Глава вторая
Первый удар
Утром 22 июня в эфире прозвучали два противоречивых сообщения. Радио из Хельсинки передало правительственное заявление о нейтралитете Финляндии. В тот же час Гитлер на весь мир огласил, что в войне участвует и Финляндия.
В хронике военных событий тех дней нейтралитет финских фашистов выглядел так.
Первого июня финское радио объявило об учебных сборах резервистов и офицеров запаса. За десять дней под ружье встало больше пятидесяти тысяч запасников. Маннергейм, нарушая договор, проводил всеобщую мобилизацию. К тому времени семьдесят четыре транспорта доставили в Финляндию восемьдесят тысяч гитлеровских солдат с танками, пушками и самолетами.
Пятнадцатого июня Маннергейм издал секретный приказ о задачах различных армейских группировок, в том числе и «Ударной группы Ханко», в «ситуации наступления». Ханковскому фронту ставилась задача через три дня после начала наступления овладеть полуостровом, чтобы германский и финский флоты смогли беспрепятственно бросить якорь в этой гавани и отсюда, отрезав и уничтожив боевое ядро Балтийского флота в Таллине, наступать на Кронштадт и Ленинград.
В ночь на 22 июня, точнее в два часа сорок пять минут утра, отряд гестаповцев и финских полицейских напал на консульство СССР в Петсамо, разгромил все помещения, разграбил имущество, избил многих сотрудников, собрал советскую колонию — служащих учреждений, женщин, детей и отправил всех в концлагерь в Киркенес.
В тот же час финская полиция оцепила помещение советских миссий в Хельсинки и на Аландских островах.
С финских аэродромов поднялись фашистские самолеты и бомбардировали Кронштадт.
Вечером 22 июня последний ханковский поезд прошел через станцию Таммисаари на восток. На мосту дежурный офицер погрозил пассажирам кулаком. Ночью поезд мчался по Финляндии. Его подолгу держали у входных стрелок и семафоров, чтобы с ходу пропустить через станцию. На платформах торчали жандармы. К поезду все же проникали наши друзья и бросали в окна вагонов цветы. Ханковцев в тот же день уведомили, что железнодорожное движение между полуостровом и Выборгом «временно прекращается», поскольку-де «дорога неисправна». По «неисправной дороге» к перешейку шли и шли фашистские эшелоны.
В ту же ночь финские и немецкие самолеты бомбардировали Ханко. Полуостров был затемнен. На соседних островах финны включили прожекторы, указывая самолетам цели.
«22 июня, — записал в своем дневнике один из финских пограничников, позже захваченный в плен, — в половине одиннадцатого, когда над Ханко пролетел бомбардировщик, все русские батареи открыли по нему сильный огонь… Фогерстрем и я заступили ночью на вахту. Во время вахты мы несколько раз открывали прожектор, освещая Ханко».
Утром 23 июня к пограничному шлагбауму на шоссе у перешейка подошли, как обычно, три наших пограничника — старшина Макар Дерний, бойцы Николай Ляшенко и Григорий Лысуха, с ними, как всегда, начальник лаппвикской заставы лейтенант Степан Зинишин. По договоренности с советским командованием финны каждое утро за плату доставляли к шлагбауму молоко. И в этот раз навстречу нашему наряду с финской стороны вышли три унтера. Они отчеканили:
— Рус, молока не будет! — повернули кругом и удалились.
Из караульного помещения вышел другой финский унтер, строевым шагом подошел к границе, вынул нож, провел им по кадыку, погрозил ножом в нашу сторону, откозырял, повернул кругом и тоже удалился.
С 18 по 25 июня было зарегистрировано тридцать четыре случая нарушения советской границы финскими самолетами. Официальный орган Риббентропа «Дейче дипломатишполитише корреспонденц» подтвердил, что «в качестве суверенного государства Финляндия решительно встала на сторону Германии».
24 июня Советское информбюро сообщило:
«Финляндия предоставила свою территорию в распоряжение германских войск и германской авиации. Вот уже 10 дней происходит сосредоточение германских войск и германской авиации в районах, прилегающих к границам СССР.
23 июня 6 германских самолетов, вылетевших с финской территории, пытались бомбардировать район Кронштадта. Самолеты были отогнаны. Один самолет сбит, и четыре немецких офицера взяты в плен. 24 июня 4 немецких самолета пытались бомбардировать район Кандалакши, а в районе Куолаярви пытались перейти границу некоторые части германских войск. Самолеты отогнаны. Части германских войск отбиты».
26 июня президент Рюти заявил, что Финляндия вступает в войну «за жизненное пространство»; под тем же лозунгом Гитлер шел на восток.
Не все финны были согласны с президентом. В тот же день в районе Каллола нашу границу перешли несколько финских солдат. Они заявили:
— Мы сдаемся Красной Армии, так как не хотим воевать против Советского Союза.
