Мокрый серебристый туман заливает Большую улицу. Фонари окутаны огромными желтыми клубами. Люди ступают по вате. По сторонам таинственные огни витрин. Вольф подплывает к ним и опять утопает во мраке. Возле фонарей блестят черные мокрые деревья.

Мы идем с Валентином Лаэром. Он не ноет, но никак не может забыть свой акробатический номер, с которым выступал в Париже и Будапеште.

– Все кончено, Эрнст, – говорит он. – Кости трещат, да и ревматизм. Я репетировал, репетировал до упаду. Бесполезно начинать все заново.

– Что же ты собираешься делать, Валентин? – спрашиваю я. – Вообще-то государство обязано выдать тебе пенсию, как отставным офицерам.

– Ах, государство, государство, – презрительно отвечает Валентин, – оно дает только тем, кто умеет драть глотку. Я сейчас с одной танцовщицей кое-что разучиваю, показательный номер, понимаешь. На публике смотрится, но вообще-то ерунда, приличному артисту стыдно этим заниматься. Но что поделаешь, жить нужно.

Валентин направляется на репетицию, и я решаю пойти вместе с ним. На углу Хакенштрассе на нас сквозь туман движется черный арбуз, под ним ярко-желтый резиновый плащ и папка для бумаг.

– Артур! – кричу я.

Леддерхозе останавливается.

– Громы небесные! – говорит Валентин. – Ну, ты и вырядился.

Со знанием дела он ощупывает Артуров галстук – роскошный, вискозный, с лиловым рисунком.

– Ничего, дела налаживаются, – польщенно улыбается Леддерхозе. Он торопится.

– А кнейч-то какой, – не перестает удивляться Валентин, рассматривая арбуз.

Леддерхозе неймется уйти. Он хлопает по папке.

– Дела, дела…

– Что твоя табачная лавка? – спрашиваю я.

– Куда она денется, – отвечает он, – но теперь я торгую только оптом. Вы можете порекомендовать конторское помещение? Плачу любую цену.

– Помещение порекомендовать не можем, – говорит Валентин, – так далеко мы еще не продвинулись. Как жена?

– А что? – сдержанно уточняет Леддерхозе.

– Ну, ты в траншеях все жаловался. Мол, она для тебя слишком худая, а ты вроде предпочитаешь крепеньких.

Артур качает головой.

– Не помню.

Он исчезает. Валентин смеется.

– Как люди меняются, Эрнст, да? В траншеях он только и делал, что скулил, а теперь глянь какой шустрый. Каких только сальностей не говорил! А нынче и слышать об этом не хочет.

– А у него-то, кажется, все складывается неплохо, – задумчиво говорю я.

Мы бредем дальше. Колышется туман. С ним играет Вольф. Наплывают и уплывают лица. Вдруг в молочном свете я вижу блестящую красную шляпку лаковой кожи, а под ней нежно тронутые влагой черты, отчего глаза сверкают еще ярче.

Я останавливаюсь. Сильно бьется сердце. Это Адель. Тут же накатывают воспоминания, как в шестнадцать лет мы прятались в полутьме у дверей спортивного зала, ждали девчонок в белых свитерах, бежали за ними по улицам, догоняли и, тяжело дыша, молча загораживали им дорогу. Мы смотрели на них во все глаза, в конце концов они вырывались, и погоня продолжалась. А завидев их где-нибудь вечером, тащились за ними в нескольких шагах, робея заговорить, и только когда они заходили в дом, мы, собравшись с духом, кричали «Пока!» и удирали…

Валентин оборачивается.

– Мне нужно вернуться, – сбивчиво объясняю я, – кое с кем поговорить. Я тебя догоню.

И я бегу назад, ищу красную шляпу, красный огонек в тумане, дни юности, до всяких шинелей и траншей.

– Адель!

Она оглядывается.

– Эрнст! Ты вернулся?

