В комнатенке у Карла Брёгера все вверх дном. Книги сняты с полок. Огромные кипы на столе и на полу.

Раньше Карл страстно любил книги. Он собирал их, как мы марки или бабочек. Особую слабость он питал к Эйхендорфу, у него три разных издания. Многие стихотворения Эйхендорфа он знал наизусть. А теперь собирается продать библиотеку, чтобы выручить начальный капитал для торговли спиртным. Карл уверяет, что так можно заработать много денег. До сих пор он крутился подручным у Леддерхозе, но теперь захотел собственное дело.

Я листаю первый том одного из собраний сочинений Эйхендорфа в синем кожаном переплете. Вечерние сумерки, леса, грезы, летние ночи, щемящая тоска по дому – вот были времена!

В руках у Вилли второй том. Он задумчиво его рассматривает.

– Лучше тебе их подсунуть какому-нибудь сапожнику, – предлагает он.

– Почему? – улыбается Людвиг.

– Кожа, – отвечает Вилли. – У сапожников ведь совсем нет кожи. Вот, – он поднимает собрание сочинений Гете, – двадцать томов, это как минимум шесть пар первоклассных кожаных туфель. Они наверняка дадут тебе за это больше, чем букинисты. Там с ума сходят по настоящей коже!

– Что-нибудь возьмете? – спрашивает Карл. – Вам со скидкой.

Но никто ничего не хочет.

– Подумай еще, – говорит Людвиг, – потом труднее будет снова покупать.

– Не столь важно, – смеется Карл, – жить лучше, чем читать. На экзамены мне тоже плевать. Все это ерунда! Завтра примусь за спиртное. Десять марок прибыли с одной бутылки контрабандного коньяка – очень заманчиво, дружище! Деньги – это единственное, что нужно, тогда у тебя будет все.

Он увязывает книги. Раньше он был готов голодать, только бы не продать ни одной.

– Да что это у вас так лица вытянулись? – подтрунивает Карл. – Практичным надо быть! Старый балласт за борт и – здравствуй, новая жизнь!

– Это верно, – кивает Вилли. – Я бы тоже загнал, если б у меня были.

Карл похлопывает его по плечу.

– Сантиметр торговли лучше, чем километр образованности, Вилли. Я во как насиделся там в грязи, теперь хочу кое-чего от жизни!

– Вообще-то он прав, – говорю я. – Чем мы занимаемся? Какая-то школьная ерунда, это ведь тьфу…

– Ребята, берите пример с меня, бегите оттуда, – советует Карл. – Зачем вам эта зубриловка?

– Да-а, – мечтательно кивает Вилли, – полная ерунда, это верно. Но по крайней мере, мы вместе. Ладно, до экзаменов всего пара месяцев, обидно не дотянуть. А там можно и осмотреться…

Карл отрезает от рулона упаковочную бумагу.

– Смотри, а то так и будет: там пару месяцев обидно, сям обидно, а в итоге ты старик…

Вилли ухмыляется:

– Спокойно, тише едешь – дальше будешь.

Встает Людвиг.

– А что говорит твой отец?

Карл смеется.

– Да что могут говорить запуганные старики? Нельзя же принимать их всерьез. Родители все время забывают, что мы все-таки были на фронте.

– А ты кем бы стал, если бы не фронт? – спрашиваю я.

– Наверно, книготорговцем, при моем-то идиотизме, – отвечает Карл.

На Вилли решение Карла произвело сильное впечатление. Он предлагает бросить всю эту чепуху и на острый крючок ловить удачу там, где она ловится.

Проще всего получить удовольствие от жрачки. Мы решаемся на продовольственный рейд. По карточкам одному человеку на неделю полагается двести пятьдесят граммов мяса, двадцать граммов масла, пятьдесят граммов маргарина, сто граммов перловки и сколько-то хлеба. Этим сыт не будешь.

Добытчики подтягиваются на вокзал уже с ночи, а то и с вечера, чтобы поутру отправиться по деревням. Поэтому, дабы нас не опередили, надо сесть на первый же поезд.

В купе отчетливый привкус озлобленной, обескровленной нищеты. Мы сходим на отдаленной станции и, чтобы прочесать всю местность, расходимся парами. Уж что-что, а ходить дозором мы умеем.

Я иду с Альбертом. Мы подходим к дому с большим хозяйством. Дымится навозная куча. В нежилой части дома длинным рядком стоят коровы. Нас встречает теплый запах хлева и молока. На шестах расселись куры. Мы с жадностью смотрим на них, но сдерживаемся, потому что на гумне люди. Мы здороваемся. На нас никто не обращает внимания. Мы стоим. Наконец одна женщина кричит:

– Проваливайте, попрошайки проклятые.

Следующий дом. Хозяин в длинной шинели как раз выходит на улицу и, посвистывая кнутом, говорит:

– Знаете, сколько здесь уже побывало? С десяток.

Мы удивляемся, поскольку приехали первым поездом. Значит, остальные подвалили вечером и ночевали по сараям, а то и в лесу.

– А знаете, сколько иногда бывает за день? – продолжает крестьянин. – До сотни. Что же тут поделаешь?