В тылу «Ударной группы Ханко» с начала июня стояла германская дивизия. Усадьбу Экхольма оккупировала эсэсовская часть. Командовал ею капитан, который тут же переселил финнов из барского дома в подсобные помещения усадьбы. Он поставил у входа свой караул. Без разрешения капитана в здание не впускали даже самого владельца. Финские офицеры расположились в службах, где раньше жили батраки Экхольма. На Экхольма, впрочем, такое размещение господ и батраков не произвело впечатления: сильный, считал он, властвует. Однако среди молодых офицеров поведение эсэсовцев вызвало недовольство: так вот он, «равный воинский союз»! Лейтенант Олконнен — артиллерийский наблюдатель при штабе разведки — пытался сделать внушение германскому солдату, который бесцеремонно забрался в его комнату. Солдат обозвал Олконнена финской свиньей и обещал на него пожаловаться.
Утром 22 июня эсэсовский капитан пригласил к себе Экхольма и поздравил с началом военных действий. Экхольм заикнулся о нейтралитете, объявленном финнами:
— Умный ход, господин капитан.
Эсэсовец посоветовал Экхольму слушать не Хельсинки, а фюрера.
Искушенный в тайной войне, Экхольм сказал:
— Фюрер имеет в виду скрытую войну. Пока мы готовим штурм Ханко, надо вывести русских из терпения, чтобы перед всем миром обвинить их в нарушении договора.
— Зачем? Через месяц мы будем в Москве!
— Вам, представителю великой державы, трудно понять нас, маленькую Суоми, — уклончиво ответил Экхольм. — Воевать мы будем против Советского Союза, но не против Англии и Америки.
— Но это наши общие враги, полковник!
— Лучше бы вам не воевать на два фронта…
— Мы покончим с Россией и переправимся через Ла-Манш.
— Скорее бы покончить с Россией! — сказал Экхольм. — Вы бы видели, как русские перебрасывали на Ганге десант в марте прошлого года. Если бы я при этом не присутствовал, я счел бы всякий рассказ об этом пропагандистским трюком. Десятки самолетов садились на неразведанный лед. В один день они перебросили на полуостров по меньшей мере полк. С полным вооружением, боекомплектами, техникой, капитан.
— Полковник, вероятно, не видел германских десантных операций.
Экхольм подумал: «Капитан глуп, многого не знает, и незачем его переубеждать».
— Какие будут пожелания германского командования, господин капитан? — спросил Экхольм.
— Пожелание скорее штурмовать Ханко!
Эсэсовец о чем-то подумал, вспомнил и сказал:
— Мне кажется, полковник, в вашем штабе отсиживается слишком много молодых офицеров. Сегодня я узнал, что один ваш лейтенант от нечего делать преподавал воинскую дисциплину заслуженному германскому солдату, у которого за спиной боевые походы по всей Европе. Лейтенанту явно недостает уважения к армии фюрера.
— Лейтенант Олконнен мною уже назначен на батарею острова Эрэ, — соврал Экхольм.
— Вот и отлично. Мы с вами определенно поладим, полковник. Между прочим, кто-то распространяет злостные слухи, будто вы снабжаете русских молоком. Не хочу этому верить! У моих солдат это вызвало бы неприятную для финнов реакцию. Подумать только: мы воюем, а наши союзники заботятся о здоровье наших врагов!
— Русским давно отказано, господин капитан. Все молоко я отдаю на снабжение германской армии.
— Я не сомневался в вашей верности фюреру! Хайль Гитлер!..
Экхольм ушел, довольный собой. Он уже научился не только кричать «хайль» и выкидывать вперед руку. Он стал предусмотрителен. Олконнен сейчас же отправится на двенадцатидюймовую батарею — это вообще неподходящий для разведки офицер, он слишком часто болтает о «национальных интересах Финляндии». А что касается молока, у Экхольма хватило проницательности еще с утра отказать русским. Все надежды теперь на будущее. 1 июля война для Экхольма закончится — «Ударная группа» справится за это время с Ханко. А пока на нем бремя забот, хлопотливых забот по разведке.
С утра наблюдатели доносят о скоплении в порту Ханко гражданского населения. Грузится электроход. Русские вывозят семьи в тыл. Нельзя дать им уйти. Экхольм предупредил об этом германскую авиабазу.
* * *
Антоненко утром перелетел из Керстово в Таллин.
Летчиков подняли по тревоге на рассвете. Антоненко привык собираться быстро, не раздумывая — учебная это тревога или боевая. Мчась на полуторке к своему самолету, он только подумал: «Ну вот и хорошо, что сегодня так рано подняли. Отлетаемся, а вечером опять за алгебру. К приезду Виленьки надо все закончить…» Только в кабине «И-16» он узнал, что это была за тревога.
Григорий Беда, его моторист и оружейник, уже запускал мотор, когда подбежал комиссар Игнатьев и сказал:
— Немцы напали на Советский Союз.
Антоненко с треском раскрыл планшет, выхватил клочок бумаги и красным карандашом набросал:
«Виля, меня сейчас в Керстово нет. Где?! Военная тайна, то есть где буду — сообщу. Спешу тебе написать, так как это неожиданно. Уже запускают моторы. Будь спокойна и умница. По-видимому, мне доведется прилететь к тебе в гости. Крепко целую. Леша».
