ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Второго июля из Ставки Верховного Главнокомандующего пришла знаменательная телеграмма: Сталин предупреждал о возможном переходе немцев в наступление между 3 и 6 июля. Огромный фронт по Курскому выступу глухо заволновался.
О телеграмме генерал Сизов узнал от командующего армией. Он тотчас же возвратился в свою дивизию и поехал на НП. Здесь, на опушке Шебекинского леса, под могучими кронами дубов, его уже ожидали командиры полков и приданных подразделений.
– Получена очень важная телеграмма, товарищи! — начал свое сообщение генерал, смахивая пыль с фуражки и кителя.
С этого часа еще напряженнее заработали штабы соединения Сизова. В блиндажах не умолкали зуммеры. Телефонисты не отрывали трубок от уха. Люди забыли об отдыхе. Политотдел дивизии опустел, — его работники отправились в полки, батальоны и роты. Общее напряжение передалось и солдатам. Пехотинцы снова и снова протирали и без того чистые винтовки и пулеметы, пересчитывали в нишах патроны, старшины проверяли в солдатских вещевых мешках НЗ, артиллеристы неотступно находились у своих орудий; танкисты опробовали моторы машин; гвардейские минометчики, укрывшиеся в лесу, снимали со своих установок брезентовые покрывала; по многочисленным извилинам траншей и окопов, из отверстий дзотов и блиндажей тек сдерживаемый солдатский говорок:
– Карасев, табачком запасся?
– Есть малость. Да будет ли время для курева?
– Иван, смотри не отходи от пулемета!
– Что я — дурной?
– Ануфриев, ты еще, кажется, не спал в эту ночь. Шел бы вздремнул…
– Какой тут, к черту, сон! Того и гляди — заденет…
– Хлопцы, а меня чуть было наш танк не придавил…
– А ты смотри — глаза–то есть у тебя!
– Углядишь за ними. Отовсюду ползут.
В ночь на 4 июля полковник Павлов инструктировал офицеров–артиллеристов:
– Контрартподготовку будем проводить так, — пожилой, сухощавый, седовласый, он говорил, все время встряхивая контуженым плечом. Сообщив о часе начала контрартподготовки, он продолжал сухим спокойным голосом: — Для фашистов она явится полнейшей и весьма неприятнейшей неожиданностью. Это раз. Наступательная возможность неприятеля пострадает еще до начала атаки. И наконец, немцы лишатся такого серьезного оружия, как элемент внезапности…
Комдив приказывал по телефону:
– Проверьте еще раз связь, и чтобы все были на своих местах!.. Ни одного солдата не снимать с обороны. Командирам полков без моего разрешения не покидать наблюдательных пунктов!
Не ведали фашисты, что их планы внезапного и решительного нападения были уже известны советскому командованию. Телеграмма из Ставки побудила левый берег тоже приготовиться к бою, чутко прислушиваясь к скрытой жизни за Донцом. В ночь на 5 июля по всем земляным норам нашего переднего края среди бойцов находились политработники, — с ними спокойнее и увереннее чувствовали себя солдаты; разведчики расползлись по всем направлениям, растаяли во тьме, и ни одно движение неприятеля не оставалось не замеченным ими; уже подкатили на своих быстрых машинах к наблюдательным пунктам командующие армий и фронтов.
Гигантский лук, вошедший в историю под названием Курской дуги, натянул тетиву, чтобы пустить в неприятеля смертельную стрелу.
А перед немецкими солдатами, в полной боевой выкладке заполнившими окопы и тускло посвечивающими плоскими касками, офицеры лающими, отрывистыми голосами зачитывали приказ Гитлера:
«Германская армия переходит к генеральному наступлению на Восточном фронте… Удар, который нанесут немецкие войска, должен быть решающим и послужит поворотным пунктом в ходе войны… Это — последнее сражение за победу Германии».
Потея под пузатыми рыжими ранцами, солдаты вполголоса отвечали:
– Хайль Гитлер!..
А ночь ползла к ним огромной черной кошкой. Она была тиха и вкрадчива, эта ночь перед кровавым сражением.
Ровно в четыре часа утра началось. После долгой, мучительной и страшной для фронтовиков тишины где–то прошумела «катюша». В ту же секунду из тысячи стволов ударили наши пушки. За Донцом сразу потемнело. Это советские снаряды всех калибров обрушились на огневые позиции вражеских артиллеристов и минометчиков. Снаряды рвались также на переднем крае неприятеля, где скопились для наступления немецкие войска. Потом заговорила немецкая артиллерия, слившись с ревом наших орудий в один оглушающий, потрясающий землю и воздух гул. Казалось, разверзлось небо и обрушило на землю море огня и металла. И земля задрожала, забилась в буйном припадке.
Когда немцы начали свою артподготовку, старший лейтенант Гунько находился в нескольких метрах впереди своих противотанковых орудий. Не добежав до своего окопа, он был опрокинут страшной силой взрывной волны. Едва он успел подняться, как неподалеку от него второй снаряд с оглушающим звоном встряхнул окутанную дымом и пылью землю. Старший лейтенант упал второй раз и тут же вскочил на ноги, несколько удивленный тем, что остался живым. В воздухе, как огромные шмели, нудно стонали и пели осколки. Добежав до окопа, Гунько упал в него, придавив собой телефониста. Тот сидел, прислонившись к земляной стене и закрыв голову руками, словно желая защитить ее от вражеских осколков. Старший лейтенант схватил трубку и закричал в нее, но тут же сообразил, что провод порван.
– Сорокин!.. Сорокин!.. Сорокин, черт тебя побери!.. — кричал он телефонисту и с досады резко тряхнул его за плечо. Солдат тихо сполз на дно окопа, все еще закрывая голову руками. Гунько только сейчас заметил между пальцами бойца кровь и понял, что телефонист убит.
Около часа уже длилась немецкая артподготовка. Вскоре Гунько заметил, что фашисты под прикрытием своего огня начали переправляться через реку. Гунько открыл огонь и со злорадным торжеством увидел, как первый же снаряд, выпущенный из четвертого орудия, опрокинул резиновую лодку с гитлеровскими солдатами. Уцелевшие фашисты барахтались в воде.
– Что, гады! Получили!.. — закричали артиллеристы, но их голосов не было слышно: все тонуло в сплошном реве орудий и разрывов. Батарейцы стреляли прямой наводкой и вскоре потопили еще три. лодки противника.
Чуть левее поднялся высокий столб густого дыма и, расплываясь над водой, закрыл реку.
«Будут танки переправляться!» — догадался лейтенант. Он перенес огонь и стал стрелять по дымовой завесе. Он не видел ничего, кроме густого белого дыма на реке, и все же стрелял и стрелял наугад, долго и ожесточенно. Через несколько минут показался первый неприятельский танк. Он выполз к нашим окопам и на несколько секунд остановился, как бы присматриваясь. Но эта остановка оказалась для него роковой. В танк впились сразу же три. снаряда, выпущенные из орудий старшего лейтенанта Гунько. Неприятельский обстрел не ослабевал. Вышло из строя одно орудие, но остальные не были еще повреждены и продолжали вести огонь. Возле них суетились артиллеристы, У лафетов быстро росли горки дымящихся снарядных гильз. Лица солдат почернели от пороховой копоти. Появились убитые и тяжелораненые. Многие работали у орудий с наспех перевязанными головами и руками. Они не хотели уходить в санчасть. Да в таком аду это, пожалуй, было и невозможно.
Тяжелая немецкая артиллерия перенесла огонь на ближние тылы дивизии, и Гунько впервые за два часа артиллерийской дуэли увидел впереди себя клочок неба и в этом клочке много самолетов. На какую–то долю минуты мелькнула радостная мысль: «Наши. Переправу громят!» Самолеты висели над переправой врага непрерывно. Густое аханье бомб докатывалось до батареи. Гунько оглянулся назад — зачем, он и сам бы не мог ответить, — и увидел штурмовик. Он летел низко, кометой скользил над самыми вершинами деревьев, таща за собой огненно–красный шлейф. «Подбили, сволочи!» — горько подумал офицер и как раз в эту минуту услышал близкую ружейно–пулеметную стрельбу. Немецкие пули повизгивали над батареей. Из окопов выскочили в контратаку советские пехотинцы. «Ура–а–а–а…» — полилось навстречу бежавшим от переправы немцам. Столкнулись. Смешались… На флангах выстрачивали частую дробь «максимы». Стучали бронебойки. По переправе, не переставая, била артиллерия. У первой линии наших окопов уже горело несколько танков с крестами на броне — их подожгли советские артиллеристы, дружно стрелявшие со всех сторон.
Мимо батареи стали проходить раненые. Они брели медленно, грязные, в порванных и залитых кровью гимнастерках и брюках. У многих на обмусоленных колодочках белели медали и желтели ленточки, свидетельствующие о прежних ранениях. Лица последних были спокойно–суровы, они не выпячивали напоказ своих ран, как это делают обычно бойцы, впервые получившие увечье, шли в тыл как бы нехотя, зная, что через месяц, а может быть, и того менее они вернутся вновь в окопы.
– Что там? — нетерпеливо спрашивали их артиллеристы.
Отвечали редко, больше говорили:
– А дьявол его поймет…
Измученным и изуродованным людям было не до рассказов, к тому же и место для этого было неподходящее. Встреть ты их подальше в тылу, скажем, в Шебекинском урочище, где реже ложились немецкие снаряды, — вот там уж они вам порасскажут, быль сдобрят умопомрачительной небылицей, про раны свои забудут, но попробуй только разобраться, кто же из них самый главный герой!..
Убедившись, что от раненых им все равно ничего не добиться, артиллеристы вернулись к своим пушкам. Вскоре на поле они заметили пехотинца. Он бежал не слишком быстрой трусцой, подгоняемый страхом и им же сдерживаемый. Иногда он пытался залечь, но тут же поднимался и вновь бежал. Гунько, наблюдая за ним, невольно расхохотался и не понял этого своего состояния: обычно при виде бегущего стрелка он испытывал страшную ярость, смешанную с испугом и еще каким–то знобящим, неприятным чувством.
