Книга: Дети Есенина. А разве они были?
Назад: «Только предупреждаю: галстуков я не ношу… —
Дальше: Москва, редакция еженедельника «Футбол-Хоккей», 1969 год

Москва, Дом приемов, 17 декабря 1962 года

«Никогда!» – сказала птица… За морями заграница…
Тут вломились два солдата, сонный дворник и майор.
Перед ними я не шаркнул, одному в лицо лишь харкнул, —
Но зато как просто гаркнул черный ворон: «Nevermore!»
И вожу, вожу я тачку, повторяя: «Nevermore…»
Не подняться… «Nevermore!»
Александр Есенин-Вольпин. Ворон
…В зале слегка оживились, а Никита Сергеевич по-доброму, отечески улыбнулся: «Вы помните: это, говорит, голова, а это  – то-то. В общем, я не могу объяснить, автор вам поможет разобраться, он мне помогал. Я просил принести это, пусть люди посмотрят. Но нет этого, видим, сам автор считает это недоработанным…»
Зал намек «первого» понял и захихикал. Хрущев подвел черту: «Ну ладно, обойдемся и без этого, хватит и что есть» и снисходительно кивнул временно онемевшему оратору: «Извините, я вас перебил».
Секретарь ЦК Ильичев, замерший на трибуне, в полупоклоне чуть ли не уронил голову на грудь:
– Каждому оратору приятно, когда есть такие хорошие вставки.
Хрущев опять не удержался от реплики вдогонку своей, уже упорхнувшей невнятной мысли и буркнул: «Разные вкусы. Что для одного хорошо, другому не нравится».
Ильичев тут же поймал паузу и продолжил:
– Как я уже говорил, разные буржуазные журналисты, аккредитованные в Москве, выискивают различных недовольных, по различным причинам недовольных людей, в нашей стране, но занимающихся сочинительством, приобщенных к литературе. Они пытаются приобрести у них произведения, чернящие нашу жизнь.
Сравнительно недавно в Нью-Йорке была издана книга Александра Есенина-Вольпина, сына Есенина, «Весенний лист». Автор книги – сравнительно молодой человек, родившийся в 1924 году, окончил механико-математический факультет и аспирантуру Московского университета и даже защитил диссертацию на степень кандидата физико-математических наук. Говорят даже, что в математической области просто был способный человек, ему бы трудиться и создавать те кирпичи, – секретарь ЦК покосился налево, в сторону Хрущева, – те кирпичи, о которых говорил Никита Сергеевич, класть хорошие добротные кирпичи в фундамент… А он решил положить другие «кирпичи», какие – я вам сейчас передам.
Он написал стихи и сочинил философский трактат. Что касается философского трактата, то кредо его таково: «анархия – мой политический идеал». А каково его идейно-художественное кредо? Вот как он изображает нашу жизнь, советских людей:
Как я многого ждал! А теперь
Я не знаю, зачем я живу
И чего я хочу от зверей,
Населяющих злую Москву!
…Женщин быстро коверкает жизнь.
В тридцать лет уже нет красоты…
А мужья их терзают и бьют
И, напившись, орут как коты.
А еще – они верят в прогресс,
В справедливый общественный строй;
Несогласных сажают в тюрьму,
Да и сами кончают тюрьмой.
Такие подлые «откровения», конечно, привлекли зарубежных издателей. Есенин-Вольпин с презрением пишет о нашей молодежи, призывая ее к самым черным делам, убеждает ее подняться против социализма. Он настолько пропитан ненавистью, настолько мыслит «соками желчного пузыря», что даже тем, кто пойдет за ним, он не сулит никакого добра.
Этот человеконенавистник исповедуется перед зарубежным буржуазным миром:
Очень жаль, но не дело мое
Истреблять этих мелких людей,
Я зато совращу на их казнь
Их же собственных глупых детей!
Эти мальчики могут понять,
Что любить или верить – смешно,
Что тираны их – мать и отец —
И убить их пора бы давно!
Эти мальчики кончат петлей,
А меня не осудит никто, —
И стихи эти будут читать
Сумасшедшие лет через сто!..
Ильичев сделал паузу и многозначительно посмотрел в зал. А Никита Сергеевич, повернувшись к соседу по президиуму, второму секретарю ЦК Фролу Романовичу Козлову, сокрушенно покачал головой и шепнул на весь зал (микрофон торчал прямо перед ним на столе): «Говорят, этот Есенин душевнобольной. Но мы его полечим». Козлов улыбнулся и поставил закорючку в блокноте.
Оратор, между тем, не унимался:
– Вот характерный образец звериной идеологии врагов социалистического строя, советского общества, строящего коммунизм.
