…» А Вика спросила: «С тех пор ты изменился?»
– Не очень. Правда, лет через десять, уже в Караганде, я немножко по-другому думал и писал:
И окажется – вдали от русских мест
Беспредметен и бездушен мой протест!..
…Что ж я сделаю? Конечно, не вернусь!
Но отчаянно напьюсь и застрелюсь,
Чтоб не видеть беспощадной простоты
Повсеместной безотрадной суеты,
Чтоб озлобленностью мрачной и святой
Не испортить чьей-то жизни молодой,
И вдобавок, чтоб от праха моего
Хоть России не досталось ничего!
– А я это раньше уже читала. Ведь это «О, сограждане, коровы и быки…», да?
– Да. Я рад, что ты читала, – он даже не заметил, что они перешли на «ты». – Очень рад…
* * *
Подсознательно зреющие мысли об отъезде из страны к концу 60-х годов подтолкнули Алека к первым, весьма неуклюжим практическим шагам.
Другу и коллеге, доктору физико-математических наук Виктору Финну он говорил, что ему просто необходимо уехать – еще одного «срока» в психбольнице он просто не перенесет. Хотя при этом добавлял, что очень хотел бы продолжать жить в Москве. Но без коммунистов.
Получив официальное приглашение из Соединенных Штатов принять участие в международной научной конференции и выступить на ней с докладом, Александр Сергеевич решил бросить пробный камушек. Изобразив святую наивность, обратился в американское посольство с просьбой выдать ему необходимую визу. Хотя, безусловно, понимал, – чушь собачья! Кто его просто так возьмет и выпустит?! Станут бесконечно тянуть время, придираться, потом опустят бюрократические шлагбаумы – и вовсе откажут.
«Но ждать пришлось недолго, – вспоминал, посмеиваясь, Алек. – Уже через три дня меня забрали, посадили в «Кащенко» и принялись допытываться, зачем это я хочу покинуть Родину. Три месяца таскали по психушкам. И, будучи в больнице, я получил ответ от американцев, которые указывали мне, что сначала нужно обратиться в соответствующие советские инстанции, а только потом уже к ним. Мне сразу показалось, что весь мир сошел с ума…»
Столичные остроумцы беззлобно шутили: наблюдая Александра Сергеевича, прогуливающегося по пыльным московским бульварам характерной шаркающей походкой, можно не сомневаться – готовится очередной митинг или демонстрация или обдумывается гневное письмо протеста о нарушении Конституции. И говорили, что Алек – живая иллюстрация к песне Булата Окуджавы, очень популярной в ту пору:
…Выхожу я на улицу.
И вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот
Извозчик стоит, Александр Сергеевич прогуливается…
Ах, нынче, наверное, что-нибудь произойдет…
В 1970 году известные ученые Андрей Сахаров, Андрей Твердохлебов и Валерий Чалидзе, учредившие Московский комитет прав человека, пригласили Есенина-Вольпина войти в состав своей полулегальной организации. Уже под эгидой Комитета Александр Сергеевич готовил доклады о праве на защиту, занимался разъяснением положений международных пактов о правах человека, выступал за права психически больных. Он был не просто «возмутителем спокойствия», но человеком, который предлагал конкретные практические шаги по борьбе с беззаконием.
После скандального «ленинградского дела», когда инициаторы попытки угона самолета были приговорены к высшей мере наказания, Есенин-Вольпин составил открытое письмо властям в их защиту: «Не допустите убийства Кузнецова и Дымшица! Вы должны понимать, что крайняя необходимость была причиной их попытки нарушить закон – пока людей насильно удерживают в стране, государство не гарантировано от подобных попыток. Отпустите всех, кто хочет уехать. Признайте право евреев на репатриацию. Казни, запугивание не свидетельствуют о силе государства».
Еще раньше Вике он рассказывал, как после карагандинской «командировки», когда уже в Москве ему пришлось заполнять различные анкеты, графа «Национальность» (в ссыльных бумагах такого пункта не было) натолкнула его на парадоксальную и крамольную мысль: «Черт возьми, чем не шанс?! Когда Сталин помер, с Израилем были порваны отношения, а сейчас начинают лизаться. Так, может, реально будет в Израиль слинять? Запишусь-ка я в евреи». И записался…
Виктория тогда посмеялась, но навсегда запомнила емкое высказывание Алека: «Быть нормальным среди сумасшедших – это и есть вид ненормальности».