«Новичок!» — быстро определил он по неизношенной зеленой гимнастерке. Солдат намеревался проскочить мимо батареи в тыл, но был встречен самим старшим лейтенантом. И уж как ему, бедняге, не хотелось показать перед офицером свою позорную трусость, да губы выдавали — тряслись непрошено…
Солдат был худенький, похожий на затравленного зверька. Глаза его бегали.
– Дрались до последней возможности, — оправдывался он, — все, почесть, на месте полегли… гансов да фрицев этих наложили — страсть одна… видимо–невидимо… А он, проклятый, все прет и прет… Ну, мочи не стало, я и того… подался, значит…
– Ладно, перестань врать! — резко остановил пехотинца Гунько. — Ложись вон у первого орудия, да смотри у меня, не вздумай бежать!..
– Да что вы, товарищ старший лейтенант, разве я… — обрадовался боец и, высмотрев воронку, упал в нее, воинственно щелкнув затвором винтовки.
Из–за Шебекинского леса волна за волной выплывали наши штурмовики и с мощным ревом проносились над рекой. Из–под их крыльев вылетали ракетные снаряды, оставляя позади себя белые дорожки. Начала бить по переправе и наша дальнобойная артиллерия. Обратно самолеты проносились так низко и с такой стремительностью, что у стоявших на земле людей захватывало дух. Навстречу им, из–за леса, тучей надвигались косяки все новых и новых эскадрилий бомбардировщиков, повыше которых, точно мошкора, вились сотни истребителей.
А еще выше шли воздушные бои. Наши самолеты летели и пикировали, не обращая внимания на сплошные облачка разрывов зенитных снарядов. Там, где они бомбили, до самого неба поднималась стена пыли и дыма.
И все же немцам удавалось наводить понтонные мосты, по которым проскакивали их танки.
– Огонь!.. Огонь!.. — не переставая командовал Гунько.
На батарею, пыля и выбрасывая из выхлопных труб клубы черного ядовитого дыма, двигались пять вражеских танков. Окрашенные в грязно–желтый цвет, они ползли по изрытому полю, приземистые, покачиваясь на брустверах траншей и окопов. Один из них, особенно большой и какой–то квадратный, приостановился, шевельнул непомерно длинным стволом и выстрелил. Снаряд разорвался неподалеку от третьего орудия. Танк двинулся дальше, но тут же качнулся всей своей громадиной, и из его кормы хлестнуло пламя. Гунько посмотрел влево: из–за перелеска мчалось несколько советских танков. Из ствола орудия одной машины еще струился дымок…
– Наши!.. Наши танки!.. Наши!.. — закричали на батарее. — Милые!
Приземистые красавцы танки, стреляя на ходу, стремительно прошлись по полю и скрылись в сосновой роще; они заходили во фланг прорвавшейся группировке врага. Теперь кроме большого танка горели еще две машины неприятеля. Два уцелевших немецких танка продолжали ползти в сторону батареи. Гунько снова открыл огонь. Один танк резко остановился. Из него красновато–желтым мечом рванулось пламя. Второй продолжал стрельбу. Раздались стоны раненых. Пехотинец, залегший впереди первого орудия, вставлял обойму за обоймой, расстреливая немецких десантников. Был убит наповал наводчик второго орудия Федя Жаворонков. Он лежал, обняв лафет своей пушки. Батарея, оставшись с двумя орудиями, продолжала сражаться. Один снаряд, выпущенный наводчиком Печкиным, угодил в башню немецкого танка. Танкисты повыскакивали из люков, как сурки из задымленных нор, но были немедленно расстреляны советскими пехотинцами, ожесточившимися до крайности.
«Держатся!.. Молодцы!..» — мелькнуло в голове Гунько.
Тяжелый немецкий снаряд, прилетевший, очевидно, с того берега, разорвался на огневой позиции. Третье орудие и его прислуга взлетели на воздух. Там, где только что стояла пушка, теперь дымилась огромная воронка. Вслед за первым снарядом с того берега прилетел второй, третий… Но они уже взрывались позади батареи. Минут пять перед позицией Гунько было пустынно. Отчетливо слышались гул авиационных моторов и неумолкающая трескотня пулеметов.
Гунько хотел было уже как–то помочь раненым, но со стороны реки снова появились немецкие танки. На этот раз их было восемь…
2
Лейтенант Марченко с группой разведчиков всю ночь провел у Донца, следя за передним краем противника и сообщая о замеченном в штаб дивизии. Бой начался очень рано, и Марченко не успел увести своих бойцов в расположение роты. Как только — в ответ на нашу контрартподготовку — загремели немецкие орудия, лейтенант по траншее отвел разведчиков в окопы ближайшей стрелковой роты,
– С нами остаетесь? — кричал ему в самое ухо ротный командир–молодой румянощекий лейтенант, очевидно совсем недавно окончивший училище. Он радовался чему–то, бегая по окопам и выкрикивая какие–то, должно быть никому не слышимые в буревом реве рвущихся снарядов команды. Марченко в ответ на его слова кивнул головой, хотя как следует и не разобрал вопроса лейтенанта.
В окопах вдруг стало темно, пыльно, угарно, неуютно. Запах тротиловой гари затруднял дыхание. Над траншеями в дикой свистопляске бушевал огневой ураган. Снаряды рвались и на кромке окопов, и тогда бойцы втягивали головы, поднимая плечи к самым ушам.
Сидевший рядом с Акимом Ванин уперся круглой головой в осыпающуюся стенку окопа, как бы боясь, что стенка развалится совсем. Он весь вдруг почернел, точно обуглился. Зубы непрошено и к великой его досаде выстукивали отвратительную дробь. Семен сжимал их до боли. Вдруг что–то колючее и круглое прокатилось по его мокрой от пота и осыпанной мурашками спине, упало под ноги. Семен вскрикнул и оглянулся — еж! Серым комом свернулся и ждет, распуская длинные иглы. Сенька отшвырнул его ногой. Еж отлетел в сторону, полежал немного на боку, чуть показывая желтоватый пушок на брюшке, потом развернулся, пошевелил длинным поросячьим рыльцем, чихнул и враскорячку побежал к патронной нише. Прижался к ящику, закрылся, выставив перламутровые свои пики. Сенька долго не мог оторвать от него озлобленного взгляда. Землю по–прежнему давил и встряхивал артиллерийско–минометный шквал. В воздухе, вибрируя и стеня, носились осколки, шлепались, зарываясь в песок. «Конец–то будет этому аль нет?..» Семен взглянул на Акима и, пораженный, застыл с раскрытым ртом, округляя кошачьи глаза. Аким, выпрямившись во весь свой длиннющий рост, как ни в чем не бывало смотрел вперед. Русая непокрытая голова — Аким снял пилотку, чтобы не мешала, — возвышалась над бруствером. Перед ним скакал, ревел, рычал в дикой ярости ураган огня и металла, а Аким стоял и смотрел вперед, даже не моргая. Сенька дернул Акима за широкую штанину маскхалата, посадил рядом с собой. Тяжело дыша, закричал ему в ухо:
– Ты… что?.. С ума спятил?.. Убьют же!..
– А кто ж будет наблюдать? — спокойно возразил Аким, протирая большим черным пальцем левой руки запыленные очки. — Все попрятались в окопах. А кто ж наблюдать будет? — как бы в недоумении спросил он. — Немцы могут за своим артиллерийским валом…
Он не договорил. Где–то впереди вслед за укатившей волной огня раздались выкрики:
– Немцы!..
Сквозь пулеметную трескотню и оглушающий вой Аким и Сенька услышали голос лейтенанта Марченко:
– Вперед! В атаку!..
Они увидели лейтенанта над окопом. Хищно изогнувшись, он рванулся вперед, то и дело припадая на одно колено и стреляя куда–то из автомата. За ним, рассыпавшись цепью, бежали пехотинцы. Сенька и Аким вылезли из окопа и побежали за лейтенантом. Мелькнула огромная, сутуловатая фигура Забарова; пробежал Шахаев и следом за ним — Алеша Мальцев.
Та–та–та–та… — выстрачивали пулеметы.
Тррр–ах!.. Тррр–ах!.. — рвались гранаты…
Тию–тию–тию… — пели пули.
Покрывая все эти звуки, донесся низкий, рокочущий бас Забарова:
– За танками укрывайся!.. За танками!..
Советские танки — их было более десятка, — выскочив из укрытия, теснили к реке высадившуюся немецкую пехоту. Немцы, пятясь, укрывались в прибрежных кустарниках и камышах. Стон стоял над рекой.
Бомбы, непрерывно сыпавшиеся с наших самолетов, взбаламучивали воду, выбрасывали на берег вместе с грязью вонючую тину и скользкие сплетения лягушатника. Танки, оттеснив врага, повернули вправо и скрылись среди разрушенных строений большого села Александровки, вытянувшегося вдоль восточного берега реки. Оттуда послышались частые, короткие и звонкие выстрелы танковых орудий.
Отбив первую атаку неприятельской пехоты, наши стрелки и разведчики вернулись в свои окопы. Наступило минутное затишье. Потом раздались отрывистые, злые выстрелы иптаповцев, расположенных в боевых порядках пехоты.
– Забаров!.. — растирая кровь на грязной щеке, Марченко подошел к старшине. — Ты тут смотри за ребятами. А я побегу к Васильеву. Может, новые задания будут. Доберусь как–нибудь по траншее. Ну, желаю всего доброго, друзья! — Пригнувшись, Марченко зашагал, сначала медленно, потом все быстрее, отталкиваясь от земли своими легкими, пружинистыми ногами. Федор молча посмотрел ему вслед. В темных глазах старшины, под запыленными длинными ресницами тлели, разгораясь, напряженно–сосредоточенные огоньки.
Немцы снова обрушили всю силу своего огня на передний край нашей стороны. Артиллерийская обработка окопов длилась с полчаса. Потом гул разрывов стал удаляться.
– Товарищ старшина, танки!.. — закричал Сенька Ванин. Но голоса его не было слышно — только виден был широко открытый рот. Гимнастерка и маскхалат на разведчике были порваны. По лицу ползли грязные потеки–Танки! Танки!.. — кричали в окопах, и разведчики отчетливо услышали слитный, низкий рев чужих моторов.
– Танки!..
