Вечерами Вилли пропадает у Вальдмана. Это ресторанчик недалеко от города, где после обеда и по вечерам танцуют. Я тоже направляюсь туда, потому что Карл Брёгер сказал мне, что там иногда появляется Адель. А мне хотелось бы ее повидать.

Все окна на террасе у Вальдмана освещены. Тени танцующих скользят по задернутым гардинам. Я стою у стойки и высматриваю Вилли. Столы все заняты, ни одного свободного стула. В послевоенные месяцы вспыхнула настоящая эпидемия увеселений.

Вдруг я вижу сверкающий белый живот и воистину царский ласточкин хвост. Вилли во фраке. Я ошалело смотрю на него. Черный фрак, белый жилет, рыжие волосы – ходячее знамя.

Вилли снисходительно принимает мои восторги.

– Что, не ожидал? – говорит он и вертится павлином. – Фрак памяти Вильгельма Кайзера! На что только не сгодится солдатская шинель, а? – Он хлопает меня по плечу. – Кстати, хорошо, что ты пришел, сегодня танцевальный турнир, мы все участвуем, призы первоклассные! Через полчаса начинается.

Значит, еще есть время потренироваться. У Вилли дамой настоящая атлетка, мощного сложения, кряжистая, как ломовая лошадь. С ней он пытается изобразить уанстеп, где самое главное – скорость. А Карл танцует с девушкой из продовольственного департамента, увешанной цепочками и кольцами, как пристяжная лошадь. Тем самым он распрекрасно сочетает приятное с полезным. А вот Альберт не за нашим столом. Несколько смущенный, он машет из угла, где сидит с блондинкой.

– С ним покончено, – пророчески заявляет Вилли.

Я внимательно выбираю партнершу. Не так-то это просто, потому что бывает, за столом она изящна, как газель, а танцует потом, словно беременная слониха. Кроме того, легкие танцорши нарасхват. Но все же мне удается договориться с одной маленькой швеей.

Звучит туш. Человек с хризантемой в петлице объявляет танцевальную пару из Берлина, которая продемонстрирует новинку сезона – фокстрот. Фокстрот у нас еще неизвестен, мы только слышали о нем.

С любопытством мы сбиваемся в кучку. Оркестр играет какую-то рубленую музыку. Танцоры скачут под нее по кругу, как ягнята. Иногда расходятся, затем снова сцепляют руки и, хромая, нарезают круги.

Вилли, вытаращив глаза, приосанивается. Этот танец ему по душе.

Вносят стол с призами. Мы бросаемся туда. На каждый танец – уанстеп, бостон и фокстрот – полагается по три приза. Фокстрот для нас исключается, его мы танцевать не умеем, но два первых будем атаковать не хуже Блюхера.

Первый приз в каждом танце состоит из десяти чаячьих яиц или бутылки шнапса. Вилли терзают сомнения, он интересуется, съедобны ли чаячьи яйца, и, успокоившись, возвращается обратно. Второй приз составляют шесть чаячьих яиц или шлем из чистой шерсти, третий – четыре яйца или две пачки сигарет марки «Героическая слава Германии».

– Эти пускай сами курят, – говорит дока Карл.

Начинается турнир. Мы решаем, что бостон будут танцевать Карл и Альберт, а уанстеп – Вилли и я. Правда, на Вилли мы не возлагаем особых надежд. Он может победить только в том случае, если у судей хорошее чувство юмора.

В отборочном туре по бостону Карл и Альберт выходят еще с тремя парами. У Карла явное преимущество: высокий воротник парадного мундира, лаковые сапоги и цепи и кольца его пристяжной лошади придают зрелищу налет сбивающей с толку элегантности, которому не в силах противостоять никто. Манеры и стиль Альберта несколько своеобразны, но в гармоничности ему не откажешь. Судьи делают пометки с таким видом, как будто этот тур у Вальдмана зачтется на Страшном суде. Карл одерживает победу и берет чаячьи яйца, поскольку сорт шнапса ему слишком хорошо знаком, сам его сюда и продал. Он щедро уступает нам свой улов, дома у него кое-что получше. Альберт забирает второй приз и, смущенно покосившись на нас, отдает полдюжины яиц своей блондинке. Вилли присвистывает. В уанстепе я наяриваю с моей маленькой швеей и тоже прохожу в финальный тур. К моему изумлению, Вилли остается сидеть. Я с блеском исполняю особый наклон и задний шаг, которые раньше не показывал. Швея танцует, как пушинка, и мы берем второй приз, который делим пополам.