Его постепенно пытались вывести – говоря языком математики – за скобки, из гражданского обращения. Как-то, вернувшись из служебной командировки в Эстонию, в почтовом ящике он обнаружил официальный вызов из Израиля, от совершенно незнакомого человека, какого-то мифического троюродного брата. Позже ему мягко намекнули, пригласив для беседы в милицию: «Вот вы, Александр Сергеевич, все жалуетесь, что вас не пускают за границу, а сами не подаете заявления. Почему?..» Потом уже стали проявлять настойчивость и уже рекомендовать воспользоваться представившейся возможностью выезда.
В конце концов он решился: «Слишком уж подпирало, становилось невмоготу». Есенин-Вольпин был поэт. Свобода ему снилась…
Он нанес визит в ОВИР и подал соответствующие документы. Правда, при заполнении анкеты на вопрос «По какой причине вы решили выехать в Государство Израиль?», конечно, не сдержался, съехидничал и написал: «В связи с представившейся возможностью выехать из Советского Союза». Ему предельно вежливо и аккуратно попытались объяснить, что так писать не следует. На что Есенин-Вольпин высокомерно заявил: «Нет, врать я не буду».
– Но я не могу принять у вас анкету с таким ответом, – уже взмолилась сотрудница ОВИРа.
– А я в таком случае никуда не еду, – не моргнув глазом ответил жестокосердный Алик. И ушел.
Вот такого поворота никто не ожидал. Это было немыслимо. Но в том-то и дело, что он не желал укладываться ни в какие общепринятые рамки. Да и власти к тому времени уже просто жаждали его скорейшего отъезда. Может быть, даже больше, чем он сам. На том и сошлись: дескать, отвечай, как хочешь, только изыди побыстрее!..
Вика по-прежнему оформлять выезд наотрез отказывалась. На нее даже не действовали зловещие «конторские» шуточки: «Не поедете на Ближний Восток – отправим на Дальний». Даже несмотря на то, что эти слова по определению никакой иронии не содержали.
Ровно через десять дет после свадьбы – 17 февраля 1972 года – Вика и Алек развелись. «Я объяснила свекрови, – говорила Вика, – почему, любя мужа, не последую за ним. Я вне русского языка жить не смогу». – «Понимаю», – кивнула она. «Но Алек – это моя биография, моя жизнь». – «Моя тоже», – ответила Надежда Давидовна.
«В десять лет нашей совместной жизни уместились бесконечные обыски, передачи в тюрьмы, эмиграция друзей, два срока Алека в психушке, зарождение правозащитного движения в стране… Не являясь по сути таким уж идейным борцом – ну, не Елена я Боннэр, не сахаровская жена-декабристка, я просто как могла пыталась помочь своему мужу…
Когда после развода я спросила у Надежды Давидовны, как же быть с фамилией, она сказала: «Ты же бóльший вольпиненок, нежели кто-либо другой». Вторую часть фамилии – Есенин – я никогда не помыслила бы носить. Считаю это невозможным».
30 мая 1972 года на Белорусском вокзале провожало Александра Сергеевича в бессрочное путешествие на Запад много народа. Примерно как тогда, на Пушкинской, заметил кто-то. «Я пришел задолго до отхода поезда, – вспоминал верный друг Виктор Финн, – мы вдвоем ходили по платформе, и он говорил, что если власти готовы вести диалог с правозащитным движением, то от этого диалога не следует отказываться. Но психологическая, а следовательно, политическая ситуация в СССР изменится, когда с общественной сцены сойдет поколение, воспитанное в сталинское время. Перед отходом поезда на перроне собрались Андрей Дмитриевич Сахаров, Петр Якир и много других, с которыми Александр Сергеевич был связан по правозащитному движению. Уже из вагона, помахав провожающим рукой, он произнес прощальные слова: «Боритесь не только за право отъезда из СССР, но и за право возвращения! »
Оказавшись в Европе, он некоторое время колесил по странам Старого Света, приглядывался. Его активно приглашали к сотрудничеству на радио «Свобода», в парижскую газету «Русская мысль». Правда, тон в «русской» Европе задавала вымирающая к тому времени, но все еще активная «белогвардейская» эмиграция. Он понял, что и без него на Западе более чем достаточно профессиональных борцов с коммунистической системой. Кроме того, его бунтующей душе претило, что некоторые лидеры эмиграции прямо заявляли: мы приветствуем всех живущих здесь русских, реакционно (pardon, консервативно!) направленных. Да разве общественная позиция не должна быть либеральной, открытой для любых точек зрения?.. «Мне важна была свобода – свобода выбора места жительства, свобода выезда и передвижения. И свобода возвращения, конечно. Но более всего – свобода мысли, – не отступал он от своих принципов. – Я не идеализирую Запад, у него свои очень серьезные проблемы, но там более давние и глубокие традиции демократии, там более развиты и укоренены юридические понятия. Даже на бытовом уровне».