Один из них уже вползал на бруствер окопа. Вот он качнулся, светлая гусеница, выгибаясь, потянулась через окоп, квадратное днище машины обдало солдат вонючим жаром.
– Пропускайте их на съедение нашей артиллерии!.. — крикнул молоденький офицер, ротный командир; по румяным его щекам из–под фуражки тянулись струйки не то грязного пота, не то крови.
Еще один танк… Этот несколько раз крутанулся над окопом. Засыпал землей пехотинца. Солдат, однако, быстро выбрался из–под земли, тряхнул стриженой головой, выхватил из кармана черную бутылку. Танк пополз дальше, рыча и отфыркиваясь выхлопными трубами. Пехотинец быстро вскарабкался на бруствер. Гимнастерка сзади у него завернулась. Ванин увидел смуглую, посыпанную песком кожу и въевшуюся в тело железную пряжку. Из левого кармана обшарпанных, засаленных брюк выглядывала темно–коричневая головка другой бутылки. Пехотинец согнул правую ногу, потом выбросил ее назад, дернулся весь, будто отталкиваясь, и кинул бутылку. Поглядел, чуть приподняв голову, туда, куда полетела бутылка, и стремительно скатился вниз.
– Есть!.. Горит, гадюка!..
Некоторое мгновение стыла тишина. И вдруг эту тишину прорезал крик какого–то солдата:
– Убило ротного!
Солдат бежал по окопу и кричал. Путь ему преградила гигантская фигура.
– Тише ты!.. Я — ваш ротный. Понял?..
Солдат поднял голову и встретился с напряженным блеском забаровских глаз.
– Слушаюсь, товарищ старшина!..
– На место! — приказал Федор пехотинцу и, вдруг выпрямившись, скомандовал так, чтобы слышали все: — Товарищи! Я — ваш командир. Слышите: окопов не покидать. Танки забрасывать гранатами и бутылками с горючей смесью. Тяжелые — пропускать, с ними расправится наша артиллерия!.. Немецкую пехоту расстреливать! Вести из карабинов только прицельный огонь!..
Защелкали затворы. Пехотинцы и разведчики прильнули к своим ячейкам. А уже от берега реки показалась новая цепь вражеской пехоты. Над окопами певуче засвистели пули.
– Спокойно, товарищи! Подпустите поближе!.. — гремел над позициями голос Федора.
Огромный, с открытой волосатой грудью, он стоял в окопе в полный рост, следя за противником. К нему уже подбегали командиры взводов, отделений и докладывали:
– Товарищ ротный!
– Куда девать раненых? Блиндаж переполнен!..
– Связь с комбатом порвана!..
– Артиллеристы просят помочь им выкатить пушку. Как быть?
Забаров, нe поворачивая головы, отдавал распоряжения; внимание его было приковано к перемещавшимся зеленым фигурам. Их надо остановить во что бы то ни стало. Вот они, эти фигуры, уже совсем близко, двести метров… сто… пятьдесят…
– Рота… залпом, пли!
Трескуче грянул залп. Ошпарил бегущих впереди фашистов.
Перед глазами бойцов неуклюже падали враги.
Слева, из уцелевшего, хорошо замаскированного дзота, зло и яро бил «максим». Та–та–та–та… — неслось оттуда.
Оседлав переносицу очками, Аким выпускал одну автоматную очередь за другой. Делал он это без суеты, расчетливо, невозмутимо. Ванин вел огонь рядом. Что–то с сухим треском лопнуло неподалеку. «Граната!» — обожгла догадка. Аким все еще стоял на прежнем местe. Только очков уже не было на его ястребином носу — их стряхнуло взрывной волной. Они упали на дно окопа, разбились о пустой автоматный диск. Чьи–то тяжелые шаги позади. Острый запах человеческого пота. Трудное, прерывистое, с храпом дыхание. Сенька инстинктивно повернул голову и увидел немца. Белоглазый, с рыжей подпалинкой густых бровей. Перекошенное длинное лицо, трясущаяся, искусанная нижняя губа, качающийся над мокрой худой спиной Акима плоский штык — таким и врезался он в память Ванина. С непостижимой быстротой Сенька схватил его за ногу, тот дернулся назад, но скрюченные черные пальцы разведчика железными щипцами впились в грубое зеленое сукно брюк, рванули на себя. Фашист свалился в окоп. С ловкостью кошки Ванин прыгнул на него. Правая рука металась возле кармана, ища нож. Но Сенька не успел вынуть финку. Остальное за него сделал Аким. Он взмахнул рукой, что–то блеснуло в воздухе. И опять, пораженный, Ванин ошалело посмотрел на своего друга, узнавая и не узнавая его.
– Черт… вот ты… как?..
3
Генерал руководил боем, находясь на довольно широкой площадке, укрепленной на трех росших рядом дубах. Деревья были искромсаны осколками мин и плохо укрывали Сизова. Комдив был легко ранен. Перевязавший его руку врач настойчиво просил генерала спуститься на землю.
– Ничего со мной не случится! — отвечал он. — Где я еще найду такой обзор?
Он беспрерывно разговаривал по телефону, получал от командиров частей информацию, давал необходимые указания. На левом фланге, на участке полка Баталина, сложилась тяжелая обстановка. Неприятель бросил туда танки и два полка пехоты.
– Ничего… Ничего, Баталин! Держись!..
– Товарищ генерал, разрешите подбросить Баталину резервный артиллерийский противотанковый дивизион! — обратился к комдиву встревоженный работник штаба. Его просьбу поддерживал полковник Павлов.
– Мои артиллеристы несут большие потери на участке обороны Баталина, товарищ генерал. У Гунько осталось два орудия. На других батареях положение не лучше, — говорил, встряхивая контуженым плечом Павлов.
Сизов молчал.
Тревожно зазуммерил телефон. Генерал поднял трубку. Снова докладывал Баталин.
– Окружен, говоришь? Вижу! — спокойно ответил комдив. — Отстаивай свои рубежи!.. Помощи пока не жди. Смотри за левым флангом. Там у тебя скопилось около тридцати танков и до полка немецкой пехоты… Нет, нет. Артиллерии пока не будет. Обходись тем, что у тебя есть!..
– Товарищ генерал!.. — не выдержал молоденький подполковник с худым лицом.
Генерал взглянул на него, не торопясь положил трубку.
– Передайте…
– Слушаюсь! — обрадовался подполковник.
– Передайте, — продолжал Сизов, остановив взглядом офицера, — передайте, чтобы полк иптаповцев выдвинулся на правый фланг, на участок обороны Тюлина.
– На правый? — почти крикнул полковник Павлов. — Но там сравнительно спокойно, товарищ генерал.
– И Тюлин не просит подкрепления! — поддержал Павлова молодой подполковник, но генерал резко заметил:
– Вы слышали мой приказ? Выполняйте!
– Слушаюсь! — и молоденький подполковник поднял трубку.
Генерал продолжал наблюдать. Офицеры, стоявшие рядом с ним, молчали. По их встревоженным лицам было видно, что они не понимали комдива. Для офицеров было совершенно очевидно, что немцы наносят свой главный удар на участке обороны Баталина и, стало быть, туда и нужно посылать резервные части. Однако теперь уже никто из штабных работников не решался возражать Сизову.
Комдив снова говорил с Баталиным:
– У нашего правого соседа дела похуже. Против Белгорода немцам удалось вклиниться в нашу оборону. Там они пытаются развить наступление!.. Нам надо держаться во что бы то ни стало!.. Сковывать силы врага. Ты слышишь? Ну вот!.. Нет–нет… Вам помогут танкисты. Я уже приказал им!..
Над наблюдательным пунктом рой за роем пролетали краснозвездные бомбардировщики. Генерал проводил их взглядом, потом обратился к Павлову:
– Петр Петрович! Как артиллеристы?
– У иптаповцев большие потери. Особенно на участке Баталина… Тяжело им… Но удержатся, товарищ генерал. Гунько подбил уже пять танков. Но тяжело им…
– Это настоящий солдат! — проговорил Сизов, вспоминая смуглое лицо офицера и умный блеск его глаз.
– Тяжело им, — повторил Павлов.
Генерал нахмурился и снова стал наблюдать.
– От подполковника Тюлина! — доложил телефонист.
Сизов быстро взял трубку.
Тюлин докладывал, что его атаковали тяжелые танки противника — их более тридцати, но подоспевшие иптаповцы усиленно ведут с ними бой…
– Молодцы! Держитесь до конца! — почти крикнул генерал и, повесив трубку, впервые за этот день опустился на стул, обтирая ладонью пот, обильно выступивший на его выпуклом лбу. Хитро прищурившись, он посмотрел на штабных офицеров.
Офицеры смущенно переглянулись.
– Выходит, что с этой вышки вы дальше нас увидели, товарищ генерал! — признал свою ошибку молоденький подполковник и восторженно посмотрел на Сизова. Комдив промолчал. Он снова внимательно наблюдал в бинокль за полем боя.
– От Баталина, товарищ генерал! — передал трубку телефонист.
Баталин сообщал, что по своей инициативе он контратаковал гитлеровцев и тем самым облегчил положение тюлинского полка.
Генерал поблагодарил. Вряд ли он вспомнил в эти минуты свой разговор с Баталиным об инициативе командира в бою — не до того было генералу. Он уже вызывал к телефону саперного офицера и спрашивал его:
– Быстров!.. Как ты со своими? Переправу взорвали? Хорошо!.. Отлично, говорю!.. Передай солдатам мою благодарность! Запиши имена всех отличившихся! К награде представляй немедленно!
Потом обращался к майору Васильеву:
– Что слышно о разведчиках?
– Ведут бой в первой линии траншей. Сейчас Марченко прибежал оттуда.
К генералу обратился поднявшийся на дерево командир танкового соединения:
– Мне кажется, пора начинать.
– Пожалуй. Помогите артиллеристам. Им тяжело.
4
– Огонь! — самому себе скомандовал Гунько. Он исполнял сейчас обязанности и командира и наводчика одновременно.
