XI
«Если человек остается один, он может попасть на плохую дорогу», — подумал Филька, оставшись совершенно один на пустынной улице, по которой обычно возвращался вместе с Таней из школы.
Целый час прождал он ее, стоя на углу, возле лотка китайца. Липучки ли из сладкого теста, грудой лежавшие на лотке, сам ли китаец в деревянных туфлях отвлекли внимание Фильки, но только теперь он был действительно один, и Таня ушла одна, и это было одинаково плохо для обоих.
В тайге Филька бы знал, что делать: он пошел бы по ее следам. Но здесь, в городе, его, наверное, примут за охотничью ищейку или посмеются над ним.
И, подумав об этом, Филька пришел к горькому заключению, что он знал много вещей, которые в городе были ему ни к чему.
Он знал, например, как близ ручья в лесу выследить соболя по пороше, знал, что если к утру хлеб замерзнет в клети, то можно уже ездить в гости на собаках — лед выдержит нарту, и что если ветер дует с Черной косы, а луна стоит круглая, то следует ждать бурана.
Но здесь, в городе, никто не смотрел на луну; крепок ли лед на реке, узнавали просто из газеты, а перед бураном вывешивали на каланче флаг или стреляли из пушки.
Что же касается самого Фильки, то его заставляли здесь вовсе не выслеживать зверя по снегу, а решать задачи и находить в книге подлежащее и сказуемое, у которых даже самый лучший охотник в стойбище не нашел бы никаких следов.
Но пусть Фильку считают ищейкой кому это угодно и пусть смеются над ним сколько хотят, а на этот раз он все-таки сделает по-своему.
И Филька присел на корточки посреди улицы и проверил все следы, какие только видны были на снегу. Хорошо, что это был первый снег, что он упал недавно и что по этой улице почти никто не ходил.
Филька поднялся с корточек и пошел, не отрывая взгляда от земли. Он видел их всех, кто тут был, словно они прошли перед его глазами. Вот одинокие следы Тани, лежащие у самого забора, — она шла впереди одна, стараясь ступать осторожно, чтобы не очень топтать ногами этот слабый снег, Вот следы Жени в галошах и Коли — у него неширокий шаг, которому упрямство придает отпечаток твердости.
Но как странно они себя вели! Сворачивали, подстерегали Таню и снова догоняли ее. Похоже на то, что они смеялись над ней, А она все шла и шла вперед, и неспокойно было у нее на сердце. Разве такие следы оставляет она на дворе у Фильки или на песке у реки, когда они вдвоем ходят на косу купаться? Но куда исчезла она?
Следы Тани кончались внезапно, на месте, где не было видно ни крыльца, ни калитки в заборе.
Она, точно ласточка, поднялась прямо на воздух, или, может быть, этот самый воздух, темный от первого снега, увлек ее вверх, как лист, и кружит теперь в облаках и качает. Не могла же она в самом деле перепрыгнуть через такой высокий забор.
Филька постоял секунду, потом пошел дальше по следам Жени и Коли — они шли рядом сначала, а на углу расходились в разные стороны, не очень довольные друг другом.
«Они поссорились», — подумал Филька и вернулся назад, смеясь.
У забора он снова постоял в раздумье над следами Тани и поднял руку вверх. «Да, на краю забора есть выступ, за который можно схватиться рукой. И у Тани сильные ноги, — сказал себе Филька. — Но у меня должны быть вдвое сильнее. Иначе пусть физкультурник наш закопает меня в землю живым».
И Филька, перекинув сумку с книгами, подпрыгнул так высоко, что старуха, проходившая мимо, назвала его чистым демоном.
Но Филька уже этого не слыхал. Он был за забором и шел по чужому огороду дальше, рядом со следами Тани.
В конце огорода он перескочил еще один забор, уже не такой высокий, и вышел к рощице, которая была близко от дома. Тут обогнул он кусты невысокой калины, ронявшей ягоды в снег, и поглядел на рощу. Вся белая от шелковистых каменных березок и молодого снега, она показалась ему вымыслом, который никогда и не снился ему, хотя он и вырос в лесу. Каждая ветвь была резка, словно отчеркнута мелом, стволы как бы дымились, светлые искры пробегали по их коре. И в этой серебряной роще, средь неподвижных деревьев, неподвижно стояла Таня и плакала. Она не слыхала ни звука его шагов, ни шума раздвигаемых веток.
Филька отодвинулся за кусты, скрывавшие его, как стена, и посидел на снегу недолго. Потом потихоньку отполз и бесшумно зашагал назад.
«Если человек остается один, — снова подумал Филька, — то он, конечно, может попасть на плохую дорогу, — он может бегать по следам, как собака, и прыгать через забор, и, как лиса, подглядывать из-за кустов за другими. Но если человек плачет один, то, может быть, лучше его оставить. Пусть плачет».
И Филька, обойдя рощу далеко, свернул в переулок и подошел к воротам Тани. Он открыл калитку и вошел в ее дом смело, как никогда не входил.
Старуха спросила его, что ему нужно.
Он ответил, что хотел бы видеть мать Тани и сказать ей, что в школе сегодня кружок и Таня придет попозже.
Старуха показала ему на комнату, где сидела мать.
Он приоткрыл немного дверь и снова быстро закрыл ее.
В комнате, на красном диванчике, рядом с матерью Тани сидела Александра Ивановна. Обняв мать Тани, она говорила ей что-то, и у обеих в руках были крошечные белые платки, которые они изредка подносили к своим глазам.
Неужели и они горевали о чем-то?
Филька попятился назад, не скрипнув ни одной половицей. Он вышел на крыльцо и зашагал к воротам.
Да, он знал многие вещи, которые в городе были ему ни к чему. Он знал голоса зверей, знал корни трав, знал глубину воды, знал даже, что не следует дом свой в лесу конопатить войлоком, потому что птицы таскают волос на гнезда. Но когда люди не смеются, а плачут вдвоем, он не знал, как в таком случае поступать. Тогда пусть все они плачут, а ему лучше заняться своими собаками, потому что уже зима и скоро лед поднимется над водой и от луны станет зеленым, как старая медь.
XII
Снег падал почти до самых каникул; переставал и падал, переставал и снова падал, и засыпал весь городок. В домах стало трудно открывать ставни. На тротуарах прорывали траншеи. Дорога поднялась высоко. А снег все падал, овладевая и рекой и горами, и только в одном месте, на школьном дворе, где постоянно топтали его детские ноги, он ничего не мог поделать. Тут он прижался покрепче к земле, стал плотным и гладким, и можно было из него лепить что угодно.
Вот уже несколько дней подряд на каждой большой перемене Таня лепит из снега фигуру.
Сегодня она кончила ее. Мальчики, помогавшие ей, отнесли к забору лестницу, отставили ведро с водой, и Таня отошла в сторону, чтобы посмотреть на свой труд.
Это был часовой в шлеме, с плечами широкими, как у отца, и с его осанкой. Точно на краю света стоял он, опираясь на ружье и глядя вдаль, а перед ним расстилалось темное море. Конечно, моря никакого не было. Но так живо было впечатление, что дети в первую минуту молчали. Потом мальчики постарше незаметно окружили Таню и разом с криками подняли ее на воздух. Девочки, которых вовсе не трогали, завизжали. А Таня даже не вскрикнула. Она только была смущена, что в самом деле часовой получился хорошо. А ведь она и не думала о том, как сделать. Она только схватила свою мысль и крепко держала ее, не выпуская из своих пальцев до тех пор, пока не приделала к винтовке штыка, покрыв его сверкающим льдом. И теперь пальцы ее болели от воды и от снега, и она грела их, засунув в рот.
А Коля стоял в стороне, не делая к Тане ни одного шага. Александра Ивановна, привлеченная громким криком детей, тоже вышла во двор и постояла без шубы перед снежной фигурой часового. Она была удивлена ее красотой.
Тонкие шерстинки на черном платье учительницы уже покрылись изморозью, гранатовая звездочка затуманилась на ее груди, а она все стояла, думая о своем собственном детстве. Ведь и они когда-то лепили фигуры из снега. Одну она помнила хорошо. Это была снежная баба, стоявшая в углу двора. Ночью, когда двор и кирпичные стены заливала луна, на бабу было страшно смотреть. Ее круглая, распухшая голова с черным углем вместо рта была окружена сиянием. И однажды, взглянув на нее вечером из окна, она испугалась и заплакала. Никто не знал, отчего она плачет. А она не могла заснуть. Всю ночь в лунном свете мерещилась ей эта снежная баба, похожая на вымысел каких-то подземных существ.
И теперь, через двадцать лет, учительница с любопытством окинула взглядом школьный двор. Тут были и другие фигуры, не так искусно сделанные, как часовой, но все же это были воины, герои, был даже богатырь на коне — фантазия наивная и высокая, населявшая все углы двора, Тут была и снежная баба, но сейчас она не показалась ей страшной.
— Это ты слепила часового? — спросила она у Тани.
Таня кивнула головой и вынула пальцы изо рта.
— Вам холодно, Александра Ивановна, — сказала она, — ваша звездочка совсем потускнела. Можно мне ее потрогать?
И Таня, протянув руку, потерла звездочку пальцем, и звездочка снова заблестела на гранях.
— Хочешь, я тебе ее подарю за то, что ты так хорошо сделала часового? — сказала учительница.
Таня с испугом остановила ее:
— Не надо. Не делайте этого, Александра Ивановна. Мы помним вас с этой звездочкой. Не надо отнимать ее у других.
И Таня отбежала подальше, к воротам, где стоял Филька, маня ее к себе рукой.
А учительница потихоньку побрела к крыльцу и, пока шла, все время думала о Тане. Как часто застает она ее в последнее время и печальной и рассеянной, а все же каждый шаг ее исполнен красоты. Может быть, в самом деле любовь коснулась ее?
«Ну что ж, это совсем не страшно, — думала с улыбкой учительница. — Но что это она там жует так усердно? Неужели снова они раздобыли у китайца эту противную серу? Так и есть! Любовь, о, милая любовь, которую еще можно умерить серой».
Учительница засмеялась тихонько и отошла от детей.
Действительно, Филька раздобыл у китайца целый кусок пихтовой смолы и теперь охотно раздавал ее всем. Он дал тем, кто стоял от него направо, и тем, кто стоял налево, и только Жене не дал ничего.
— Что же ты мне не даешь серы? — крикнула ему Женя.
— Филька, не давай девчонкам серы, — сказали мальчики со смехом, хотя все они знали отлично, что рука Фильки всегда была щедра.
— Нет, отчего же, — ответил им Филька. — Я дам ей самый большой кусок. Пусть только подойдет ко мне.
Женя подошла, протянув открытую ладонь. Филька вынул из кармана маленький пакетик, сделанный из бумаги, и осторожно положил в ее руку.
— Ты даешь мне слишком много, — с удивлением сказала Женя.
Она развернула бумажку.
Маленький, недавно родившийся мышонок, дрожа, сидел на ее руке. Она с криком бросила его на землю, а девочки, стоявшие поближе, разбежались.
Мышонок, сидя на снегу, все дрожал.
— Что вы делаете, — сказала сердито Таня, — ведь он замерзнет!
Она нагнулась и, подняв мышонка, подула на него, согрела у своих губ, потом сунула к себе под шубку, за пазуху.
В это время к толпе подошел человек, которого никто в этом городе раньше не видел. Он был в сибирской шапке из лисьего меха и в дорожной дохе. Ноги же его были обуты плохо. И это увидели все.
— Кто-то приехал сюда, — сказал Филька, — не здешний.
— Не здешний, — подтвердили другие.
Все смотрели на него, пока он подходил. А маленькая девочка с проворными ногами даже ухватила его за шубу.
— Дядя, вы инспектор? — спросила она.
Он подошел к толпе, где стояла Таня, и сказал:
— Скажите мне, дети, как попасть к директору?
Все отступили назад. Это мог быть в самом деле инспектор.
— Почему же вы молчите? — спросил он и обратился к Тане: — Проводи меня ты, девочка.
Таня оглянулась, полагая, что он говорит другой.
— Нет, ты, девочка, ты, с серыми глазами, у которой мышонок.
Таня посмотрела на него, раскрыв широко глаза, громко жуя свою серу. Из-под воротника ее шубки выглядывал пригревшийся там мышонок.
Человек улыбнулся ему.
И тогда Таня, выплюнув серу, пошла вперед к крыльцу.
— Кто это? — спросил Коля.
— Это, наверное, инспектор из Владивостока, — сказали ему другие.
А Филька вдруг крикнул с испугом:
— Это герой, честное слово! Я видел на груди его орден.
XIII
Меж тем это был писатель, имя которого многие знали. Бог с ним, зачем он приехал в этот город зимой без валенок, в одних только сапогах. Да и сапоги его были не из коровьей кожи, прошитой, как у старателей, жилками, а из обыкновенного серого брезента, который никак уж не мог бы согреть его ног. Правда, на нем была зато длинная теплая шуба и шапка из рыжей лисы… В этой шубе и шапке его видели и в клубе у пограничников. Говорили, будто он родился в этом городе и даже учился в этой самой школе, куда сегодня пришел.
Может быть, захотелось ему вспомнить свое детство, когда он рос здесь и пусть холодный, а все же родимый ветер дул в его лицо, и знакомый снег ложился на его ресницы. Или, может быть, захотелось ему посмотреть, как новая поросль шумит теперь на берегу его реки. Или, может быть, соскучился он со своей славой в Москве и решил отдохнуть, как те большие и зоркие птицы, что целый день парят высоко над лиманом и потом, словно утомленные высотой своего полета, опускаются на низкие ели и отдыхают тут в тишине.
Но Таня не думала так.
Пусть это не Горький, — думала она, — пусть это другой, но зато он приехал сюда, к ней домой, в ее далекий край, чтобы и она могла посмотреть на него своими глазами, а может быть, даже прикоснуться к его шубе рукой.
У него были седые волосы на затылке, хотя он еще не был стар, и тонкий голос, который поразил ее.
Она только боялась, как бы он не спросил ее вдруг, любит ли она Пушкина и нравятся ли ей его собственные книги.
Но он ни о чем не спросил. Он только сказал:
— Спасибо тебе, девочка. Что же ты сделаешь с мышонком.
И хотя, как многие слышали, он ничего особенного не сказал, а все же доставил им немало хлопот.
Как хорошо было раньше, когда раз в десять дней Александра Ивановна по вечерам, после уроков, занималась с детьми в литературном кружке!
Они усаживались все за длинный стол в пионерской комнате, а Александра Ивановна садилась в кресло. Она становилась как будто немного другой, чем в классе, словно приплывала к ним из дальних странствий на невидимом корабле. Она клала подбородок на свои сплетенные пальцы и вдруг начинала читать:
Когда волнуется желтеющая нива
И свежий лес шумит при звуке ветерка
Затем подумает немного и скажет:
— Нет, не то я хотела вам сегодня прочесть. Лучше послушайте вот что:
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный, и лукавый…
— Ах, дети, я так хочу, чтобы вы поняли, каким чудесным бывает слово у поэта, каким дивным смыслом наполнено оно!
Филька же ничего не понимал и готов был без сожаления вырвать свой язык, который только и делал, что колотился бестолку об его зубы, помогая им жевать все, что попадало в рот, а ни одного такого стиха сочинить не мог. Но зато он отлично говорил, как китаец, стоявший на углу с липучками, «И мало, мало есть, — говорил он, — и худо есть, и шибко хорошо». И все над ним смеялись.