Он поискал глазами: кому сунуть записку? Беде?
Но Беда помахал ему рукой и побежал к пассажирскому самолету; значит, перелетает вся часть и технический состав тоже. Антоненко сунул записку в карман и взялся за ручку управления.
«Отошлю из Таллина, скорее дойдет».
В Таллине началась боевая горячка. Весь день к главной базе флота наведывались одиночные германские самолеты. Антоненко гонялся за ними, но ни одного догнать не смог. Рассерженный, он вернулся на аэродром.
«Ястребком» занялся Беда. Ни о чем не расспрашивая, он подсчитывал расход патронов.
Антоненко знал привычку Беды подсчитывать пустые гильзы. Он сам научил его этому, твердя: «Патроны счет любят!» Но сейчас эти подсчеты не понравились Антоненно. Глаза его сузились от гнева:
— Нечего время переводить! Готовь быстрее машину!
Он сбросил парашют, снял мокрый, пропотевший шлем.
Антоненко бросился в тень, под плоскость соседней машины. Он лежал на сухой траве и думал: «Почему немцы уходят? Скорости неравные или тактика преследования неверна?..»
Подъехала машина-стартер, обед привезли.
С подножки соскочил Игнатьев, комиссар части.
— Обедал, Касьяныч?
— Нет еще.
— И я, понимаешь, не успел. А ну, подвинься…
Игнатьев сел рядом.
Подали лапшу в глубоких фаянсовых мисках.
Антоненко сел, поджав крест-накрест длинные ноги и пристроив на них миску.
— Погорячей не смогли сготовить! — Он выругался, обжигая оловянной ложкой губы.
— Закипело, понимаешь, пока везли, — пошутил Игнатьев. — Прилечу на Ханко, закажу твоей жинке окрошку…
Антоненко посмотрел на него угрюмо.
— Алик каждый день бегает меня встречать…
— Готовь своему Алику подарок. Он же в папашу — житья не даст: «У папки самолет белый? А что папка прислал? А сколько папка сбил?»
— Скажи, скоро сам туда прилечу. На, передай жене. — Антоненко достал из кармана записку, написанную в Керстово.
Бронированный «юнкерс» появился над городом неожиданно. Даже гула моторов не было слышно. Только тогда, когда захлопали зенитки, все глянули на небо.
С большой высоты «юнкерс» фотографировал порт.
— Мой?! — прикинул Антоненко.
— Уйдет. Не успеешь…
Антоненко осторожно поставил в сторону миску с лапшой и выглянул из-под плоскости.
— Беда!.. Готов?
— Две минуты, товарищ капитан.
— Что?! Обед забери.
Он поднял руку и постучал по плоскости самолета, под которым обедал. «Попробовать?»
Без шлема и парашюта он вскочил в чужой самолет. Игнатьев и Беда едва успели выбраться с мисками из-под плоскости — Антоненко взлетел.
Он ушел не в сторону города, где два других «ястребка» набирали высоту, преследуя разведчика, а в противоположном направлении — к острову Нарген.
День бесплодных погонь кое-чему его научил. Он рассчитал, что, пока станет набирать высоту над главной базой, разведчик все сфотографирует и уйдет. Надо перехватить его там, куда они обычно уходят, — над выходом из базы в море.
И действительно, «юнкерс» описал над Таллином круг, оставил своих преследователей позади и повернулся к морю.
Морем шел турбоэлектроход с опознавательными знаками Красного Креста. Это была та запасная цель, о которой немецкого летчика известили финны еще на аэродроме, — транспорт с Ханко. «Юнкерс» шел к нему спокойно, выбирая выгодный угол для бомбометания.
Антоненко, успев набрать высоту, поджидал разведчика. Он шел со стороны солнца, свалился на «юнкерса» сверху, дал очередь по пилотской кабине — не достал!
Немец поднял обе руки, погрозил кулаками. А «юнкерс» даже не качнулся, шел своим курсом.
«Автопилот включил!» — догадался Антоненко. Он проскочил над хвостом, немец обстрелял его. Антоненко пристроился к хвосту, сблизился, дал очередь, короткую, точную; стрелок на «юнкерсе» замолчал.
«Юнкерс» вильнул влево — Антоненко за ним, «юнкерс» вправо — Антоненко не отстал. Он выпустил очередь-другую по хвосту — не берет! Броня. Тогда он дожал ближе, почти вплотную к черной машине, и ударил из пулемета по бензобакам.
На электроходе пассажиры и команда видели этот воздушный бой. На шкафуте сбились жены и дети ханковских летчиков. Они ждали исхода боя, как приговора.
Жена Антоненко стояла на палубе с сыном. Весь день она перечитывала письма мужа. Последнее письмо было написано всего три дня назад. И все о том же: о скорой встрече и близкой разлуке. Как мечтал он поступить наконец в академию!.. Война, война…
Все матросы в черных бескозырках, сняты белые чехлы. А она не взяла его черную фуражку, оставила на Ханко. В каждом письме он напоминал про черную фуражку, Теперь она даже нужнее ему, чем он думал. Как можно было оставить там фуражку?!