Раздался выстрел, со звоном вылетела стреляная гильза, и возле гусеницы головного танка, ползшего на батарею, взвился сноп огня и черного дыма. Танк вздрогнул и остановился, нелепо уткнувшись тупым носом в воронку от снаряда. Неожиданно рядом с ним выросла фигура пехотинца, он размахнулся и бросил что–то на броню машины. Гунько видел, как по грязной чешуе танка расползлось пламя. Пехотинец выхватил еще одну бутылку, но тут же упал, сраженный видимо, пулеметной очередью, выпущенной из другого танка. Гунько продолжал стрелять. Наконец удачным выстрелом он поджег и второй танк; стальная машина стала бешено метаться по полю, волоча за собой рваные лоскутья огня и дыма.
Увлеченные боем, артиллеристы не слышали, как, сверля воздух, летел из–за реки тяжелый снаряд, отсчитывая последние секунды жизни последнего орудия. Взрыв страшной силы встряхнул воздух. Оглушенный Гунько, — во время взрыва он оказался в окопе, — очнулся, вскочил на ноги. Посмотрел вперед: на поле догорали немецкие танки. Некоторые машины, уцелевшие от огня артиллерии, продолжали двигаться вперед. И как раз в этот момент Гунько увидел лавину советских машин, с глухим урчанием вырвавшихся из рощи. Многие танки тащили на себе верхушки сосен, которыми, должно быть, были до этого замаскированы. Потрясенный гибелью последней пушки, Гунько даже не смог рассмотреть стремительной, разящей атаки советских танкистов. До него отовсюду доносились стоны раненых, полузасыпанных землей. Гунько подходил вместе с уцелевшими наводчиком Печкиным и пехотинцем к каждому, помогал как мог, пристально всматривался в лица товарищей. Вот этот, что вцепился в свои пепельные волосы и облизывает окровавленные губы, — командир третьего орудия сержант Яблоков, из Пугачева, вчера еще читал своим солдатам письмо от жены и радовался, что она заочно кончает институт. А вот тот, бездыханный, с красивыми белыми зубами, москвич, замковый первого расчета ефрейтор Рябов — лучший запевала в батарее и мастер делать цветные мундштуки, кажется, единственный сын у матери, — он должен был на днях отправиться в военное училище. Рядом с ним, запрокинув назад голову, лежит подносчик красноармеец Ляпин — этот из–под Воронежа, тракторист, неутомимый балагур, мастер на анекдоты, ему постоянно влетало от командиров за озорство; мечтал после войны попасть в институт механизации сельского хозяйства и потом изобрести новый трактор, так как существующие считал несовершенными и неэкономичными. Неподалеку от Ляпина, будто заснули в обнимку, два молоденьких офицера — командиры взводов. «Будущие академики», как называл их Гунько.
Так, вглядываясь в лица убитых и раненых, Гунько вспоминал все, что знал о них, и ему не верилось, что это действительность, а не кошмарный сон. Еще несколько часов тому назад эти люди, неподвижно лежащие сейчас на земле, были живы и невредимы: писали письма, хлопотали у орудий, поправляли окопы и блиндажи, спорили, мечтали. Это были подчиненные ему бойцы и офицеры; он иногда покрикивал на них, иногда хвалил, с ними проводил долгие фронтовые будни; эти люди были для него дороже и ближе, роднее всего на свете. И вот теперь многих из них нет. Никто и никогда больше не услышит их голосов…
Между тем из–за Шебекинского леса все выплывали и выплывали караваны наших штурмовиков.
«Сколько же длится этот бой?» — подумал Гунько, заметив, что солнце клонится уже к реке. И вдруг, осознав обстановку, Гунько торжествующе закричал:
– А ведь немцы–то не прошли! Не прошли! Не прошли!.. — повторял он, неожиданно, поняв, какой великий смысл заложен для него и для всей страны в этой короткой фразе.
– Не прошли!..
Гунько посмотрел на свою батарею, точнее, на то, что осталось от нее, — разбитые орудия, раненых и мертвых бойцов, разрушенные окопы, — и обессиленный опустился на землю, закрыв голову руками.
– Что с вами, товарищ старший лейтенант? — услышал он густой, низкий голос.
Гунько приподнял голову и увидел Забарова. А по траншее в изодранных маскхалатах один за другим тянулись остальные разведчики. Они вели пленных. Гунько хорошо знал Забарова. Федор вместе с Марченко не раз бывал на батарее.
– Вот видите, что случилось… — как бы извиняясь, сказал Гунько и торопливо растер горячей ладонью слезы на своих смуглых и грязных щеках.
– Да, невеселая картина… — согласился Забаров. — А это ваши? — и он кивнул в сторону догоравших немецких танков, надеясь хоть чем–нибудь ободрить старшего лейтенанта.
– Кажется, наши. А впрочем — не знаю… Тут все поработали. Да это и не так важно.
Аким — он был сейчас задумчивый и тихий — помог Гунько подняться и посмотрел на него заблестевшими вдруг глазами — вот так когда–то глядел он на сержанта Фетисова, колдовавшего в своем блиндаже над миной. Акиму вдруг захотелось крепко обнять офицера. Губы разведчика шевелились. Казалось, с них вот–вот сорвутся взволнованные, несвязные слова. Но Аким промолчал и отошел в сторону.
– А где вы пропадали? — спросил Гунько.
– Отбивались от немцев, — ответил Забаров.
– Ну и как, отбились?
– На сегодня — да. Правее, говорят, немец потеснил наших, а тут–нет. Вот ведем пленных к генералу. Гитлеровцы образца тысяча девятьсот сорок третьего года. Полюбуйтесь!
Разведчики присоединились к артиллеристам, помогли им вновь перевязать раненых. И только после того, как раненые немного успокоились, Гунько приблизился к немцам.
– Ком… ком!.. Шнель, говорю! — Ванин подтолкнул вперед пленных немцев. Гитлеровцы затравленно озирались, послушно исполняя Сенькины приказания.
– Только трех живых и нашли. А остальные все дохлые, — сообщил Ванин.
Гунько долго сверлил глазами стоявшего впереди немца и вдруг размахнулся, чтобы ударить его, но тут же почему–то опустил руку.
– Аким, — позвал Сенька своего друга. — У меня для тебя подарок есть, — и, порывшись в кармане, он вынул оттуда очки с блестящей золотой оправой. — Получай, друже, да благодари своего верного приятеля, Семена Прокофьевича. Я вон у того, который без пилотки, одолжил…
Аким внимательно посмотрел на Сеньку, повертел очки в руках, похвалил их и вернул немцу.
– Вот сердобольная интеллигенция!.. Для тебя же старался. Ведь свои–то ты потерял, а без очков, поди, ни черта не видишь! — набросился на него Ванин. — Попался бы ты им!..
– Так мы ж не фашисты, — возразил Аким. Не знал он, какую великую обиду причинил Сеньке, отказавшись от его подарка. — Их этому учили–чтобы грабить, убивать… Такая у них война… Как ты этого не можешь понять, Семен!..
– Не фашисты мы — это да… — невнятно бормотал Ванин.
Но кругом него лежали убитые бойцы из батареи Гунько, все они полегли от рук немцев, и горячее Сенькино сердце требовало мщения. Сеньку возмущали рассудительные, спокойные объяснения Акима.
Шахаев подошел к Ванину, положил свою руку на его плечо, тихо, убежденно сказал:
– А ты, Семен, не горячись. Подумай над словами Акима. Он правильно сказал. Вон, смотри, старший лейтенант Гунько и тот не смог ударить пленного, а сколько он потерял сегодня своих товарищей. Нельзя нам этого делать, Семен. Пойми!
Семену хотелось возразить, но не в его силах было спорить с парторгом. Он вдруг подошел к немецкому солдату, который благодарно и заискивающе посматривал на высокого и худого русского бойца, вернувшего ему очки. Сенька сощурил свои кошачьи глаза, злые зрачки сузились.
– Ви гейц?
– Вас, вас?
– Ви гейц?.. Оглох с перепугу–то!.. Как дела, спрашиваю?
– Шлехт, — наконец поняв, выдохнул немец.
– Вполне согласен, — с удовольствием подтвердил Сенька. — Дела ваши действительно шлехтовые. Одним словом — капут!
– Капут, капут! — хором и, казалось, с радостью забормотали немцы, услышав самое популярное у них сейчас слово.
– Благодарим за полезные сведения! — и, сплюнув, Ванин отошел от пленных.
Гунько неплохо говорил по–немецки.
– Много русских побил? — обратился он к «Сенькиному» немцу.
Тот вздрогнул, губы его мелко затряслись. Глаза забегали.
– Я не убивал русских… Я — санитар. У меня даже винтовки не было… А вот Эрих убивал, много убивал, — заторопился немец, показывая на побледневшего солдата. — И Ганс убивал… Они — автоматчики.
Гунько задумчиво и даже с какой–то глубокой грустью смотрел на немецких солдат. Его отвлек прибежавший на батарею посыльный от командира дивизиона.
– Сведения, что ли, требуют? — устало спросил Гунько.
– Так точно, товарищ старший лейтенант. О боевом и численном…
– По всей форме?
– Так точ… — перехватив иронический взгляд, офицера, посыльный замялся. — В общем, сводку о потерях майор требует… Начальник–то штаба убитый… Снаряд в блиндаж угодил…
Гунько не удивился печальной новости: многих не стало в этот день.
– Ну что ж… Вот гляди… — он обвел глазами место, где еще утром стояла целой и невредимой его батарея. — Орудий ни одного, из людей двое здоровых, десять раненых. Вот еще один пехотинец к нам присоединился. Остальные убитые. Так и доложи. А писать мне не на чем. Да и писаря вместе с бумагами завалило. — Гунько показал на глубокую воронку, из которой торчмя стояло несколько расщепленных осколками бревен.
– Есть доложить — вся батарея погибши!..
– Как, как ты сказал?! — Гунько потемнел.
– Погибла, говорю, товарищ старший лейтенант, батарея–то ваша. Орудий ни одного…
– Это кто ж тебе сказал, что она погибла? — остановил Гунько посыльного. — Нет, солдат, ты так не докладывай майору… Кто дал тебе право говорить так о моей батарее?.. Она жива и будет еще долго жить и колотить фашистов до полного их издыхания!.. Ведь немцев–то мы остановили! Как стемнеет, пусть повозки за ранеными приедут. Не забудь сказать об этом майору. А санитаров — сейчас же сюда!.. Ну ладно, беги!..