Потом Женя читала стихи о пограничниках, а Таня — рассказы. Коля же всегда критиковал — бесстрастно, жестоко — и сам ничего не писал: он боялся написать плохо.
Но совсем недавно, несколько дней назад, Таня принесла им свой рассказ о маленьком мышонке, который поселился в рукаве старой шубы. Он жил там долго. Но однажды шубу вынесли из кладовой на мороз, и в первый раз мышонок увидел снег. «И как только людям не стыдно его топтать, ведь это же сахар», — подумал мышонок и выпрыгнул из рукава. Бедный мышонок! Как он теперь будет жить?
На этот раз Коля ничего не сказал дурного. Его молчание Таня сочла за похвалу и целый день и всю ночь, даже во сне, ощущала счастье. А утром разорвала рассказ и выбросила вон.
«Неужели, — думала она, — даже не похвала, а только молчание этого дерзкого мальчика может сделать меня счастливой!»
Но сегодня на занятиях было совсем иначе.
Странные заботы посетили их. Где достать цветы, чтобы поднести их вечером писателю? Где их взять зимой, под снегом, когда даже простые хвощи на болоте, когда даже последняя травка в лесу не остались живыми?
Все думали об этом. И Таня думала, но ничего не могла придумать — у нее не было больше цветов.
Тогда толстощекая Женя сказала — она всегда говорила полезные вещи:
— У нас дома, в горшках, распустились царские кудри.
— И у нас, — разом заговорили дети. — У нас зацвели на окнах китайские розы и фуксии.
— У нас тоже… — сказал Филька и в то же мгновение умолк, потому что его хозяйка не держала цветов в своем доме. Она держала свинью, которую его собаки во что бы то ни стало хотели разорвать на части.
Таким образом собрали много цветов. Но кто же отдаст их писателю? Кто при всех, в большом школьном зале, где ярко будут гореть сорок ламп, поднимется на дощатую сцену и пожмет писателю руку и скажет: «От имени всех пионеров…»
— Пусть это сделает Таня! — крикнул Филька громче всех.
— Пусть это сделает Женя, — сказали девочки, — ведь она придумала, каким образом собрать цветы.
И хотя они были правы, но все же мальчики спорили с ними. Только Коля молчал. И когда все-таки выбрали Таню, а не Женю, он прикрыл глаза рукой. И никто не понял, чего же он хотел.
— Итак, — сказала Александра Ивановна, — ты взойдешь на трибуну, Таня, подойдешь к гостю, пожмешь ему руку и потом отдашь цветы. Ты скажешь ему то, что мы тут решили. Память у тебя хорошая, больше я тебя учить не буду. До начала осталось немного. Возьми цветы.
И Таня вышла, держа цветы в руках.
«Так вот она, справедливость! Вот настоящая награда за все мои обиды! — подумала Таня, прижимая к себе цветы. — Не кто другой как я пожму знаменитому писателю руку и отдам цветы и буду смотреть на него, сколько мне захочется. И когда-нибудь потом, много-много времени спустя, лет так через пять, и я смогу сказать друзьям, что видела кое-что на свете».
Она улыбалась всем, кто подходил к ней близко. Она улыбалась и Жене, не замечая ее злобных взглядов.
— Это удивительно, почему все же выбрали Таню Сабанееву, — сказала Женя друзьям. — Я не говорю о себе — я не тщеславна, и мне этого вовсе не нужно. Но лучше было бы выбрать Колю. Он куда умней ее. Впрочем, этих мальчишек очень легко понять. Они выбрали ее потому, что у нее красивые глаза. Даже писатель что-то сказал о них.
— Он назвал их только серыми, — сказал Коля, смеясь. — Но ты, Женя, всегда права. Они красивые. И ты бы, наверное, хотела, чтоб у тебя были такие глаза?
— Вот уж чего не хотела бы, право, — сказала Женя.
Таня не слушала больше. И цветы, которые она держала в руках, показались ей тяжелыми, будто сделаны были из камня. Она бросилась бежать мимо классов, мимо большого зала, где, усаживаясь, уже гремели стульями дети.
Она сбежала по лестнице и в пустой сумрачной раздевалке остановилась, задыхаясь. Она еще не знала всей силы зависти, она еще была неопытна.
«Возможно ли то, что она говорит обо мне? Ведь это было бы недостойно меня, пионерки. Пусть счастье не улыбается мне. Не следует ли лучше отказаться, чем слушать подобные слова?»
Ноги не держали ее.
«Нет, это все неправда, — сказала она себе. — Все это вздор!»
А все же ей захотелось увидеть свои глаза.
В раздевалке, где, точно на лесной поляне, постоянно царил сумрачный свет, было тихо в этот час. Большое старое зеркало, чуть наклоненное вперед, стояло у белой стены. Его черная лакированная подставка всегда вздрагивала от шагов пробегавших мимо школьников. И тогда зеркало тоже двигалось. Точно светлое облако проплывало оно немного вперед, отражая множество детских лиц.
Но сейчас оно стояло неподвижно. Вся подставка была уставлена чернильницами, только что вымытыми сторожем. И чернила стояли тут же, на подставке, в простой бутылке, и в высокой четверти с этикеткой, и еще в одной огромной стеклянной посуде. Как много чернил! Неужели их нужно так много, чтобы ей, Тане, зачерпнуть каплю на кончик своего пера?
Осторожно обойдя бутыль, стоявшую на полу, Таня подошла к зеркалу. Она оглянулась — сторожа не было видно — и, положив на подзеркальник локти, приблизила свое лицо к стеклу. Из глубины его, более светлой, чем окружающий сумрак, глядели на Таню ее серые, как у матери, глаза. Они были широко раскрыты, постоянный блеск покрывал их поверхность, а в глубине ходили легкие тени, и, казалось, в них не было никакого дна.
Так стояла она несколько секунд, изумленная, точно лесной зверек, впервые увидевший в воде свое отражение. Потом тяжело вздохнула:
«Нет, какие уж это глаза!»
И с чувством сожаления Таня отодвинулась назад, выпрямилась.
И тотчас же, словно повторяя ее движение, качнулось на подставке зеркало, вновь возвратило Тане ее глаза. А бутылка с чернилами вдруг наклонилась вперед и покатилась, звеня о пустые чернильницы. Таня быстро протянула руку. Но, точно живое существо, бутылка увернулась, продолжая свой путь. Таня хотела поймать ее на лету, даже прикоснулась к ней пальцами. Но бутылка скользила, извергая черную жидкость. Она упала на пол, даже не очень звонко, скорее со звуком глины, оборвавшейся с берега в воду.
С Таней случилось то, что хоть раз случается в жизни с каждой девочкой, — она проливает чернила.
— Ах, несчастная! — крикнула Таня.
Она отскочила, подняв левую руку, в которой все время держала цветы. Все же несколько черных капель блестело на нежных лепестках китайских роз. Однако это еще ничего, можно лепестки оборвать. Но другая рука! Таня с отчаянием вертела ее перед своими глазами, поворачивая ладонью то вверх, то вниз. До самой кисти она была черна и ужасна.
— Любопытно!
Так близко от нее раздался возглас, что Тане показалось, будто она сама сказала это слово. Она быстро вскинула голову.
Перед ней стоял Коля и тоже смотрел на ее руку.
— Любопытно, — повторил он, — как ты теперь пожмешь руку писателю. Кстати, он уже пришел и сидит сейчас в учительской. Все собрались. Александра Ивановна послала меня за тобой.
Секунду Таня была неподвижна, и глаза ее, только что глядевшие на себя в зеркало с таким любопытством, теперь выражали страдание.
Удивительно, как ей не везет!
Она протянула ему цветы. Она хотела сказать:
«Возьми у меня и это. Пусть поднесет их Женя. Ведь у нее тоже хорошая память».
И он взял бы эти цветы, и они посмеялись бы оба над нею.
Таня живо отвернулась от Коли и помчалась дальше, между рядами детских шуб, сопровождавших ее, точно строй неподвижных свидетелей.
В умывалке она нашла воду. Она вылила ее всю до последней капли.
Она терла руку песком, и все же до самой кисти рука оставалась черной.
«Все равно он скажет! Он скажет Александре Ивановне. Он скажет Жене и всем».
Итак, она сегодня не выйдет на сцену, не отдаст цветов и не пожмет руку писателю.
Удивительно, как не везет ей с цветами, к которым так привязано ее сердце. То отдаст она их больному мальчику, а тот оказывается Колей, и вовсе не следовало ему отдавать, хотя то были простые саранки. И вот теперь эти нежные цветы, которые растут только дома! Попади они к другой девочке — сколько чудесных и красивых историй могло бы с ними случиться! А она должна отказаться от них.
Таня стряхнула с руки капли воды и, не вытирая ее, побрела из раздевалки, больше не торопясь никуда. Теперь уж все равно!
Она взошла по ступеням, обитым медной полоской по краю, и прошла коридор, поглядывая в окна: не увидит ли во дворе своего дерева, которое иногда утешало ее? Но и его не было. Оно росло не здесь, оно росло под другими окнами, на другой стороне. А по другой стороне, пересекая ей путь, шел по коридору писатель. Она увидела его, оторвавшись на секунду от окна.
Он шел, торопливо передвигая ноги, в своих брезентовых сапогах, без шубы, в длинной кавказской рубахе с высоким воротом, перехваченной в талии узким ремешком. И блестели его серебряные волосы на затылке, блестел серебряный поясок, и пуговиц на его длинной рубахе было Тане не счесть.
Вот он свернет сейчас за угол коридора к учительской и исчезнет от Тани навсегда.
— Товарищ писатель! — крикнула она с отчаянием.
Он остановился. Он повернулся кругом, как на пружине, и пошел назад, к ней навстречу, размахивая руками и морща лоб, словно силясь заранее понять, что нужно этой девочке, остановившей его на пути. Уж не цветы ли она принесла ему? Как много, как часто приносят ему цветы! Он не посмотрел на них даже.
— Товарищ писатель, скажите, вы добрый?
Он наклонился к ней.
— Нет, скажите, вы добрый? — с мольбой повторила Таня и увела его за собой в глубину пустого коридора.
— Товарищ писатель, скажите, вы добрый? — повторила она в третий раз.
Что мог он ответить на это девочке
— Но что тебе нужно, дружок?
— Если вы добрый, то прошу вас, не подавайте мне руки.
— Ты разве сделала что-нибудь плохое?
— Ах, нет, не то! Я хотела сказать другое. Я должна поднести вам цветы, когда вы кончите читать, и сказать от имени всех пионеров спасибо. Вы подадите мне руку. А как я вам подам? Со мною случилось несчастье. Посмотрите.
И она показала ему свою руку — худую, с длинными пальцами, всю измазанную чернилами.
Он сел на подоконник и захохотал, притянув к себе Таню.
И смех его поразил ее больше, чем голос, — он был еще тоньше и звенел.
Таня подумала:
«Он, наверно, должен петь хорошо. Но сделает ли он то, о чем я прошу?»
— Я сделаю так, как ты просишь.
И он ушел, все еще посмеиваясь и размахивая руками на свой особый лад.
Это была веселая минута в его длинном путешествии. Она доставила ему удовольствие, и на сцене он был тоже весел. Он сел поближе к детям и начал читать им, не дождавшись, когда они перестанут кричать. Они перестали. И Таня, сидевшая близко, все время слушала его с благодарностью. Он читал им прощание сына с отцом — очень горькое прощание, но где каждый шел исполнять свои обязанности. И странно, его тонкий голос, так поразивший Таню, звучал теперь иначе. В нем слышался звон трубы, на который откликаются камни, звук, который Таня любила больше всего.
И вот он кончил. Вокруг Тани кричали и хлопали, она же не смела вынуть руки из кармана своего свитера, связанного из грубой шерсти.
Цветы лежали на ее коленях.
Она смотрела на Александру Ивановну, ожидая знака.
И вот все уже смолкли, и он отошел от стола, закрыл свою книгу, когда Александра Ивановна легонько кивнула Тане.
Она взбежала по гремучим ступенькам, не вынимая руки из кармана. Она приближалась к нему, быстро перебирая ногами по доскам, потом пошла медленней, потом остановилась. А он смотрел в ее блестящие глаза, не делая ни одного движения.
«Он забыл, — подумала Таня. — Что будет теперь?» И мороз пробежал по ее коже.
— От имени всех пионеров и школьников… — сказала она слабым голосом.
Нет, он не забыл. Он не дал ей кончить, широко раскинул руки, подбежал к ней, заслонил от всех и, вынув цветы из ее крепко сжатой ладони, положил их на стол. Потом обнял ее, и вместе они сошли со сцены в зал. Он никому не давал к ней прикоснуться, пока со всех сторон не окружили их дети. Они касались его руками, они шумели вокруг, и никогда самая громкая слава не пела ему в уши так сладко, как этот крик, оглушавший его.
Он на секунду прикрыл глаза ладонью.
А Таня стояла возле, почти касаясь его плеча, и вдруг почувствовала, как кто-то старается вынуть ее руку, запрятанную глубоко в карман. Она вскрикнула и отстранилась. Это Коля держал ее руку за кисть и тянул к себе изо всей силы. Она боролась, сгибая локоть, пока не ослабела рука. И Коля вынул ее из кармана, но не поднял вверх, как ожидала Таня, а только крепко сжал своими руками.
— Таня, — сказал он тихо, — я так боялся за тебя. Я думал, что будут над тобой смеяться. Но ты молодец! Не сердись на меня, не сердись, я прошу. Мне так хочется танцевать с тобой в школе на елке.
Ни обычной усмешки, ни упрямства не услышала она в его словах.
Он положил свою руку к ней на плечо, словно веселый танец уже начался, словно они стали кружиться.
Она покраснела, глядя на него в смятении. Нежная улыбка осветила ее лицо, наполнила взгляд, глаза и губы. И, ничего не боясь, она тоже подняла свою руку. Она совсем забыла о своих обидах, и несколько секунд ее перепачканная, худая девическая рука покоилась на его плече.
Вдруг Филька обнял обоих. Он пытливо смотрел то на Таню, то на Колю, и беспечное лицо его на этот раз не выражало радости.
— Помирились, значит, — громко сказал он.
И Таня отдернула руку, сняла ее с плеча Коли, опустила ее вниз, вдоль бедра.
— Что ты глупости говоришь, Филька! — сказала она, покраснев еще сильнее. — Он просто просил меня, чтобы я пригласила его к себе завтра на праздник. Но я не приглашаю. А впрочем, пусть приходит, если ему уж так хочется.
— Да, да, — вздохнул легонько Филька, — завтра Новый год, я помню — это твой праздник. Я приду к тебе с отцом, он просил меня, можно?
— Приходи, — поспешно заметила Таня, — может быть, у меня будет не скучно. Приходи, — сказала она и Коле, прикоснувшись к его рукаву.
Филька с силой протиснулся между ними, а за ним толпа детей, стремящихся вперед широкой рекой, разъединила их.
XIV
Новогодняя ночь приходила в город всегда тихая, без вьюг, иногда с чистым небом, иногда с тонкой мглой, загоравшейся от каждого мерцания звезды. А повыше этой мглы, над ней, в огромном, на полнеба, круге ходила по своей дороге луна.
