ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Третьего августа, с утра, где–то против Белгорода загудело. Разведчики выскочили из своего блиндажа, стали всматриваться в ту сторону, откуда катился ровный, встряхивающий землю гул. За лесом бурой стеной до самого неба встало облако пыли и дыма, и никак нельзя было понять, с какого берега реки поднималось оно. Эскадрильи наших бомбардировщиков неслись к этому облаку, исчезали в нем и возвращались уже другими маршрутами, обманывая вражеских зенитчиков. Иногда к ним пытались пристроиться тонкие и желтобрюхие, как осы, «фоккеры», но, отсеченные нашими истребителями, они поворачивали обратно. Обнаглев, летели над самой землей с отвратительным свистом, обстреливая из пулеметов повозки и машины. Наши войска открывали по ним яростный огонь и нередко подбивали. Охваченные пламенем, немецкие истребители врезались в землю и быстро сгорали.
Алеша Мальцев любил наблюдать за воздушным боем, забравшись на дерево.
– Товарищ, горит… горит!.. — кричал он, вытягивая вперед правую руку, а левой обхватывая ствол дуба. — Сейчас врежется!..
– Где, где, Алеша? — бегал внизу Сенька.
Утром 5 августа гул в районе Белгорода неожиданно прекратился. Самолеты летели теперь в сторону Харькова и Богодухова. Солдаты поняли: на фронте произошло что–то очень важное и значительное. А в третьем часу дня пришло сообщение, что Белгород освобожден и советские войска движутся к Харькову и Богодухову.
Боясь окружения, немцы стали отходить и на участке дивизии Сизова; им удалось даже немного оторваться от передовых отрядов дивизии.
Кому–кому, а разведчикам было не по душе это слово — оторваться. Оно означало для них: во–первых, то, что командир разведроты и начальник разведки получат от генерала хорошую трепку (Марченко с группой разведчиков все время находился на «пятачке»); во–вторых, теперь они, разведчики, должны высунув язык протопать много верст пешком и догнать врага. Кто угодно мог оторваться от противника, но только не разведчики. Теперь им предстояло первыми «войти в соприкосновение» с неприятелем. За этой безобидной и немножко казенной фразой для солдат крылось много неприятных вещей. Часто такое соприкосновение кончалось гибелью разведчиков; напоровшись неожиданно на засаду, они могли стать легкой добычей врага. Именно поэтому были так озабочены Марченко и Забаров; даже забаровское искусство не всегда выручало в подобных случаях.
Не в духе пребывал в это утро и Петр Пинчук. Он натопил баню и хотел помыть разведчиков, возвратившихся с «пятачка». А теперь это дело пришлось отложить.
– Кузьмич, якого биса ты так медленно собираешься? Запрягай!.. — покрикивал он на ездового, который и без того суетился возле своей повозки.
– О чем вы тут толкуете, товарищ гвардии сержант? — сочувственно спросил Петра Тарасовича Ванин, который в числе немногих разводчиков был у командира роты в резерве и находился при старшине. — Может, помощь какая нужна? Я к вашим услугам!
– Пидмогны Кузьмичу мешок на повозку положить.
– С удовольствием! — живо отозвался Ванин, и это насторожило старшину.
– Ты чого?
– Ничего…
– Брэшеш. Зи мною хочешь поихаты?
– Угу, — признался Сенька. — Да не один. Вот и Акима нужно пристроить.
– Добрэ. Сидайте.
У единственной переправы через Донец сгрудились десятки машин и великое множество повозок. В воздухе висела густая перебранка повозочных и шоферов.
– Эй, дядя, куда ты со своим сеном?
– А ты, чумазый, залез в машину и думаешь, что герой! Ишь черти несут тебя! Не видишь, подвода?..
– Раздавлю — одной меньше будет. Повыползли из лесу, как тараканы. Все дороги запрудили… Сворачивай, говорю!.. Не видишь, что везу? — шофер внушительно показывал на кузов. В машине были аккуратно сложены длинные ящики с минами для «катюш», и это несколько поколебало ездового.
– Для «эрэсовцев», что ли? — спросил он.
– Для эсэсовцев гостинцы уральские! — скаламбурил парень.
Ездовой лениво отвернулся. Его повозку оттерли, оттиснули десятками других таких же подвод, и ездовой понял, что дела его табак. Он махнул на все рукой и полез за кисетом — будь что будет…
Однако другие были понапористей. С раскрасневшимися лицами они остервенело хлестали лошадей, кричали, кому–то угрожали, доказывая, что являются самыми нужными на том берегу людьми: без них–де сорвется операция и кто–то останется голодным; какая–то рота ждет патроны, а они вот на повозках; сам генерал приказал не задерживать, переправлять в первую очередь. Врали — кто во что горазд, не задумываясь о последствиях. Все старались действовать от имени генерала — большие начальники и малые, да и вовсе никакие не начальники — вроде вон того усатого ездового, что совал молоденькому саперному офицеру какую–то бумажку, должно быть состряпанную старшиной транспортной роты. Пунцовый от гнева и от великой натуги, он недоуменно топорщил свои усы, видимо пораженный тем, что его бумажка не оказывает на сапера должного воздействия. Офицер был действительно неумолим: он пропускал только машины с боеприпасами и людьми. Напористый ездовой ошалело оглянулся вокруг и на минуту задумался — видно, еще раз убедился в превосходстве техники над его повозкой: технику пропускали без всякой задержки…
Пинчук решил переправиться в другом месте, где по только что сооруженному мосту проходили танки. Этой переправой руководили саперы, с которыми у разведчиков была традиционная дружба. Вначале Петр хотел было переждать, пропустить вперед танки, но потом увидел, что им конца не будет — один за другим они все выползали и выползали из сосновой рощи. Пришлось обратиться к командиру, руководившему переправой, и тот приткнул повозку Кузьмича между двумя машинами.
– Смотри, сынок, не раздави! — предупредил Кузьмич выглядывавшего из открытого люка щекастого и чумазого механика–водителя, скалившего в улыбке белозубый рот.
– А ты гляди, дядя, как бы на пятку тебе не наступил!.. — крикнул он старику.
– Я уж и то… — и Кузьмич хлестнул кобылу.
– Ишь все як торопятся в наступление! Удержу нет! — пробормотал Пинчук. Впрочем, он сам, как и все солдаты, хотел поскорее ступить на правый берег и мчаться вперед так, чтобы дух захватывало. Однако Пинчуку пришлось немного задержаться на берегу: надо было выяснить обстановку. Оставив разведчиков возле переправы, Петр пошел вперед.
Где–то совсем недалеко, за меловой горой, гудел бой. Непрерывно грохотали орудия. Туда то и дело направлялись наши штурмовики. У переправы, на правом берегу, сидели раненые бойцы. Сенька, как только миновали реку, подошел к ним.
– Где это вас, ребята, так поцарапало? — спросил он и, вдруг расщедрившись, предложил табачку. Расшитый Верой кисет, обойдя всех раненых, вернулся к нему опорожненным. Семен без сожаления упрятал его в карман.
– Где, спрашиваешь? — Боец помусолил папиросу, прикурил и не спеша ответил: — Вон за той горой! Сопротивляется фашист. Отходит медленно, собака!.. Минометов да артиллерии у него там много!..
– Аким, подойди сюда! — позвал Сенька. — Что ты опять задумался?.. Не горюй, может, прямо на твое село пойдем.
– Нет, Семен, направление у нас другое.
– Ничего, Аким! Все направления нас к Берлину ведут, — сказал Ванин. Легкий ветер трепал его русый чуб, выглядывавший из–под пилотки. — А потом этими же дорогами домой вернемся. Хорошо ведь, а?..