Но даже на этом цивилизованном Западе он не оставался в стороне от проблем совершенствования правовых отношений. Будучи в Швейцарии, Вольпин обнаружил казус, который приключился с его учеником, логиком и скульптором-модернистом Кристером Хенниксом. Его работа застряла в Королевском музее в Стокгольме, а автор, естественно, хотел вернуть ее себе. Назревало судебное разбирательство. При этом выяснилось, что автор не вправе судиться с Королевским музеем – принадлежностью Короны! Приехав в Лондон, Вольпин опубликовал в журнале «Индекс» свои замечания к шведскому закону, запрещающему судиться с госучреждениями: «Эти учреждения подсудны, но – своим судам. Какая-то спецпрокуратура и какой-то спецсуд. Обращаться туда практически бесполезно». Спорным вопросом занялся шведский парламент. В ходе дебатов была оглашена и вольпинская статья, опубликованная в «Индексе». Дело решилось не вдруг, но ведь решилось – и омертвелый закон был отменен.
Однако полностью Александр Сергеевич сосредоточился все-таки на научной деятельности в области математики. Хотя на досуге по-прежнему участвовал в некоторых радиопередачах и диспутах. «Для эмигрантов, для тех, кто связан с русской культурой, – объяснял он, – я – сын Есенина, потому что им надо прочесть лекцию, и не одну, чтобы объяснить, чем я занимаюсь. Ну, а для большинства моих западных коллег я, вероятно, лицо, которое, к сожалению, родилось, а теперь вот возись с ним… Может быть, он даже сумасшедший. Дело в том, что в области основания математики я сделал то, что раньше считалось невозможным, – как автор теоремы в области диадических пространств, получившей мое имя…»
Позже Есенина-Вольпина пригласили на работу в университет американского города Баффало, затем в Бостон, где он оставил постылое преподавание и возню со студентами, занявшись исключительно исследовательскими изысканиями. Как специалист в области математической логики, он создал совместно с учениками программу пересмотра постулатов, лежащих в основе математики. Среди бесспорных его достижений – опровержение теоремы Курта Геделя: формула, считавшаяся недоказуемой, доказуема.
«Я уехал в США и застрял там навсегда, – говорил он. – Втянулся в американскую жизнь, стал американским гражданином… Отец писал, что это страна нефти – сплошное Баку. Но тут я с ним не согласен. Америка, Соединенные Штаты – это далеко не сплошное Баку. Это у них мозги, может быть, нефтью пропитаны, а города – нет, города нормальные, в них можно жить по-человечески – зеленые, цветные. Конечно, не среди небоскребов… Со словами отца: «Я очень не люблю Америки. Америка – это тот смрад, где пропадает не только искусство, но и вообще лучшие порывы человечества…» – не согласен. Тут нельзя сравнивать… Он не собирался оставаться. У меня выбора не было. Я, может, планеты сменил бы… »
Мама, пока была жива, всем говорила, что сыну там, в Штатах, хорошо: «В Америке он имеет все права, только не может быть избран президентом. Да ему это и не надо…» Когда его просят оценить качество американской правовой системы, судебной власти, Александр Сергеевич отвечает на всякий случай уклончиво: «Я не имел с ней столкновений по гражданской линии. Я удовлетворен тем, что она не вмешивается в мои дела».
В середине 80-х прошлого века слово «гласность», впервые произнесенное еще в «Гражданском обращении», поднял на щит молодой генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев. Когда началась работа над ельцинской конституцией, кто-то из «младодемократов» вспомнил о старом диссиденте, поэте и математике Есенине-Вольпине, предложил позвать в качестве советника этого, уже американского гражданина. Но в Кремле решили, что это ни к чему.