Эту ночь Таня любила больше, чем самую теплую летом. В эту ночь ей разрешалось не спать. Это был ее праздник. Правда, она родилась не в самую ночь под новый год, а раньше, но имеет ли это значение! Праздник есть праздник, когда он твой и когда кругом тебя тоже радуются. А в эту ночь в городе никто не спал. Снег сбрасывали с тротуаров на дорогу и ходили друг к другу в гости, и среди ночи раздавались песни, скрипели шаги на снегу.
В этот день мать никогда не работала, и Таня, придя из школы, еще на пороге кричала:
— Стоп! Без меня пирожков не делайте!
А мать стоит посреди комнаты, и руки у нее в тесте. Она относит их назад, как два крыла, которые готовы поднять ее на воздух.
Она нагибается к Тане, целует ее в лоб и говорит ей:
— С праздником тебя, Таня, с каникулами, А мы еще ничего не начинали делать, ждем тебя.
И Таня, бросив книги на полку, спешила надеть свое старенькое, в черных мушках, платье. Она еле влезала в него. Ее выросшее за год тело наполняло его, как ветер, дующий в парус. И мать, глядя на Танины плечи, начинала качать головой:
— Большая, большая!
А Таня, не боясь запачкаться в тесте, обхватывала ее сзади и, подняв невысоко от земли, проносила через всю комнату.
— Ты надорвешься! — кричала в испуге мать.
Но мать была легка. Легче связки сухой травы была она для Тани.
Она осторожно опускала ее на пол, и обе смотрели в смущении на старуху, которая стояла в дверях.
— Ополоумели обе, — говорила старуха. — Или забыли про тесто?
И тогда наступали самые приятные часы. Все, что вечером Таня пила и ела и чем угощала друзей, — все это она делала сама. Она давила черные зерна мака, выжимая из них белый сок, похожий на молоко одуванчика. Она бегала поминутно в кладовую, а в кладовой ужасный холод! Все замерзло. Все вещества изменили свое состояние, свой вид, на какой их осудила природа. Мясо звенело, как камень, и Таня пилила его маленькой пилкой. А молоко кусками лежало на полке. Она крошила его ножом, и из-под ножа сыпались ей на руки длинные волокна и пыль, похожая на пыль канифоли. Потом она приносила хлеб. Он седел в кладовой, как старик. Из каждой поры его веяло смертью. Но Таня знала, что он жив, что все живет в ее кладовой. Ничто не умерло. Она ставила хлеб и мясо на огонь и давала им жизнь. И мясо становилось мягким, источало крепкий сок, молоко покрывалось пеной, а хлеб начинал дышать.
Потом Таня уходила на лыжах в рощу. Она сбегала по пологому склону вниз, где из-под снега виднелись только вершины молоденьких пихт. Она выбирала одну, самую молодую, у которой хвоя была голубей, чем у других. Она срезала ее острым ножом и на плечах приносила домой.
Это было маленькое деревцо, которое Таня ставила на табурет. Но и на маленькой пихте находила она несколько капель смолы, которую любила жевать. И запах этой смолы надолго поселялся в доме.
Украшений было на пихте не много — ее голубая хвоя, на которой блестела от свечей канитель, по ветвям ползли серебряные танки, золотые звезды спускались на парашютах вниз. Вот и все.
Но как хорошо бывало в этот счастливый день! Приходили гости, и Таня была рада друзьям. А мать заводила для них патефон, который приносила с собою из больницы.
И сегодня должно быть нисколько не хуже, Придет отец, придет Коля… Придет ли он?
«Я, кажется, обидела его снова, — подумала Таня. — Зачем? Какое удивительное существо человек, если два слова, сказанные глупым мальчиком Филькой, могут замутить его радость, убить добрые слова, готовые вырваться из сердца, остановить протянутую для дружбы руку!»
И Тане захотелось посмотреть на свое плечо, где сегодня несколько секунд лежала рука Коли.
Никаких следов не было на плече Тани.
Но зато, повернув голову, увидела она мать, пристально глядевшую на нее.
Мать держала дневник — школьную ведомость Тани. Не все было в этой тетрадке так отлично, как прежде, но мать на этот раз молчала. И взгляд ее, обращенный на дочь, был задумчив и жалостлив, точно разглядывала она не Таню, а крошечное существо, которое когда-то держала на своих ладонях.
Мать была уже одета в свое выходное платье, сшитое из черного шелка. И как стройно держалась сегодня ее голова, как тяжелы и блестящи были волосы на затылке! Разве есть на свете человек красивей и милей, чем она?
«Как не может понять этого отец?» — подумала Таня.
Несколько пушинок от ваты пристало к платью матери. Таня сдунула их.
— Скоро придет отец, — сказала она.
— Да, я жду, — сказала мать. — И Надежда Петровна придет. Я просила ее прийти.
— Ах, лучше бы она не приходила! — невольно воскликнула Таня.
— Почему же, Таня? — спросила мать.
— Не надо.
— Но почему же все-таки, глупое ты дитя?
Но вместо ответа Таня покружила мать вокруг своего маленького деревца, все время боясь, что, быть может, и взрослые притворяются так же, как дети. Она кружила ее долго.
Скрип шагов и топот на крыльце прервали их кружение.
— Папа пришел, — сказала мать, — перестань.
Таня отскочила в угол.
— Коля пришел, — сказала она, побледнев.
Но нет, это пришли другие — три девочки, с которыми Таня дружила в отряде.
Таня вышла к ним из угла и каждой подала руку.
— А танцевать у тебя можно? — спросили девочки, хотя с мороза глаза их еще ничего не видели и лица были красны.
— Можно. Сегодня все можно! — сказала Таня. — Я сейчас заведу патефон.
Громкая музыка заполнила весь дом, как солнцем залила его звуками, набила до самой крыши.
Потом пришел отец с Надеждой Петровной. Он несколько раз обнял Таню и поздравил ее с праздником, а Надежда Петровна подарила ей торбаса и дошку, всю расшитую бисером.
А Коли не было.
И мать спросила:
— Где же Коля?
— Вот упрямый мальчишка, — сказал отец, — ни за что не хотел идти с нами вместе. У меня, говорит, есть свой собственный подарок для Тани, я принесу его сам.
Вслед за ними пришел Филька с отцом, с матерью и с тремя маленькими братьями, приехавшими к нему в город на собаках. Все они были смуглы и стали в ряд перед Таней, низко поклонившись ей, как хозяйке. Потом все, как один, вынули из карманов платки, сложенные вчетверо, и вытерли ими носы. И охотник гордился их поведением, а мать спокойно курила трубочку, обитую медными гвоздиками. И гвоздики эти блестели при свечах.
Детей поднимали на руки, и Таня целовала их всех без разбору, изредка оглядываясь на свою мать. Та весь вечер стояла рядом с Надеждой Петровной, держа ее под руку, хотя Таня уже несколько раз пыталась их разлучить: то просила подержать ей дошку, то помочь надеть торбаса. Но каждый раз, с улыбкой потрепав Таню по плечу, мать возвращалась на свое место, к Надежде Петровне, дружелюбно продолжая беседу.
Дети снова требовали танцев.
И Таня подошла к патефону, радуясь, что может хоть на секунду повернуться ко всем спиной.
Она усердно крутила ручку, и черный сверкающий круг вертелся перед ее глазами, и трудолюбивая, как лошадь, ходила по своей борозде игла. Она пела в три голоса и пела в один, она играла, и играла, словно целый хор медных труб и флейт, как светлые духи, поселился на ее острие.
А Коли не было.
«Где же он?» — думала с тоскою Таня.
За ее спиной, колыхая маленькую пихту и большой бумажный абажур под потолком, танцевали дети. С ними вместе танцевал отец. Он был очень весел сегодня и плясал прекрасно, приводя детей в восторг.
— Посмотри же, Таня, — говорила поминутно мать, — ведь это отец танцует!
— Да, — отвечала Таня, — я вижу, мама, он танцует очень хорошо.
Она смотрела на отца. Но мысли и взгляд ее блуждали. И скоро она поймала себя на том, что отец, и танец его, и веселье мало привлекают ее внимание сейчас. А ведь совсем недавно сколько и горьких, и сладких чувств толпилось, бывало, в ее сердце при одной только мысли об отце. Что с ней? Она все время думает о Коле.
«Где же он теперь? У Жени сегодня тоже елка».
Но тут Филька с братьями начал тихо кружиться, все расширяя круг. Они заносили ноги мягко, чуть поднимая их, и то один из них, то другой звал к себе Таню. Они танцевали танец, какой обыкновенно танцуют веселые эвенки на песчаном берегу Тугура в час, когда восходит над лесом луна.
Таня вошла в их круг. Она танцевала, поминутно поглядывая на дверь.
— Молодцы! — крикнул восхищенно отец. — Черт возьми, мы будем сегодня веселиться. Таня, попроси у мамы вина. У меня есть еще для вас подарок, дети.
И мать сказала:
— Отец, не сходи с ума. Детям вина нельзя.
— Я знаю твердо только одно, — сказал отец, — что детям нельзя есть волчьих ягод. Но вина — по капельке можно.
— По капельке можно, — повторили за ним разом дети.
И нянька внесла на большом подносе бутылку сладкого вина. А вслед за нянькой вошел совсем молодой красноармеец Фролов. Он был в шоферском тулупе, улыбался всем хитрой улыбкой, а в руке у него было ведро.
— Фролов, дружок, — сказал отец, — покажи-ка наш подарок ребятам.
Дети сами заглянули в ведро, но увидели там только снег.
— Что это? — спросили они. — Тут снег, и больше ничего не видно.
— А вот сейчас, ребята, — сказал Фролов. — Смирно!
И, запустив руку в ведро, он вытащил из-под снега большой апельсин, потом еще два, и еще. Дети криками встретили эти плоды. Они брали их в руки и тотчас же клали назад, потому что апельсины были тверды и холодны, — держать их было трудно, как железо, долго лежавшее на морозе.
— Погодите, ребята, — сказал со смехом отец. — Их надо сначала разморозить. И тогда — даю слово — они понравятся вам.
Он опустил апельсин в холодную воду, и на поверхности его через мгновение выступил лед. Он покрывал его тонкой коркой, а апельсин блестел, как шар, висевший на маленькой пихте.
Отец ударил по корке ножом, она раскололась на части, и из осколков льда, тающих быстро на ладони, вышел круглый и свежий плод. Незнаком и чудесен на севере был его запах и цвет. И маленький брат Фильки боялся его и не ел.
Сам же Филька принес свой апельсин отцу.
— Съешь его, — сказал охотник, без всякого удивления глядя на странный плод. — Он подарен тебе друзьями, и в нем не может быть никакого вреда. Но, не будь он такой большой, я принял бы его за ягоду, упавшую с рябины на землю, и почистил бы им свою трубочку, на которой медь так быстро тускнеет от лесного тумана. Однако, — добавил он с достоинством, — перед морозом рябина у нас тоже бывает крупна.
И он отстранил апельсин рукой, — он ничему не желал отдавать предпочтение, ничему, что не росло в его родном лесу.
Тогда Филька сунул свой апельсин за пазуху, чтобы поделиться им с Таней. Ничего не мог он съесть один — ни сладкого корня, который находил в лесу, ни весенней заболони лип, ни шмелиного меда, ни кислого сока муравьев.
Но Тани не было в толпе ее гостей.
Куда она ушла? Что с ней? Она была сегодня печальна.
Филька заглянул в другую комнату, где было темно и на кроватях лежали шубы. Ее и тут не было. Тогда он отправился на кухню и в сенях увидел Таню. Она незаметно пробиралась к дверям. Она была уже в дошке и, нагнувшись, затягивала у щиколотки ремешки своих новых торбасов.
Филька молча отодвинулся, заслонил ее от взглядов гостей.
Таня вышла на крыльцо. Воздух столбами подымался вверх и на страшной высоте превращался в тонкие облака, летящие по освещенному небу. И сквозь них, точно сквозь прозрачное стекло, затуманенное дыханием, виднелась небольшая холодная луна.
Таня ступила на снег, стараясь не скрипеть. Легкая, сверкающая мгла посыпалась ей на плечи, на лицо. Она провела рукой по своей непокрытой голове и вышла за ворота. Она бегом пересекла улицу и остановилась у дома, где жила Женя. Он был весь окружен сугробами.
Таня присела на снег и посидела немного, стыдясь заглянуть в окно. Потом забралась на сугроб. Окно приходилось как раз перед глазами. И сквозь стекло был виден свет, похожий смутной своей белизной на луну, Это горели свечи на елке. И вокруг нее двигались дети. Тени их проплывали мимо неподвижного взора Тани, и в каждой она узнавала Колю.
Голова ее пылала на морозе.
А она все глядела. А тени плыли и плыли, как в сумрачном царстве воды. И только одна оставалась неподвижной — более глубокая и черная, чем другие, — тень огромной рыбы с опущенным хвостом. Но и она вскоре поплыла. Она задвигалась то вверх, то вниз, то становилась косо поперек всего стекла. И даже пузырьки, которые она выпускала изо рта, были отлично видны.
«Что это? — с диким страхом подумала Таня. — Ах, это аквариум Жени, который стоит на окне!»
Но вот знакомые руки протянулись к окну. «Не Коля ли это?» Рыба исчезла. Исчезла и вся волшебная картина, долго занимавшая Таню. Кто-то спиной заслонил окно.
Близко стукнула дверь на крыльце. Таня быстро присела. Она соскользнула с сугроба и, перескакивая через снег, через лед, через мерзлые доски палисада, помчалась прочь. Она бежала бог весть куда, блуждала без направления, пока волнение ее не утихло. Но какой глубокой грустью было охвачено все ее существо!
Таня не решалась войти в свой дом. Она постояла еще у себя во дворе, под забором, за толстым стволом березы, скрывавшей ее от всех.
— Что со мной? — говорила она, неизвестно к кому обращаясь. — Что со мной? Откуда это все, скажите мне кто-нибудь!
Береза молчала, и шумела одна только ель, неохотно пропуская сквозь хвою холодный воздух.
Филька вышел без шапки на крыльцо и тихо окликнул Таню. Она не отозвалась. Он выглянул даже за калитку и побрел назад. И только когда он скрылся, Таня вернулась в дом. Она вошла в свою комнату, где дети по-прежнему кружились вокруг ее отца. А на стуле стоял Коля и менял догоревшие на пихте свечи. При виде его у Тани не хватило дыхания. Она покачнулась. Волосы ее были влажны от инея, вся одежда в снегу.
— Таня, где ты была? — спросил с тревогой отец.
— Я выходила на улицу подышать. У меня закружилась голова.
— Так иди же, приляг на мою постель, — сказала мать.
Коля соскочил со стула и подошел к Тане совсем близко.
— Подожди, — сказал он, — я хочу показать тебе мой подарок. Я ходил за ним далеко, к знакомому китайцу.
Он принес ей сначала целую кучу мотылей — тонких червяков, более красных, чем ягоды лесного шиповника. Она положила их на лежанку, где сушились дрова.
Затем он показал ей маленький аквариум, в котором плавала золотая рыба. Она была большая, с опущенным хвостом, похожим на длинное платье. Она толкалась в стекло, едва помещаясь в своих прозрачных стенах. Листики зелени плавали сверху на воде. Таня сказала:
— Ты ходил за ней к китайцу? Это совершенно напрасно. Я не держу рыбок за стеклом на окне, как Женя. Придется ее зажарить.