Аким подошел, хлопнул Сеньку по плечу и, улыбаясь, стал прислушиваться к разговору раненых. Глядя на их смуглые, обожженные солнцем и ветром, лишь немного омраченные болью лица и на непрерывное движение танковой массы, думая о Сенькиных словах, он вдруг почувствовал прилив светлой, освежающей душу радости и подумал, что подобное он уже испытал однажды при каких–то других обстоятельствах. В конце концов вспомнил, как и где это было. Еще до войны, вернувшись как–то из Харькова, он встретился с Наташей после долгой разлуки. Они гуляли тогда по степи до самого заката. Уходя, он оглянулся на подругу. Наташа стояла на прежнем месте, на одном уровне с уплывающим за горизонт солнцем. Ее светлые кудри, разметанные буйным степным ветром, пылали в красных закатных лучах, как костер. И вот тогда–то, ощутив праздник в своем сердце, Аким понял, как хорошо любить и быть любимым. И все радостное, счастливое в своей жизни он неизменно связывал с дорогим образом этой девушки.
«А сейчас, наверное, село уже освобождено. Как она? Где теперь?..» — подумал он с тревогой и легкой грустью.
Аким стоял у реки и всматривался в ее помутневшие воды, взбаламученные бомбами и снарядами. Вдоль всего берега, насколько охватывал глаз, виднелись грязно–желтые остовы немецких танков. Их было очень много. Такого количества разгромленных немецких машин Аким не видел со времен Сталинграда. Как стадо слонов, пригнанных на водопой, танки уткнулись длинными стволами в воду. Одни стояли на берегу, другие, словно разморенные жарой, по самые башни заползли в реку, и от них по воде расплывались маслянисто–фиолетовые пятна, третьи распластались на суше, расстелив позади себя порванные гусеницы.
Вернулся Пинчук и приказал Кузьмичу выбираться на дорогу. Петр узнал, где должен располагаться КП дивизии, и теперь направлялся туда.
Сенька и Аким пошли искать остальных бойцов роты.
В полдень они догнали разведчиков, двигавшихся впереди наступающих частей дивизии.
– А знаете, товарищи, мы с Камушкиным побывали у деда Силантия. Не забыли старика? — спросил Шахаев.
– Что вы говорите? — удивился Аким. — Ну, что он, жив?
– Жив!.. Стоит на дороге, встречает бойцов!
– А старушка его жива?
– Жива. Прослезилась даже, узнав меня.
– А про мост не спрашивали?
– Немцы его несколько раз пытались восстановить, но другие советские подрывники вновь сжигали. Старик привет вам всем передавал. Помнит хорошо, никого не забыл.
– Да. Теперь он развернется. Небось уже свой инвентарь собирает.
Разведчики укрывались в подсолнухах, наблюдая за большим селением Терновая, откуда немцы яростно отстреливались. Но перед вечером они вдруг замолчали. Разведчики сейчас же обнаружили, что враг отходит. Сообщив об этом в штаб дивизии, вошли в село. Забежали в маленький домик, стоявший на западной окраине селения, у Харьковского шоссе. На глиняном полу, у самого порога, лежала молодая женщина, совершенно голая, с растрепанными волосами. В ее левой груди, под соском, чернело пулевое отверстие. Рядом с ней в луже крови лежало трое маленьких детей, очевидно сраженных одной короткой автоматной очередью.
Жестокость врага была настолько бессмысленной и чудовищной, что разведчики первое время стояли молча.
– Дикари, дикари… — сдавленным голосом сказал наконец Аким. — Дикари… — повторял он одно это слово, так как другого в эту минуту придумать не мог.
– А ты у них очки боялся взять! — прохрипел Ванин. — Эх–х!..
Аким промолчал. Только лицо его налилось кровью — оно как–то вытянулось, непривычно построжало. Злорадное, ожесточенное чувство охватило Сеньку. Ему хотелось говорить обидное и грубое Акиму. Пусть слушает, так ему и надо! Жалельщик!.. Только не здесь скажет он ему эти слова. Не здесь!..
Разведчики вышли на улицу. Кое–где уже сбивались кучки людей, больше старики, женщины, дети. Они смотрели на дорогу, изрытую воронками от бомб, заваленную разбитыми немецкими машинами и повозками. Тихо переговаривались. Во дворе соседней хаты стояла женщина. Заметив разведчиков, она выронила из рук коромысло, закричала:
– Боже ты мой!.. Родименькие!.. Никак, наши?!
– Свои, свои, конечно!.. Что же соседку–то не похороните? — спросил Марченко.
– Ночью они ее… Я в погребе сидела. Слышала крик Аннушки… Что они сделали с ней?
– Ладно. Потом сама увидишь. Принеси–ка попить. — Его правая бровь над усыпанным светлыми крапинками коричневым глазом дергалась от нервного тика — Марченко, видавший тысячи трупов, не мог, однако, переносить вида убитой женщины.
– Пойдемте в дом. Разве так можно! — всплеснула руками женщина. Глаза ее наполнились слезами. — Светлые вы наши! Ясны соколы! Дождались мы красна солнышка!.. — запела она. — Заходите, заходите, милые… Притомились, чай, ваши дорогие ноженьки!.. Ильинична! Ильинична! — звала она кого–то. — Вылазь, наши пришли!.. Наши… красноармейцы!..
– Господи, святитель ты наш!.. Да где?.. — с этими словами из погреба вылезла худенькая старушка; яркий дневной свет ослепил ее.
Разглядев наконец разведчиков, она приковыляла к Забарову, хотела осенить его крестным знамением, но, сообразив, что может достать только до его пояса, передумала.
– Вот вы какие!.. Орлы, право!.. А нам–то тут говорили, что старики да детишки малые остались в Красной–то Армии… А что ж вы, сынки, одни–то пришли?..
В голосе и во взгляде старушки была тревога. Она пытливо всматривалась в лица разведчиков.
– Придут еще, бабушка, — успокоил ее Шахаев. — Водички холодненькой готовьте. Весь колодец выпьют. Сейчас будут здесь.
И как бы в подтверждение его слов, на восточной окраине села показались первые красноармейцы–пехотинцы. Вслед за ними из–за угла, взвихрив облако пыли, выполз тяжелый танк и помчался вдоль улицы, наполняя селение грохотом гусениц и ревом мощного мотора.
Старушка испуганно и в то же время восхищенно следила за танком и, не оборачиваясь, говорила:
– Водички, говоришь, сынок?.. Да пускай пьют на вдоровьечко. Вода у нас как слезиночка. Поесть не хотите ли? — повернулась она наконец к разведчикам.
– Нет, бабушка, некогда. На обратном пути забежим. — Как на обратном? — вновь испугалась старуха, поджав тонкие бесцветные губы.
– Когда из Берлина с победой будем возвращаться, — пояснил все еще мрачный Ванин.
– Ах вон оно что!.. А я уж, грешница, подумала… Ну, с богом, сыночки. Светлая вам дороженька… такая же светлая, как ваши головушки… Жизнь ведь вы нам спасли, счастье вернули, — причитала Ильинична. — Берегите там себя, матери–то ждут вас не дождутся, все глазыньки проглядели…
Простившись со старушкой, разведчики пошли по деревне и вскоре оказались на шоссе. Золотоголовые подсолнухи–послушники с тихим шелестом кланялись им. Свернув с дороги, бойцы углубились в лес и чуть заметной просекой стали осторожно идти дальше. Миновав рощу, они остановились на ее опушке. Прислушались. С неба доносился неровный гул моторов. Около тридцати «юнкерсов» плыли на восток. Вскоре раздались громовые раскаты — это немцы бомбили Терновую, которую недавно покинули разведчики.
– Танки наши, наверное, заметили.
– Огрызается здорово.
– Тяжелые бои идут.
Впереди, где–то далеко–далеко, слышались глухие взрывы.
– Взрывает что–то фашист, — сказал Алеша Мальцев.
– В Харькове, наверно, — предположил Ванин.