Она следила за воздушным боем и представляла себе своего Лешеньку в самолете. Конечно, там другой — в очках, в шлеме. Лешенька никогда не надевает шлема. Она пыталась представить себе мужа в бою, его глаза злыми, страшными — и не смогла. Он никогда не смотрел на нее зло, так зло, как должен сейчас смотреть тот летчик, наверху. Он сердился недолго и по пустякам: огурчиков соленых нет или капусты… Или когда начинал петь, а его не слушали и смеялись, потому что он не умел петь. Тогда он бросался в пляс. И так плясал, так плясал!.. А когда выпьет, всем объясняется в любви. Глаза становятся блестящие и нежные, беспомощный весь какой-то… А про авиацию как заладит мечтать: «Нам бы скоростные, сверхскоростные!» Ночью все хотел летать. Глаза зеленеют, горят. Слова нельзя сказать против!
— Смотри, Алик! Твой папа зажег фашиста! — воскликнула она вдруг, и по всей палубе прокатилась волна облегчения и радости.
— Горит, горит! — кричал мальчик. И тут же огорченно добавил: — Папин самолет белый. Папа в Кронштадте, Мы поедем к нему поездом?
— Да, сынок. Мы скоро увидим папу. Он в Керстово…
А сама подумала: «Там ли он? Три дня прошло. Что для него три дня? Три минуты — и нет на месте. Вспыхнет, сорвется с места — и ищи. Мать говорила: „Как ты за такого сумасброда выходишь замуж?..“» Теперь они друзья с матерью. Лешенька пишет про мать: «Друзья познаются в беде…»
Электроход благополучно ошвартовался в Минной гавани в Таллине.
Поезд повез семьи ханковцев на восток.
А на аэродроме Антоненко встретила толпа летчиков. Среди них обескураженный хозяин самолета, на котором летал сейчас Антоненко.
— Погодите, товарищи, поздравлять, — отбивался он, вылезая из самолета. — Немец от меня едва не ушел. Где Беда?
Григорий Беда виновато предстал перед командиром.
— Обед мой цел?
— Цел, товарищ капитан. Даже не остыл.
Антоненко попробовал лапшу и одобрил:
— В самый раз.
Он строго посмотрел на моториста:
— Подсчитайте расход патронов, Беда. Да запомните хорошенько: в две минуты самолеты сбивают!.. Аккуратненько!..
Но глаза его смеялись: он ведь первый сбил над Балтикой самолет, открыл счет балтийских летчиков в Отечественную войну.
Дня через два матросы поста службы наблюдения и связи с острова Нарген доставили на аэродром кусок брони «юнкерса».
Антоненко подошел к Петру Игнатьевичу.
— Вот и подарок Алику. Прилетишь на Ханко — отдай ему эту штуковину.
— Хорошо, Касьяныч. Скажу: отец разбил броню фашиста на куски.
— Это начало. Не спасет их никакая броня!.. Передай там: надо бить с близкой дистанции. И прежде всего в мотор, в баки, в стрелка. А за летчиком гоняться нечего: он автопилот включает — и все…
— Видел, между прочим, свой портрет во флотской газете? — спросил Игнатьев. — Возьми. Пошли ее жене.
— Зачем хвастать? Сама прочтет.
Игнатьев замялся:
— А если она не дождется тебя там и в тыл уедет? Ей эта газета пригодится.
Антоненко строго и по-мужски в упор смотрел на Игнатьева.
— Дай-ка мне записку мою и не стесняйся, батальонный, прямо говорить. Не на прогулке мы — на войне.
Он взял записку, написанную красным карандашом в час тревоги, и приписал: «Береги вырезку из газеты. Может, кому надо будет показать». Потом он добавил адрес: «Таллин, Эстонская ССР, почтамт, почтовый ящик четыре».
* * *
На ханковском аэродроме ждали пополнения.
Стояли белые ночи. В третьем часу — зорька. Эскадрилья Белоуса дежурила круглые сутки. День и ночь, день и ночь. Каждый вылет у финнов на виду. Стоит запустить мотор — финские слухачи радируют немцам: русские в воздухе.
А русских по рукам и ногам сковал пресловутый «нейтралитет». Зона действий — полуостров. За пределами его границ — «нейтральная» Финляндия. Там немцы укрывались от преследования. Оттуда они нападали. Гнаться за ними, нарушать границу генерал Кабанов запретил.
Первый «юнкерс» сбили над бухтой, где стояли торпедные катера.
Экипаж «юнкерса» выбросился на парашютах. Матросы вытащили немцев из воды.
Белоус просил привезти немецкого летчика на аэродром.
Тот вошел в командный пункт эскадрильи надменный, презрительно улыбающийся. «Я еще вам пригожусь, когда фюрер победит», — говорил его самоуверенный вид. Он выпятил грудь в медалях, свастиках, крестах. Ленточки, эмблемы в честь побед над странами Европы.