Коля сдвинул брови, глаза его стали темней, непроницаемей. Он как будто не слышал слов Тани. Только руки его ослабели, аквариум закачался, рыба, плеснув хвостом, всплыла наверх, и несколько капель воды пролилось через край стекла на пол.
Коля подошел к старухе, весь вечер стоявшей в дверях.
— Няня, — сказал он, — зажарьте эту рыбу с картошкой, Таня просит.
— Да, да, — сказала Таня, — зажарьте ее, няня. Они очень вкусны. Они из породы карасей.
И, подойдя к отцу, она взяла его за руки:
— Папа, мы будем с тобой сегодня много танцевать. Ты хорошо танцуешь.
И вот ноги ее, так много пробежавшие сегодня по сугробам и по снегу, снова начали двигаться — теперь уж по гладкому полу. Она поднималась на цыпочки, чтобы закинуть руку за плечо отца. И когда голова ее, немного запрокинутая назад, уставала, она нагибалась и лбом прижималась к его рукаву. А руки отца слегка покачивали ее. Она склонялась туда и сюда, как речная трава, выросшая на тихом течении. И он был счастлив, улыбался. Наконец-то он был вознагражден за свои страдания, которые, — казалось ему, — сегодня были напрасны; за свои богатые подарки, за веселую пляску, за апельсины во льду, за несколько капель вина, которые разрешил он выпить детям.
И мать расхаживала среди гостей, тоже счастливая. Хотя каждый шаг ее был сдержан, но лицо ее наполнено живостью, и даже голос у нее был другой.
Таня танцевала и с матерью, и с Надеждой Петровной и, устав от танцев, остановилась в углу за своим разукрашенным деревцом.
Рядом с ним у окна стоял одиноко Филька. О нем она совсем забыла, за весь вечер не сказала ему ни слова.
Филька несколько раз позвал ее. Она подняла на него свой рассеянный взгляд.
— А завтра кто-то с Колей пойдет на каток, — сказал Филька.
— Ты, что ли? — спросила Таня.
Филька покачал головой.
— Так кто же?
— Женя.
— А-а!
Таня схватилась за деревцо. Оно закачалось под тяжестью ее руки, и серебряный шарик упал и разбился. Таня наступила на осколки ногой.
— Что еще просил тебя сказать мне Коля?
А Фильке уже стало жаль ее.
Он сказал:
— А я могу свечку съесть.
Таня молча смотрела на него. И Филька на самом деле снял с пихты горящую свечку, задул ее и начал жевать.
Таня пришла вдруг в себя.
— Что ты делаешь, Филька? — закричала она. — Может быть, это вредно.
— Что ты, Таня! Это вовсе не вредно, — сказал Филька, — это немного невкусно, но зато смешно. Правда, смешно?
Действительно, Таня не могла удержаться от смеха.
А на глазах у Фильки загорелись слезы. Они, точно огоньки, светились из-под его толстых век. Он все жевал и жевал.
«Почему он как будто плачет?»
Таня огляделась вокруг, но не нашла никого, кто заставил бы Фильку плакать.
«Может быть, эти свечи горькие?»
Она силой отняла у него свечу.
— Ты заболеешь, Филька, — сказала Таня. — А ведь утром я хотела пойти с тобой в школу на спектакль. И зачем ты, — добавила она, — показываешь детям глупые примеры? Посмотри.
Рядом с Филькой стоял его маленький брат и тоже жевал свечку. Но он, по-видимому, не испытывал при этом никакой горечи. Его лицо с широкими скулами было только лукаво и выражало в полной мере удовольствие. А в руках он держал апельсин.
XV
Гости ушли после полуночи, и Таня всем пожелала счастья — своим подругам, и охотнику, и Фильке, и отцу, и матери, и Надежде Петровне.
А Коле сказала:
— С новым годом, Коля. Будь, друг, счастлив, и забудем об этой глупой рыбе.
Она решила больше не думать о нем.
А среди ночи Таня проснулась в страхе. Из личинок, которые она вчера положила на лежанку, вывелся молодой комар, может быть, это был и старый комар, отогревшийся среди мотылей на печке, но только он ожил вдруг и зазвенел. Это было так страшно! Он звенел среди ночи, зимой, когда ему вовсе не следовало звенеть.
Таня сидела на кровати, глядя в темноту, и слушала этот звон, это трепетание комариных крыльев, а сердце ее стучало громко, словно колотушка ночного сторожа.
Неужели этот жалкий звук мог ее так испугать?
«Надо его убить», — подумала Таня.
Но комар попищал еще немного и замолк. Он умер сам.
А Таня снова заснула и утром проснулась с радостью.
Мать уже ушла в больницу, на дежурство, но и это не огорчило Таню. Какое раздолье было у нее на душе, как легко ее тело, — оно как будто совсем потеряло свой вес!
«Что это? — думала она. — Каникулы? Нет, не каникулы… Я буду с ним сегодня танцевать на елке. И я пойду на каток. Я им вовсе не буду мешать. Я постою там с краю, за сугробом, и посмотрю только, как она будут кататься. И, может быть, у него на коньке развяжется какой-нибудь ремешок… Тогда я завяжу его. Да, я сделаю так непременно».
И пока Таня мылась и завтракала, она все думала об этом. И глаза ее сияли, и новым впечатлением казался ей каждый ее шаг, каждое движение руки.
Она наточила коньки, перевязала их крепко ремешками и позвала с собой старую собаку, бросив ей на снег кусочек сахару. Та поискала его, тычась мордой в разные места, но при своем слабом нюхе так и не могла найти.
И все же бедный Тигр на этот раз пошел с ней. Но, как потом рассудил он своим стариковским умом, это было совершенно напрасно. Они зря простояли целый час на реке у катка, прячась за каждый сугроб. Никого они не встретили здесь. Пусто было вокруг. А то, что увидел он внизу, на реке было даже опасно. Из-за дальнего мыса, покрытого лесом, тихо крался ветер, краем задевая скалы и с шипением сдувая снег с камней.
Так простояли они с Таней довольно долго и пошли назад. Но едва только поднялись наверх по тропинке позади рыбачьих изб, как тотчас же увидели Колю. Он шел, поддерживая Женю, а она, сгибаясь, скользила по ледяным дорожкам, раскатанным рыбацкими детьми. И у обоих были в руках коньки.
Таня свернула налево, в переулок, и притаилась за домом, сунув свои коньки в сугроб. Тигр присел рядом, подняв на нее глаза. Он не мог ее понять.
Вот уж и Коля прошел мимо, ничего не заметив, а она все продолжала стоять. Тигр поскулил немного, лапы его начинали дрожать. Он вспомнил запах птичьих костей, которые Коля часто приносил ему, — совесть его заныла. Он с визгом выскочил из-за дома и кинулся вслед за Колей. Тот живо обернулся.
— Тигр, ты здесь? — сказал он удивленно. — А где же Таня?
А Таня — вот она, вышла из переулка и стоит — прятаться больше не к чему. Лицо ее заливает яркая краска, более густая, чем это могло бы быть от холодного ветра, еще с утра дувшего с восточной стороны.
— Тигр, проклятая собака, — сказала она, — иди сейчас же сюда!
Коля поклонился Тане и пошел ей навстречу, как попало размахивая своими коньками.
— Ты была уже на катке, так рано? — спросил он. — А я думал, ты с Филькой пошла на спектакль в школу.
Таня оставалась неподвижной, отвернув лицо в сторону, и слова плохо повиновались ей, хотя она говорила надменно:
— Я вовсе не была на катке, — ты же видишь, что коньков у меня нет. Филька сказал тебе правду. Мы идем с ним в школу на спектакль.
Коля посмотрел на руки Тани. Да, коньков у нее не было — ни в руках, ни на плече.
— Так это правда. Отлично! — сказал он. — В такой случае, Тигр, иди сюда.
Таня громко крикнула:
— Не смей, Тигр!
И старая собака осталась на месте, хотя запах вкусных костей не выходил у нее из головы. Она посидела еще немного возле Тани. Может быть, даже подумала, что ей делать в таком трудном случае, и, вспомнив, должно быть, про свои собственные дела, бросилась назад в переулок, оставив детей одних.
Вслед за ней быстрыми шагами удалилась и Таня.
Она шла, стараясь не оглядываться назад.
«Нет, я не буду больше прятаться от Коли за домами и сугробами, — думала Таня, шагая по улице. — Я не завяжу ему ремешка на коньках, и никогда не нужно этого делать».
И как мало Таня ни жила на земле и как долго ей еще ни оставалось жить, но она решила всю свою остальную жизнь больше и не вспоминать о Коле, забыть всякую мысль о нем. Ведь есть же на свете радости лучшие, чем эта…
Она их знала раньше, еще совсем недавно, ловя форель в реке или слушая громкие звуки горна на линейке в одном ряду с другими. Да и сейчас Филька ждет ее в школе на спектакле, и у открытых ворот толпятся ее старые друзья. Наконец она может просто смотреть по сторонам, ни о чем не думая; да, просто-напросто может разглядывать свой собственный город. Он тоже доставляет ей радость. Он мал, но, как и она, дружен с ее небом, с черными от хвои лесами, и весною речные орлы любуются им с высоты. Он и теперь, зимой, красив. И он не весь из дерева. Его большая пристань сделана из камня, и школа ее из камня, и сделан из камня новый дом, в котором плавят золото. А сколько новых дорог выбегает к нему из леса и снова убегает в лес, где, в самой глубине, днем и ночью слышно дыхание высоких труб, видны новые дымы над вершинами кедров. А сколько машин проходит через город, обернув цепями свои колеса, чтобы они не скользили по снегу.
А вот и старый медник тоже проходит через город и кричит на перекрестках: «Лудить, паять!» Весною он носит свой маленький рельс на плечах, а зимою тащит его на веревке по снегу, и он скользит, облегчая его труд, — бежит за медником, как собачка.
Кому что надо?
Разве это плохо? Нет, право же, хорошо устроена жизнь!
И, проводив глазами медника, стучавшего железом, Таня зашагала шире, быстрее, побежала вперед к открытым воротам школы.
Возле школы толпились дети. Но странно — они не входили, а выходили из ворот. Они с криком бежали навстречу Тане, и она долго не могла понять их слов.
— Буран, — кричали они, — буран! Никакого спектакля не будет!
Матери, кутаясь в шубы, хватали малышей за руки и уводили домой. Иных же уводили отцы.
Из ворот вышла Александра Ивановна, ведя за собой ту самую девочку, чьи резвые ноги так часто пересекали Тане дорогу. А за другую руку учительницы держался маленький мальчик, который, казалось, никуда не хотел уходить.
Тогда Таня внимательно огляделась вокруг. Она подняла глаза и увидела небо, разделенное резко на два разных цвета — черный и синий. Черным оно было левее, на востоке, и стояло там прямою стеной. И флаг на городской каланче летел вперед, тоже прямо, как струна. На город надвигался буран. Он плыл высоко, он еще не опускался на землю.
Таня посмотрела на воздух сквозь пальцы. Он был темен уже и сгущался.
«Буран, — с тревогой подумала Таня, — а они на реке».
— Буран! — крикнула Александра Ивановна. — Возвращайся, Таня, домой. Скажи об этом всем, кого встретишь.
Но Таня не повернула. Она подбежала ближе.
— Я не боюсь бурана, — сказала она. — Я помогу вам. Дайте мне девочку, я отведу ее домой.
— Она живет далеко, у реки, возле барж.
— Ничего, я знаю, где она живет.
— Ну что ж, отведи, а я отведу мальчишку. Только смотри, поскорей возвращайся домой, — беспокойно сказала учительница.
— Я сделаю все хорошо, — торопливо ответила Таня, — не беспокойтесь, Александра Ивановна.
Она схватила девочку за руку, и вдвоем они побежали вдоль длинной улицы, где, несмотря на полдень, хозяйки закрывали ставни на окнах и зажигали в домах огни.
Они бежали быстро, не останавливаясь, только ветер на перекрестках задерживал их.
С высоты Таня увидела на реке баржи, занесенные снегом до мачт, А направо — каток. Широкий и ровный лед был чист от снега. По краям его на вбитых кольях висели гирлянды из еловых лап. Они мотались, как снасти на шхуне, застигнутой бурей. А далеко за катком, на реке, на вершинах открытых гор, как цветы, поднимались на тонких стеблях белые крутящиеся вихри… На катке никого не было. Только две крошечных фигурки, держась за руки, катились по краю льда.
Таня сбежала вниз по тропинке и помчалась вдоль берега, поглядывая то на каток, то на девочку, уже задыхающуюся от бега.
Они остановились на секунду.
— Это наши, — сказала девочка. — Что же ты им не кричишь?
Но вместо ответа Таня приложила ее руку к своему сердцу:
— Послушай, как бьется.
— У меня уши замерзли, — сказала девочка. — Я ничего не слышу. Идет буран, а они катаются. Почему ты им не кричишь?
И Таня снова не ответила ей. Она подняла ее на руки и понесла в дом, стоящий на самом берегу.
Через минуту Таня снова показалась на пороге дома уже одна. Она прыгнула вниз на лед и пошла между баржами по тропинке. Ноги ее тонули в снегу. Она решила нисколько не торопиться. Она пойдет еще медленнее по этой тяжелой тропинке. И пусть буран засыплет ей глаза, засыплет и каток, и гирлянды из еловых веток, до самых гор пусть он покроет всю реку снегом. Она не будет торопиться. Она придет на каток и скажет им грубо: «Пора вам опомниться и разойтись по домам. Только не думайте, что я пришла сказать вам это. Я отводила девочку домой и случайно проходила мимо. Это ваше счастье, потому что я вижу: вы оба забыли все. А сейчас мне просто нравится гулять здесь, на реке, перед бураном. Можете не верить мне, как вам угодно. Только вы видите, вот я медленно пришла сюда и уйду сейчас, ничуть не торопясь».
Так бормотала Таня, все ускоряя шаг, пока ноги не понесли ее точно на крыльях. Она мчалась мимо замерзших барж, и темный воздух гудел в ее ушах. А дорожка оказалась самой короткой из всех. Она вскоре привела ее на каток. Но здесь Таня никого не застала. Она обвела глазами всю реку, берег, дымившийся на высоких местах. И лишь неожиданно заметила Колю близко, почти у самых ног. Он сидел на снегу подле хвойных гирлянд, упавших от ветра, и Женя сидела рядом с ним. Мгла уже лодбиралась к солнцу.
Таня грудью разорвала еловые ветви.
— Разве вы слепые? — сказала она Жене. — Скоро начнется буран. Александра Ивановна велела, чтобы вы шли по домам.
Но уже сказав это, она увидела, что Женя и без того испугана; хотя щеки ее были красны, но вся она дрожала.
— Что случилось? — с тревогой спросила Таня.
— Это все Коля устроил, — сказала Женя, дрожа. — Ему хотелось покататься со мной на коньках. Но мне страшно, здесь ветер.
— Зачем ты врешь? — сказал Коля. — Разве не тебе хотелось покататься утром?
— А разве не ты просил Фильку сказать Тане, что мы утром придем сюда? — сердито ответила Женя.
Но Таня не слушала их. Она с заботой склонилась над Колей.