– Мосты, заводы… Все разрушают… — вмешался в разговор и Аким. Сенька немедленно набросился на него:
– Это они тебе за твою жалость платят! Да я б их всех…
– Ладно, прекрати, Семен, — остановил его Аким.
– Не прекращу!.. Что ты командуешь! Подумаешь, начальник какой объявился!..
– Семен, когда ты поумнеешь? — Нос Акима покрылся бисеринками пота.
– Пошел ты… — Ванин задохнулся.
– Что ты кричишь, Сенька! — попытался успокоить его Шахаев.
– И вам не стыдно!.. Забыли про ту женщину с детьми!.. — Семен зло посмотрел на Шахаева и Акима. — Давить их, давить!.. Душить надо, понятно?! На куски резать!..
– Успокойся, Ванин, — снова остановил его парторг. — В бою делай как хочешь. Пленных же мы не можем трогать.
Дальше шли молча. Шли долго, до самой темноты. Наконец добрались до небольшой деревни.
Шахаев постучал в крайнюю хату, держа автомат наизготовку. Где–то в глубине двора загремел было цепью и рыкнул пес, но, видимо наученный горьким опытом, быстро умолк. На крыльцо вышла хозяйка, закутанная в шаль. Испугалась. Долго не могла понять, что за люди стоят перед ней в таком странном одеянии.
– Чего испугалась–то, мать? Не видишь — свои.
– Батюшки мои, неужели?.. Идите же в дом!
– Нельзя нам. Немцы есть в деревне?
– Ушли. Вечером все ушли.
Стоявший поодаль от Шахаева Ванин вдруг насторожился. Его острый слух уловил какие–то звуки. Сенька вслушался и приглушенно сказал Забарову:
– Немцы. Обоз ихний…
Вскоре и остальные разведчики услышали позади себя поскрипывание тяжелых повозок. К деревне с востока приближался немецкий обоз. Неизвестно, как он оказался позади. Обозники спокойно переговаривались между собой. Они, очевидно, считали эту деревню своим тылом.
– Ванин! — подозвал к себе Сеньку Марченко. — Сейчас же узнать, что за обоз.
Сенька исчез в темноте и вскоре появился вновь.
– Пять подвод, — коротко доложил он лейтенанту.
– Солдат?
– Видел двоих, кроме ездовых.
Марченко решил расправиться с немецким обозом, нарушив обычное правило разведчиков — не вступать в открытый бой без крайней необходимости. Он приказал разведчикам приготовиться. Солдаты засели у крайних хат, по обе стороны дороги. Вот теперь немцы пусть пройдут…
Аким притаился у плетня, рядом с Мальцевым. Стал нетерпеливо ждать, пытался разглядеть в темноте приближающийся обоз. Только зубы почему–то вызванивали мелкую дробь. Казалось, пора бы уже пообвыкнуть, не в таких переделках приходилось бывать. А вот нет. Вызванивают — и все. Лучше их сжать покрепче. Вот так…
Немцы не подозревали об опасности. Повозочные, щелкая кнутами, покрикивали на своих куцехвостых битюгов, поторапливая их. Первую повозку разведчики пропустили беспрепятственно. Это еще больше убедило врага, что впереди все в порядке. Но как только подтянулся весь обоз, с обеих сторон загремели автоматные очереди и полетели гранаты. Покончили с обозниками быстро и без особых хлопот. Пятерых убили, одного взяли в плен. Стали осматривать повозки и спохватились — пропал Алеша Мальцев.
Разведчики хотели было уже начать поиски, но в это время во дворе соседней хаты появились двое. Один — впереди, с поднятыми руками, второй–сзади, с автоматом наготове: Алеша Мальцев вел пленного.
– Удрать было захотел, в хлев забежал… — задыхаясь, рассказывал он. — Я — туда!.. Ну, вот… и захватил.
Осмотрев пленного, разведчики снова вернулись к повозкам. В одной из них обнаружили чемодан, набитый детским бельем и вышитыми белыми рубахами. Аким почувствовал, как ему сдавило грудь. Он рывком шагнул к фашистам, со всего маху ударил одного из них, размахнулся было еще, но чья–то тяжелая рука легла на его плечо.
– Отставить, Ерофеенко!
Аким оглянулся и увидел Забарова.
– Бандиты они!.. — прохрипел он и, вдруг ссутулившись, отошел в сторону.
Пленных Марченко решил доставить в штаб дивизии. Конвоировать их он приказал Сеньке. Сам лейтенант также собрался в штаб.
Ванин взялся за это дело с видимой охотой. Ему хотелось сделать приятное Кузьмичу и Пинчуку. Сенька помнил, что у ездового одну лошадь ранило, и уже заранее представлял себе, как будет рад Кузьмич, когда Сенька вручит ему двух упитанных тяжеловозов. Растрогавшись, он, конечно, не поскупится и насчет табачку, в котором Сенька испытывал хронический недостаток. Был у него небольшой запас, да раздарил раненым у Донца. «Лачуга тоже, глядишь, подбросит», — прикинул в уме Семен, вспомнив про некурящего повара, и, все это хорошенько взвесив и оценив, пришел в отличнейшее расположение духа. Он проворно вскочил в повозку и уселся рядом с лейтенантом.
– Куда ехать? — спросил его немец–повозочный, взявшийся за вожжи.
– Дранг нах остен, жми! — отозвался из глубины крытой брички Сенька и вскинул автомат.
Немец хлестнул лошадей. Второй гитлеровец сидел рядом с ним, по правую сторону. Так их усадил Марченко, чтобы обоих держать на прицеле. Кошачьи, прыткие глаза Ванина настороженно следили за малейшим движением пленных.
Один немец что–то сказал второму.
– Шнель, шнель!.. Эй ты, говорун!.. Чего разболтался? Еще наговоришься в другом месте! — поторапливал Ванин. — Пошевеливай!..
Но мохноногие битюги не торопились. Они оказались на редкость ленивыми.
– Чертова скотинка! — выругался Сенька и покосился на лейтенанта. — На них только союзникам за вторым фронтом ездить!..
Марченко молча смотрел на спины пленных немцев: он не счел нужным поддерживать Сенькину болтовню.
Набежал легкий ветерок, разогнал отары пугливых облаков. Только далеко–далеко, чуть ли не у самого горизонта, молодой месяц обнимался с темнокудрой одинокой тучкой.
2
Преодолевая отчаянное сопротивление врага, полки дивизии генерала Сизова неудержимо рвались вперед. Лишь на вторые сутки, вечером, комдив отдал приказ остановиться на несколько часов и привести войска в порядок. Надо было подвезти боеприпасы, накормить как следует бойцов, подтянуть тылы.
Немцы закрепились на трех высотах, господствовавших над местностью. Впереди этих высот, будто часовой, стоял древний курган. Разведчики еще днем выяснили, что на кургане засело десятка полтора гитлеровцев с одним ручным пулеметом. Об этом они сообщили в штаб.
А вечером генерал вызвал к себе Марченко. Подойдя к его окопу, лейтенант остановился. До него доносился разговор комдива с каким–то офицером, должно быть с командиром полка.
– Задержал вас потому, что так нужно, — звучал отрывистый голос Сизова. Можно зарваться. Приводите себя в порядок и двигайтесь дальше,
– Слушаюсь. Только…
– Никаких только!
Разорвавшийся поблизости снаряд заглушил слова генерала.
– …Что ж поделаешь? Не учился я в академиях, — донеслись опять до Марченко слова из окопа.
– Очень плохо, что не учились, — резко возразил комдив. — Прошло то время, когда можно было кичиться своей неученостью. У нас и солдаты–то все учатся, а вы… Впрочем, идите. Поговорим потом.
– Слушаюсь!..
В окопе стало тихо.
Мимо Марченко торопливо пробежал подполковник Тюлин.
Лейтенант в нерешительности постоял еще с минуту, а затем, набрав в легкие воздуха, подошел к генералу. Тот сразу показал на курган.