Это нам понятно. Взгляд крестьянина падает на форму Альберта.

– Фландрия? – спрашивает он.

– Фландрия, – отвечает Альберт.

– Я тоже, – говорит крестьянин, заходит в дом и выносит нам по паре яиц.

Мы лезем в карманы. Он отмахивается.

– Пусть там полежат. И так сойдет.

– Ну, тогда спасибо, брат.

– Не за что. Только не трепитесь. Иначе завтра здесь будет пол-Германии.

Следующий дом. На заборе замызганный листок: «Просить еду запрещено. Злые собаки». Практично.

Мы идем дальше. Дубовая рощица и крупное хозяйство. Доходим до самой кухни. В центре плита новейшей конструкции, сгодилась бы и для гостиницы. Справа рояль, слева рояль. Напротив плиты роскошный книжный шкаф, обрамленный витыми колоннами, и книги с золотыми обрезами. Перед шкафом старый стол и деревянные табуретки. Все это довольно странно. Сразу два рояля…

Выходит хозяйка.

– Пряжа есть? Только крученая, настоящая.

Мы переглядываемся.

– Пряжа? Нет.

– А шелк? Шелковые чулки?

Я смотрю на ее мощные голени. Постепенно мы начинаем понимать: она еще готова на обмен, но продавать ничего не собирается.

– Нет, шелка у нас нет, – говорю я. – Но мы хорошо заплатим.

Она машет рукой.

– А, деньги, грязные бумажки. Что ни день, дешевеют.

Она, шаркая, уходит. На ярко-красной блузке сзади не хватает двух пуговиц.

– Можно, по крайней мере, воды? – кричит ей вслед Альберт.

Она недовольно возвращается и ставит нам полную кружку.

– Ну, давайте, некогда мне тут с вами стоять, – ворчит она. – Лучше бы работали, чем у других время отнимать.

Альберт берет кружку и швыряет ее об пол. От бешенства у него пропал дар речи. За него говорю я.

– Чтоб у тебя рак открылся, карга старая.

Хозяйка оборачивается и разражается невиданной виртуозности многоэтажной бранью. Мы спасаемся бегством и идем дальше, по дороге толпами встречая добытчиков. Они кружат вокруг крестьянских домов, как изголодавшиеся осы над сливовым пирогом. Теперь нам понятно, почему очумевшие от всего этого деревенские не стесняются в выражениях. И все-таки мы продолжаем обход, кое-где нас гонят, кое-где что-то перепадает, иногда нас обкладывают другие добытчики, мы обкладываем в ответ.

После обеда встречаемся в пивной. Улов невелик. Пара фунтов картошки, немного муки, несколько яиц, яблоки, чуть капусты и мяса. Один Вилли взмок. Он является последним, под мышкой пол свиной головы, из карманов выпирают какие-то пакеты, правда шинели на нем нет. Он ее обменял, потому что у него еще одна дома от Карла, а кроме того, рано или поздно наступит весна.

До поезда у нас два часа, и они-то приносят мне удачу. В пивной стоит пианино, на котором я, от души налегая на педали, отчебучиваю «Молитву девы». На музыку выходит хозяйка, какое-то время слушает, потом кивает мне на выход. Я незаметно отползаю к двери и тут узнаю, что она очень любит музыку, но, к сожалению, у нее редко играют. Может, я еще приеду? Хозяйка дает мне полфунта масла и говорит, что хотелось бы почаще. Я, разумеется, соглашаюсь и обязуюсь каждый раз играть по два часа. Следующим номером я исполняю «Курган» и «Замок Штольценфельс».

Потом мы отправляемся на вокзал, по пути встречая других добытчиков, нацелившихся на тот же поезд. Все боятся жандармов. В конце концов отряд сбивается в кучу и поджидает поезд в сторонке от здания вокзала, укрывшись в каком-то темном ветреном углу, чтобы раньше времени не попасться на глаза. Так менее опасно. Но нас постигает неудача. Откуда ни возьмись два жандарма на велосипедах. Они неслышно подъехали сзади.

– Стоп! Всем стоять!

Страшное волнение. Просьбы и мольбы.

– Отпустите, нам нужно на поезд.

– Поезд только через пятнадцать минут, – невозмутимо говорит жандарм потолще. – Давайте все сюда!

Они идут к фонарю, где лучше видно. Один следит, чтобы никто не удрал, а другой проводит проверку. Почти все добытчики – женщины, дети и старики; большинство молчаливы и покорны, они привыкли к такому обращению и всерьез даже не верили, что им улыбнется дотащить до дома полфунта масла. Я смотрю на жандармов: мундиры, красные морды, сабли, кобура, точно такое же высокомерие и наглость, как и у тех, что были на фронте. Власть, думаю я, везде одно и то же, власть, пусть хоть на три сантиметра, но даже от этого дубеют. У одной женщины отнимают яйца. Она потихоньку уходит, но тот, что потолще, зовет ее обратно.

– Стоять! Что у вас там? – Он показывает на юбку. – Доставайте! – Женщина цепенеет. – Живее! – Женщина достает из-под юбки кусок шпика. Жандарм откладывает его в сторону. – Думали прошмыгнуть, а?