Не без гордости я возвращаюсь к нашему столу с почетной серебряной булавкой Имперского союза танцевального спорта на груди.

– Ну, ты и шляпа, Вилли, – говорю я. – Даже не попробовал! Может, получил бы бронзовую медаль.

– Да, действительно, – вторит мне Карл, – чего ты не пошел?

Вилли встает, распрямляется, оправляет фрак, смотрит на нас сверху вниз и лаконично отвечает:

– По кочану!

Человек с хризантемой как раз приглашает на фокстрот. Вызывается всего несколько пар. Вилли не просто идет – торжественно шагает к площадке.

– Он же представления не имеет о фокстроте, – прыскает Карл.

Мы замираем, вцепившись в спинки стульев. Что-то сейчас будет. Навстречу Вилли идет укротительница львов. Он широким жестом предлагает ей руку. Начинается музыка.

И тут Вилли превращается во взбесившегося верблюда. Он подпрыгивает, подгибает колени, скачет, крутится, выбрасывает ноги, вертит свою даму во все стороны, потом бешеным дробным галопом мчится по залу, держа цирковую наездницу не перед собой, а рядом, так что она подтягивается на его вытянутой правой руке, как на турнике, зато слева он совершенно свободен, не рискуя отдавить ей ноги. Потом Вилли устраивает карусель, так что фалды фрака горизонтально ложатся на воздух; затейливо подпрыгивая, козлом, которому под хвост попал перец, пересекает танцплощадку, буйствует, вьется, вихрится, неистовствует и, наконец, высоко перебросив даму, заканчивает сумасшедшим пируэтом.

Никто в зале не сомневается, что только что увидел неизвестного пока мастера архифокстрота. Вилли угадал и использовал свой шанс, одержав столь убедительную победу, что дистанция между первым и вторым призом в несколько парсеков. С торжествующим видом он протягивает нам пузырь шнапса. Правда, бедняга так вспотел, что фрак несколько полинял, зато рубашка и жилет почернели, ласточкин хвост на их фоне чуть не светлее.

Турнир окончен, но танцы продолжаются. Мы сидим за столом и уничтожаем приз Вилли. Только Альберта не хватает – его не оторвать от блондинки.

Вилли пихает меня:

– Эй, вон там Адель.

– Где? – вскидываюсь я.

Вилли тычет большим пальцем в сторону танцплощадки. И в самом деле, Адель танцует вальс с длинным чернявым парнем.

– Давно пришла? – осведомляюсь я, поскольку мне бы хотелось, чтобы она видела наше торжество.

– Пять минут, – отвечает Вилли.

– С этой каланчой?

– С этой каланчой.

Во время танца Адель чуть отклоняет голову назад. Рука на плече у чернявого. Когда я вижу ее лицо сбоку, у меня перехватывает горло: в рассеянном свете ресторана Вальдмана оно так похоже на то, что я помню из довоенной поры. Но в анфас это лицо полнее, а когда Адель смеется, совсем чужое.

Я делаю большой глоток из бутылки Вилли. Рядом как раз танцует маленькая швея. Пару дней назад, в тумане Большой улицы, я этого не заметил, но Адель стала настоящей женщиной – полная грудь, крепкие ноги. Не могу вспомнить, как было раньше; наверно, просто не обращал внимания.

– Прямо заколосилась, – говорит Вилли.

– Заткнись ты, – рычу я в ответ.

Вальс закончился. Адель прислоняется к двери. Я иду к ней. Она здоровается, не переставая смеяться и болтать со своим чернявым. Я останавливаюсь и смотрю на нее. Сердце бьется, словно перед принятием какого-то очень важного решения.

– Что ты на меня так смотришь? – спрашивает она.

– Да нет, ничего, – говорю я. – Потанцуем?

– Этот нет, следующий, – отвечает она и идет со своим кавалером на площадку.

Я ее жду, и мы танцуем бостон. Я очень стараюсь, и она одобрительно улыбается.

– Танцевать ты, наверно, выучился на фронте.

– Не совсем, – говорю я, – но мы тут получили приз.

Она быстро поднимает глаза.

– Жалко. Могли бы вместе станцевать. А что дали?