– Как вы думаете, лейтенант, могли бы ваши разведчики овладеть этим скифским сооружением?
– Безусловно, товарищ генерал! — не задумываясь, ответил Марченко.
– Так вот: приказываю вашей роте овладеть курганом этой же ночью. Ясно?
– Так точно. Курган будет взят.
– Вы в этом убеждены? — неожиданно спросил его комдив. — Убеждены крепко?
– Конечно, товарищ генерал! — ответил Марченко, не совсем понимая, почему комдив задал этот вопрос.
– А потери у вас в роте есть? — спросил начальник политотдела и пристально посмотрел на лейтенанта.
– Нет, товарищ полковник.
– Добро.
– Идите, лейтенант, — приказал генерал. — О выполнении задачи доложите лично.
– Есть! — Марченко круто повернулся и мягко зашагал по траншее.
Разведчики отдыхали, расположившись на небольшой лесной поляне. Каждый занимался своим делом. Забаров о чем–то сосредоточенно размышлял.
Алеша Мальцев, вычистив свой автомат, приблизился к Шахаеву.
– Ты что, Алеша? — спросил парторг.
– Я к вам, товарищ старший сержант.
– Ну–ну, рассказывай. Что у тебя там?
По голосу бойца Шахаев понял, что Мальцев чем–то сильно взволнован.
– Мне Ванин сказал, что я не гожусь в разведчики…
– Ванин? — удивленно переспросил Шахаев. — Это когда же он тебе сказал такое?
– Еще на Донце. Выдержки, говорит, у тебя нет.
– А–а… Ты на него не обижайся. Сеньке самому влетало за невыдержанность. — Шахаев вспомнил все Сенькины проделки, и ему стало приятно от сознания, что Сенька уже совсем не тот бесшабашный парень, каким был раньше.
– Да я ничего, — примирительно сказал Алеша. — Только, по–моему, разведчик из меня все же получится.
– А ты кем до войны–то был? — вдруг спросил Шахаев и подсел к нему поближе.
– Учился в десятилетке. Хотел потом поехать на агронома учиться.
«Еще один агроном!» — улыбнулся парторг, вспомнив сержанта Фетисова.
– А сколько тебе лет? — спросил он, уловив в голосе своего собеседника что–то совсем юное.
– Уже восемнадцать вчера сравнялось! — гордо, баском ответил Алеша.
– Так у тебя вчера был день рождения? — удивился Шахаев. — Что же ты молчал?
– А зачем говорить. На войне ведь дни рождения не справляют.
– Да… Восемнадцать, говоришь… — раздумывал Шахаев. — Как же ты, братец мой, умудрился так рано в армию–то попасть?
– Добровольцем.
– А после войны кем бы ты хотел стать? — Шахаеву все больше нравился этот молоденький и прямодушный паренек.
– Мое решение твердое — агрономом! — убежденно заявил Алеша. — Сады буду разводить. У меня все книги Мичурина дома имеются. Видал, сколько садов немцы уничтожили — страсть одна! Вот я и буду разводить.
Беседу Шахаева с Мальцевым прервал возвратившийся от генерала лейтенант Марченко.
– Федя! — ласково позвал Забарова командир роты. — Есть одно интересное заданьице. Хочу поручить его тебе.
Плотно сжатые большие губы Забарова шевельнулись, но глаза остались прежними — угрюмоватые и сосредоточенные. Он коротко спросил лейтенанта:
– Какое?
Марченко объяснил.
– Сможете?
– Да уж как–нибудь. Только к начальнику разведки схожу, посоветуюсь с ним.
– Что ж, сходи. Желаю успеха, Федя, — протянул Забарову тонкую руку лейтенант. — Может быть, ребятам поднести по одной… для храбрости?
– Не надо, — отрубил Забаров и, темнея в лице, добавил: — Не нужна мне такая храбрость.
Стоявший неподалеку Ванин, услышав слова старшины, сокрушенно вздохнул.
– Шахаев! — позвал Забаров старшего сержанта. — Пойдем со мной к майору Васильеву.
– Сейчас, товарищ старшина! — отозвался Шахаев и стал подниматься с земли. — До свиданья, дружок, — сказал он Алеше. — Мы еще не раз поговорим с тобой о жизни. А разведчик из тебя обязательно получится, и в общем неплохой. — Шахаеву хотелось сказать что–нибудь доброе, хорошее этому славному юноше, но на войне трудно подбирать нежные слова. Похлопав Мальцева по плечу, парторг повторил: — Сенька не нрав. Ты станешь хорошим разведчиком, Алеша, — и быстро пошел к Забарову.
Наступила ночь. Разведчики отдыхали. Но Ванину сегодня не спалось. Он подошел к Акиму и, увидев, что тот тоже не спит, стал донимать его разговорами.
– А здорово ты, друже, немцев–то напугал, — заговорил он, присаживаясь рядом. — Всю дорогу у них только и разговор был про тебя, — вдохновенно врал Сенька. — Сильно, говорят, этот очкастый руссиш зольдат бьет в морду. Вот какие отзывы о тебе я слышал, Аким! И знаешь, рассказывают с удовольствием, черти! Даже, можно сказать, с уважением к тебе. «Ах какой суровый этот руссиш зольдат!..» А этот «зольдат» до сих пор тележного скрипа боялся, по голове бандюг гладил, этакий добрый паинька!.. А сейчас начал помаленьку исправляться. Там, в пехотном окопе, здорово ковырнул фашиста. А в ту ночь с этими обозниками, прямо тебе скажу, ты был молодец, Аким!
Аким слушал Сеньку рассеянно, вяло и так же вяло ответил:
– Не удержался. А не следовало бы горячиться.
– Не удержался. Не следовало бы! — передразнил Ванин. — Опять ты за свое! Да ты видишь, как они о тебе сразу заговорили, когда ты их только попугал. А дал бы ты им по роже не один, а разков пяток, они бы просто с восхищением о тебе сказали. Знаю я их!
– Меня вовсе не интересует, что они обо мне говорили, — все так же равнодушно ответил Аким, проверяя рацию, которую вручил ему командир, — старая специальность связиста пригодилась разведчику.
– Они, можно сказать, в восторге! — гнул свою линию Семен. — А ты — «не следовало бы». Эх, нюня! — Ванин от чистого сердца сплюнул. — Да они, поганые твари, видал, что с нашими людьми делают?
– Ну, видел. Что ты, собственно, пристал ко мне? Подумаешь, геройство — пленных бить. В бою — другое дело.
– Везде их надо бить! — убежденно сказал Ванин.
Друзья не договорили: их позвал к себе Шахаев, вернувшийся вместе с Забаровым от майора Васильева.
Незадолго до рассвета тронулись в путь, к кургану, который темной громадиной вырисовывался на побледневшем горизонте. Оттуда изредка доносились пулеметные очереди, раздавались сонные ружейные хлопки. Разведчики пробирались неглубокой балкой, она тонула в пепельно–серой прохладной дымке. Пахло росой, чернобылом, подсолнухами и еще чем–то необъяснимо милым и сладким, что рождает степная зорька. Ноздри бойца широко раздувались, жадно захватывая этот настоянный на разнотравье запах. Шли, как всегда, гуськом, след в след, тихо и настороженно.
– До кургана недалеко, — предупредил Забаров, остановившись и вглядываясь в предутреннюю муть.
С каждой минутой очертания кургана выступали все явственнее, стрельба становилась отчетливей, но немцы стреляли по–прежнему редко. Их пулемет стоял на самой вершине холма. Изредка он выпускал в темноту длинные светящиеся строчки трассирующих пуль.
Все внимание Забарова было приковано к пулемету. Прежде всего надо было разделаться с ним. Но как это осуществить лучше и быстрее? Федор задумался. Однако решение пришло раньше, чем он сам ожидал: надо послать одного бойца; пусть он, незаметно пробравшись на курган, уничтожит пулеметчика ножом и даст сигнал ракетой. Разведчики — не стрелковая рота, чтобы пойти в открытую атаку. У них — свой образ действий.