Лицо его было бледно, он держался за ногу, не в силах подняться с сугроба.
— Уходи ты, глупая, — сказал он Жене. — Уходите вы обе, я останусь один.
А Женя все не переставала дрожать.
— Я пойду домой, — сказала она.
И Таня взяла ее за плечи, тихо повернула лицом к городу.
— Уходи, — сказала она. — Только зайди к Фильке и скажи, что мы здесь. Мамы нету дома.
— Нет, нет, я пойду прямо домой. Я боюсь, скоро начнется буран.
Женя побежала вверх на гору, рукавом закрывая от ветра лицо.
А Таня опустилась на лед перед Колей, стала развязывать ремни его коньков.
— Ты ушибся? Тебе больно? — спросила она.
Он промолчал.
Кругом темнело все — река, и лед, и небо.
Пальцы ее озябли. Она грела их изредка, зажимая крепко меж колен. Коля старался не стонать. Она протянула ему руку. Он встал и снова опустился на снег.
— Ты сломал себе ногу? — сказала Таня со страхом.
— Нет, — ответил Коля, — я только слегка растянул себе жилу, эта глупая Женя совсем не умеет кататься.
Потом Таня услышала его смех, между тем как смеяться ему вовсе не следовало бы.
Быть может, он смеется над ней, над ее страхом за его жизнь? Может быть, это только притворство и шутка — нога его вовсе не болит.
— Посмотри на дорогу, — сказал он, — ведь это Тигр несет твои коньки в зубах. Я так и думал, что ты их спрятала.
Она поглядела на дорогу.
Да, это Тигр бежал через лед, таща за ремешки коньки. Он положил их у ее ног и присел рядом, ожидая от нее благодарности. Она провела замерзшей рукой по его холодной шерсти. Но зачем ей теперь коньки, и где он взял их? Он, наверное, вырыл их из сугроба за домом. Он тащил их по улице, пугаясь прохожих, и ветер бросал его в снег. Ему, наверное, было тяжело тащить. А все напрасно. Ей теперь не нужны коньки.
— Что же мне делать? — сказала она. — И мамы нет дома. Нет никого, кроме Тигра. Но если ты не можешь ходить, я на руках отнесу тебя до рыбацких домов. А здесь оставаться нельзя. Ты не знаешь наших буранов.
— Я не боюсь ваших буранов, — ответил упрямо Коля. — А если ты думаешь, что я испугался вашей глубокой реки и не вошел тогда в воду за этим несчастным котенком, — твое дело. Думай, как хочешь. Уходи, если ты боишься.
— Нет, — сказала Таня, — я не бурана боюсь, я боюсь за тебя. Я знаю, что это опасно, и останусь здесь с тобой.
Она села на снег подле Коли. Она смотрела на него с нежностью, которую больше не хотела скрывать. И лицо ее выражало тревогу.
Он опустил голову.
— Я должен быть дома, — сказал он. — Я дал слово отцу.
— Что же мне делать? — повторила Таня.
Она отвела глаза от Коли и в раздумье поглядела на Тигра, крупной дрожью дрожавшего на летучем снегу. Потом вскочила на ноги, более решительная, чем прежде.
Небо сползало с гор, расстилаясь, как дым, по ущельям, И черная даль приблизилась, стояла за скалами рядом. А все же самый страшный ветер еще не вышел из-за песчаной косы, где были разбросаны камни. И снег еще не падал сверху. Буран надвигался медленно.
— У нас есть еще время, — сказала Таня. — У Фильки — собаки, а я правлю нартой отлично. Я пригоню их сюда. Мы можем успеть. Подожди меня тут, и я отвезу тебя домой к отцу. Только не бойся. С тобою останется собака. Она не уйдет.
Таня посадила Тигра на сугроб и дала ему лизнуть свою руку. Он остался на месте, глядя со страхом на север, где буря уже приводила в движение снег и колыхала леса на горах.
Таня взбежала на берег.
Наклонив лицо и рассекая ветер телом, она пробежала по улице, мимо высоких сугробов. Все ворота были уже закрыты. Одни лишь ворота Фильки стояли раскрытые настежь. Только что он приехал с отцом на собаках. Он стоял на крыльце, очищая свои лыжи от снега, и, увидев вдруг рядом Таню, дышавшую громко, в изумлении отступил перед ней. А собаки лежали у ворот на дворе, запряженные в нарту, — их еще не успели распрячь. И хорей — длинная палка из ясеня — был воткнут в снег.
Таня схватила каюр и упала на нарту.
— Что ты делаешь, Таня! — крикнул в испуге Филька. — Берегись, они злые.
— Молчи, — сказала Таня, — молчи, милый Филька, Мне надо скорее отвезти к отцу Колю. Он вывихнул себе ногу на катке. Я сейчас пригоню твою нарту. По реке это близко.
Она взмахнула хореем, крикнула на собак по-нанайски, и собаки вынесли ее из ворот.
Пока Филька успел соскочить с крыльца и надеть на ноги лыжи, нарта была уже далеко. Но все же он бежал вслед за Таней и кричал изо всех своих сил:
— Буран, буран, куда ты? Подожди меня.
Но Таня уже не слышала его криков.
Она сидела на нарте верхом, как настоящий охотник, Она правила ею отлично, держа наготове хорей. И странно, собаки слушались Таню, хотя голос ее был им незнаком.
И Филька остановился. Ветер ударил его по плечам и заставил присесть на лыжи. Но он не повернул назад. Он постоял немного на лыжах, размышляя о том, что видел, о ветре, о Тане и о себе самом. И, решив, что все хорошее должно иметь хорошее направление, свернул на дорогу, ведущую в крепость, где жил Танин отец, и побежал по ней прямо против бури.
А пока он бежал, собаки его дружно вывезли Таню на лед. Возле Коли она затормозила нарту, с силой воткнув меж полозьями длинный хорей. И тотчас же собаки легли, нисколько не ссорясь друг с другом.
Коля, шатаясь от боли, встал с трудом. И все же он улыбался, даже удовольствие светилось на его озябшем лице. Он в первый раз видел в упряжке собак, в первый раз приходилось ему ездить на них.
— Молодец Таня, ты хорошо это придумала, — сказал он, поглядев на легкую нарту, подбитую китовым усом, и на куцых собак, грызущих снег по сторонам. — Эти собаки не так уж злы, как об этом беспрестанно твердил мне Филька, и не так сильны на вид. Они лишь немногим больше наших шпицев.
Но Таня, лучше его знавшая их злость, необузданный прав и постоянное желание свободы, ни на шаг не отходила от нарты. Только на мгновение отлучилась она для того, чтобы осторожно подхватить под руки Колю и усадить его в сани. Потом подняла на ладонь дрожащего от страха Тигра, прижала его к груди, прыгнула в нарту и пустила собак вперед. Но как неуловимы при этом были ее движения и как верны, как зорок был взгляд, который бросала она на снег, уже начинавший кипеть и шевелиться на дороге, и как робок становился он, когда она обращала его назад, на Колю!
— Тебе не очень больно? — спрашивала она. — Потерпи, скоро приедем. Только бы успеть до бурана!
Он удивлялся. В ее глазах, тревожно горевших под обмерзшими от ветра ресницами, и во всем ее существе являлся ему иной, совершенно незнакомый смысл. Будто на этих диких собаках, запряженных в легкие сани, сквозь острый снег, царапающий кожу на лице, уносились они оба в другую, новую страну, о которой он еще ничего не слыхал. И он держался за ее одежду, чтобы не выпасть.
А метель уже занимала дорогу. Она шла стеной, как ливень, поглощая свет и звеня, как гром меж скал.
И Таня, оглушенная ветром, увидела смутно, как от этой белой стены, словно стараясь оторваться от нее, вскачь мчится по дороге лошадь. Кого уносила она от бурана — Таня не могла увидеть. Она почувствовала только, как собаки с яростью рванулись навстречу, и закричала на них диким голосом. Коля не понял ее крика. Но сама она знала, зачем кричит так страшно. Собаки не слушались больше. Теперь все живое, что встретится им на пути, они разорвут на части. Им обоим угрожала гибель.
Точно тяжелым копьем Таня покачала хореем и, напрягши руку, с силой воткнула его в снег. Он вошел глубоко и сломался. Тогда Таня обернулась, и Коля на одно лишь мгновение увидел на лице ее ужас. Она крикнула:
— Держись покрепче за нарту.
Она подняла Тигра высоко над своей головой и бросила его подальше от дороги, чтобы привлечь к нему внимание собак. Он с визгом упал на снег. Потом, словно поняв, что ему нужно делать, мгновенно вскочил и с громким воем понесся рядом со стаей. Он опередил ее, будто сам обрекая себя на гибель. Собаки заметили его. Он бросился прочь с дороги. И стая кинулась вслед за ним.
А лошадь проскакала мимо.
«Дорогой мой, бедный Тигр!» — подумала Таня.
Он прыгал по целине высоко, он тонул, он задыхался в снегу. Он, может быть, проклинал людей, которые изуродовали его тело, сделали короткими ноги, шею длинной и слабой. Но он любил эту девочку, с которой вместе щенком и вырос вместе и только он один состарился. Справедливо ли это?
Потом сел на снег и стал дожидаться смерти.
А Таня припала к нарте, услышав его долгий визг и хрипение и стук собачьих клыков, заглушивший громкий шум ветра.
Нарта, не сдерживаемая более тормозом, налетела на сбившуюся стаю, поднялась, опрокинулась набок.
Таня схватилась за полоз, она упала головой на лед. Точно молния ударила ее по глазам. Она на секунду ослепла. Бечева от саней, захлестнувшись об острый торос, лопнула со змеиным свистом, и свободная стая умчалась в глухую метель.
Никто не шевелился: ни Таня, лежавшая рядом с нартой, ни Коля, упавший ничком, ни мертвый Тигр с разорванным горлом, глядевший на вьюжное небо, — все оставалось неподвижным. Двигался только снег и воздух, туго ходивший туда и сюда по реке.
Таня первая вскочила на ноги. Она нагнулась, подняла нарту и снова нагнулась, помогая подняться Коле. Падение не ошеломило ее. Как и прежде, все движения ее были сильны и гибки. Она отряхнула снег с лица, спокойно, будто не случилось никакого несчастья. Коля же не стоял на ногах.
— Мы погибнем. Что я наделал, Таня! — сказал он со страхом, и даже слезы показались на его глазах, но они замерзли, не успев даже скатиться с ресниц.
Коля начал снова клониться набок, опускаться на землю. И Таня снова подхватила его, стараясь удержать. Она закричала ему:
— Коля, ты слышишь, мы никогда не погибнем. Только нельзя стоять на месте, — занесет. Ты слышишь меня, Коля, милый? Двигаться надо.
Она держала его на руках, напрягая силы. И так стояли они, будто обнявшись. И метель приютила их на минуту в своих облаках, а потом оглушила своим громким голосом.
Таня ногой пододвинула нарту поближе.
— Нет, нет, — крикнул Коля, — я этого не хочу! Я не позволю тебе везти меня.
Он стал вырываться. Таня обхватила его за шею. Холодные лица их касались друг друга. Она просила, повторяя одно и то же, хотя трудно ей было выговорить слово — каждый звук на губах умирал от жестокого ветра.
— Мы спасемся, — твердила она. — Тут близко, скорее, нельзя ждать.
Он опустился на нарту. Она шарфом отерла с лица его снег, осмотрела руки — они были еще сухи, — в буран все тело должно быть сухим, это она знала, — и крепко завязала у кисти шнурки его рукавиц.
Ухватившись за обрывок веревки, Таня потащила нарту за собой. Высокие волны снега катились ей навстречу, преграждая путь. Она взбиралась на них и снова спускалась, и вое шла и шла вперед, плечами расталкивая густой, непрерывно движущийся воздух, при каждом шаге отчаянно цеплявшийся за одежду, подобно колючкам ползучих трав. Он был темен, полон снега, и ничего сквозь него не было видно.
Иногда Таня останавливалась, возвращалась к нарте, теребила Колю и, несмотря ни на какие его страдания и жалобы, заставляла сделать десять шагов вперед. Дышала она тяжело. Все лицо ее было мокро, а одежда становилась твердой — покрывалась тонким льдом.
Так шла она долго, не зная, где город, где берег, где небо, — все исчезло, скрылось в этой белой мгле. И все же Таня шла, склонив лицо, нащупывая дорогу ногами, и, как в самый страшный зной, пот струился по ее спине.
Вдруг послышался ей выстрел из пушки. Она сняла шапку, послушала, подбежала к Коле и снова заставила его подняться с саней.
С трудом выталкивая из горла звуки, она закричала. Но крик ее казался не громче шороха сухих снежинок.
— Ты слышал, пушка стреляет из крепости. Может быть, это нам подают сигнал.
Он слабо кивнул ей головой. Оцепенение охватывало его все сильней. И Таня, обхватив Колю за пояс и положив его руки к себе на шею, потащила его вперед. А нарта осталась на месте.
Они свернули налево, откуда послышался еще один выстрел. Этот был уже громче и прошелся по всей реке.
Таня крепче налегла на ветер грудью.
Благословенна сила ее легких, помогавших ей хоть как-нибудь дышать в эту страшную бурю, и сила ее ног, несущих ее вперед, и сила рук, не выпускающих из своих объятий друга.
Но порой на мгновение нападал на нее страх. И тогда казалось ей, что она одна в мире среди этой страшной вьюги.
Меж тем навстречу ей, окруженные той же метелью, двигались на лыжах пограничники. О «и шли густой цепью, раскинутой далеко по реке. В руках у каждого была длинная веревка, конец которой держал другой. Так были они соединены все до одного и ничего не боялись в мире. Такая же мгла, такие же торосы, такие же высокие сугробы, катившиеся вперед и назад, вставали перед ними, как и перед Таней. Но стрелки легко сбегали с них и легко взбирались, не тратя напрасно дыхания. А если ветер был очень силен, они гнулись к земле, будто стараясь под ним проскользнуть.
Так приближались они к тому месту, где находилась Таня. Но и в двух шагах ее не было видно. По-прежнему одинокой казалась среди вьюги эта девочка, державшая на руках своего слабого друга. Она еще двигалась вперед, но и у нее уже не было сил. Она шаталась от каждого порыва ветра, падала, снова вставала, протягивая вперед только одну свободную руку. И вдруг почувствовала под своим локтем веревку. Она судорожно вцепилась в нее. Это могла быть и веревка от баржи, вмерзшей поблизости в лед. Но все же, перебирая рукой по канату, Таня закричала:
— Кто тут, помогите!
И неожиданно коснулась шинели отца.
Во мгле, без всяких видимых признаков, не глазами, ослепленными снегом, не пальцами, помертвевшими от стужи, но своим теплым сердцем, так долго искавшим в целом мире отца, почувствовала она его близость, узнала его здесь, в холодной, угрожающей смертью пустыне, в полной тьме.
— Папа, папа! — закричала она.
— Я здесь! — ответил он ей.
И лицо ее, искаженное страданием и усталостью, покрылось слезами.
— Он жив, — сказала она, толкая Колю к отцу, и, вся содрогаясь от громкого плача, припала лбом к его коленям.
Он присел на корточки и, сорвав с себя шинель, укутал прижавшихся к нему детей.