Немец глянул на Белоуса. Куда девалась вся выправка, спесь! Поблек мундир. Потускнели жалованные фюрером бляхи. Страшное у этого русского летчика лицо. И какая ненависть в черных глазах… Одна ненависть!
Белоус заметил, какое впечатление он произвел на пленного, протянул было руку, чтобы сорвать с фашиста его кресты. Но тотчас отдернул.
— Скажи ему, мы все такие! — бросил он переводчику и вышел из командного пункта.
Он даже не чувствовал профессионального любопытства к противнику. Летчики изучали типы иностранных самолетов, тактические данные, вооружение, скорость, броню. Белоус не успел разобраться, что верно, что преувеличено, что устарело. Слишком мало боев, война — впереди. Фашистского летчика он видел впервые. Об этом рассказывали товарищи из Испании. Но живых фашистов он раньше не видел и не изучал. «Разобьем! — подумал он сейчас. — Только бы побольше самолетов!»
Белоус приказал извлечь из воды и доставить на аэродром все, что осталось от самолета: части кабины, плоскостей, фюзеляжа. Все это привезли и сложили в стороне от КП, где Белоус создал своеобразный тир. С разных дистанций, под разными углами и разными пулями он стрелял в немецкую броню. Стрелял, пока не установил, с какого расстояния и какими пулями пробивается немецкая броня.
На Ханко прилетел Игнатьев.
На аэродроме тишина. Пахнет бензином и цветами. Вянет нетронутая сирень. И кажется — все в зное дремлет.
Перед стартом в ровном ряду «чайки». Дежурные летчики в шлемах, при парашютах сидят в кабинах «чаек», борются со сном. Техники замерли, прислонясь к плоскостям боевых машин.
А на командном пункте, положив голову на руки, спит, сидя у телефона, Белоус. Он устал, устал так, что мог спать минутами, урывками, спать между телефонными звонками, между посадкой и взлетом, между первым и вторым блюдами обеда, забыться и сразу вскакивать в полной готовности…
Игнатьев разбудил Белоуса.
— Потери есть?
— Бомбят нещадно. Но потерь пока нет.
— Сейчас примем от вас дежурство. Передохните.
— Вот хорошо! Ребята смогут хоть отоспаться. Впрочем, надо строить укрытия…
— Отдохните. Мои помогут строить. Слыхал, Антоненко сбил над Таллином бронированный «юнкерс»?
— Слыхал, комиссар. У нас тут был митинг. Гриша Семенов тоже одного приземлил.
— Где семьи?
— Всех отправили в тыл. Кабанов позаботился. Только моя егоза здесь.
— Катюша?
— Осталась. Воевать хочет. Просится в госпиталь.
— Да ей же нет шестнадцати лет! Надо было силой отправить.
— Я не волен над ней. Говорит: комсомолка, долг. Имеет, мол, право. И кроме того, ей исполнилось шестнадцать…
— И мы, понимаешь, были комсомольцами… А где семья Касьяныча?
— Тоже отправили. На турбоэлектроходе «Иосиф Сталин». Из Таллина они поедут в Кронштадт. Не знают, что Касьяныч в Таллине.
— Что ты говоришь?! Расстроится наш Касьяныч. Он все просится на Ханко. Вот, смотри, он Алику прислал подарок…
Белоус разглядывал обломок фашистского самолета.
— Так. Значит, и броня не спасла… Хорошо бы этот подарочек показать нашим зенитчикам. Плохо стреляют. Не верят, что броню можно прошибить… А мы тоже броню изучаем. Пробиваема.
Игнатьев спрятал кусок брони в карман кителя.
— Буду в политотделе базы — отдам бригадному комиссару. Впрочем, сначала покажу твоим летчикам. Знаешь, где сбил Касьяныч этого подлеца? Над электроходом. Когда фашист зашел с бомбами на наших жен и детей!..
* * *
Боевые корабли из гаваней Ханко и Прибалтики вышли в море. Эскадренные миноносцы отряда легких сил, минные заградители «Урал» и «Марти» ставили минные заграждения на подходах к устью залива, к базам. Тральщики искали и уничтожали мины, густо поставленные противником. Подводные лодки, сторожевики, торпедные катера, «охотники» искали встреч с германским флотом. Но фашисты избегали сражений. Они подстерегали наши корабли у стенок, при стесненном противозенитном маневре. Они стремились сдавить балтийцев в гаванях, лишить берега, баз, справиться с русскими морскими силами без прямого, открытого боя, напором с суши. На море были первые потери от вражеских мин и бомб.
До Гангута доходили вести о тяжелых сражениях на огромном фронте от Черного моря до Заполярья. Немцы шли вперед, и тяжко было бойцу со стороны следить за этим. А на Гангуте воевали только летчики и зенитчики. Гангут ждал приказа. Приказа нет — стрелять нельзя. Ожидание это казалось труднее боя.
На Утином мысу командир батареи не отходил от стереотрубы: то примерялся к башням финских маяков, то искал врага в море.