«Глаза, цепляющие синевой и яростным блеском, наводящим на мысль о зыбкой грани между гениальностью, одержимостью и безумием, давно поблекли, – отмечали навещавшие в Штатах Есенина-Вольпина вчерашние соотечественники. – Но внутренне – по остроте и непосредственности восприятия, по страстной увлеченности, с которой продолжает заниматься наукой, по абсолютной непрактичности и пренебрежению внешней стороной жизни – он все такой же «чудак-ученый», каким был в 60, в 40 и 25-е. Сандалии, шорты и рубашка с коротким рукавом делают его и вовсе похожим на состарившегося мальчишку…»
Только никто уже не складывает в папки с буквами «ББ» его несостоявшиеся проекты. Он живет один. Дважды в неделю его навещает социальный работник. Готовит еду, прибирает. Хотя вечный кавардак в доме хозяина не беспокоит. «Наведите мне порядок, и через два дня все будет опять вверх тормашками», – уверен он. Но это ему «до лампочки», по его же любимому выражению.
Раньше этим занималась какая-нибудь по счету жена. Женат был четырежды. Но только первая супруга Вика отзывалась о нем с высочайшим пиететом: «С Александром Сергеевичем мы остаемся в наилучших отношениях, мы близкие люди и всегда ими останемся. Продолжаю носить его фамилию». Трем другим супругам все затмила его житейская бестолковость, зацикленность на своих идеях, неумение (и нежелание) строить отношения в соответствии с общепринятыми представлениями о том, что такое семья. «Договоры о совместной жизни» мало тому помогали.
* * *
– …Ну что? На этом поставим точку? – старый ученый и поэт насмешливо посмотрел на своего собеседника, московского журналиста, который уже два часа терзал его бездарными вопросами о том, каким видится знаменитому диссиденту положение в современной России, как он оценивает деятельность президента Путина и так далее. На минутку Алек задумался, окинул взглядом своего интервьюера и на всякий случай еще раз повторил:
– Резюме будет таково: если мою «Памятку» переписать применительно к сегодняшним российским законам, ее вполне можно использовать и ныне. Ибо суть проблемы та же. Сейчас снова появляются люди, оказавшиеся в тюрьме именно по политическим мотивам безотносительно к тому, по какой статье они обвиняются.
– Александр Сергеевич, я вам так благодарен, – учтиво ответил молодой человек. – Вы для меня…
– Хотите, подарю вам безвозмездно заголовок для вашего интервью? – предложил ему почетный профессор Бостонского университета.
– Вашего, Александр Сергеевич, вашего интервью, – осмелился поправить журналист.
– Ну, моего. Так вот, как вам понравится, например, такое: «Александр Есенин-Вольпин: «Надо снова привыкать сопротивляться!»?
– Блестяще! Только без восклицательного знака, хорошо? Чтобы звучало не как призыв, а как… совет, наставление умудренного опытом человека.
– О’кей, – кивнул Алик. – Ради бога.
– Так вы же, говорят, безбожник, Александр Сергеевич, – мягко поддел приставучий журналист.
– Я? – тотчас завелся Александр Сергеевич. – Я – формалист. Если и отводить какое-то место мистике, это не значит, что нужно отказаться от идеи постижения мира разумом. Правда, я не делаю из этого мировоззрения. Сегодня можно доказать, что существует не один, а много миров. Что отсюда следует? Что я не верю в Творца как Единого создателя мира. Ибо таким образом мы сами сужаем свое восприятие Вселенной.
– Простите, Александр Сергеевич. Можно последний вопрос?
– Конечно.
– А Синявского и Даниэля вы все-таки прочитали или нет?
Есенин-Вольпин засмеялся: «Прочитал, конечно, прочитал! Вы знаете, в общем-то, мне понравилось…»
* * *
Когда-то он убеждал сам себя и других: «Бояться нужно только страха». Алек не боялся, нет, просто ему не хотелось, чтобы вновь, ни с того ни с сего, внезапно перед сном его посетили до жути печальные отцовские строки:
…Месяц умер,
Синеет в окошке рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало…