Пригнувшись, посыльный быстро побежал по траншее, придерживая сбоку противогазную сумку, которую, видать, давно уже приспособил для хранения НЗ.
Забаровцы помогли Гунько похоронить в разрушенном блиндаже убитых. Командир батареи кого–то искал еще.
– Вы что? — спросил Забаров.
– Парторга никак не найду.
Пошли искать вместе. Искали долго. Наконец нашли.
Он лежал с оторванной ногой под обломками перевернутой взрывом пушки, зажав в левой руке таблицу стрельбы, — парторг был командиром второго орудия.
– Вчера рекомендацию мне в партию писал, — сказал ефрейтор Печкин, и все еще раз посмотрели на парторга. Потом Печкин и маленький, прижившийся в батарее пехотинец разобрали обломки и осторожно вытащили парторга.
– И салют–то нечем отдать. Ни одной пушки не осталось, — огорченно вымолвил Печкин.
– Ничего, — тихо сказал Гунько. — Москва всем отдаст салют. Никого не забудет.
– Никого, товарищ старший лейтенант! — воскликнул Аким и покраснел.
В эту минуту земля гулко вздрогнула, качнулась под ногами. Это била по немецкой переправе пушка из соседней батареи.
– Товарищи! — обратился Гунько к разведчикам, когда все было закончено. — Вон рядом с тем подбитым немецким танком… Видите — носом ткнулся в какую–то яму?.. Там упал наш пехотинец. Это он поджег танк. Надо бы посмотреть. Может быть, он тяжело ранен, а не убит…
– Ну–ка, Ванин, ты моложе всех, — приказал Забаров. — Сбегай–ка.
– Разрешите и мне пойти вместе с ним, — попросил Аким.
– Иди.
Сенька посмотрел на Акима, но ничего не сказал.
До танка было метров двести. Ванин добежал до него первый. Еще издали он заметил бойца. Теперь нагнулся над ним и закричал:
– Аким, это Фетисов!..
Фетисов шевельнулся и простонал.
– Товарищ сержант!.. Это мы, разведчики! — тормошил раненого Ванин.
Фетисов приоткрыл слипшиеся, тяжелые веки, узнал:
– Вы… ребята?
– Мы!.. Мы!..
– Ты ранен! Понимаешь, ранен!
– Как ранен?.. Ах, да…
Разведчики подняли его на руки, понесли.
– Постойте, постойте!.. — вдруг взволновался сержант, бледнея и кусая испеченные солнцем, бескровные губы. — А сумка… сумка моя где?..
– На кой черт она тебе сдалась! — не выдержал Сенька.
– Там… там расчеты… они погибнут!
– Ладно, товарищ сержант, — успокоил его Аким. — Сейчас поищем. — Он вспомнил ту ночь, когда они застали Фетисова за исследованием минных осколков и стабилизаторов.
Сумку нашли. Она лежала недалеко от того места, где разведчики увидели Фетисова.
– Большое нам спасибо, ребята!.. — немного окрепшим голосом поблагодарил сержант, принимая из рук Акима сумку и прижимая ее к своей груди.
Фетисова оставили на батарее Гунько. Старший лейтенант обещал отправить его в медсанбат вместе со своими ранеными, когда прибудут повозки.
Распрощавшись со старшим лейтенантом, разведчики стали пробираться в расположение своей роты.
5
Утомленный день медленно–медленно подходил к концу. От Шебекинского урочища к Донцу ползли лохматые тени, мягко и осторожно, как хирург, ощупывая глубокие раны земли. Из леса тянулись длинные вереницы санитарных повозок. Им навстречу шли легкораненые, некоторые из них несли перед собой, как хлеб–соль на рушниках, белые перебинтованные руки. Дымили походные кухни. Из артиллерийских мастерских, расположенных в лесу, грузовики тащили отремонтированные орудия. Пылили танки, направляясь правее, где еще бой не утихал и где противнику удалось вбить клин в нашу оборону. Живыми зелеными цепочками текло пополнение, тускло отсвечивали каски. По–прежнему над Донцом вились наши штурмовики. Высоко, не видимые глазом, шныряли истребители–там, не прекращаясь, шел воздушный бой. Направлялся на передовую новый иптап, еще не вступивший в дело. Вслед за орудиями, подпрыгивая на неровностях, громыхало несколько походных кухонь. Ехала кухня с полным котлом горохового супа и на батарею Гунько. Старичок повозочный резво помахивал кнутом, понукая своих не слишком шустрых лошадок. Рядом с ним восседал повар.
А по другую сторону реки, вслед за кровавым диском солнца, насмотревшегося за день разного страха, за гору уползали рыжие немецкие тягачи, волоча за собой разорванные стальные шкуры «тигров» и «пантер». В густой пыли унылой чередой плелись тысячи раненых. Без касок, автоматов и винтовок, они брели угрюмые и злые — те, кто прошлой ночью орали «Хайль Гитлер!», а теперь — только на запад, только на запад…
Сизов отошел от перильца, возле которого простоял без малого двадцать часов подряд, и тяжело опустился на стул.
В ушах генерала стоял сплошной грохот, слышались слова командиров полков, докладывавших обстановку, негромкий голос командарма, отдающего свои распоряжения и неизменно повторяющего одно слово: «Держаться!» Были минуты, когда Сизову хотелось попросить у него подкрепления, но он сжимал зубы и отвечал каждый раз одно и то же: «Продержимся». Сизов не раз убеждался в том, что во время жаркого боя подчиненные командиры склонны преувеличивать опасность сложившейся обстановки, им всегда кажется, что именно на их участке враг сосредоточил свои основные усилия.
Отчетливее других стоял в ушах генерала приглушенный, одинаково ровный и спокойный голос Баталина. После того как тот проявил инициативу, генерал вызывал его реже, волнуясь и думая, однако, о нем не менее, чем о других, но и надеясь на него больше, чем на кого бы то ни было…
Сизов закрыл глаза и сразу же почувствовал, как все рядом с ним пошло стремительным кругом. Потом он увидел себя молодым красноармейцем. Это было в 1918 году под Нарвой. Он лежит за пулеметом. На них движется цепь немцев. Впереди офицер в черной каске с золотым орлом и острым наконечником. Офицер выстрелил. Пуля пробила Сизову плечо. Его подхватил товарищ по роте, бывший матрос, вынес. Какое хорошее лицо у этого матроса…
Разорвавшийся поблизости тяжелый снаряд отпугнул сон. Сизов тряхнул головой, протер глаза.
– Как Баталин? — устало спросил он работника штаба. ..
– Стоит прочно, товарищ генерал.
– Передайте ему: пусть бережет солдат! — сказал комдив и пошел к лестнице, чтобы впервые за эти трудные сутки спуститься вниз. Встав на ступеньку, генерал добавил: — За ранеными бойцами пусть следят!.. Чтоб ни одного на поле боя не оставляли!.. — и вдруг откинулся назад — голова кружилась от перенапряжения, ноги, которые двадцать часов твердо держали его тело под огнем врага, теперь не подчинялись ему. «Отпустил вожжи», — досадливо подумал он о себе, не находя, однако, ни сил, ни желания взять себя в руки. Адъютант помог ему сойти на землю. Сизов еле переставлял непослушные ноги. Но дойдя до своего блиндажа, он с великим удовольствием присел на примятую траву и прислонился к большому пню.
– Слушай, лейтенант, — тихо приказал он адъютанту. — Узнай о судьбе разведчиков.
– Хорошо, товарищ генерал. Сейчас узнаю!
– Ну, а теперь иди… Как Баталин? — еще раз спросил комдив, взглянув на дерево.
– Держится, товарищ генерал, — крикнули сверху.
Генерал с трудом поднялся, отряхнул с кителя кусочки сухой коры и пошел в свой блиндаж. Там он сразу же упал на койку, закрыл глаза, — вернее, они сами закрылись — и открыть их уже не мог до самого утра, до тех пор, пока не раздался первый немецкий артиллерийский залп. Наскоро позавтракав, бодрый и свежий, Сизов вновь поднялся на наблюдательный пункт и встал на прежнем месте, немного расставив ноги, как командир корабля на своем капитанском мостике.
Вчерашнее начиналось снова.
6
Наутро в медсанбате Фетисову сделали операцию и обессиленного принесли в палатку эвакоотделения. Там уже лежало несколько тяжело раненных в голову бойцов. Забинтованные в белоснежную марлю, они лежали тихие и смиренные. В палату вошла сестра. Она стала читать сводку Совинформбюро:
– «…Два полка немецкой пехоты и тридцать танков атаковали позиции, которые оборонял батальон, где командиром гвардии капитан товарищ Бельгин…»
– Читай, сестрица, читай… Это ж о нашем батальоне сказано!.. — попросил один из бойцов, чуть приподняв голову.
– «…В течение двенадцати часов гвардейцы отражали атаки гитлеровцев. Потеряв пятнадцать танков и свыше пятисот солдат и офицеров, противник был вынужден отступить».
Забинтованная голова приподнялась еще выше. Из–под марли топорщились прокуренные усы. Бледные, бескровные губы вздрагивали.
– Сестричка… а нельзя ли еще раз зачитать то место…
– А где же теперь он… комбат–то наш, товарищ Бельгин? — промолвила забинтованная голова на соседней койке…
– Убит ваш командир, — сказала девушка.
Три белые головы упали на подушки. В палатке стало тихо. Только листья шумели за дверью да где–то далеко гудел бой.
Через некоторое время опять чья–то белая голова поднялась:
– Сестричка… а как же фашисты, не прошли?..
– Не прошли, — ответила сестра. — Захлебнулись!
– И не пройдут! — сказал тот же солдат убежденно. — Я так смотрю. После этих боев немцы уже больше не будут думать о наступлении. Насчет обороны больше…
– О чем же им теперь думать?.. Ошибся Гитлер в своей стратегии. Сорок третий год за сорок первый принял…
– Вот и поплатился!
– Еще не так поплатится!.. — над одеялом поднялся чей–то кулак.