За рубежом книга Есенина-Вольпина разрекламирована как манифест нового поколения «бунтующей» советской молодежи. Конечно, этот проходимец не имеет никакого отношения к советской творческой интеллигенции – это сгнивший на корню ядовитый гриб!
Но мы не можем закрывать глаза на то, что среди наших молодых литераторов встречаются поэты и писатели, которые нет-нет да и пальнут по своим, возведут в герои какого-нибудь фыркающего скептика или начнут проповедовать цинизм и пошлость, только чтобы не быть похожим на всех.
Конечно, такого рода фактов у нас уж не так много для такой страны, для такого народа и партии, делающей такое великое дело, как строительство коммунизма.
Главное направление в развитии нашей литературы и искусства – это здоровое направление, наша творческая интеллигенция – надежный помощник партии. Но именно поэтому и нетерпимы те ненормальные явления, которые встречают протест у нашего народа, умеющего по достоинству оценивать произведения литературы и искусства…
* * *
– Ну что, Алик, поздравляю! Ты у нас теперь практически классик. Тебя вожди цитируют!
– Не понял, – поморщился Есенин-Вольпин.
– Ай, не скромничай. Или я первый, кто тебе радостную новость сообщает? – гость шутливо засуетился. – Тогда с тебя причитается.
– Ладно, Эмка, проходи, раздевайся, рассказывай, что случилось-то?
– А то и случилось, Алик. – Коржавин снял пальто, отряхнув тающие снежинки, разулся и только потом вытащил из авоськи нечто продолговатое, округлое, завернутое в газету, но легко узнаваемое. – Держи, берег для особого случая.
Друзья прошли на кухню, где торжественно водрузили на стол бутылку замечательного армянского коньяка «Двин».
– По какому поводу гуляем? – обернулась Вика, возившаяся у плиты.
– Есть повод, Викуля! Алик, посуду! Итак, сегодня на Ленинских горах, в Доме приемов состоялось историческое событие – все наши вожди во главе с самим Хрущевым встречались с представителями творческой интеллигенции. И товарищ Ильичев дважды обращался к творчеству твоего, Вичка, мужа. Вы представить себе не можете, какая это честь…
– А кто такой Ильичев? – наивно поинтересовался Вольпин.
Гость снисходительно улыбнулся: «Алик, ты неисправим. Ну как это «кто»? Секретарь ЦК КПСС, главный идеолог Советского Союза. Ну, чтобы тебе понятней было: Жданов номер два, изделие образца 60-х».
– Спасибо, – кивнул Вольпин. – Только этого мне еще не хватало. А ты-то сам откуда знаешь?
– Добрые люди донесли. Под большим секретом. Серега там был от Союза художников, ты его не знаешь. Так вот, он все старательно записывал. Товарищ секретарь с выражением цитировал: «Как я много ждал, а теперь я не знаю…» И еще: «Очень жаль, но не дело мое…» Но там он, по-моему, чуть переврал или добавил от себя – после твоих «мелких людей» как бы уточнил: «населяющих Москву…» Правда, Ильичев еще сказал, что ты способный математик, но анархист… Ну, давай!
Алик разлил по рюмкам золотистый ароматный напиток.
– Кстати, кроме тебя, он больше никого не цитировал, ни Евтушенко, ни Вознесенского. Хотя нет, пардон, Новеллу Матвееву двумя словами вспомнил.
– В общем, остается ждать повестки, – улыбнулся хозяин квартиры. – Спасибо, товарищ Ильичев. Это у него партийная кличка, что ли? Ильичев… Лампочка Ильича…
– Не знаю. Вроде бы нет. Хотя все возможно. Но, по-моему, после Молотова псевдонимы они уже не используют.
– Не то что ты, Эмка, – Алик тронул друга за плечо.
– А что я? Ты попробуй найди такого редактора, который после Мандельштама осмелится печатать поэта Манделя! А ты говоришь: «лампочка Ильича»… Кстати, ты, хитрец, сам же говорил, что ты рожден Вольпиным.
– Да, говорил, – не стал отрицать Алик. – «Есенин-Вольпин» мой научный псевдоним. Я его взял по предложению моего руководителя – академика Александрова, который знал моего отца лично…
Разумеется, тот вечер «Двином» только начался. Тем более, Караганду вспомнили. О том, как однажды Алик отправился провожать друзей до шоссе, проходившему через Тихоновку до Темиртау. Они шли тогда вдоль дороги. Издалека увидели убогие «зэковозы», которые везли заключенных из рабочих зон в жилые. Бесконечные грузовики с зэками направлялись в лагерь…
– А ты, фрукт, все карабкался на насыпь и ошалело орал: «Привет, товарищи! Держитесь! Мы с вами! Скоро наступит свобода!» Помнишь, Алик?
Вольпин даже приосанился: «А как же!»