– Как ты думаешь, кого? — тихо спросил Забаров, обращаясь к Шахаеву.
Парторг ответил не сразу. Взгляд его сначала остановился на Сеньке, который, воспользовавшись остановкой, перематывал портянки. Потом Шахаев оглянулся назад, подумал еще немного.
– А что, если… Мальцева?
Забаров с удивлением посмотрел на старшего сержанта, ждавшего ответа.
– Справится ли?
– Справится, — уже тверже ответил Шахаев. Федор с минуту смотрел на парторга своими темными, чуть поблескивавшими глазами.
– Ладно, — согласился он и позвал к себе разведчиков.
Когда задача была всем ясна, Шахаев приблизился к Алеше.
– Страшно, Алеша?
– Очень.
Шахаев крепко обнял его.
Лейтенант Марченко сидел на запасном наблюдательном пункте подполковника Баталина, откуда ему лучше всего было наблюдать за курганом. Офицер уже искурил с десяток папирос, во рту и в груди у него было скверно, а курган безмолвствовал.
«Что же он не начинает?» — волновался лейтенант, думая о Забарове. Теперь он готов был пожалеть, что не повел разведчиков сам. Услышав сверху, над окопом, чьи–то шаги, Марченко вздрогнул. Он с удивлением увидел спускавшегося к нему начальника политотдела.
Удивился, в свою очередь, и полковник. Демин искал Баталина, а вместо него на наблюдательном пункте полка обнаружил Марченко.
– Вы что тут делаете, лейтенант? — спросил Демин.
– Наблюдаю за курганом. Мои разведчики…
– Это я знаю, — остановил его полковник. — Но я полагал, что вы сами поведете разведчиков на эту операцию. А вы, оказывается, опять поручили Забарову.
– Я это сделал потому, товарищ полковник, что Забаров лучше всех…
– Даже лучше вас? — перебил его Демин.
– Почему?.. Я хотел сказать, что Забаров лучше других моих разведчиков справится с этой операцией.
– То, что он справится и с этой задачей, нам известно. Меня сейчас интересует другое. Больно уж часто вы посылаете Забарова, а сами… Не кажется ли вам, товарищ Марченко, что в последнее время Забаров командует ротой, а не вы?
– Что вы, товарищ полковник!
– Уж не решили ли вы почить на лаврах, приобретенных под Сталинградом?
– Ну, как можно!..
– А вы все–таки подумайте об этом, — посоветовал Демин, всматриваясь в чуть видимый отсюда курган.
– Это страшное обвинение, товарищ полковник! — вспыхнул Марченко, чувствуя, как над правым его глазом задергалась бровь. — Я не заслужил! Я…
– Вы не согласны? — спросил спокойно Демии, не прекращая наблюдения.
– Я не знаю, чего от меня хотят. Моя рота — образцовая.
– Может быть, в этом меньше всего ваших заслуг… Ну, хорошо, наблюдайте. Простите, что я отвлек вас. Только подумайте обо всем. Думать всегда полезно.
– Понимаю, товарищ полковник, но ваши опасения сильно преувеличены, — оправдывался Марченко.
– Хорошо, если так. Я ведь только предупредил вас. Вот вы получили сейчас ответственное задание. А не посоветовались с генералом, как его лучше выполнить. Разве так можно?..
Демин хотел еще что–то сказать, но его отвлекла сильная перестрелка, вспыхнувшая вдруг на кургане.
– Начали! — вырвалось у Марченко.
А на кургане события развивались следующим образом.
Ощупав в кармане ракетницу и финку — главное, финку! — Алеша пополз и вскоре пропал в подсолнухах. До разведчиков долетел лишь тихий шорох. Рассредоточившись у подножия кургана, они ждали, не сводя глаз с того места, откуда время от времени вырывались, прошивая небо, красные пунктиры трассирующих пуль. Бойцы стояли, подавшись всем корпусом вперед, как спринтеры на старте в ожидании взмаха флажка. Руки их лежали на прохладных и запотевших к зорьке телах автоматов: правые на шейках прикладов, левые на дырявых кожухах стволов. Курган выступал из тьмы, и все явственнее обозначались его угрюмые очертания. Молочная дымка струилась вокруг него, медленно сползая с покатых седых боков, кутая прохладой притаившихся разведчиков.
Ждать пришлось недолго, хотя солдатам и казалось, что прошло по меньшей мере часа два. Над курганом, в том место, где стоял пулемет, вспорхнула красная ракета и павлиньим хвостом рассыпалась в воздухе, ослепляя людей нереальным, холодным светом. В ту же минуту послышался короткий, пронзительно–тревожный крик, и сейчас же все смолкло. Разведчики поднялись. Они бежали и удивлялись, что впереди никого нет. Громадный Забаров то припадал к земле, то вновь вырастал из тумана, непрерывно строча на ходу из автомата. Вот он качнулся, взмахнул правой рукой, бросил вперед гранату и, пригнувшись, опять устремился вперед. Только теперь увидели немцев и остальные разведчики. Гитлеровцы перебегали, отстреливаясь. Пули повизгивали над головами разведчиков. Косые очереди забаровского автомата хлестали по убегающим.
– Отрезай, отрезай путь!.. — крикнул Забаров бегущим справа и слева от него разведчикам.
Но немцы были уже далеко.
Где–то совсем рядом вымахнули к самому небу два огромных желтовато–красных зарева, и вслед за этим раздался грохот и шум.
– «Катюши»! — восторженно воскликнул Ванин. Освещенное заревом лицо его горело. Из–под пилотки ручьями катился пот. — «Катюши»!
Земля дрогнула и застонала — это вслед за «катюшами» открыла огонь наша тяжелая артиллерия. Яростная орудийная канонада не смолкала минут тридцать. Дивизия с приданными ей частями возобновила наступление. Слева и справа от кургана через небольшие высоты атаковали противника стрелковые полки. Теперь их командиры могли не беспокоиться за свои фланги: курган, откуда немцы могли вести фланкирующий огонь, находился в руках советских разведчиков.
Стало совсем светло. Набежал ветерок, развеял сизую дымку и загулял по степи, как молодой конь, выведенный в ночное. Погасил одну за другой далекие звезды. На востоке, из–за темнеющего вдали леса, пробились первые лучи солнца и осветили землю, которую все еще лихорадили рвущиеся снаряды.
– Передай в штаб… — тяжело дыша и вытирая руками потное рябое лицо, подсел к Акиму Забаров. — Курган взяли. Передавай!..
– Уже передал, товарищ старшина!
– Хорошо!.. А Мальцева нашли? — обратился Федор к подходящим со всех сторон разведчикам.
– Нет, не нашли, товарищ старшина…
– Отправляйтесь еще искать. Найти обязательно!
– Есть! — ответил за всех Сенька, который уже успел прицепить к ремню офицерский кортик.
– Это еще что? — заметил Забаров.
– Для командира роты, лейтенанта нашего… у немецкого офицера одолжил…
– Я вот тебе одолжу! Сбрось эту гадость! — приказал Забаров.
Сенька поспешно отцепил от ремня кортик и, размахнувшись, далеко закинул его в подсолнухи. Затем отправился на поиски Мальцева.
На этот раз Алешу нашли быстро. Он лежал на самой маковке кургана, рядом с убитым им немецким пулеметчиком, на куче потемневших от гари стреляных гильз. Лежал вверх лицом. Глаза его были открыты. На лбу, между покрытых росинками опаленных бровей, чернела крохотная дырка, а рядом с ней — темная капелька крови. У изголовья валялась финка, вся в ржаво–бурых пятнах. Шахаев поднял Алешу и бережно понес его на руках.