– Шесть чаячьих яиц и медаль, – отвечаю я, и жар бросается мне в голову. Скрипки звучат так тихо, что слышно шарканье множества ног. – Ну, вот мы и танцуем вместе. А помнишь, как гонялись друг за другом после спортзала?

Она кивает:

– Да, совсем еще были дети. Смотри, видишь там девушку в красном платье? Эта заниженная талия сейчас самый писк. Шикарно, правда?

Скрипки передают мелодию виолончели и с приглушенным плачем содрогаются золотисто-карими полутонами.

– Когда я в первый раз с тобой заговорил, – начинаю я, – мы оба убежали. В июне, на городском валу. Я помню, как будто все было вчера.

Адель кому-то кивает и только потом снова поворачивается в мою сторону.

– Да, так смешно. А ты умеешь танцевать танго? Вон тот парень, черноволосый, поразительно танцует танго.

Я ничего не отвечаю. Музыка смолкает.

– Пойдем к нам? – спрашиваю я.

Она осматривает нашу компанию.

– А кто этот худой юноша в лаковых туфлях?

– Карл Брёгер.

Адель подсаживается к нашему столу. Вилли предлагает ей рюмку и острит. Она смеется и смотрит на Карла. Время от времени ее взгляд падает на пристяжную лошадь Карла – это и есть девушка в модном платье.

Я с изумлением наблюдаю за ней, так она переменилась. Или память подводит меня и тут? Может, эта память пухла, пухла, пока полностью не заслонила собой действительность? За столом сидит чужая, несколько шумная девушка, которая слишком много говорит. Или за наружностью скрывается другой человек, которого я знаю лучше? Неужели все может так покоситься, только потому что ты стал старше? Может, это годы, думаю я, ведь прошло больше трех лет, тогда ей было шестнадцать и она была ребенком, а сейчас ей девятнадцать и она уже взрослая… И вдруг меня затопляет непонятная муть времени. Оно течет, течет, меняется, а когда ты возвращаешься, все куда-то делось. Ах, как трудно прощаться! Но возвращаться иногда еще труднее.

– Чего это у тебя такое дурацкое лицо, Эрнст? – спрашивает Вилли. – Жрать охота?

– Да он просто зануда, – смеется Адель. – Всегда таким был. Расшевелись! Это девушкам больше нравится. Не вечно же ходить как в воду опущенным.

Вот и все, думаю я, опять все. Не потому, что она заигрывает с чернявым и Карлом Брёгером, не потому, что считает меня занудой, не потому, что стала другой, нет, я просто вижу: все бесполезно. Куда я только не рвался, стучался во все двери моего детства, хотел опять туда, думал, оно меня примет, потому что я еще молод и жажду забыть; но оно ускользало от меня, как мираж в пустыне, бесшумно разваливалось, рассыпалось трухой, стоило мне до него дотронуться; я никак не мог понять, ну хоть здесь что-то ведь должно сохраниться, я пытался снова и снова, становился смешным, грустил; но теперь я вижу, что тихая, беззвучная война опустошила и эти края воспоминаний, искать дальше бессмысленно. Время между мной и прошлым разверзлось широкой пропастью, назад мне невозможно, там ничего не осталось, нужно вперед, шагом марш, куда угодно, потому что цели у меня еще нет.

Крепко обхватив рюмку, я поднимаю глаза. Адель все еще расспрашивает Карла, где можно купить контрабандные шелковые чулки, люди все еще танцуют, оркестр все еще играет «Вальс любви и отчаяния», а я все еще сижу на стуле, дышу, живу, как и прежде… Разве не грянула молния, не унесла меня? Разве не исчезло вдруг все вокруг, кроме меня самого, разве я сейчас окончательно не потерял все?

Адель встает и прощается с Карлом.

– Значит, у Майера и Никкеля, – радостно кивает она. – Ну да, они чем только не торгуют из-под полы. Завтра схожу. До свиданья, Эрнст!

– Я тебя провожу, – говорю я и встаю.

На улице она протягивает мне руку.

– Дальше не надо, меня ждут.

Конечно, я глуп и сентиментален, но ничего не могу с собой поделать: снимаю фуражку и низко кланяюсь Адели, будто прощаюсь навсегда – не с ней, а со всем прошлым. Секунду она пристально на меня смотрит.

– Иногда ты правда смешной.

И, напевая, бежит по улице.

Облака рассеялись, ясная ночь лежит над городом. Я долго смотрю в небо. Потом иду обратно.