Женщина еще не осознает случившегося и тянется к шпику.

– Я ведь за него заплатила, он стоил всех моих денег!

Жандарм отводит ее руку, одновременно доставая у другой женщины из блузки кусок колбасы.

– Так покупать продукты запрещено, сами знаете.

Женщина готова отказаться от яиц, но умоляет вернуть ей шпик.

– Ну хотя бы шпик. Что же я скажу дома? Это ведь детям.

– Обратитесь в продовольственный департамент с просьбой выдать вам дополнительные карточки, – ворчит жандарм, – это не наше дело. Следующий.

Женщина, шатаясь, отходит в сторону, ее тошнит, и она начинает голосить:

– Значит, мой муж погиб за то, чтобы дети голодали!

Молодая девушка, следующая в очереди, запихивает, заглатывает, давится маслом, губы измазаны жиром, глаза вылезли из орбит, кашляет, набивает щеки, чтобы хоть что-то досталось, прежде чем отнимут. Достанется немного – скоро ей будет плохо, понос обеспечен.

– Следующий.

Все стоят как вкопанные. Жандарм, который склонился над кучкой еды, еще раз кричит:

– Следующий!

Он сердито распрямляется, упирается взглядом в Вилли и уже значительно вежливее спрашивает:

– Вы следующий?

– Я никакой, – не очень дружелюбно отвечает Вилли.

– Что у вас в пакете?

– Пол свиной головы, – честно признается Вилли.

– Вам придется ее отдать.

Вилли и бровью не повел. Жандарм мнется и косится на напарника. Тот стоит рядом – это грубая ошибка. Они, кажется, не очень опытны в таких делах и не привыкли к сопротивлению; второй уже давно должен был понять, что мы вместе, хотя и не разговаривали друг с другом. Ему бы отойти в сторонку, тогда мы были бы у него на мушке. Правда, для нас это семечки – что такое револьвер? Но вместо этого жандарм теснится к напарнику, на случай если Вилли раздухарится. Последствия не заставляют себя ждать. Вилли отдает свиную голову. Удивленный жандарм принимает ее, немедленно теряя свободу маневра: обе руки у него заняты. И Вилли невозмутимо дает ему в морду. Он падает. Второй не успевает двинуться, как Козоле своей железной черепушкой коротким движением бьет его в подбородок. Валентин уже за спиной у жандарма и начинает его душить. Тот широко распяливает рот, и Козоле недолго думая засовывает ему туда газету. Стражи порядка харкают, плюются, что-то бухтят, но все бесполезно: в глотке бумага, руки связаны сзади собственными ремнями. Операция проведена быстро, слаженно – но куда их теперь?

Выход находит Альберт: шагах в пятидесяти виднеется одинокий домик с вырезанным сердечком в двери – сортир. Мы, не теряя времени, запихиваем туда жандармов. Дверь дубовая, засов широкий, крепкий, выбираться им не меньше часа. Козоле – сама галантность – даже ставит под дверь велосипеды.

Остальные добытчики смотрят на все это, окаменев от страха.

– Разбирайте пожитки, – усмехается Фердинанд.

Вдалеке уже свистит поезд. Они зашуганно смотрят на нас, но дважды просить себя не заставляют. Правда, одна старушка очень недовольна.

– О господи! Жандармов избили! – причитает она, вероятно считая это тягчайшим из преступлений. – Вот беда! Вот беда!

Остальные тоже несколько растеряны. Страх перед мундиром и полицией сидит глубоко.

Вилли ухмыляется.

– Не хнычь, бабуль, да хоть бы тут все правительство собралось, ничего бы они у нас не отобрали! Чтобы старые вояки отдали харч – еще чего!

Хорошо еще, многие деревенские вокзалы расположены вдалеке от домов. Никто ничего не видел. Станционный смотритель только сейчас, зевая и почесывая макушку, вышел из своей сторожки. Мы идем к шлагбауму. У Вилли под мышкой свиная голова.

– Да неужто я тебя отдам! – нежно поглаживая ее, шепчет он.

Поезд трогается. Мы машем в окно. Смотритель, думая, что это ему, отдает честь. А мы-то машем сортиру. Вилли, почти до пояса высунувшись в окно, следит за красной фуражкой смотрителя и победно возвещает:

– Он опять к себе.

– Тогда жандармам еще долго возиться.

Напряжение на лицах добытчиков ослабевает. К ним возвращается дар речи. Женщина со шпиком смеется со слезами на глазах, так она благодарна. Только девушка, которая давилась маслом, горько плачет. Слишком поторопилась. Кроме того, ей уже плохо. Тут Козоле, проявив себя во всем блеске, отдает ей половину колбасы. Девушка прячет добычу в чулок. Из осторожности мы сходим за одну станцию до города и добираемся полями. Последний отрезок мы думали пройти пешком, но встречаем грузовик с бидонами. Водитель в шинели. Он нас подсаживает, и мы со свистом едем по вечерней дороге. Блестят звезды. Мы сидим рядком, а в нос шибает приятный свиной дух.