На вершине кургана разведчики залегли в обороне. Отсюда они наблюдали величественное зрелище. Справа и слева, насколько обнимал глаз, текли колонны наших войск. Этому живому потоку не было ни конца ни края; он прорвался, как через плотину, и с бешеной и неудержимой силой устремился вперед, пыля по всем дорогам и без дорог. Впереди, грохоча, лязгая и стреляя, мчались танки, которым, казалось, не было числа, «Сто… сто двадцать… двести… двести пятьдесят… триста», — считал Ванин.
– Товарищи, откуда они?.. — закричал Сенька, чуть не плача от внутреннего ликования. — А «катюш» — то, «катюш» — то сколько!..
Над колоннами бреющим полетом проносились эскадрильи штурмовиков. Под ними, по взлохмаченной, пыльной земле, новые грузовики тянули за собой новые орудия, тягачи волокли сверхмощные, на гусеничных установках, гаубицы. Машины с мотопехотой едва поспевали за танками. Над всей этой массой войск повисали реденькие черные шапки от бризантных разрывов. Кое–где немецкие снаряды рвались и на земле. По на это как будто никто не обращал внимания.
Острая боль, вызванная гибелью товарища, смешалась в груди разведчиков с другим большим чувством. Всем им хотелось бежать вперед, вслед за лавиной наших войск, прорвавшихся через оборону врага. В прорыв, по–видимому, были введены огромные массы свежих войск. Теперь разведчики могли оставить курган: он уже не угрожал наступающим.
Разведчики сбежали вниз, к дороге, по которой двигались части. И вдруг заметили батарею старшего лейтенанта Гунько. Запыленный, смуглый, с ликующим блеском в желтоватых глазах, офицер подбежал к разведчикам.
– Вот видите, — показал он на новые пушки, прицепленные к машинам. — Жива моя батарея! А вы говорили!..
– Да никто вам ничего не говорил, — возразил Забаров, пожимая руку офицера. — Конечно, жива. Скажи, пожалуйста, откуда такая масса наших войск? После таких боев у Донца — и вдруг!..
Гунько удивился:
– Разве вы еще не знаете? Целый фронт, оказывается, в тылу в запасе стоял. Понимаешь?
– Фронт?
– Степной фронт!.. О котором немцы и не подозревали. Был заранее сформирован. Вот его и ввели сейчас в наступление.
На сдвинутом запыленном лафете, свесив ноги, сидел тот маленький пехотинец, которого в первый день немецкого наступления остановил у Донца Гунько и который после 5 июля уже не мог расстаться с артиллеристами. С разрешения командования Гунько оставил его в своей батарее. Чумазая физиономия бывшего пехотинца сияла великолепнейшей, довольной улыбкой.
– Оттопал, значит? — узнал его Сенька Ванин.
– Оттопал. За меня старший лейтенант перед самим генералом хлопотал! — похвастался бывший пехотинец.
– Еще бы. Такой богатырь!.. — хитро сощуренные глаза разведчика прощупывали маленькую фигуру солдата.
– А ты кто такой? — поняв насмешку, сердито спросил новоиспеченный артиллерист.
– Я–то? — проговорил Сенька нарочно по–вятски. — Я самый главный начальник. Главнее меня нет… Вот разве только ты, потому как все же едешь, а мне приходится ножками топать. Закурить у тебя нет?
– Есть, закуривай… — сказал боец, подавая Сеньке скуповатую щепоть. — А что командир–то ваш такой мрачный? — осведомился он, показывая на Забарова.
– Разведчик у нас один погиб сегодня. Хороший такой парняга, — закуривая, тихо сообщил Ванин.
Мальцева хоронили в полдень. Кузьмин сколотил из досок, для какой–то надобности лежавших у него на дне повозки, гроб. Алешу положили в него в маскхалате. Забаров поднял гроб на плечо и понес к кургану. За ним, опустив головы, молчаливой и угрюмой чередой шли разведчики, вся небольшая рота. Так на Руси хоронят маленьких детей: впереди, с гробом, идет отец, а за ним тихо плетется опечаленная семья…
Гроб поставили у края свежей могилы, выкопанной Акимом и Пинчуком. Шахаев рывком стянул с головы пилотку. Солнечный луч запылал в его тронутых серебристой сединой волосах. Парторг долго не мог ничего сказать, сдавленный волнением. Притихшие разведчики ждали.
– Прощай, Алеша, — просто начал он, склонив над гробом свою большую круглую голову. — Прощай, наш маленький садовник!.. Мы никогда не забудем тебя. Закончим войну, вырастим огромный сад… и поставим в нем тебе большой памятник. И будешь ты вечно живой, наш боевой друг!.. Прощай, Алеша. Когда вернусь домой, в свою Бурят–Монголию, пройду по всем аймакам и расскажу о тебе… какой ты был герой!
Под троекратный треск салюта гроб опустили в могилу. По русскому обычаю бросили на него по горсти земли. Потом быстро заработали лопатами. Вырос небольшой свежий холмик. Разведчики еще долго не уходили с кургана. Они стояли без пилоток, всматриваясь в даль, туда, на запад, куда устремлялись наши войска. Над всем этим потоком, чуть опережая его, уходили на запад, очищая небо, обрывки растрепанных и угрюмых туч.
Разведчики сошли вниз, еще раз оглянулись на древнего великана.
– Храни, родимый!.. — вырвалось у Акима.
Он задумался. Прошумят над курганом годы. Овеянный ветрами, обожженный горячим степным солнцем, еще больше поседеет свидетель великих событий; но останется, должен остаться, на его вершине маленький холмик, который–пройдет десяток лет — покроется струящимся светлым ковылем и будет светить, как маяк кораблю, случайным путникам…
Аким надел пилотку, быстро пошел на запад, догоняя товарищей.
В один из жарких августовских дней перед самым Харьковом, где дивизия только что сломила сопротивление врага и продвигалась вперед, повозку Пинчука, на которой ехал и Сенька Ванин, догнала редакционная полуторка. Из кабины высунулся Лавра, тот самый Лавра, что когда–то рассказывал Гуревичу и Пинчуку о гибели военкора Пчелинцева.
– Разведчики! — крикнул он, улыбаясь большим ртом и чуть сдерживая машину. — Возьмите газету. Тут про вас стихи сочиненные!..
Ванин на лету подхватил небольшой листок. Свернул с дороги. Рядом с ним, свесив ноги в кювет, уселись другие разведчики. Только Сенька начал было разворачивать газету, как Лачуга гаркнул:
– Воздух! — и первый подался от своей повозки, мелькая в подсолнухах белым колпаком.
Пинчук, Сенька и Кузьмич прыгнули в кювет. Но немецкие самолеты пролетели мимо, очевидно направляясь к Белгороду.
– Ну, читай, Семен! — попросил Пинчук, когда тревога миновала.
– Нет, пусть Аким прочтет, — сказал Сенька. — У него лучше получится, — и передал газету Ерофеенко.
Среди газетных заметок Аким нашел стихотворение под названием «Курган». Он прочел его вслух. Это были немудреные, но искренние стихи.
– Тю… черт! Как складно! — восхищался Ванин. — Это как у тебя, Аким, в дневнике… Прочитай–ка еще раз то место, где про Россию сказано.
Аким прочел с волнением в голосе:
Бойцы, ребята лихие!
Звала их святая месть.
Как будто сама Россия Вот этот курган и есть!
– Здорово ведь! «Сама Россия»! Как правильно сказано!.. — но Ванин вдруг замолчал, встретившись с печальным и задумчивым взглядом Акима.
– Эй, разведчики! Вы что тут сидите?
Солдаты подняли головы и только сейчас увидели подъехавшего на машине адъютанта командира дивизии. Молодой стройный офицер смотрел на них строго, явно подражая генералу.
– Э, да вы что–то носы повесили, — вдруг заметил он. — Не похоже это на разведчиков. Много потеряли? — спросил он почему–то Акима.
– Одного, товарищ лейтенант, — голос Ерофеенко дрогнул.