– Честно сказать, – усмехнулся Коржавин, обращаясь больше к Вике, – нам тогда не было достаточно ясно, насколько скоро наступит свобода для этих несчастных зэков, но было совершенно ясно, что, если не принять срочные меры, мы сами, и причем на самом деле скоро, окажемся рядом с ними.
– Не факт! – возразил Алик.
– И что же было дальше? – спросила Вика.
– Что? – Наум усмехнулся. Он и сейчас ясно видел картину: машины с бортами, надставленными фанерой, четко вырисовывались в лучах заходящего солнца. Шли они нескончаемой кильватерной колонной, держа интервал метров в триста…
– Вот этот интервал нас и спас, – объяснил он своей внимательной собеседнице. – Мы сталкивали Алика с насыпи, как раз когда подходила очередная машина, которую он собирался поприветствовать. Он вскарабкивался навстречу следующей, но мы сталкивали его опять. И так пока не прошли все машины и уже не стало кого приветствовать. Это все было на закате, но еще при вполне дневной видимости. Народ вокруг глядел на нас с большим удовольствием, не вникая толком в детали и думая, что мы унимаем перебравшего товарища, который норовит с пьяных глаз под колеса кинуться.
Вика засмеялась: «А то, что это были «колеса истории», им в голову не приходило, да?»
– Молодец, – одобрил поэтическую находку муж. И обратился к Коржавину: – Кстати, Эмка, прочти-ка своего «Герцена», Вичка еще и не читала, и не слышала.
Коржавин усмехнулся: «Что, «колеса истории» навеяли? Ладно, прочту… Итак, баллада об историческом недосыпе. Или жестокий романс по одноименному произведению В. И. Ленина».
Любовь к Добру разбередила сердце им.
А Герцен спал, не ведая про зло…
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда все пошло.
…………………
Мы спать хотим… И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить…
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.
Вичка захохотала, а автор застенчиво улыбнулся и, взглянув сквозь толстые стекла своих нелепых очков на настенный отрывной календарь, сказал: «Вообще-то, в России в декабре декабристов поминать – наверное, плохая примета. Как считаете?..»
Пока Вика ходила в комнату за пепельницей и куревом, Коржавин, кивнув в сторону двери, показал большой палец и спросил: «Ну как жизнь молодоженская?» Алик тут же переиначил его слова по-своему: «Молодо-женская».
– Даже так? – усмехнулся Эмка. – А брачный контракт блюдете?
– Свято! – заверил Есенин-Вольпин и приложил обе руки к груди.
Дело в том, что даже на брак и семью Алек тоже смотрел взглядом законника, поборника права. Когда в начале января 1962 года он предложил Виктории руку и сердце и получил согласие, то перед походом в ЗАГС он вручил невесте «Договор о совместной жизни» – свод дюжины четко сформулированных обязательных к соблюдению правил. В нем суховато квалифицировались понятия «ссора», «перебранка», «разногласия», даже «разногласие, перерастающее в перебранку», и так далее. Договор нужно скрепить подписями. В тот момент Вике, скромному редактору издательства Академии художеств, данный «брачный контракт» показался «очередным проявлением Алекиного величия и чудачества одновременно».
Впрочем, «предложение руки и сердца» тоже было несколько своеобразным. Жених просто сказал: «Вичка, я согласен, чтобы ты стала моей женой». Его мама при первом же знакомстве, проницательно посмотрев на оробевшую, смущенную девушку, сразу оценила выбор сына: «На такой девочке можно жениться». Но ее родители объявили молодым войну не на жизнь, а на смерть: в их представлении Алек был городским сумасшедшим, психопатом. Однако Вика настояла на своем и ушла из дома, решив: «Мне очень жаль этого больного, яркого и все-таки немыслимо одинокого человека. Я хочу быть рядом».
17 февраля 1962 года они расписались и стали жить вместе. Впрочем, Александр Сергеевич ни до, ни после женитьбы не исповедовал пуританских правил, тем более, что они не были прописаны в «Договоре». Порой, глядя на своих сердечных подружек, соратниц по борьбе Люду Алексееву и Аду Никольскую, он мечтательно говорил: «Эх, вы такие славные девчонки! Жаль, что нельзя быть женатым сразу на нескольких женщинах. Если б было можно, я женился бы на вас обеих». По его кодексу, можно и нужно изменять жене, пить с кем попало, делать все, что душе угодно, но «только до тех пор, пока вы не вынуждены лгать для того, чтобы таковые действия продолжать».
– А я, – появившаяся на кухне Вика услышала самый конец разговора о «брачном контракте» и решила увести беседу в иную плоскость, – а я, со своей стороны, все эти месяцы пытаюсь слепить из мужа щеголя.
– И как, удается? – поинтересовался Коржавин.