Что с ним? Лицо его, искаженное страданием, как у Тани, было совершенно мокро. Неужели он плачет? Но, впрочем, это мог быть и снег, растаявший от дыхания под его теплым шлемом.
— Филька, Филька прибежал к нам! — кричал отец.
— Филька, Филька, — повторила громко Таня, хотя Фильки не было здесь.
Минуту-две они оставались без движения. Снег наползал на них все выше.
Отец сильно дернул за веревку. Справа и слева стали появляться красноармейцы, не выпуская из рук бечевы. Они, как белые клубы снега, возникали из вьюги и останавливались подле детей.
Последним подошел совсем молодой красноармеец Фролов. Он был весь укутан метелью. Ружье его висело за плечами, а лицо было в снегу.
— Нашли, — сказал он. — Я говорил, что найдем. Без того невозможно.
Красноармейцы тесным кругом окружили детей и полковника, и вся толпа двинулась среди вьюги назад. А из крепости раздался еще один выстрел.
XVI
Давно прошел тот день, когда Таня так храбро билась со мглой и с облаками холодной вьюги за свою живую душу, которую, в конце концов, без всякой дороги отец нашел и согрел своими руками.
Ветер наутро повернул и остановился надолго. Тихо стало на реке, и над горами было тихо — над всем миром Тани. Ветер сдул с кедров и елей снег — леса потемнели. И взгляд Тани, опираясь теперь на них, спокойно стоял на одном месте, не ища ничего другого.
…Коля только слегка поморозил себе уши и щеки.
Таня с Филькой каждый день навещали его в доме отца, нередко оставаясь обедать.
Но час обеда не казался Тане теперь таким тяжелым, как прежде. Хотя не так усердно угощал ее пирогами с черемухой отец, не так крепко целовала ее на пороге Надежда Петровна, а все же хлеб отца, который Таня пробовала на язык и так, и этак, казался ей теперь иным, Каждый кусок был для нее сладок.
И кожаный пояс отца, валявшийся всегда на диване, казался ей тоже другим. Она часто надевала его на себя.
И так хорошо Тане не было еще ни разу.
Но не вечно тянулись каникулы. Кончились и они. Вот уже несколько дней, как Таня ходила в школу.
Она носила книги без ремешка и сумки. И всегда, прежде чем снять свою дошку, бросала их в раздевалке на подзеркальнике.
Сегодня она поступила так же.
Она бросила книги и, сняв дошку только с одного плеча, взглянула в зеркало, хотя теперь она избегала смотреть в него, потому что это было то самое зеркало, которое когда-то так жестоко наказало ее.
Погрузив свой взгляд в стекло, она устремила его не на свое лицо и не в свои глаза, в глубине которых по-прежнему ходили легкие тени, но на другое, не имевшее как будто никакого отношения к ней.
Она увидела толпу детей, стоявшую полукругом напротив. Все они были спиной повернуты к зеркалу, а головы их подняты вверх. Они читали газету, висевшую под железной сеткой на стене.
И Женя, стоявшая ближе других к стене, сказала:
— За такие дела ее следовало бы исключить из отряда.
— Выбросить просто вон, — сказал толстый мальчик, поступивший к ним весною в школу.
Не понимая, к кому могли относиться эти слова, Таня не торопилась подойти. Она стояла за колонной. Газету она узнала. Это была районная газета, которую выписывал отряд.
Она подумала:
«Что тут происходит?»
Продолжая спорить, дети расходились.
«О ком это они говорят?» — подумала она.
Тогда Таня подошла к газете в железной сетке, запертой на замок, и прочла:
«Школьные дела.
В школе № 2 творятся чудовищные безобразия. Ученица седьмого класса Таня Сабанеева в буран повезла кататься на собаках ученика того же класса Колю Сабанеева. Мальчик после этого пролежал в постели все каникулы. А ученик того же класса Белолюбский, прибежавший в крепость сообщить об этом отцу Коли, отморозил себе палец. Детей спасли наши славные пограничники, О чем думают учителя и пионерорганизация, допуская в школьной среде подобные затеи, опасные для жизни? Кто поручится за то, что эта девочка не совершит еще какого-нибудь хулиганского поступка, который повлечет за собой более страшные последствия? Об этом нужно было бы подумать кому следует».
— Что это значит? — повторила тихо Таня, оглядевшись вокруг и не увидев близ себя никого, кроме Фильки.
Он стоял прямо.
И Таня поняла, что это значит. Она поняла, что холодные ветры могут дуть не только с одной стороны, бродят не только по реке, — они проникают и сквозь толстые стены, даже в теплом доме настигают они человека и сбивают его мгновенно с ног.
Она опустила руки. Дошка соскользнула с ее плеча и упала на пол. Она не подняла ее.
— Но ведь это все неправда, Филька, — сказала она шепотом.
— Конечно, неправда, — тоже шепотом ответил он, смотря на свой палец, обмотанный длинным бинтом. — Мне вовсе не больно. Чего они выдумали, не знаю. Но ты послушай меня, послушай, Таня.
А Таня, открыв губы, глотала воздух, показавшийся ей теперь острее, чем на реке в самый страшный буран. Уши ее ничего не слышали и глаза не видели. Она сказала:
— Что со мной будет теперь?
И, схватившись за голову, кинулась в сторону, стремясь, по обыкновению своему, в сильном движении успокоить себя как-нибудь и найти какое-нибудь решение.
Широко шагая, как шагают во сне, она шла по коридору, ударяясь плечом о стену, натыкаясь на малышей.
За углом она обошла старичка, замахавшего на нее деревянной указкой. Она даже не поклонилась ему, хотя это был директор. Старичок с глубокой грустью покачал ей вслед головой и посмотрел на учителя истории, Аристарха Аристарховича Аристархова, дежурившего в этот день в коридоре.
— Это она, — сказал Аристарх Аристархович Аристархов.
А Таня все шла по коридору. И в ровном шуме множества детских голосов, в который, как в пропасть, летел каждый звук, кипело и стучало ее сердце. Но что делать? Все становилось поперек ее дороги.
«А друзья? Где они?» — думала Таня, хотя уходила от них сама и сейчас никак не могла их видеть.
XVII
Никто лучше самого Фильки не знал, была ли в его сердце хоть какая-нибудь иная мысль, чем помочь Тане как можно скорей. А все же он не был доволен ни своим собственным поведением, ни поведением друзей в этот день. Первое мгновение он было кинулся вслед за Таней по коридору, но, увидев за углом Аристарха Аристарховича Аристархова, его плечи поднятые чрезмерно высоко, его равнодушные очки, его руки, занимавшие так много пространства, что, казалось, никому больше не оставалось места на свете, Филька остановился невольно и решил вернуться назад.
Но и в раздевалке он тоже не увидел ничего хорошего. В темноте между вешалками у газеты все еще толпились дети. Книги Тани были сброшены с подзеркальника на пол, и тут же на полу валялась ее дошка, подаренная недавно отцом. По ней ходили. И никто не обращал внимания на сукно и бисер, которыми она была обшита, на ее выпушку из барсучьего меха, блестевшего под ногами, как шелк.
Усвоив себе привычку время от времени размышлять, Филька подумал, что если бы воины, которых он видит сегодня в суконных шлемах с красной звездой, не помогали друг другу в походе, то как бы они могли побеждать? Что, если бы друг вспоминал о друге лишь тогда, когда видит его, и забывал о нем, как только тот ушел в дорогу. Какой бы это был тогда друг? Что, если бы охотник, обронивший свой нож на тропинке, не мог бы найти его, возвратясь?
Размышляя так, Филька опустился на колени в пыль среди детей, которые вновь собрались читать газету. Он собрал книги Тани. Ухватившись за ее дошку, он изо всей силы старался вырвать ее из-под ног.
Но это не так-то легко было сделать: наступив на нее тяжелыми валенками и не двигаясь с места, стоял на ней толстый мальчик, которого Таня никогда не любила. Он кричал на Колю:
— Я это могу тысячу раз повторить. Да, могу повторить: надо выбросить твою Таню вон из отряда!
А Коля в теплой шапке, — он не успел ее еще снять, — подняв бледное лицо, молча смотрел ему в глаза, и от гнева у него не хватало голоса.
Он тихо произнес:
— Ну скажи еще что-нибудь про нее — и я не посмотрю, что ты такой толстый: я скручу тебя, как щенка, и выброшу на улицу.
— Это ты-то меня скрутишь! — с громким хохотом ответил мальчик. — Да ты меня с места не сдвинешь!
Коля схватил его за грудь. Но, ослабевший после болезни, не мог его даже покачнуть.
А меж тем мальчик занес уже руку над Колей, готовый стукнуть его кулаком.
Тогда Филька, не размышляя больше ни о чем, распрямил свою ладонь, очень твердую от привычки хвататься за деревья, и ребром ее ударил толстого мальчика под колени с такой силой, что тот кубарем полетел на пол.
Коля не успел получить удара. А Филька быстро выхватил дошку и, бережно отряхнув ее от пыли, повесил на крючок. Таким образом он сделал сразу два дела и немедля принялся за третье. Он подошел к мальчику, ошеломленному падением, и, взяв его за плечи, осторожно поставил на ноги. Потом погрозил ему помороженным пальцем, на котором повязка была уже в грязи и болталась.
— Ты у нас в городе и в школе еще совсем чужой, — сказал Филька, — и я прошу тебя очень: будь хоть раз человеком. И ты будешь им, я даю тебе честное слово.
Он успел сказать это как раз вовремя, потому что в ту же минуту заметил перед собой Аристарха Аристарховича Аристархова. Руки его были на этот раз опущены и не занимали много места, так как рядом по одну сторону от него стоял Костя-вожатый, человек еще совсем юный, а по другую — директор, старый и добрый человек.
— Сейчас же отыщите Татьяну Сабанееву и пришлите ко мне, — сказал Аристарх Аристархович Аристархов, и в голосе его они на услышали ни одного звука, похожего на милость.
Тогда толстый мальчик посмотрел на Фильку, Филька на него, и оба взглянули на Колю, и все трое низко поклонились Аристарху Аристарховичу Аристархову.
Им уж не хотелось ни драться, ни ссориться друг с другом.
— Где же мы ее найдем? — сказали они. — Мы ее нигде не видели.
XVIII
Таня все не приходила в класс. Когда же она не пришла на уроки и в последний час, тревога Коли и Фильки усилилась необыкновенно. Они сидели тихо, как все остальные, но пальцы их не держали пера, они ничего не слышали.
Так же тиха и рассеянна была и Александра Ивановна. Ее лицо, которое нравилось им всегда своей красотой и весельем, теперь тоже выражало тревогу, и звездочка ее сияла им в глаза как будто не так ярко, как прежде.
Она беспокоилась за Таню.
— Где же она, куда могла уйти? Вот уж последний урок, а Тани нет ни здесь, ни дома. Неужели мы не найдем ее, дети? Ведь есть же у нее друзья?
Странен вид опустевшей после занятий школы. Шум утихает, как дождь, пролившийся внезапно над лесом. Еще под тяжестью капель вертится лист на осине, а средь елей уж бродит молчание.
Тихо и в школе. Иногда лишь, как последняя капля, упавшая с ветки на корень, прозвенит детский голос в самом конце коридора или, как ветер по камням, промчатся по цементным плиткам чьи-то быстрые ноги.
А сегодня — как долго не прекращались шаги! Дети бродили по коридору — и в конце, и в начале его. Они выходили во двор и обходили кругом часового, искусно сделанного Таней изо льда. Влажный ветер изъел его плечи, на шлеме висели сосульки, а все-таки он глядел далеко, он все еще видел суровое море.
— Может быть, она снова ушла на реку, — сказал Фильке Коля.
«А может быть, она снова в рощице, стоит одна и плачет», — подумал Филька про себя.
И они разошлись у ворот.
Коля прибежал на каток. Он спустился к баржам, прошел по тропинке, засыпанной снегом, ступил на край чистого льда. Трудно было узнать теперь реку. И вблизи, и вдали снег лежал спокойно. Стыли и блестели горы, вокруг катка не качались гирлянды из еловых лап. Они упали, ушли под сугробы, как в сыпучий песок.
Коля несколько раз прокричал Танино имя, но река вокруг только ослепляла его и молчала.
А совсем на другом конце города звал Таню Филька. Он стоял на опушке рощицы, как стоял уже здесь однажды в кустах. Тогда шел первый снег, такой легкий, что казалось — весь его со всей рощей можно было унести на ладони. А теперь от тяжести снега согнулись у старых елей ветви, молодые березы ушли в него по грудь. Но Филька все же кричал. И если б хоть эхо ответило на его мольбы и крики, он лег бы под куст и заплакал — даром, что был один.
Однако никто не отвечал. И Филька ушел назад по глубокому снегу.
С Колей они снова сошлись у ворот. Затем забрались в раздевалку, в самый дальний угол, и здесь с тревогой поглядели друг другу в глаза.
— Что теперь делать? — спросил Филька.
И вдруг услышали они тихий плач. Плакал кто-то в темноте, у стены, где сторож складывал дрова для печки.
— Таня! — крикнули они оба и подошли.
Но это плакала Женя, втиснувшись между стеной и печью, и лица ее не было видно.
Филька повернул ее за плечи к себе.
— Ты никуда не ходила? — спросил он.
— Нет, — ответила Женя.
— Так что же ты плачешь?
— А может быть, — сказала она, плача, — может быть, она уже умерла.
Тогда Коля, который ни о чем не спрашивал и ни о чем не говорил, отошел в угол и сел на пол, прижав к коленям голову.
Между тем, наверху, в комнате, о которой все забыли и где обычно хранилось пионерское имущество, спала Таня.
Флажки и плакаты на длинных древках со всех сторон окружали ее. Портреты висели наклонно, как птицы, готовые сняться со стены, барабаны валялись на подоконнике, горны блестели на гвоздях.
Пионерское имущество! Мир милых, всегда звучащих предметов смотрел на нее из углов. Как горько было расставаться с ними, даже во сне! Ведь ее могут исключить из отряда!
Даже во сне, говорю я, потому что, увидев, как тяжело это было для Тани, благостный сон пришел к ней, коснулся ее глаз, пальцами нажал на веки. И она крепко заснула в этом углу, где просидела с самого утра на толстом матраце, набитом опилками.
Но и этот добрый сон ничего не мог поделать с ее недремлющим воображением.
И снилось ей собрание звена.
Снилось Тане, будто в этой самой комнате, где она спит, сидят ее друзья, кто где — на барабанах, на табуретках, на деревянной кобыле, обитой черной клеенкой. Движения их грозны, лица суровы, и каждый взгляд направлен прямо в сердце Тани.
— Судите ее страшной местью, — говорит человек, которого Таня не знает.
Одежда его необычна — к шинели пришита пелеринка, воротник из куницы блестит на его плечах, а лица совсем не видно, длинные волосы закрывают его с боков.
— Судите ее, — говорит он снова, — она жестока.
— Да, да, она жестока, — повторяет за ним Женя. — Это она велела зажарить мою красивую рыбу, А ведь рыба была из чистого золота.
— Судите ее, она завистлива.
— Да, да, она завистлива, — повторяет толстый мальчик. — Она завидует Коле, это мы видели все. Она повезла его в буран, чтобы совсем погубить.
А Таня нема, губы ее мертвы, ничего не может сказать она.
И человек в пелеринке подходит к ней близко. Он стоит перед ней, покачиваясь из стороны в сторону.