Адъютант помолчал.
– А где ваш Забаров? — спросил он наконец.
– У майора Васильева. Должен скоро вернуться… Да вот, кажется, старшина уже и едет, — ответил Аким, увидев соскочившего с машины Забарова.
На ходу Федор крикнул Пинчуку:
– Петр Тарасович, как с обедом?
– Везем, товарищ старшина.
– Давайте побыстрее. А то не догоните!.. Простите, товарищ лейтенант, — заметил Забаров адъютанта.
– Ничего… Здравствуйте, товарищ Забаров. И приготовьтесь расстаться со своими старшинскими погонами. Можете поздравить Забарова, ребята. Командующий фронтом присвоил ему звание младшего лейтенанта. Генерал Сизов тоже шлет свои поздравления.
Адъютант, пожав руку Забарова, быстро сел в машину, тронул за плечо своего шофера и исчез в море желтой пыли.
Пинчук, Аким, Сенька, Кузьмич и Лачуга наперебой жали руку Забарова. Федор сдержанно принимал поздравления от своих боевых друзей, как будто офицерское звание не доставило ему особой радости. Он все время думал об Алеше Мальцеве. Вот так всегда бывает: потеряет человека и мучается целыми неделями, словно сам виноват в его гибели. Да, Забаров в этих случаях всегда обвинял только себя. Ведь он командир, значит, и должен отвечать за своих солдат. Погиб хороший разведчик Алеша Мальцев — стало быть, рассуждал Федор, он, как командир, не все до конца продумал, взвесил, не все сделал для того, чтобы избежать этой потери. Сейчас он вновь и вновь вспоминал последнюю операцию на кургане, ища другого, лучшего ее решения. Он уже считал, что не следовало бы вообще посылать одного Мальцева к немецкому пулемету, а надо было атаковать курган всем одновременно, охватив его с двух сторон. Думая так, Забаров вес больше и больше темнел и досадливо хмурился. Вот так, бывало, на заводе, когда у него что–нибудь не ладилось, он прежде всего обвинял себя, отыскивал свой промах.
Мимо разведчиков проходила грузовая машина комдива. Забаров решил воспользоваться ею, чтобы догнать роту, ушедшую далеко вперед. Шофер генерала хорошо знал разведчиков и охотно согласился подвезти их.
– Так поторопитесь, товарищ Пинчук! — еще раз сказал Забаров. — А мы — машиной доберемся!
Ванин первый вскочил в грузовик. В нем сидела уже знакомая разведчикам девушка, которая когда–то встретила их у генеральского блиндажа и потом угощала обедом. Сенька узнал ее. В другой раз он непременно подсел бы к ней поближе и разговорился, но сейчас у него было плохое настроение. На вопросы девушки он отвечал неохотно и больше отмалчивался. А ей хотелось поболтать с бравым разведчиком.
– Это вы кого хоронили недавно? — спросила она.
– Разведчика одного… — тихо ответил Сенька.
– А почему на кургане?
– Так надо. — Сенька подумал и, вспомнив рассказы Акима о былых походах русских богатырей, добавил: — Как князя. Раньше ведь в курганах только князей хоронили…
– Ну? — удивилась девушка. — Всех князей?
– Нет, — уверенно сказал Сенька. — Зачем же всех? Которые только землю русскую от врагов защищали, от иностранцев разных.
3
Могучей, полноводной рекой, вышедшей из своих берегов, разлилось наступление. И ничто уже не в состоянии было остановить его. Едва отгремели жестокие бои за Харьков, а солдаты несли уже в своих сердцах новое. Задыхаясь в дорожной августовской пыли, они на ходу разговаривали друг с другом.
– Говорят, фашисты построили на Днепре вал.
– Свалятся и с этого вала.
– Однако ж трудно будет.
– На Донце было не легче.
– Ой, хлопци, як мэни хочется скорийше побачить Днипро. Ведь я родився там…
– Побачишь скоро!
– Скоро ль?
– А ты думал — как?
– А что, ребята, на лодках поплывем?
– Уж там как придется. Надо будет — и на плетне поплывешь.
– Чего там на плетне. Видите, сколько за нами паромов на машинах везут. Все предусмотрено…
– Эй вы, мимо–харьковские, чего остановились?..
– А ежели ты харьковский, так помалкивай!..
Дивизия генерала Сизова вместе с другими войсками подошла к Харькову, но накануне решительного штурма ее вдруг перебросили на другой участок фронта. Так и не довелось ее бойцам и офицерам побывать во второй столице Украины. Это очень огорчило разведчиков.
– Не быть нашей дивизии Харьковской, — сокрушенно говорил Ванин, по случаю легкого ранения опять находившийся «в обозе», то есть при Пинчуке.
– Выходит, так.
– Чего доброго — еще Мерефинской назовут!
– И это может быть. На Мерефу путь держим.
– Что и говорить — обидели нас!
– Генералу небось досадно.
– Еще бы! Старался «хозяин» первым войти в город, а оно вон как получилось…
– Вот незадача… — проворчал Кузьмич, вымещая досаду на немецких битюгах, дарованных ему Сенькой. — Стало быть, в Мерефу…
– Да что вы расхныкались! Командование знает, как надо поступить, — безуспешно пытался успокоить огорченных солдат Мишка Лачуга. — Вот я, когда у генерала был…
– Командование–то знает, да нам–то оттого не легче!.. — перебил его Сенька: он был очень расстроен. — Мне, может, этот Харьков уже во сне снился, а теперь изволь–ка, Семен Батькович, прозываться Мерефинским…
– Мерефа тоже советский город, — возразил Лачуга.
– Сам знаю, что советский. Я против ничего не имею, — стоял на своем Сенька, — но пусть бы его брали второстепенные части. — Ванин был глубоко убежден, что такие части существуют, и уж никак не думал причислить к ним свою дивизию.
– Ничего, Семен, будем называться Днепровскими, — попытался еще раз успокоить разведчика Михаил. — Уж мимо Днепра мы никак не пройдем.
– Днепровскими? За реки названия не дают… Ведь нам в самый раз было в Харьков идти — и вдруг…
– Видишь, чего ты захотел! А помнишь хутор Елхи? Три месяца мы не могли взять этот разнесчастный хуторишко, а в нем всего–то навсего было две хатенки, да и от них оставались одни головешки. А как мы мечтали овладеть этими Елхами! Вот тогда действительно они во сне нам снились. А теперь ему города мало. Силен ты, парень!
– Так то было в сорок втором. А сейчас — сорок третий!.. — не сдавался Ванин. — Мне, может, скоро всей Украины будет мало. Берлин, скажу, подавай!
Солдатский говорок медленно плыл вместе с облаками пыли над небольшой проселочной дорогой, по которой двигались обозы и хозяйственные подразделения. Хорошие дороги они уступили танкам и другой боевой технике.
В споре принимали участие все, кроме Пинчука. Петр отмалчивался. Он полулежал на повозке Кузьмича, подложив себе под спину мешок с солдатским бельем, и сумрачно оттуда поглядывал. На его усищах нависла пыль, и оттого усы были бурые и тяжелые. Молчание Пинчука при обсуждении столь животрепещущего вопроса показалось Сеньке в высшей степени подозрительным. Он несколько раз пробовал заговорить со старшиной, но Пинчук упорно молчал. В конце концов Семен решил сделать хитрый ход.
– Так–то, Петро Тарасович, любишь свою Украину, — вкрадчиво начал он издалека. — Неукраинцы и то болеют за нее душой, жалеют, что в Харьков не попали, спорят, волнение у них и прочее. А ему — хоть бы что! Сидит как глухонемой. Усы свои опустил. Я вот саратовский, и то…
– Звидкиля ты взявся? — тихо и серьезно осведомился Пинчук, поворачиваясь к Сеньке. Глаза его, всегда такие добрые, сейчас зло прищурились: — Причепывся, як репей…
Однако на этот раз Ванин не испытывал перед Пинчуком обычной робости и не думал «отчепиться», твердо решив пронять упрямого хохла.