– Перемолотим его тут, а потом сами в наступление двинемся и погоним его до самой границы, — вдруг проговорил солдат, у которого ни глаз, ни рта не было видно — вся голова его была забинтована. Помолчал и не спеша, как давно выношенное, высказал: — В этом теперь и состоит наша стратегия! — очевидно, солдату нравилось не совсем понятное, но веское слово «стратегия».
Фетисов молчал: ему нельзя было говорить, и это для него было тяжелее всего — ведь как ему хотелось высказать и свои мысли по столь волнующему вопросу!.. Он заскрипел зубами и глухо простонал.
Замолчали и остальные. Будто все, что нужно было сказать, уже сказано и итоги подведены.
7
Ночь была беспокойной, тревожной. Небо бороздили бессонные «короли воздуха» — «У–2»; на Харьков, Белгород и дальше плыли невидимые тяжелые бомбардировщики. Землю давил густой, ровный гул их моторов. У Красной поляны шел бой с прорвавшейся группой немцев. Оттуда слышались выстрелы танковых пушек и противотанковых орудий; легкий ветерок добрасывал сюда надрывный кашель немецких пулеметов, который сплетался с отчетливым ответным рокотом «максимов». Звонко ахали тяжелые минометы; стучали бронебойки, заботливо работали бесстрашные и злые «сорокапятки»; смахивая с деревьев листья, сверлили воздух пудовые снаряды тяжелых гаубиц, стоявших на лесных прогалинах. В багровое от пожарищ небо по–прежнему взлетали ракеты. А из леса все тянулись и тянулись, надрывно урча, грузовики, скрипели колесами повозки. Отовсюду неслись негромкие крики шоферов, ездовых, свист бичей, звонкие удары по лошадиным крупам.
После жаркого дневного боя шла обычная утруска поредевшего переднего края — знакомая фронтовому люду картина.
Пинчук с Кузьмичом всю ночь возили снаряды для артполка и возвратились к себе в роту лишь с восходом солнца. Распрягая лошадей, Кузьмич заметил, что одна из них, с обрубленным ухом, его любимица, понуро опустила длинную красивую морду и, против обыкновения, не подняла ее, когда он снимал хомут. Испугавшись, Кузьмич обежал кругом кобылицы и только теперь увидел рану на ее задней ноге. Осколок снаряда разворотил ляжку.
– Маруська, милушка ты моя… Как же это… а? Что же ты молчала, красавица моя одноухая, глупая ты моя?.. — шептал ей в горячие ноздри Кузьмич. Старик нервно кусал левый ус, растерянно разводя руками.
– Якого ж биса ты стоишь? — прикрикнул на него Пинчук, поглаживая свой голый, бритый череп. — Ветеринара зови!..
Дивизионный ветпункт находился недалеко, и через полчаса, сопровождаемый Кузьмичом, оттуда явился старшина–ветфельдшер. Осмотрев раненую лошадь, он тотчас же приступил к делу. Кузьмич стоял рядом и изо всех сил старался разжалобить «доктора», как он льстиво называл ветфельдшера.
– Вы только подумайте, товарищ доктор, — дышал беззубым ртом Кузьмич в фельдшерское ухо, — ведь слово дал я своему председателю колхоза сохранить и в целости доставить обратно же… А тут такое несчастье!.. Человек вы, стало быть, ученый, коль за этакое ремесло взялись… Помогите, век буду в благодарностях…
И «доктор», в звании старшины ветеринарной службы, отвечал точь–в–точь как чеховский Курятин из «Хирургии» несчастному дьячку Вонмигласову:
– Дела эти, старик, нам знакомые. Пустяки это… Мы — мигом!
От обоих усачей попахивало водочкой.
Маруська своим жестким хвостом больно хлестнула по лицу нагнувшегося к ее ноге ветеринара.
– Тпру! Ты, безухая!.. А ты что рот разинул?! — рассердился лекарь.
– А что я могу с ней поделать… слепни одолевают… гнус по–нашему, по–сибирски… — робко оправдывался Кузьмич.
– Подержи хвост!
Кузьмич послушно исполнил приказание. С его помощью ветфельдшер промыл рану, зашил ее и туго перевязал бинтом.
– Ну, вот и все, — сказал он, разгибаясь. — Завтра на ветпункт приведешь.
– Что вы, что вы, товарищ старшина… товарищ доктор! — взмолился Кузьмич. — Да я сам ее выхожу!
– Ну смотри, — примирительно сказал фельдшер. Между ними завязалась неторопливая беседа.
– Конюхом, значит, был?..
– Конюхом, — ответил Кузьмич, оглядываясь вокруг. Но вместо Пинчука он заметил бегущую девушку, — Какую–то девчонку сюда нелегкая несет, — сказал он не то себе, не то своему собеседнику. — Никак, Верка с почты?.. Так и есть — она, курносая. И зачем бы ей?
Бойкая, краснощекая, она подбежала к Кузьмичу и, волнуясь, спросила:
– Иван Кузьмин, все… вернулись?
– Это ты о ком?
– Разведчики ваши?..
– Вернулись.
– Все?! — большие черные глаза девушки умоляюще смотрели на Кузьмича.
– Как будто все…
– Точно?.. Иван Кузьмич, точно? Иван Куз… — запнувшись на последнем слове, она повернулась и быстро побежала прочь, мелькая брезентовыми сапожками.
Кузьмич и недоумении оглянулся вокруг: у входа в землянку, широко и небрежно расставив ноги, стоял Сенька Ванин.
– Ах вон оно что, — вздохнул Кузьмич и пояснил ветфельдшеру: — Любовь, стало быть… Так–то! И война нипочем. Вот она, молодость, что делает, язви ее корень!..
Мимо, будто не замечая их, независимой, валкой походкой прошел Сенька.
– К ней… — без труда заключил Кузьмич и опять вздохнул: — Хорошие хлопцы, я вам скажу! Им бы жить да жить. Советская власть выпестовала их, но и избаловала сильно, — Кузьмич неожиданно обиделся, закусил ус. — Вот идет, шкет этакий, мимо и даже не поздравствуется. Нуль внимания!.. А того не могет понять, что его еще и на свете не было, а я уж эту самую Советскую власть защищал, кровь проливал за нее… — голос его задрожал, оборвался, глаза быстро покраснели.
– Ну, и их черед пришел, — сказал ветфельдшер.
– Черед–то черед. Это все так, — как бы согласился Кузьмич. — Да ить и мы опять с ними. Это, почитай, для меня уже третья большая война…
Старик умолк, пошарил в кармане, и в его руках появилась маленькая шкатулка.
– Супруга моя, — вынул он пожелтевшую фотографию.
– Уж больно молода! — удивился ветеринар. — Жива–здорова?
– Бог ее знает…
– Как так?
– Длинная история…
Кузьмич взял у старшины фотографию, спрятал ее в шкатулку и, еще раз поблагодарив ветфельдшера, пошел прочь.
– Вера!.. — позвал Сенька, ускоряя шаг. — Обожди же!..
Краснощекая толстушка остановилась, потом не вытерпела и побежала навстречу Ванину. Она подскочила к нему и, быстро поднявшись на носках своих брезентовых сапог, прямо с лета чмокнула его в губы.
– Тю ты… дуреха!.. — смутился Сенька. — Увидят же!..
– Пусть видят!.. — сказала она с вызовом и поцеловала его еще раз. Черные глаза ее блестели. — Ой как же я… люблю тебя, Сеня!.. А ты… а ты меня… любишь?
– Вот еще глупости.
Она обиделась, надув губы, как ребенок. Сеньке стало жаль ее. Но неопытен был в любовных делах лихой разведчик. Неуклюже обнял ее, а поцеловать так и не решился. Пробормотал только:
– Ох же и чудная ты… Вера!
– Ну и пусть! — сказала она дерзко и опять хотела поцеловать его, но он отстранился.
– Довольно же. Увидят, проходу не дадут. Засмеют… — Он взял девушку под руку.
– А тут можно поцеловать?.. Сеня, а?.. — спросила она, когда они оказались в лесу.
Он смутился.
– Ну тебя к лешему… Давай лучше поговорим…
Но она все–таки поцеловала его.
– Ну, рассказывай, — попросила Вера.
Сенька молчал. Куда только девалось его красноречие: сейчас он не находил, о чем говорить с подругой. А ей, в сущности, и так было хорошо. Лишь бы Сенька был с ней. С ним хорошо сидеть и молча. Вот так… Она прижалась к его груди и беззвучно засмеялась, счастливая.
8
Дни были долгие и одуряюще жаркие. Высоко на небе неподвижно стояли белые хлопья облаков — равнодушные ко всему, что творилось на земле. Скользя между ними, подкарауливали своего воздушного противника истребители. Сливаясь с облаками, вспухали по всему небу, как белая сыпь, небольшие кучерявые барашки разрывов зенитных снарядов. Выстрелов самих зениток не было слышно в общем гуле непрекращавшегося вот уже которые сутки сражения. До летчиков же вообще не доходили грохот орудий, пулеметная трескотня, ружейные хлопки и сердитый рев танковых моторов. Они смотрели на поле боя сверху, и оно напоминало им какое–то огромное мирное стойбище — и там и сям горели костры, будто кочевники готовили пищу; клубилась пыль под гусеницами бороздивших землю танков, словно прогоняли стада. Донец светился совсем спокойно и приветливо, — отсюда, сверху, не видно было солдатских трупов, медленно плывших по воде, взбаламученной бомбами, не слышно предсмертного зова тонущих. Летчики–бомбардировщики сбрасывали свой смертоносный груз, и до них не долетал оглушающий грохот взорвавшихся бомб — только видели они высоко поднявшиеся столбы дыма и пыли.
Седьмой день невиданного сражения подходил к концу. Над иззубренной клиньями прорывов линией фронта наступили редкие и робкие минуты затишья. До крайности измученные непрерывными боями, черные от копоти и пыли, обожженные солнцем, многие перевязанные наспех бинтами, бойцы отводили душу в разговорах. Прислонившись мокрой и горячей спиной к стенке окопа и поставив между сложенных калачиком ног винтовку или автомат, затянувшись до удушья горьким дымом махорки и затем блаженно выпустив его через ноздри, кто–нибудь из солдат бросал в настороженную чернь ночи:
– Ну и дела!..