Однажды он поймал в окуляры финский миноносец.
— Дальномерщик! — неистово прокричал командир батареи. — Дистанцию!
По всей батарее покатилось: «Дистанция!.. Прицел!..» Набрав полные легкие воздуху, командир выпалил:
— Бат-тарея…
Но, вздохнув, опустил руки.
— Дробь. Отставить.
— Ущучил я миноносец, — доложил он по телефону Гранину. — Разрешите открыть огонь?
— Точнее надо докладывать. Чей миноносец?
— Финский.
— Вот и хорошо, что ущучил… А то ваши дальномерщики за три версты только силуэты девок различают!..
Гранин тут же позвонил на командный пункт артиллерии:
— Сергей Спиридонович, друг ты мне или не друг? «Ваня-Маня» на горизонте. Может, ударим?
— «Вейнемейнен» в Турку прикрылся сетями, а миноносцев у финнов нет, гитлеровский миноносец это, — серьезно ответил Кобец. — Лучше присмотри за Моргонландом. Что за возня там на маяке?..
Кобец положил трубку и выглянул в окно.
У подножия башни находился госпиталь. Врачи, сестры, санитары рыли в госпитальном дворе убежища. Из санитарной машины выносили раненых. Это уже не те, что пострадали при бомбежке. Привезли раненных пулями на границе. Кобец знал, что есть и убитые. А формально — войны нет, финны нейтральны!
Кобец вернулся к телефону и доложил Кабанову:
— Батарея с Утиного мыса засекла немецкий миноносец. На Моргонланде скопление финских корректировщиков. Отмечен блеск оптических приборов в амбразурах маяка. На форту Эрэ к двенадцатидюймовой батарее подвозят снаряды. На вышке острова Порсэ артиллерийские наблюдатели. У Стурхольма флотилия десантных катеров. На Моэне тренируют пловцов: ныряют в воду и штурмуют свой же берег. Разрешите, товарищ генерал…
— У вас все? — перебил Кабанов. — Так слушайте: разрешаю вам строить дзоты, блиндажи и тренировать личный состав по ПАСу… — что значило: по правилам артиллерийской стрельбы.
— Есть, товарищ генерал!
А Кабанов тоже только что видел раненых. После бессонной ночи он ездил в госпиталь принимать освежающий душ. Сестры в белых халатах и надетых на туфли полотняных сапогах несли раненых в операционную. Из операционной пахло йодом и эфиром. Стоны бойцов еще звучали в ушах, когда Кабанов вернулся в штаб и сел — в который раз — составлять шифровку в Таллин: финны готовятся нанести удар. Только дисциплина не позволила ему дописать: «Разрешите начать?» Он лишь добавил о ружейном огне на границе, о том, что есть потери.
Зашел в кабинет Расскин, он накануне вернулся из отпуска, семью оставил в Таллине: не пустили на Ханко.
— И хорошо, что не пустили, — ворчал Кабанов. — Мороки меньше.
Расскин уже работал так, будто и не уезжал. Он прочитал сводку наблюдения за противником.
— Штурмуют свой берег? — вслух повторил он. — Свой легче, чем наш.
С улицы в раскрытое окно донесся грохот. Промчались грузовики и повозки армейского госпиталя. Из города госпиталь перебрался в землянки, на передний край. Снова зеленая улица опустела.
Расскин сказал:
— Убиты сержанты братья Петуховы. Оба орденоносцы, участники боев на Карельском перешейке… Что отвечают из Таллина?
— Одно и то же: ждать! А Симоняк все время докладывает с границы: финны совсем обнаглели. Лезут на вышки, открыто фотографируют наш передний край.
— Там, в штабе, виднее. В масштабе фронта наш полуостров капля. — Расскин смотрел в усталое мужественное лицо Кабанова. — А пожалуй, Сергей Иванович, передышка дает нам преимущество перед теми, кто принял на себя первый удар. Мы в лучшем положении, чем Либава.
— В чем? — в голосе Кабанова звучала насмешка. — В том, что позади нас нет так называемого оперативного простора?
— Это тоже большое преимущество, — оценил сарказм Кабанова Расскин. — По крайней мере, каждый гангутец знает, что отступать некуда. Еще только доходит до сердца ненависть к врагу. А это бойцу необходимо, как порох. Я всех политических работников держу в частях — выполняем твой приказ: строить и строить! Все, кто может держать в руках лопату и топор, строят. Мы отпечатали большими тиражами памятки — снайперу, саперу, пулеметчику, гранатометчику. Из частей мне докладывают, что все нарасхват. Воевать хотят, накал большой… Но я имел в виду другое преимущество: противник на нашем участке фронта потерял такой важный козырь, как элемент внезапности.
— Памятками, Арсений Львович, много не навоюешь. Сейчас самое время завладеть инициативой!
— Дипломатия — сложная штука, Сергей Иванович. Нам нельзя делать ни одного опрометчивого шага.
— Будем ждать, когда финны нас ударят?
— Ничего. Второй щеки подставлять не станем. Упредим.