— Я всегда слушал тебя с удовольствием, милая девочка, — говорит он. — Что же ты сейчас молчишь?
Но Таня отступает к стене, она со страхом узнает в нем Гоголя, портрет которого висит над дверью. Она поднимает глаза. Стекло на портрете разбито. Гоголя нет. Будто по воздуху движется он дальше и исчезает.
— Ах, я так несчастна! — шепчет ему вслед еле слышно Таня. — Кто защитит меня? Я ничего не знаю.
Она переводит свой взгляд выше и видит: светлые облака, проходящие мимо в небе, заглядывают потихоньку в окно. Все они высокие, все одеты в блестящие латы, и блеск их лат, падая на пол, журчит и струится, подобно маленьким ручейкам. И все они стремятся к Тане.
Она подбирает ноги и легко отрывается от земли. Она летит, как летают все во сне. Никто ее не может догнать. И комнаты давно уже нет, и любимое дерево Тани, растущее во дворе под окном, остается далеко внизу. Как ловко обогнула она его вершину, не задела ни одного листка!
Широкий свет простирается во все стороны от тропинки, по которой она теперь идет.
Она поднимается в гору. Кусты голубики шумят у нее под ногами. И все круче тропинка — вода и камни катятся по ней со звоном.
И с вершины открывается перед Таней лес, уходящий далеко по склону. Но какой это странный лес! Она никогда не видала такого. Это не лес и не мелколесье, которое она знает с детства. Низкие деревья держат свои ветви простертыми прямо над самой землей. И все они покрыты белыми цветами. В тихом воздухе кружатся лепестки, нежно розовея на солнце.
Перед ней ржаное поле, солнце внезапно темнеет. И Таня видит, как страшная туча в клубах тумана и в клочьях мчится над полем прямо на нее. Никогда не виданные, тонкие, как волос, молнии скачут в шумящую рожь, и Таня в ужасе падает на колени. Долгий гром прокатывается по небу от края до края его.
Сон кончился, но Таня не проснулась, и гром продолжал греметь.
В коридоре перед дверью комнаты стояла маленькая девочка. На шее ее висел барабан. Она стучала, пристально глядя, как легкие палочки прыгают в ее руках.
Она упражнялась.
И на этот гром, на отзвук его, раздавшийся в гулком коридоре, поднялись по лестнице дети — сначала Коля, за ним Филька и Женя, и толстый мальчик, ступавший тяжело по ступеням. А Костя-вожатый шел рядом с Александрой Ивановной, и голоса их были тихи — они не будили эхо под потолком.
Девочка же продолжала стучать.
Коля остановился возле двери и подождал, пока не подойдут остальные.
— Вот свободная комната, — сказал он, — мы можем здесь провести собрание нашего звена.
Он открыл дверь и вошел тихо первый, не глядя по сторонам. Но и не глядя, искал он Таню, то мыслью, То сердцем, все время думая о ней.
И неожиданно увидев ее в углу, на толстом матраце, который подстилают под ноги при очень высоких прыжках.
Он открыл губы, чтобы произнести ее имя, и не произнес. Он присел на корточки, чтобы тронуть ее за плечо, и не тронул, потому что она еще крепко спала, и, как тень от листа голубики, лежали на ее лице ресницы. Они были влажны, а лицо уже высохло от слез.
И Коля, обернувшись к другим, замахал на них руками. Все остановились, глядя, как Таня спит.
— Пусть спит. Не трогайте ее никто, — сказала шепотом Женя, потому что у нее было вовсе не злое сердце, хотя чаще, чем другие, она была права и заставляла Таню плакать.
— Неужели мы не можем провести это собрание без нее? — добавила она. — Ведь Коля же нам все рассказал, мы знаем правду.
Александра Ивановна подумала немного. Она посмотрела каждому в лицо и увидела, что это желание было добрым. Она закрыла рукою губы, — они против воли ее улыбались.
— Конечно, мы можем, дети, — сказала она. — Я разрешаю вам это. Я думаю, что Костя согласится со мной.
И Костя-вожатый, тоже посмотрев каждому в лицо, увидел, что это желание было общим.
— Хотя я за пионерскую дисциплину, — сказал он, — но по такому случаю мы, разумеется, можем. Это решение общее.
Тогда Коля поманил к себе Фильку и сказал ему:
— Поди шепни на ухо барабанщику, что я его сейчас убью.
Филька вышел.
Он слегка только ударил девочку по спине между лопатками. Но и от этого слабого удара она присела, ноги ее подогнулись. Она перестала стучать.
— Человек заснул, — сказал ей Филька, — а ты гремишь на весь мир. Неужели нет в тебе никакой совести, хоть самой маленькой, какая должна у тебя все-таки быть по твоему малому росту?
И все удалились прочь, неслышно шагая друг за другом, и за ними шла маленькая девочка с барабаном. Она тоже ступала на цыпочках, подняв свои палочки вверх.
XIX
Дети не разбудили Таню. Она проснулась сама, среди тишины, и ушла, и румяный от заката воздух проводил ее до самого дома. Он облегчил ее грудь, голову, плечи, но совесть ее продолжала болеть. Как расскажет она все это матери, как решится ее огорчить?
Но дома, кроме старухи, она снова никого не застала. И впервые Таня рассердилась на мать.
Она не попросила чаю у старухи, не поела и, не снимая одежды и обуви, легла в постель, хотя мать всегда запрещала ей это делать.
«Но пусть, — решила Таня. — Что же я сделала дурного и кто виноват, что все так случилось, что нет у меня ни сестер, ни братьев, что я одна жду сейчас неведомого наказания, что старуха стара, и что в целом доме некому слова сказать? Что всегда одна, что всегда сама… Кто в этом виноват — не мать ли?»
Таня лежала долго, не зажигая огня, пока устремленный в сумрак взгляд ее не устал и веки не погасили его.
Таня как будто не дремала, готовая тотчас же встать на голос матери или на звук ее шагов. Однако она не услышала их. Мать потрясла ее за плечо. Таня очнулась. Огонь уже горел, но сон не отошел от нее, и среди смутных предметов и чувств, окружавших ее во сне, увидела она склоненное над собой лицо матери.
Оно тоже было смутным, точно тень покрывала его, и выражало оно такое же смутное волнение и недовольство, а взгляд стоял неподвижно на одном месте. И Тане вдруг показалось, будто рука матери поднимается над ней для удара. Она вскрикнула и села.
Мать же только хмурилась.
— Зачем ты спишь в одежде? — сказала она. — Встань, ведь я просила тебя этого не делать.
Но не об одежде думала мать — Таня видела это.
— Встань, — повторила мать, — выпей чаю, Я только что была у директора в школе. Меня вызывали. Встань же, мне надо с тобой поговорить.
А Таня не шелохнулась, не встала. Она сидела, уцепившись за край деревянной кровати, и мать опустилась рядом с ней на постель. Она чуть прикоснулась к Тане. Но и в этом легком прикосновении она почувствовала все огорчение матери.
— Что это про тебя написали в газете? — спросила мать.
— Это неправда, ты знаешь, что это неправда! — ответила Таня. — Неужели ты поверила?
И голос Тани был приглушен, будто затуманен ее долгим молчанием. Она сегодня не сказала и двух десятков слов.
— Я не поверила, конечно, и никто не поверил, кроме Аристарха Аристарховича, Он требовал даже, чтобы тебя исключили.
— Почему? — хрипло спросила Таня.
— Он смешно говорил об этом, — сказала мать. — «Ибо потому», — говорил он, — что ты «засоряешь детские кадры». Да, он очень смешно говорил об этом, — повторила мать и улыбнулась.
А Таня не улыбнулась нисколько. Мать продолжала:
— Но у тебя много друзей — этому я рада. И Александра Ивановна тебе друг, и директор у вас добрый и умный человек, он много говорил с твоим отцом.
— Разве и папа был там? — спросила Таня с испугом.
— Да.
Мать прикрыла глаза, лицо ее как будто осунулось в этот вечер.
— Не эта история с газетой огорчает меня, Таня, — сказала она тихо, — но ты, ты ничего мне не рассказываешь. Я все узнаю стороной: про Колю, про твое странное поведение и странные желания, за которые дети прозвали тебя дикой собакой динго. А дома ты всегда молчишь. Неужели ты боишься меня, или не уважаешь, или не любишь? Ответь мне.
Таня повела головой. Ей трудно было говорить.
— Я всегда одна, я всегда сама, — еле слышно сказала Таня. И добавила еще тише: — Почему отец ушел от тебя, кто виноват в этом, ответь мне?
Теперь мать молчала, минуту, две, может быть, больше. И Таня ни разу не посмотрела ей в лицо, не хватило духа это сделать.
Но вдруг она услышала ровный и спокойный голос матери. Ни один звук не дрожал на ее губах.
— Таня, — сказала мать, — люди живут вместе, когда любят друг друга, а когда не любят, они не живут вместе, они расходятся. Человек свободен всегда. Это наш закон.
Тогда Таня решилась посмотреть на мать, сначала осторожно, снизу вверх, повернув шею, как маленькая птичка, которая, прежде чем сняться с ветки, смотрит — нет ли в небе опасности.
Мать сидела неподвижно, высоко подняв голову. Но лицо ее выражало страдание, словно кто-то пытал ее долго словами или железом — все равно, но только ужасной пыткой.
«Кто это сделал?» — подумала Таня с болью, внимательно вглядываясь в лицо матери.
А с этого бледного лица смотрели на нее самые прекрасные в мире глаза — глаза ее матери, до краев наполненные влагой, она блестела на зрачках, и под ресницами, и в углах ее темных век.
— Не уехать ли нам лучше, Таня? — сказала мать.
Таня схватилась за грудь.
— Мама! — крикнула она с изумлением и с глубокой жалостью. — Ты любишь его до сих пор.
Она обхватила рукою голову матери, горячей щекой прильнула к ее волосам, обдавая их своим дыханием.
— Мама, не слушай меня, не слушай, родная. Я ничего не понимаю больше. Все кружится передо мной.
И в эту минуту почудилось Тане, что весь мир в самом деле кружится над ее головой. Он показался ей странным, как тот непонятный шар, о котором поет в своей песне юный Максим:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой —
то матовый, словно туман за окном, то лазоревый и блестящий, как родная река, освещенная солнцем с утра, как сад и поле, которые она видела во сне.
Крутится, вертится — хочет упасть…
— Мама, не надо уезжать отсюда, — шептала Таня, плача вместе с матерью.
XX
— Бывают разные виды любви, — сказала толстая девочка Женя.
Она сидела в своей комнате с Таней у окна, перед большим аквариумом, наполненным свежей водой.
Они не враждовали больше. И обе девочки смотрели сквозь стекло и воду на улицу, где за окном давно уже стояла весна. Но вода и стекло искажали ее. Маленькие плененные рыбки хвостами раздробляли огромное солнце, вольно плывущее мимо, и на тонких лучах, как на канатах дивные плясуньи, танцевали над забором пылинки. Старый медник кричал на перекрестке, стучал по железному рельсу, и Тане казалось, что это он вместе со своим железом принес в город на плечах весну.
— А ты любила кого-нибудь? — спросила Таня.
— Любила, — ответила Женя, — только это было давно, еще в третьем классе.
— Но как же ты узнала об этом?
— Очень просто. Он просит бывало: «Женя, покажи мне задачу». А я знаю, что показывать нельзя. «Не буду», — говорю себе. Но он скажет: «Женя, я больше не буду дразнить». Ну и покажешь. Ничего со своим сердцем поделать не могу. А теперь прошло. Увидела, что плохо стала заниматься, и бросила. Решила — довольно!
— Но как же ты это сделала? — с любопытством спросила Таня.
— Очень просто! Перестала смотреть на него, не смотрю, не смотрю — и забуду.
Таня разогнула спину, но не перестала смотреть на стекло и на воду и без улыбки остановила внимательный взгляд на подруге. Всей душой позавидовала она ее круглым щекам, ее трезвой голове, полной столь удивительных мыслей, и вздохнула. И губы ее, сложенные для вздоха, издали тихий свист.
— Не свисти, — сказала Женя, — это приносит несчастье в доме.
И Таня сдержала свое дыхание в этом доме, где зимой расцветали царские кудри и плененные рыбы жили среди тонких водорослей.
Обе они помолчали.
— Да, это правда, — сказала Таня, — бывают разные виды любви, — и внезапно ушла, не промолвив больше ни слова.
А старый медник все продолжал кричать на перекрестке, звенеть железом, и за окном стояла весна.
В рощице за домом Тани тоже стояла весна, та же самая, — она подняла траву у подножия каменных березок, свежим мхом согрела корни синих пихт. И пихты покачивали своими густыми, тяжелыми ветвями, сами на себя навевая теплый ветер.
Таня окликнула Фильку. Он ответил ей с дерева, болтая босыми ногами. Своим острым, как шило, ножом чинил он карандаш, а на коленях у него лежали тетрадь и книга.
Он учился усердно.
И Таня с того страшного дня на реке не покидала его. Они занимались вместе, и ее резвая память приходила им на помощь обоим.
Таня схватилась за толстый сук, подпрыгнула и тоже взобралась на дерево.
Это была даурская береза, почти без листьев, выросшая криво над землей. Так удобно было на ней сидеть.
— Завтра последнее испытание. — сказал с укоризной Филька. — А ты уходишь на целый час. Сама все знаешь, а другой человек пусть пропадает. И он пропадет. Я даю тебе слово. И может быть, чтобы он не пропал, ему нужно учиться, — с горечью заметил Филька, — а тебя, когда надо, нет.
— Филька, — сказала ему Таня, — ты бы мог и один выучить эту теорему за час, пока я ходила к Жене.
— А что ты скажешь, — с грустью возразил Филька, — если я ее учу, учу, а она все не дается.
— Тогда начнем скорей.
И Таня, протянув руку, взяла у Фильки свою тетрадь.
— Если две окружности имеют общую точку… — сказала она, глядя на кипевшую от ветра листву.
Но Филька все продолжал чинить карандаш, и охотничий нож его сверкал на солнце, точно крыло лесного голубя.
— Нет, подожди, — сказал он, — ты скажи мне сначала всю правду. В самом ли деле пойдешь ты сегодня на рассвете с Колей на мыс, как сказала мне вчера?
— Я сказала тебе правду.
— И для этого надела ты свое нарядное платье и лазишь по деревьям и не жалеешь его нисколько?
— Да.
— А если Коля испугается и не придет на мыс?
— Он придет, — сказала Таня, не отрывая глаз от листвы.
— А если отец узнает?
— Он не узнает.
— Ты не боишься разве, что кто-нибудь скажет ему?
Таня пожала плечами.
— Кроме тебя, никто не знает. А ведь ты не скажешь.
Но все же она взглянула на Фильку с подозрением, не смеется ли он.
Но никогда в жизни Филька не был так серьезен.
— Я знаю это место, — в раздумье сказал он. — Там на заре всегда пасутся фазаны. Хорошо их стрелять по утрам. Но ты не ходи.
— Нет, я пойду, — ответила Тан
И по голосу ее Филька понял, что решение Тани твердо.
Все, что мог он спросить, то спросил; все, что мог он сказать, то сказал. Что еще оставалось сделать?
Он молча посмотрел на Таню. Солнечный свет горел на ее лице, на руках, на легком красивом платье, которое она не боялась испортить.