Это было сигналом для начала облегчающей душу солдатской беседы. То угасая на минуту, то вновь вспыхивая от ловко брошенного — точно сухая ветвь в костер — словца, беседа эта течет долго–долго.
– И черти его гонят! Лезет, проклятый. Пять раз бросал нынче танки на наш полк. Бутылок и гранат не хватило. Спасибо нашим танкистам да артиллеристам, выручили…
– А правее — сказывал парторг наш — будто еще тяжелее. Там, говорят, у них главное–то направление, а не здесь.
– Неужели не у нас?.. Эх, ты! А я думал, вся сила ихняя на нашу дивизию навалилась!.. А оно вон как!..
– И долго он еще будет лезть?
– Долезется… Дай–ка, Иван, прикурить. У меня затухла… Долезется на свою шею. Попадет в капкан, как в Сталинграде!
Угасали на небе звезды. Затухала и солдатская беседа. Взяв оружие, бойцы расходились по своим ячейкам. Близилось утро.
Так наступил день 12 июля.
Восьмой день невиданного сражения начался сильной атакой немецких танков. Навстречу вражеским машинам двинулись наши танковые полки, укрывавшиеся в лесу. К исходу дня на большом пространстве фронта догорало более четырехсот неприятельских машин. Для советских войск это было явным и несомненным признаком победы. Для немцев — неслыханным крушением всех их планов. Тысячи снарядов еще кромсали землю; немецкое командование в течение всего дня вводило новые силы, но фронт твердо стоял на одном месте. В отличие от советского командования, сохранявшего главные резервные силы у себя в тылу, гитлеровские военные руководители вынуждены были уже в первые дни своего наступления ввести значительное число соединений, предназначавшихся по плану для последующего развития удара с целью выхода на Москву. Широко задуманное гитлеровским командованием наступление провалилось.
Потрясенный случившимся немецкий генерал Шмидт, командир 12–й танковой дивизии, записал в свой дневник:
«Мы слишком мало знали до начала наступления об укреплениях русских в этом районе. Мы не предполагали здесь и четвертой части того, с чем нам пришлось встретиться. Каждый кустарник, каждый колхоз, все рощи и высоты были превращены в опорные пункты. Эти пункты были связаны системой хорошо замаскированных траншей. Всюду были оборудованы запасные позиции для минометов и противотанковых орудий. Но труднее всего было представить упорство русских, с которым они защищали каждый окоп, каждую траншею».
С того дня, преодолевая яростное сопротивление врага, наши войска шаг за шагом теснили его к Донцу. Никто из солдат не предполагал в те дни, что это их медленное, метровое продвижение разольется скоро в половодье великого наступления, которое поставит гитлеровскую Германию перед катастрофой.
На рассвете 13 июля разведчики лейтенанта Марченко вернулись из очередного своего поиска и, утомленные, легли спать. Бодрствовал один лишь Забаров. Какой–то особый, излучающий блеск в его угрюмых глазах отражал напряженную работу мысли. До безумия дерзки были, они, эти его мысли: Забаров хотел предложить командованию взорвать мост через Донец, по которому враг перебрасывал подкрепления своим поискам, перешедшим к обороне.
– Шахаев, — тихо позвал он, легонько толкнув рукой парторга.
Тот открыл глаза и посмотрел на старшину.
– Извини, что побеспокоил. Я хотел посоветоваться с тобой. Лейтенант не одобряет мою затею. В принципе не одобряет. Но он не возражает, чтобы я изложил свой план генералу. Как ты думаешь, сходить мне к комдиву?
– Конечно! — живо согласился старший сержант: сон как рукой сняло. — Ты же все хорошо продумал, и тут нет большого риска.
– Риск–то есть. Но в общем, не такой уж большой, как ему показалось.
Шахаев знал, о ком говорит Забаров, и быстро посоветовал:
– Сходи еще раз к нему и постарайся убедить. Ведь лейтенант когда–то водил разведчиков на более опасные дела.
– Когда–то водил… Впрочем, попробую.
Федор открыл дверцу блиндажа и вышел. Шахаев проводил его долгим взглядом. Сегодняшняя ночь убедила старшего сержанта во многом. Он хорошо понял, почему командование дивизии так ценит Забарова и почему каждый поиск приносит Федору только успех. В подвигах Забарова нет ничего показного, подчеркивающего его безусловную храбрость. В их основе всегда точный и безошибочный расчет. Геройство Федора сочетается с исключительной осторожностью. Некоторым горячим головам, вроде Сенькиной, эта осторожность иногда кажется даже излишней. Федор хорошо знал это, но его, казалось, меньше всего интересовала личная слава. Шахаеву пришла даже мысль, что Забаров очень походил на одного старого мастера–паровозника, у которого когда–то учился Шахаев на паровозостроительном заводе в Улан–Удэ. Много общих черт находил у них старший сержант. Была одна главная общая черта: это глубокое понимание того, чему они призваны служить.
Захваченный такими мыслями, старший сержант поймал себя на том, что ему очень хотелось бы заглянуть в прошлое Федора, узнать о его личной жизни. И Шахаев дал себе слово, что при удобном случае обязательно поговорит со старшиной.
Было прохладно. Густой туман стлался над деревней. Отяжелевшие от росы горькие лопухи пригибались к самой земле. С них скатывались прозрачные капли. В сыром воздухе отчетливо слышалась стрельба. Федор поеживался от утренней прохлады, взад и вперед похаживая возле своей землянки.
– Да, это так… — наконец проговорил он, отвечая каким–то своим мыслям. — Надо разбудить лейтенанта.
Он постоял на одном месте немного и потом решительно направился к блиндажу Марченко.
– Что ты не спишь? — ворчливо встретил его лейтенант.
– Не спится, — сказал Федор своим глуховатым голосом. — Надо доложить генералу.
– О чем?.. А–а!.. Ну что ж, докладывай. — Марченко вдруг стремительно сбросил одеяло, вскочил на ноги. Его коричневые глаза вспыхнули злым огнем. — Ты с ума сошел, Забаров! Погубишь и себя и людей!..
– Так прикажите, и я не пойду.
– Нет… генералу надо сообщить, — неожиданно смягчился лейтенант и, досадливо скрипнув новыми ремнями, добавил: — Но не забудь сказать, что это твоя затея.
– Слушаюсь. Разрешите идти?
– Иди.
Забаров тяжело поднялся по земляным ступенькам. На минуту его фигура закрыла вход, и в блиндаже стало темно.
От командира роты старшина направился прямо к генералу. Идти пришлось лесом. Здесь укрывались десятки свежих полков. Забаров никак не мог понять, откуда прибывает такая бездна войск и для чего она предназначается. Федора часто останавливали часовые; приходилось объясняться. Наконец он добрался до наблюдательного пункта комдива.
Сизов уже стоял на своем обычном месте, на обшарпанном минами дереве, и Забарову пришлось туда взбираться. Генерал выслушал его внимательно. Потом сказал:
– Мысль дерзкая, но стоящая. Свяжитесь с Быстровым. Его саперы вам помогут.
Через три дня после этого разговора, в глухую полночь, у Донца, против меловой горы, раздался оглушительный взрыв. А двумя часами позже Кузьмич, вышедший из землянки проведать своих лошадей, увидел возвращающихся разведчиков. Впереди шел Забаров. До ездового донеслись его слова:
– Это им за Уварова!..
9
Вечером 24 июля в маленьком голубом радиоприемнике, добытом Шахаевым в последнем поиске, раздались знакомые всем трогательные позывные Москвы–первый вестник важных сообщений. Разведчики насторожились. Ласточка, удивленная внезапно наступившей тишиной и странным звуком, с любопытством высунула из гнезда свою красношеюю головку, тоненько пискнула. На нее никто не обратил внимания. Она пискнула еще раз, в тон звукам, которые время от времени лились из голубой коробочки. Наконец звуки смолкли. Голос диктора прозвучал просто и торжественно.
Бойцы слушали жадно, молча.
Экспансивный Сенька не выдержал, гаркнул:
– Вот это да!
– Погоди орать–то, хиба терпения немае! — прикрикнул на него Пинчук.
«В боях за ликвидацию немецкого наступления отличились войска…»
Разведчики теснее прижались к приемнику, задышали беспокойней. Голос Москвы властвовал в маленькой землянке. Из приемника уже звучали заключительные слова приказа:
«Вечная слава героям, павшим на поле боя в борьбе за свободу и честь нашей Родины!»
В блиндаже стало тихо–тихо. Все находились во власти последних слов приказа.
– А не забыли, ребята, как Гунько сказал своему солдату, — вдруг напомнил Шахаев: — «Москва всем отдаст салют. Она ни о ком не забудет!»
Разведчики, конечно, помнили эти слова командира батареи и теперь еще больше разволновались.
В блиндаж вошел полковник Демин.
– Молодцы, разведчики! — похвалил он. — Кто из вас достал радиоприемник?
Шахаев смутился, по обыкновению застенчиво улыбаясь.
– Парторг, значит? Добро! — Слово «добро» означало у полковника, что он в великолепном настроении.
– А мы приказ слушали, — сказал Ванин.
– Приказ? О чем?
– Вот, я успел записать, — сказал Аким, подавая лист начподиву. Демин внимательно посмотрел на солдата, потом стал читать. Все видели, как светлело его лицо, как оживлялись глаза. Разведчики были довольны, что полковник от них первых узнал такую большую новость.
Прочтя приказ, Демин заспешил и уже в дверях позвал с собой Акима.
– По вашему приказанию…
– Проводите меня, товарищ Ерофеенко. — Демин шел рядом с Акимом, искоса посматривая на него. — Вы, кажется, беспартийный?
– Да, товарищ полковник.
– И не думали о вступлении в партию?
– Думал…
– И все еще не надумали? — начподив улыбнулся,
– Рано еще мне… — Аким густо покраснел, вспомнив о своей встрече с Николаем Володиным и Сенькины слова по этому поводу. — Не подхожу я, видимо, по своим качествам…
– Почему? — удивился полковник.
– Собственно… я сам толком не знаю… Вот была у меня, товарищ полковник, такая история… — Аким вдруг почувствовал, что ему очень легко говорить с этим человеком, и он рассказал полковнику, как встретился с другом, оказавшимся дезертиром, рассказал, что он его не застрелил. Полковник внимательно выслушал Акима.