— Вот прочти приказ: подчиняю единому командованию все части в гарнизоне. Пехота. Пограничники. Флот. Все вместе. Никаких самостоятельных держав. Барсуков пугает меня, что сверху будут фитили за самоуправство.
— Послал бы ты его с лопатой восстанавливать блиндажи, — с досадой произнес Расскин, подумал и добавил: — Я сам, Сергей Иванович, поработать лопатой не прочь. Тебе Симоняк докладывал, какую армейцы развернули фабрику стандартных дзотов?
— Что за фабрика?
— Там есть один лейтенант. Его называют — разрушитель линии Маннергейма. Он строит «линию Репнина»… Это его фамилия. Во втором эшелоне он готовит каркасы и все, что потребуется для сборки дзотов. Останется лишь вырыть котлован и опустить в него готовый дзот.
— Молодец! — одобрил Кабанов. — Скажи своим писателям, чтобы расписали об этом как следует…
* * *
Пришла из Таллина радиограмма: прикрыть силами гангутской истребительной авиации налет наших бомбардировщиков на аэродромы побережья Ботнического залива. Германская авиация, сосредоточенная в Финляндии, готовила массированный налет на Ленинград. Бомбардировщики Северного флота, Балтики и фронтовые при поддержке Гангута должны сорвать удар по Ленинграду. А за полночь пришла вторая радиограмма: финны начали боевые действия по всему фронту, передается оповещение о войне с маннергеймовцами.
Утром, когда над Гангутом в сторону Турку прошли более полусотни наших скоростных бомбардировщиков, две эскадрильи истребителей поднялись с аэродрома. Гангутцы прикрывали бомбовой удар по германо-финским аэродромам. Далекий гул докатился вскоре до Ханко с той стороны, откуда уже не раз прилетали «юнкерсы», «Дорнье», «бристоль-бульдоги». Наконец-то нанесен ответный удар.
Кабанов решил внезапно и стремительно выбить инициативу из рук противника. Прежде всего ослепить врага, лишить его корректировки, наблюдательных вышек. Одним ударом поразить весь его зрительный нерв, протянутый вокруг Гангута.
Когда Симоняк очередной раз доложил, что вышки ломятся от финских и немецких наблюдателей, Кабанов с какой-то особой радостью приказал:
— Бей! Бей их, Николай Павлович! Пришел час!
Лицо Кабанова прояснилось. Усталые глаза заблестели. Могучая фигура, казавшаяся раньше грузной, сейчас выпрямилась, подобралась, стала стройной, пружинистой, под стать сорока годам генерала. «Действовать!»
Перед его глазами возникла вся линия кругового фронта, вся картина расположения сил наших и противника, все, что он знал по картам, по данным разведки, по личному впечатлению, полученному в час полета над границей базы с капитаном Антоненко.
— По противнику — огонь! — услышал начальник артиллерии Кобец долгожданный приказ Кабанова.
И покатилась боевая команда по дивизионам, по батареям, по наблюдательным постам, по всему полуострову, досылая в стволы пушек за снарядом снаряд.
Подобно тому как в час приказа из высшего штаба посветлел генерал, так и каждый солдат и матрос зажегся, услышав долгожданную команду: бей, круши врага! До чего трудно было ждать, бездействовать, читая грозные телеграммы с далеких и близких фронтов. И до чего радостно стало на душе, когда орудия открыли огонь и каждый гангутец почувствовал себя в строю всего народа, отражающего вражеское нашествие. На орудиях, на снарядах солдаты и матросы размашисто писали: «Смерть фашистам!», «Смерть врагам нашей Родины!», «За Советскую Родину — в бой!»
Из всех орудий Гангут открыл огонь.
Полуостров, как линкор, стреляющий из всех калибров, окутало дымом. Скалы вторили орудиям, сливая их голоса в долгий, неутихающий гул. Небо, накаленное солнцем и пламенем сгорающих тонн пороха, колебалось над батареями, как над палубой корабля в море.
А за морем, за лесом, на вражеской земле набегали друг на друга густо-черные и медно-желтые костры.
Горели казармы штурмовых частей противника, склады с боезапасом для завтрашнего штурма, наблюдательные вышки артиллерийской разведки и суда шюцкоровской флотилии, которая уже получила приказ высадить ночью десант на Гангут.
С Петровской просеки Кабанову с азартом докладывал Симоняк:
— А мы их из зениток, из скорострелок! Все вышки разом накрыли! С одной они кинулись по столбам спускаться. Как пожарные. Сам видел! А один немец не выдержал: сиганул с площадки вниз — и всмятку!..
— Хорошо, Николай Павлович. — Густой бас Кабанова рокотал сдержанно, с охлаждающей трезвостью. — Твой сосед Кудряшов тоже молодец — его батареи сбили вышку на Рюссарэ и не позволили гасить пожар. Сейчас финны очухаются, начнут отвечать. Укрой людей вовремя.
— Укроем, товарищ генерал, — строго отвечал Симоняк. — Нашего копай-города хватит на весь гарнизон.