Мы идем рядом. Между нами сочится туман. С лаем скачет кругами Вольф, дребезжат трамваи, мир теплый и мягкий. И снова это чувство, переполняющее, трепещущее, убаюкивающее, годы стерлись, плавно покачивается дуга, переброшенная в прошлое, дуга-радуга, светлый мостик в тумане.

Я не знаю, о чем мы говорим, да это и неважно, главное, что мы идем рядом и опять эта нежная, неслышная музыка прошлого, эти волны предчувствий и щемящей тоски, за которыми зеленеют луга, мелодично шелестят серебристые тополя, угадывается воздушный горизонт юности.

Долго ли мы шли? Не знаю. Я бегу обратно. Адель ушла, но в душе, как огромный пестрый флаг, развевается радость, надежда, нет ни одного незаполненного уголка, моя маленькая комнатка, зеленые башни и белые просторы.

Я натыкаюсь на Вилли, и мы идем искать Валентина. Мы догоняем его в тот самый момент, когда он, ошалев от радости, бросается к какому-то человеку и изо всей силы хлопает его по плечу.

– Ну надо же, Кукоф, старина, ты откуда? – Валентин протягивает ему руку. – Вот это случай, да? Как можно встретиться!

Человек оценивающе присматривается.

– Ах, Лаэр, если не ошибаюсь?

– Ну конечно, мы же были с тобой на Сомме. Помнишь, как посреди всего этого дерьма уплетали оладьи, которые мне прислала Лилли? Георг передал их нам на передовую с полевой почтой. А ведь чертовски рисковал тогда!

– Да, разумеется.

Воспоминания страшно взбудоражили Валентина.

– Потом все-таки ему досталось, – продолжает он, – правда, уже без тебя. Правую руку оторвало начисто. Скверно для кучера-то. Наверно, сейчас занимается чем-нибудь другим. А ты где был потом?

Кукоф отвечает что-то неопределенное, а затем говорит:

– Славно было встретиться. Как ваши дела, Лаэр?

– Что? – растерянно переспрашивает Валентин.

– Как ваши дела? Чем занимаетесь?

– Ваши? – Валентин еще не пришел в себя. Секунду он смотрит на товарища, который стоит перед ним в элегантном коверкотовом пальто. Затем опускает глаза на свой наряд, багровеет и выдает: – Скотина!

Мне неловко за Валентина. Вероятно, его первый раз навестила мысль о дистанции. До сих пор мы все были солдатами. А теперь этот дипломированный хлыщ одним-единственным «вы» камня на камне не оставил от его непринужденного оживления.

– Брось, Валентин, – говорю я. – Такие бахвалятся тем, что заработали отцы. Тоже профессия.

Вилли добавляет пару ласковых от себя.

– Да, отличные товарищи, – горько изрекает наконец Валентин.

Но осадок у него остался. И разъедает изнутри.

К счастью, мы встречаем Тьядена. Он весь грязный, как половая тряпка.

– Слушай, – осматривает его Вилли, – война кончилась, мог бы и умыться.

– Не сегодня, – важно отвечает Тьяден, – в субботу. Даже искупаюсь.

Мы теряем дар речи. Тьяден – в корыто? Может, это последствия августовской контузии? Вилли с сомнением прикладывает ладонь к уху.

– Боюсь, я неверно тебя понял. Что ты собираешься делать в субботу?

– Купаться, – гордо ответствует Тьяден. – В субботу вечером у меня помолвка, чтоб вы знали.

Вилли смотрит на него, как на попугая редкой породы. Затем нежно кладет свою лапищу ему на плечо и отечески спрашивает:

– Скажи, Тьяден, у тебя не бывает в затылке таких колющих болей? А в ушах не звенит?

– Только когда жрать хочется, – признается Тьяден, – но тогда еще и в животе прямо шквальный огонь. Отвратительное чувство. Однако вернемся к моей невесте. Красавицей ее не назовешь, у нее две левых ноги, и она слегка косит, зато добрая, а отец у нее мясник.