И он подумал:
«Напрасно, однако, я все это спрашивал. Она ничего не боится».
И в ту же минуту в глазах Тани он увидел необычайный страх, которого никогда не видел на ее лице.
Он отодвинулся с невольным испугом.
— Что с тобой?
— Гусеница! — крикнула Таня.
Она оттянула платье на плече, крепко сжав его в узелок, и с ужасом повторила несколько раз:
— Гусеница, гусеница! Вот она, здесь! Противно! Режь скорей!
Самую малую долю секунды Филька колебался, глядя на свой нож, которым добывал муравьиный сок и резал серу и делал столько приятных для Тани вещей. И вдруг, взмахнув им, отхватил изрядный кусок Таниного платья.
Ничего не испытывая, кроме страха и отвращения, Таня в первое мгновение все еще сжимала в руке отрезанный кусок ткани, затем медленно развернула его. Вместо страшной гусеницы на ладони ее лежал обыкновенный сучок.
Страх на лице Тани сменился недоумением, недоумение — отчаянием, когда она увидела на своем платье огромную дыру. Она всплеснула руками.
— В чем же я теперь пойду? Зачем ты это сделал, Филька?
— Нарочно, — сказал он, — хотя ты сама об этом просила. Но, может быть, ты теперь не пойдешь на мыс?
— Все равно я пойду. Я пойду, я пойду! — закричала Таня и, спрыгнув с дерева, скрылась, утонула в роще.
И Филька не успел даже заметить, как исчезла она между черных и белых берез.
Словно вихрь умчал от Фильки друга.
Он остался на дереве один. Геометрия, лежащая у него на коленях, упала в траву. Полосатый бурундук, самый любопытный из всех живущих в этой роще под корнями даурской березы, подошел к упавшей книге и остановился перед ней. В передних лапах он держал орех, который нес в свою норку.
Филька сердито запустил в бурундука ножом. И острый нож вонзился в землю перед самой мордой зверька.
Бурундук уронил орех и тоже исчез.
А Филька медленно сполз с дерева. Он поднял орех, положил его на ладонь и взвесил — орех был полный, Филька некоторое время смотрел на него без движения, все думая о Тане, и затем, решив, что все-таки каждый орех должен быть раскушен, громко разгрыз его.
XXI
Ночью город спал. И хотя каждый звук, раздающийся вдалеке, кажется ночью близким, но нечего было слушать в безмолвии города. Никто не ходил по его улицам.
Только Таня продолжала свой путь.
Однажды она ходила уже — в эту пору и по этой дороге. Но тогда рядом шел Филька, он нес ее удочки на плече. Оба они немного дрожали от холода, потому что была осень и на рассвете листья срывались с деревьев и догоняли ветер, не касаясь земли. И звезды горели тогда только на самом краю горизонта. А теперь они не уходили с неба, дожидаясь зари, чтобы дружно покинуть его.
И, пока они горели в тишине, Таня все шла одна при их свете, направляясь к лесистому мысу.
Она вошла в лес и выбрала себе широкую тропинку, где было светлее, чем под деревьями. Длинные корни и тени лежали на ее пути. Но ей не было страшно. Только влажные листья ольхи изредка пугали ее немного, задевая лицо. Она отстраняла их рукой. Она была задумчива.
Она думала:
«Что делать, если Коля скажет мне о любви. Что делать?»
Вчера он пришел к ней и сказал: «Приходи. Я прошу тебя, ну, я просто говорю тебе — приходи, ради меня. Ведь я еще не видел как следует рассвет в лесу. Приходи».
И вот через мгновение она придет.
«Что делать? Что делать вообще, когда тебе говорят о любви, а у тебя есть мать, для которой ты в жизни одна и нет у нее никого больше?»
Она слегка дрожала, думая об этом, и куталась в докторский халат своей матери, который надела тайком.
А лес уходил все дальше, ведя ее по своим тропинкам к мысу, где были рассеяны огромные камни.
Коля выбрал себе место среди них. Он сидел и ждал, глядя в сторону леса. А под угасавшими звездами уже белел песок и, словно под дождем, блестели камни.
Таня появилась перед ним внезапно. Он не узнал ее в белом халате и вскочил, будто собираясь броситься прочь от нее. Таня окликнула его по имени. Он отозвался. Но смущение его не прошло сразу.
Время тянулось медленно. Они в полном молчании шли назад, к опушке, где, словно веретена, окутанные пряжей, стояли в дыму остроконечные ели.
Они выбрали лиственницу с широкими ветвями и остановились под ней.
— Зачем ты надела этот халат? — спросил Коля.
Таня ответила:
— У меня нет теперь красивого платья, которое так нравилось тебе.
— Зачем ты говоришь о своем красивом платье? Я его совсем не помню. Я думаю только о тебе.
— Всегда? — спросила Таня.
— Всегда. Даже тогда, когда я тебя не вижу. Вот что для меня странно.
— Да, это странно, — сказала она.
Потом они присели у подножия лиственницы и прислушались к треску ветвей над головой. Это просыпались птицы в своих убежищах. Над вершиной ближней ели замахала крыльями кедровка и улетела, оставив за собой в темном воздухе смутный след.
— Это очень странно, — повторила Таня, следя за ее полетом. — Вот она провела среди ветвей, тут, на ели, долгую ночь. А теперь на заре улетела. Но это хорошо. Значит, ты будешь думать обо мне всегда, — и тогда, когда меня здесь не будет. Скоро я уеду…
Коля потихоньку вскрикнул. Он не постеснялся крикнуть, услышав эти слова, в одну секунду перевернувшие всю его душу.
Таня же, сколько было сил, старалась сдержать свой голос.
— Разве ты хочешь уехать отсюда? — спросил он.
— Да, я так решила. Пусть отец остается с тобой и с тетей Надей — она ведь тоже добрая, он любит ее. А я никогда не покину маму. Нам надо уехать отсюда, я это знаю.
— Но почему же? Скажи мне. Или ты ненавидишь меня, как раньше?
— Никогда не говори мне об этом, — глухо сказала Таня. — Что было со мною сначала — не знаю. Но я так боялась, когда вы приехали к нам. Ведь это мой отец, а не твой. И, быть может, поэтому я была несправедлива к тебе. Я ненавидела и боялась. Но теперь я хочу, чтобы ты был счастлив, Коля.
— Нет, нет! — в волнении закричал он, перебивая ее. — Я хочу, чтобы и ты была счастлива, и твоя мать, и отец, и тетя Надя. Я хочу, чтобы были счастливы все. Разве нельзя этого сделать?
— Может быть, можно, — в раздумье ответила Таня, — не знаю.
И она замолчала, думая о своем собственном счастье, и о счастье отца, и о матери.
Она сидела тихо, прижимаясь спиною к темному стволу широкой лиственницы, точно ей хотелось опереться на нечто более незыблемое, более надежное, чем неясные мысли, смутно толпившиеся в ее уме.
Но и лиственница слегка колыхалась под силой предрассветного ветра. Он шел от реки по вершинам, раскачивая их.
Рассвет катился за ним, как прибой, ударяясь в отвесную стену леса. А в небе над рекою не было уже ни одной звезды.
— И мне бы хотелось, чтобы все были счастливы, — сказала Таня, неотступно глядя вдаль, на реку, где в это время поднялось и дрогнуло солнце. — И вот я пришла к тебе. И теперь ухожу. Прощай, уже солнце взошло.
И Таня поднялась с травы, повернулась спиною к реке и пошла по лесу, не разбирая дороги.
Коля догнал ее на тропинке, где в стороне среди елей тихо стояли кедры.
— Таня, не уходи! — крикнул он. — Разве сказала ты мне все, зачем пришла сюда?
— Конечно, все, — ответила она с удивлением. — Ведь ты же сам просил меня прийти. А разве еще что-нибудь нужно тебе, Коля?
Он не осмелился посмотреть на нее нежно, он боялся покраснеть и опустил глаза.
Она же продолжала глядеть в его лицо с милым и кротким вниманием.
Тогда он наклонился и протянул свои губы к ее щеке и прижал ее ладонь к своей ладони.
Она не отстранилась от него.
Было тихо со всех сторон.
И в то же мгновение два громких выстрела прошлись в тишине по лесу. Потом в горах был отзвук. Невысокий кедр взмахнул ветвями, и огромный фазан в зеленых и золотистых перьях упал к ногам детей.
Они разбежались в испуге.
А фазан начал биться в траве и замер. И другой фазан, с белыми ушами, пролетев немного косо, зигзагами, мертвый припал к земле возле Тани.
Из-за толстых елей вышел на тропинку отец. А за ним появился Филька.
У обоих были ружья в руках, и голубой дымок кружился над их головами, меж деревьев.
— Чудесно! — сказал отец.
Таня бросилась к отцу.
Он как будто нисколько не был удивлен, видя ее здесь, в лесу. Он ласково взял ее под руку и сказал:
— Дети, пора вам домой. Сегодня последний экзамен.
Филька подобрал тяжелых птиц и, вместе с ружьем закинув их за спину, остановился рядом с Колей.
— А мы, брат, здесь охотились, — сказал он. — Много фазанов пасется по утрам на мысу.
Коля дрожал всем телом. Филька снял свою куртку и накинул ему на плечи. Он взял его тоже под руку.
Но тропинка была узка для двоих. И они пошли друг за другом, а Таня с отцом впереди.
Она прижималась к нему все тесней, чтобы плечом не задевать мокрых от росы листьев. Изредка она поднимала глаза и смотрела ему в лицо. А он шагал по тропинке прямо, не боясь росы и стуча каблуками по корням. Он улыбался ей и держал ее крепко.
— Как ты похожа на мать в этом белом халате! — сказал он.
А Таня вдруг подняла руку отца, положила к себе на плечо так, как она лежала в первый день их встречи. Затем погладила ее, поцеловала в первый раз.
— Папа, — сказала она, — милый мой папа, прости меня. Я на тебя раньше сердилась, но теперь понимаю все. Никто не виноват — ни я, ни ты, ни мама. Никто! Ведь много, очень много есть на свете людей, достойных любви. Правда?
— Правда, — сказал он.
— Простишь ли ты мне когда-нибудь мою несправедливость, злость? Я больше не буду… А ты, — тихо спросила Таня, — не сердишься на меня, что я была тут, в лесу, с Колей так рано?
— Нет, моя милая Таня. Я ведь тоже знаю. Хорошо в лесу на рассвете.
XXII
Уже не было весны. Обмелела у берегов река, выступили камни, и еще до полудня нагревался на прибрежье песок.
Блеск над водой стал острее, мельче. Летний зной ударял теперь прямо в горы, и по горячим токам воздуха медленно поднимались в вышину орлы. Только с моря долетал иногда чистый ветер, заставлявший вдруг ненадолго прошуметь леса.
Таня в последний раз обходила берег, прощалась со всеми. Она шла по песку, рядом со своей тенью, и река бежала у самых ее ног, — как друг провожала она Таню в дорогу.
Длинная песчаная коса преградила им обоим путь.
Таня остановилась. На этой косе по утрам она любила купаться с Филькой. Где он теперь? Целое утро ищет она его повсюду напрасно. Он убежал, не желая прощаться с ней.
Не она ли сама виновата?
Как часто за этот год, столь богатый для Тани событиями, забывала она о друге, которого в самом начале обещала ни на кого не менять! Он же ее никогда не забывал, всегда снисходительный в дружбе.
И теперь, покидая милые места, Таня думала о нем с благодарностью, упорно его искала.
— Филька, Филька! — крикнула она громко дважды.
И ветер отнес ее голос на самый край косы. И там, из-за низкой песчаной гряды, вдруг поднялся Филька и встал на колени у воды.
Таня подбежала к нему, погружая ноги в песок.
— Филька, — сказала она с укоризной, — мать меня ждет на пристани, а я ищу тебя с самого утра. Что ты делаешь тут на косе?
— Так, ничего, мало-мало, — ответил Филька. — Мало-мало лежу.
Слова его были тихи, глаза чуть приоткрыты. И Таня посмеялась над его скорбным видом.
— Мало-мало, — со смехом повторила она и вдруг умолкла.
Он был без майки. И плечи его, облитые солнцем, сверкали, как камни, а на груди, темной от загара, выделялись светлые буквы, выведенные очень искусно.
Она прочла: «Таня».
Филька в смущении закрыл это имя рукой и отступил на несколько шагов. Он отступил бы очень далеко, совсем ушел бы в горы, но позади стерегла его река. А Таня все неотступно шла за ним, шаг за шагом.
— Да постой же, Филька, — говорила она.
И он не пошел дальше.
«Пусть, — решил он. — Пусть видят это все люди, раз так легко покидают они друг друга».
Но Таня смотрела не на него. Она взглянула на солнце, на зной и блеск, рассеянный в воздухе над горами, и повернула пустые руки Фильки к себе.
Она была удивлена.
— Как же ты это сделал? — спросила она.
И в ответ Филька молча нагнулся к земле и вынул из-под кучи одежды, сложенной им на песке, четыре буквы, вырезанные из белой бумаги. Он наложил их на грудь и сказал:
— Я каждое утро прихожу сюда и даю солнцу жечь мою грудь — только для того, чтобы имя твое оставалось светлым. Я это придумал. Но прошу тебя, не смейся надо мною больше.
Он положил свою ладонь на горло, что было у него знаком величайшей печали.
И Таня поняла, что лучше ей теперь не смеяться.
Она с новой для нее ласковостью заглянула ему в глаза и тихонько коснулась пальцем его кожи.
— Какой же ты маленький, Филька! Ты ребенок. Ведь это все сойдет и исчезнет, как только наступит зима и ты наденешь теплую рубашку.
Филька нахмурил лицо, в недоумении обвел глазами вокруг — и горячий песок, и реку, сверкавшую среди гор, подобно золотой долине. Растерянность его была велика. Он забыл о зиме, он вовсе не думал о ней, когда сжигал свое тело под солнцем.
— Дурак, дурак! — Он махнул на себя рукой.
— Но ведь солнце так сильно, — сказал он все же упрямо. — Неужели же всякий след исчезнет? Может быть, что-нибудь и останется, Таня? Подумай.
И Таня, подумав недолго, согласилась с ним.
— Ты прав, — сказала она. — Что-нибудь должно остаться. Все не может пройти. Иначе куда же, — спросила она со слезами, — куда же девается наша верная дружба навеки?
Дети обняли друг друга.
Теплый воздух скользил по их лицам. Одинокие птицы глядели на них с высоты.
Кончилось детство! Как же это случилось? И кто мог бы им это сказать? Ни песок, ни лес, ни камни, бывшие с ними всегда.
Только родная река их одна убегала все дальше к восходу, струилась меж темных гор. И там, в невидимой дали, вставала перед ними иная, волшебная страна, простирался светлый край.
И, обнявшись, они неотступно смотрели все в одну и ту же сторону, не назад, а вперед, потому что у них еще не было воспоминаний.
Но первая грусть расставания уже потревожила их.
— Прощай, дикая собака динго, — сказал Филька, — прощай.
Ему хотелось горько заплакать, но он был мальчик, родившийся в молчаливом лесу, на берегу сурового моря. Он лег на песок у воды и замер.
А Таня пошла по песку вдоль реки, и чистый ветер, прилетевший с того же сурового моря, дул ей все время навстречу.
1938