Батареи Гранина стреляли по острову Моргонланд. Там, в семи милях к юго-западу от Утиного мыса, находился центр управления огнем финской морской артиллерийской группы.
Моргснланд совместно с маяком на острове Бенгтшер контролировал подходы к Ханко с юга.
Кобец с «голубятни», недовольный, наблюдал за стрельбой. Он позвонил Гранину:
— Что там твои мажут? У одних недолет, у других перелет!
— Минуточку, — не отрываясь от стереотрубы, тянул Гранин. — Твои данные устарели, Сергей Спиридонович. Брагин взял маяк в вилку и переходит на поражение.
Кобец убедился, что Гранин прав.
Далеко на Моргонланде здание финской пеленгаторной станции окуталось пламенем взрыва. Произошло нечто странное: каменная башня в центре здания приподнялась в воздухе, склонилась в сторону и развалилась.
— Видал, Сергей Спиридонович? — ликовал Гранин, сам ошеломленный случившимся. — Может быть, с «голубятни» не видно? Так я за тобой «блоху» пришлю…
— Чудо двадцатого века! — удивился Кобец. — Неужели один снаряд поднял в воздух такую махину?
— Смотря какой снаряд. То ж гранинского дивизиона снаряд!
— Расхвастался! — сердито оборвал увлекшегося Гранина Кобец. — Скажи Пивоварову, чтобы он на тебя ведро воды вылил. Генерал предупреждает: финны сейчас начнут тебя молотить. Смотри, чтобы потерь не было.
Кабанов действительно то и дело напоминал командирам: не увлекаться, не терять голову! Его сердце радовалось каждому новому донесению штаба об успехах артиллерийского наступления. Но он все время, хмурясь, твердил Барсукову:
— Спокойно, Игорь Петрович. Поменьше восторгов. Трофеи подсчитаем после того, как финны ответят. Прикажите всем: следить за маскировкой, беречь людей. Чтобы на радостях рты не разевали…
Финны опомнились, ответили Гангуту шквальным огнем. Лишенные управления, четкой корректировки, они беспорядочно бросали снаряды на улицы города, стреляли шрапнелью, зажигательными, старались поджечь дома, парк, лес.
С Петровской просеки Кабанову снова докладывал Симоняк:
— Противник настойчиво бьет по недостроенным дотам. Сжег всю маскировку.
— Значит, считает их действующими?
— Так точно. Маскировка ввела его в заблуждение.
— Что же, у вас в лесу хворосту мало?..
Почуяв в голосе Кабанова иронию, Симоняк молчал. Молчал и Кабанов. Это продолжалось мгновение. Но они поняли друг друга.
— Хватит хворосту, Сергей Иванович, — почти обрадованно произнес Симоняк. — Будем все время возобновлять маскировку и держать их в заблуждении. Пусть расходуют снаряды по ложной цели. — Он подумал и уже по-деловому, как в штабе, на разборе, доложил: — Плохо мы построили противотанковый эскарп. В стенке рва бревна уложили рядами, горизонтально. Они теперь и посыпались. Надо ставить вертикально, частоколом.
— Значит, противник ведет огонь по эскарпу? — заинтересованно, как о самом главном, спросил Кабанов.
Симоняк подтвердил, что финны прощупывают передний край.
— Ясно. Готовятся к танковой атаке. Ночью все силы бросьте на укрепление рва — так, как вы это наметили. Авиация сейчас поможет вам. Людей берегите.
Кабанов тяжело положил трубку и озабоченно, в раздумье сказал Барсукову:
— Вот вам и первые уроки боя. Хоть и по недостроенным дотам бьют, но все же бьют. Значит, засекли места, где мы строили. Мы плохо маскировали строительство. Одного они не знают: что это теперь никчемная для них цель. И не должны знать. Надо путать их, создавать и другие ложные цели. А настоящие цели прятать, в землю закапывать. Сейчас они ослеплены. Мы господствуем. Надо это использовать, не теряя ни минуты.
Артиллерийский бой продолжался весь день. Вернее — с этого дня он и не стихал.
Кабанов сдерживал не только подчиненных, но и себя, не смея предаваться радостям первой победы, зная, что впереди долгий и тяжелый труд большой войны. И только когда доклады командиров зазвучали сдержанно, трезво и глубоко продуманно, он позволил себе поздравить людей с успешным началом боевых действий.
Низко промчались «чайки» Белоуса на подавление финских батарей. И тут же с глухим, растущим, ввинчивающимся в уши, в мозг рокотом понеслись на наш аэродром снаряды тяжелых, дальнобойных батарей. Снаряды вспарывали летное поле, угрожая разворошить, уничтожить всю посадочную полосу.
— Не дадут Белоусу сесть! — Гранин помнил, как еще до войны Белоуса тревожило, что финские наблюдатели от края до края просматривают весь аэродром. — Разреши, Сергей Спиридонович, перейти на контрбатарейную стрельбу?
— Давай. Выручай летчиков… Да передай батарейцам поздравление от генерала: инициатива теперь в наших руках!..