Мясник. Дело проясняется. Тьяден охотно делится информацией.

– По уши в меня втюрилась. Ну, сегодня это называется: куй железо, пока горячо. Времена трудные, приходится идти на жертвы. А последним с голоду подохнет мясник. И потом помолвка – это еще не женитьба.

Вилли слушает с растущим интересом.

– Тьяден, – издалека начинает он, – ты знаешь, мы всегда были друзьями.

– Договорились, Вилли, – перебивает его Тьяден, – пару колбас получишь. И немного карбонада в придачу. Приходи в понедельник. У нас как раз сивушная неделя.

– Это как? – удивленно спрашиваю я. – Вы что, еще и гоните?

– Гнать не гоним, но будем забивать сивку.

Мы клятвенно обещаемся быть и бредем дальше.

Валентин сворачивает в «Старый город». Там останавливаются артисты. Зайдя, мы видим группу лилипутов, которые только сели ужинать. На столе суп из репы. У каждой тарелки по куску хлеба.

– Надеюсь, они наедятся этой бурдой по карточкам, – размышляет Вилли. – Желудочки-то ма-аленькие.

Стены увешаны плакатами и фотографиями – пестрые ободранные картонки, на которых изображены атлеты, дрессировщицы, клоуны. Старые, пожелтевшие, потому что в последние годы ареной акробатам, наездникам и штангистам служили траншеи. А там плакаты не нужны.

Валентин показывает на одну афишу.

– А вот это был я.

На картинке человек с грудью колесом делает сальто с подвешенной под куполом трапеции. Но в нем при всем желании нельзя узнать Валентина.

Танцовщица, с которой он собирается работать, уже ждет. Мы идем в малый зал ресторана. В углу навалены декорации. Это для юмористического скетча «Лети, мой хромой голубок» про жизнь наших солдат. С куплетом, который два года назад пользовался большим успехом.

Валентин ставит на стул фонограф и перебирает пластинки. Из рупора шипит хриплая музыка, заигранная, но с остатками темперамента, как потасканный голос некогда красивой, но опустившейся женщины.

– Танго, – шепчет мне Вилли с видом знатока; сразу и не догадаешься, что он только что прочел надпись на пластинке.

Валентин надел синие брюки и рубашку, женщина в трико. Они репетируют танец апачей и танцевальную фантазию, в конце которой девушка обхватывает Валентина ногами за шею, а он вертится со страшной скоростью.

Они репетируют молча, с сосредоточенными лицами, только иногда вполголоса перебрасываются репликами. Мечется бледный огонь лампы. Тихонько шипит газ. Огромные тени танцоров пляшут на декорациях к «Хромому голубку». Вилли медведем топчется взад-вперед, заводя фонограф. Валентин останавливается. Вилли хлопает в ладоши. Валентин недовольно отмахивается. Девушка, не обращая на нас внимания, переодевается. В свете газовой лампы она медленно развязывает балетки. Под застиранным трико гибкая изогнутая спина. Потом она встает и поднимает руки, натягивая что-то сверху. На плечах играют свет и тени. У нее красивые длинные ноги.

Вилли рыщет по комнате. Находит текст «Хромого голубка». В конце рекламные объявления. Кондитер предлагает шоколадные бомбы и гранаты в готовой упаковке для посылки в траншеи. Саксонская фирма продает открывалки из гранатных осколков, туалетную бумагу с афоризмами великих о войне и две серии открыток – «Прощание солдата» и «Стою в глухой ночи».

Танцовщица оделась. В пальто и шляпе она кажется совсем чужой. Во время танца это было гибкое животное, а теперь она такая же, как и все остальные. Трудно поверить: чтобы так измениться, требуется всего-то навсего набросить пару тряпок. Удивительно, как преображает обычная одежда. Что уж говорить о военной форме.