– Мне кажется, да, – улыбнулась Вика. – Но с трудом. Ведь Алек же у нас в быту как бы «инопланетянин» – не замечает ни где живет, ни что ест, ни что носит.
– Вот и неправда! – обиделся Есенин-Вольпин. – А белая сорочка?!
– Ах да, конечно! Белая рубашка – это визитная карточка Алека. «Знак моральной чистоты».
– Именно, – подтвердил Алек. И спохватился: – Кстати, коль у нас сегодня праздник, то, я думаю, нам не обойтись без одного почетного гостя.
Он удалился в комнату и вскоре вернулся, держа перед собой свой нью-йоркский сборник «Весенний лист», который, по сути, и стал поводом вечеринки. Рукопись он передал американским журналистам еще три года назад, в 59-м, в общем-то, не слишком рассчитывая на ее публикацию. Но в прошлом году книжка таки вышла, причем с параллельным переводом на английский.
Как и полагается начинающему автору, качеством перевода Александр Сергеевич был не слишком доволен, то и дело консультировался на сей счет с матушкой. Надежда Давидовна, как могла, успокаивала сына: «Джордж Риви – лучший из поэтов-переводчиков с русского на английский. Он переводил и Пастернака, и Маяковского, и Евтушенко. Согласись, Алек, не такая уж плохая у тебя компания…»
Наум Коржавин бережно принял из рук Алика книжку, перелистнул несколько страниц, прочел вслух: «Я прошу людей на Западе, которым попадутся эти стихи, помнить о той участи, которая мне предстоит, в случае если некоторые из них будут напечатаны… Я не уклоняюсь от этой участи, потому что в нашей стране я только тогда бываю доволен своим поведением, когда чувствую, что мне удалось привести лицемеров и малодушных в замешательство. Я буду рад, если мои стихи увидят свет на Западе, – конечно, я их никому не навязываю и сам не все считаю в них удачным. Но я хочу, чтобы сперва увидели свет некоторые мои работы последнего времени… Когда они будут закончены и публикация их обеспечена, я спокойненько сяду в тюрьму, если этого захотят, зная, что им не удалось меня победить… В случае, если я все равно буду арестован по какой-либо причине, настоятельно прошу публиковать все, что кто-либо сочтет достойным опубликования. По советским законам это не может значительно увеличить срок наказания… В России нет свободы печати… Но кто скажет, что в ней нет и свободы мысли?..»
– Алик, – задумчиво спросил Коржавин, – ты же сознательно их провоцируешь. Забыл ты, что ли, ссыльнопоселенец, нашу заповедь: «Не буди лихо, пока оно тихо»?
– А ты-то ей как будто следуешь! – отмахнулся Алек. – Ладно, черт с ними. Лучше скажи, что с твоим сборником?
– На «Годы» [16] , как оказалось, потребовались годы, – скаламбурил поэт. – Но Женя Винокуров клянется, что книга в плане следующего года. Обещает протолкнуть.
– Может, надо было название сменить? Не «Годы», а, например, «Минутки» или «Секунды»?..
Посмеялись. Уже в коридоре, провожая Коржавина, Алек напомнил другу: «29-го мы тебя ждем, у Вики день рождения…»
– Конечно, буду. Однако боязно.
– Это еще почему? Чего бояться? – удивился Алик.
– Так ведь я тебе первым весть про сегодняшний высочайший кремлевский разнос принес. А гонцов с дурными новостями, как известно, в прежние времена казнили.
– То были прежние времена.
– Ну да, конечно…
* * *
А Коржавин как в воду глядел. 30 декабря 1962 года, сразу после дня рождения Вики, Александр Сергеевич был насильственно госпитализирован и помещен в психиатрическую больницу имени Ганнушкина. Скучая в приемном покое в ожидании, пока оформят направление в отделение, Алек обратил внимание на плакатик, намертво прикрепленный к стене за спиной дежурного врача: «Психиатрия в классовом обществе, особенно во время жесточайшей классовой борьбы, не может не быть репрессивной. Профессор П.Б. Ганнушкин».
– Служебная инструкция? – насмешливо поинтересовался Алик у доктора, который то ли не мог, то ли не хотел отрываться от своей тягомотной писанины.
– ?
Поэт-математик, которого на днях – всего две недели назад! – цитировали кремлевские вожди, указал подбородком на стенку. Доктор обернулся, медленно, словно увидев впервые, прочел высказывание Ганнушкина, хмыкнул и ничего не ответил. А Алику очень захотелось взять исторические слова знаменитого психиатра в траурную рамочку. А рядом еще бы увековечить золотое выражение Никиты Сергеевича Хрущева о том, что не любить социализм могут только сумасшедшие люди…
Назад: «Только предупреждаю: галстуков я не ношу… —
Дальше: Москва, редакция еженедельника «Футбол-Хоккей», 1969 год