– Коммунист, товарищ Ерофеенко, не тот, кто действует по первым своим побуждениям. В данном случае вашим первым и естественным побуждением было убить предателя. Но вы этого не сделали. И по–моему, поступили правильно, не потому, разумеется, что предатель этого не заслуживает. Он от своего не уйдет. Вы поступили правильно, ибо помнили о более важном — о безопасности товарищей, выполняющих ответственное задание. Отказываться от малого ради большого и важного — это и есть качество настоящего ленинца.
Аким не мог скрыть от начподива того, что в те минуты он не думал о том, о чем говорил сейчас полковник, — просто у него не поднялась рука на Володина. Почему — он и сам не знает.
Полковника несколько озадачило такое признание солдата. Он задумался. Однако искренность разведчика понравилась Демину: нужно быть очень честным и мужественным человеком, чтобы признаться в том, в чем признавался сейчас Аким.
– Все–таки вам следует подумать о вступлении в партию, — сказал полковник твердо.
– Хорошо, товарищ полковник!
– Подумайте. Думать вы умеете! — Демин пожал руку солдата. — До свиданья, товарищ Ерофеенко!
– До свиданья, товарищ полковник!
Аким долго смотрел вслед невысокому человеку, устало переставлявшему ноги.
«Как у него все ясно и просто», — подумал Аким, возвращаясь в блиндаж.
Утром, выйдя на улицу, он был привлечен свистом птичьих крыльев. Вспугнутая стайка серых скворчат пронеслась над его головой. Аким огляделся. Кто–то тряс молодую яблоню. Семен, конечно. Аким посветлел.
– Яблоки сшибаешь? — подошел он к Ванину.
– Как видишь, — неласково ответил тот.
– Ну ты и ерш! Слезай, что скажу.
– Обожди. — Сенька, прошуршав брюками по коре, спустился на землю. В озорных выпуклых глазах, которым так хотелось быть серьезными, Аким заметил блеск неудержимого любопытства. По припухлым, еще ребячьим губам прошлась непрошеная улыбка: — Ну?..
– Чего «ну»? Давай мне свой подарок. Ведь я видел, что ты у немца обратно взял очки.
– Разбил я их… Хватил о дерево, аж брызги посыпались, как у той крыловской обезьяны…
– Ну и шут с ними. Мне Пинчук новые из Шебекина привезет.
– Ты ж слепой без очков.
– Нет, Сеня, я, кажется, прозрел… немного, — Аким задумчиво и тепло посмотрел на товарища. — Понимаешь?..
– Черт тебя поймет! — совершенно искренно сказал Сенька. — Корчат из себя каких–то многозначительных чудаков.
– Как, как ты сказал?
– Слушать надо.
«Многозначительных чудаков»! — Аким захохотал. Ему показалось, что в этих словах Ванина есть какая–то доля правды. В самом деле, уж не слишком ли он, Аким, мудрствует в своей жизни? Не лучше ли жить так, как живет Сенька, — просто и естественно.
– Ну, ладно, не сердись, — сказал он Сеньке.
– Наверно, начнется скоро? — вдруг ни с того ни с сего спросил Ванин.
– Почему?
– Зачем полковник–то приходил?
– Нет. Он приходил по другой причине.
– Может быть, — согласился Ванин. — Не хочешь яблока, Аким? — Сенька откусил и поморщился. — Кислющие до невозможности. Пойду Лачугу угощать. Специально для него нарвал. Слопает. Да еще и табачку даст взамен, в благодарность. Иначе у него не выпросишь. Хоть на колени становись. Не курит сам — и не дает. Вот какой человек! Почище Ваньки Дрыня. А за яблоки он даст. Это уж точно… — И, подбодренный своей идеей, Сенька заспешил к ротной кухне.
Вернувшись в блиндаж, Аким сел за дневник. В этот день он записал в него всего лишь два загадочных для Сеньки слова: «Следует подумать».
10
Ночью дивизия генерала Сизова, вышедшая на свои прежние позиции, форсировала Донец южнее Белгорода. Бойцы не продвинулись и трехсот метров, как были вынуждены остановиться, потом залечь в прибрежных тальниках, обглоданных снарядами и минами, примятых стальными лапами танков. Немцы опять сидели на меловой горе, откуда они 5 июля предприняли свое наступление. Им было все видно как на ладони. Однако и поделать они ничего не могли. Советские солдаты с редкостным упорством отстаивали небольшой плацдарм, который сами же окрестили надолго запомнившимся им словом «пятачок». На другой, на третий и на седьмой день ходили гитлеровцы в контратаку, но отбросить за реку советских бойцов им так и не удалось.
Потери с обеих сторон были немалые. Медсанбат и санитарные пункты переполнились ранеными. Трудно было с боеприпасами. Снаряды, мины и патроны получали только ночью, и то в недостаточных количествах: что могли натаскать на себе и переправить на лодках — другой переправы еще не было–солдаты–подносчики? А еще хуже обстояло дело с питанием. Горячую пищу удавалось доставлять только ночью. За ней ходили с термосами наиболее храбрые и выносливые солдаты. Но и им не всегда удавалось благополучно совершать свои опасные рейсы. Многие тонули в реке с термосами и противогазными сумками, набитыми хлебом. Да и те, что все–таки добирались к ротам, часто снимали со своих плеч пустые термосы: суп вытекал в пробитые пулями отверстия. Это было обиднее всего. За семь суток солдаты исхудали, лица их заросли щетиной, губы потрескались, в глазах — горячечный блеск.
В особенно тяжкую и горькую минуту — предел бывает и солдатскому терпению — сорвется у кого–нибудь непрошеное:
– До каких же пор на этом проклятом «пятачке»?!
Солдат, сидящий в своем окопе и видящий перед собой лишь маленький клочок земли, откуда в него все время стреляют, естественно, не может проникнуть своим, пусть даже очень цепким, умом в существо оперативных замыслов командования. Семь суток подряд вели солдаты кровопролитный бой, а он, как им казалось, не давал никаких результатов — только погибали товарищи, с которыми так много пройдено и пережито. Немцы же по–прежнему сидели на меловой горе и стреляли оттуда из пулеметов и минометов.
– Что же это такое делается?..
– А ты не хнычь!
– Сам ты хнычешь!.. Говорю просто! Должен конец этому быть.
– Без тебя думают об этом…
– А я и ничего. Что ты пристал ко мне? Вон, смотри, кажись, опять идут!..
Командир дивизии ни днем, ни ночью не покидал своего наблюдательного пункта, который был теперь сооружен почти у самого берега реки. Чутко прислушивался к охрипшим телефонам. Из соседнего перекрытого окопа, соединенного с генеральским блиндажом ходом сообщения, долетали слова:
– Что, залегли?.. Хорошо!.. Понял хорошо, говорю!.. Сколько?.. Новых «карандашей» не будет сегодня… Передайте приказ «хозяина»…
– На «пятачке», на «пятачке»! «Хозяин» требует обстановку.
На НП пришел полковник Демин. Этой ночью он возвратился с «пятачка», где ему удалось собрать на несколько минут парторгов полков и батальонов и провести с ними короткое совещание. Начподив еще не успел привести себя в порядок. Он был весь черный не то от пыли, не то от пороховой гари.
– Иван Семенович…
Но генерал не дал ему досказать.
– Большие потери? Вижу и знаю! — Сизов оторвался от стереотрубы. — Знаю, Федор Николаевич! — твердо повторил он, на его левой щеке чуть приметно вздрогнул мускул. — Если б можно было сказать солдатам, зачем я их туда послал… К сожалению, пока этого говорить нельзя. Операция рассчитана на внезапность, подготавливается втайне. Вы думаете, Федор Николаевич, я не знаю, что многие вот в эту самую минуту ругают меня: «Что ему, генералу, сидит себе на том берегу…»
Демин тоже хорошо знал, что главное готовится не здесь, а севернее, против Белгорода. На дивизию же Сизова выпало самое тяжелое и самое, пожалуй, незаметное в военном труде — отвлекать противника, сковывать его силы.
– И все–таки мы должны гордиться, Иван Семенович, что именно нашей дивизии поручили эту операцию.
– Конечно! — генерал вновь оторвался от стереотрубы и вдруг спросил: — Ко мне сейчас приносили наградные листы на санитаров. Я их подписал. Но мне кажется, мало представлено. Вы проверьте, пожалуйста, чтоб все санитары, участвующие в выносе раненых, были награждены. Не забудьте.
– Хорошо, я проверю, — сказал Демин.
– И, если у вас есть время, сходите к пополнению, — попросил генерал.
Начподиву очень не хотелось оставлять генерала одного в этот трудный для него час, но он должен был сказать несколько слов молодым бойцам. И, распрощавшись с Сизовым, Демин отправился в село Крапивное, где принимали пополнение. Он пошел пешком — полковник вообще любил ходить пешком и редко пользовался машиной.
К приходу полковника молодые бойцы уже были распределены по полкам, батальонам и ротам и выстроены перед школой. Командиры спешили до ночи привести их в сосновую рощу, поближе к реке, чтобы с наступлением темноты сразу же начать переправляться на «пятачок». Начальник политотдела поднялся на крыльцо. Шум стих. Солдаты ждали.
– Товарищи! — негромко сказал полковник. Он весь как–то сразу преобразился, лицо его оживилось. — Товарищи! Вы пришли в нашу славную гвардейскую семью и суровый час. Ваши однополчане там, за Донцом, ведут жестокий бой. Им нужна ваша помощь… Недалек час, когда мы пойдем вперед, и только вперед! Путь ваш будет тяжел, труден, но и светел. Вы понесете знамя освобождения родной земле и страдающему под фашистским игом советскому народу на оккупированной врагом территории. Будьте стойки и мужественны в бою. Помните, с вами — Родина, а впереди — великая победа! В добрый час, солдаты!..
Кто–то первый несмело прокричал «ура». Его поддержали дружно. Тремя звучными волнами прокатилось: «а–а–а…»
Полковник легко сбежал с крыльца и стал обходить роты, здороваясь с бойцами.