– Нет, не любишь ты свою Украину, — настойчиво продолжал он, скорчив обиженную рожицу.
– Що, що ты сказав?.. — потемнел Пинчук.
Ванин присмирел.
Но вспышка Пинчукова гнева была короткой. В конце концов, он понимал, что саратовцу страшно хочется вовлечь его в беседу. Глаза Петра быстро потеплели, и он уже заговорил добрым голосом:
– Дуралей ты, Семен. Хиба ты розумиешь, що в мэнэ тут, — левая широченная ладонь закрыла половину его груди, и сам Пинчук побледнел, как от сердечного приступа. — Две болезни я маю зараз.
Сенька забежал сзади и, подпрыгнув, присел на повозке. Слова Петра не давали ему покоя. Об одной «болезни» Пинчука он догадывался. Узнал о ней только сегодня утром. Проснувшись под повозкой, он увидел Пинчука сидящим на дышле. Петр склонился над чем–то и тихо, чуть внятно бормотал:
– Вот ведь… растет… Тэж, мабуть, дивчина будэ… Як воны там?..
Сенька на цыпочках подкрался к старшине и заглянул через его плечо. В руках Пинчука лежала крохотная фотография, с которой смотрело курносое, смеющееся личико ребенка.
– Дочь, что ли? — некстати прогремел Сенькин голос.
Пинчук быстро убрал фотографию, кинул на Ванина сердитый взгляд и отошел прочь, оставив Сенькин вопрос без ответа. Ванин недоуменно смотрел ему вслед. Не могла понять отчаянная его головушка, что своим появлением он смутил немолодого солдата. С того времени, вплоть вот до этого часа, Пинчук ни с кем не разговаривал. А теперь назвал еще какую–то вторую свою болезнь.
– Что с вами, товарищ гвардии старшина? — спросил Сенька по всем законам воинской вежливости; когда ему надо было что–нибудь выспросить у Пинчука, он строго придерживался правил армейской субординации, отлично понимая, что Петра можно взять не иначе, как почтительностью.
Но и такое обращение сегодня но помогло. Пинчук молчал.
Далекий и величавый Днепр манил, притягивая к себе, и поиска неудержимо рвались к нему. Злой, стремительной ночной атакой пехотинцев вместе с танкистами и артиллеристами немцы были сбиты с высот западнее Мерефы, и дивизия двинулась на юго–запад, и сторону Краснограда. Немцы отступали столь поспешно, что бросали свою технику и вооружение на поле, в населенных пунктах и по всем дорогам. Неоглядная степная ширь была завалена вражеской боевой техникой. Немало было брошено гитлеровцами и автомашин. Наши шоферы без особых трудов осваивали немецкие автомобили. Глядишь — подойдет боец, откроет капот, что–то подвернет в моторе, где–то постучит ключом, продует какую–то трубку, оботрет ветошью руки, в кабину — и пошел. Газует вовсю!
Не смог удержаться от искушения и Сенька Ванин. К удивлению разведчиков, он проявил себя незаурядным автомобилистом. Среди брошенных машин он подобрал для своей роты грузовик «оппель–блитц», где–то с помощью Пинчука раздобыл канистру с бензином и, лихо подкатив к Марченко, стал докладывать ему, что это самая лучшая марка немецких грузовиков. Лейтенант похвалил Ванина.
Сенька ликовал:
– Садись, Акимка! Прокачу, как на масленицу. Только ты, на всякий случай, завещание пиши…
Быстро погрузили ротное имущество. Разведчики устроились в кузове, конечно, без старшины, повозочного и повара — те хлопотали у своих подвод. Пинчук выдал солдатам на дорогу несколько буханок хлеба, консервов и арбузов.
– Добри кавуны! — сказал он. — Кушайте на здоровье.
Вскоре Забаров получил маршрут, сел в кабину рядом с Ваниным, и машина тронулась. Марченко выехал еще раньше с группой офицеров штаба дивизии. Разведчики, сидевшие в кузове, гаркнули:
Ой ты, Галю,
Галю молодая.
Пидманулы Галю,
Забрали з собой.
– Ожили, черти! — с гордостью проговорил Сенька.
Он выехал на хорошую дорогу, обгоняя бесконечную и ненавистную для всех фронтовых шоферов вереницу повозок.
– И откуда их столько берется? — сердился Ванин на безмятежных усачей–повозочных, размахивающих кнутами. — Обозу в каждом полку на целую армию хватило б, все дороги забиты… Танкистам только мешают, путаются под ногами… Эй ты, дядя, чего рот разинул! — прикрикнул Сенька на зазевавшегося ездового. — О бабке своей размечтался!
– Губы утри!.. Молоко на них, — огрызнулся повозочный.
Ванину наконец удалось обогнать все обозы, и он вольготно вздохнул. Задохнувшиеся было в пыли разведчики теперь снова запели. С ревом, с шумом, с ветерком «оппель–блитц» влетел в какое–то крупное село. На повороте, у регулировочного пункта, Сенька резко затормозил.
– Эй, хорошая! На Красноград эта дорога? — высунулся Ванин, улыбаясь синеглазой и светловолосой девушке–регулировщице.
– Эта, эта! — ответила она звонким и чистым голосом.
Побледнев, Аким метнулся к борту кузова.
– Наташа! — крикнул он, перегибаясь через борт.
– Аким!..
– Сенька, остановись! — закричал Аким.
Но Ванин не слышал его и гнал машину дальше. Аким беспомощно смотрел на бежавшую Наташу. Наконец он догадался и яростно забарабанил по крыше кабины.
Сенька нажал на тормоза. Аким выскочил из кузова и помчался назад к регулировочному пункту. Наташа бежала навстречу. Светлые волосы ее растрепались, а лицо было алее флажков, которые пылали в ее руках.
– Родной мой!..
Она прижалась к его груди и долго не могла отдышаться.
– Наташа!
– Ну вот!.. Ну вот!.. — твердила она. Обхватив тонкую шею друга, Наташа целовала его, не стыдясь проходивших и проезжавших мимо бойцов. — Милый ты мой!..
А он, высокий и неловкий, неуклюже обнимал ее, твердя что–то совсем бессмысленное.
Из одного дома выскочила чернокудрая и черноглазая девушка в застиранной белой гимнастерке, смешливо взвизгнула:
– Наташка, кто это? Ой!..
Наташа продолжала обнимать и целовать вконец растерявшегося Акима.
– Тонечка, миленькая!.. Постой за меня. Я скоро вернусь! — она оторвалась от Акима и передала флажки подруге.
– Хорошо, Наташа. Постою уж!.. А ты не спеши, — и, посмотрев еще раз на неуклюжую фигуру Акима, черноглазая пошла к регулировочному пункту.
Аким молча смотрел на Наташу, не выпуская ее рук.
– Ну?.. — наконец пробормотал он.
– Ну вот! — она большими сияющими глазами смотрела в его худое лицо и тоже не знала, что говорить.
Молча подошли к дому, присели на бревне. И все смотрели и смотрели друг на друга. Она смеялась и плакала одновременно, держа в своей руке его горячую руку.
– Как же это все?.. Наташа!.. — спросил наконец Аким.
– Видишь, как… — ее улыбающиеся, сияющие безмерным счастьем глаза наполнились слезами. Часто мигая длинными темными ресницами и улыбаясь, она пояснила: — Я была в партизанском отряде медицинской сестрой. Пригодились мне те курсы, помнишь?.. Ну вот. Потом часть отряда перебросили через линию фронта. И меня в том числе. Нас отправили в армию. Я стала регулировщицей. Вот и все…
– Но почему же ты не написала мне?..
– Как я могла писать тебе оттуда? А здесь… ты ведь не оставил мне своего адреса.
– Верно, Наташа. Как это я не догадался.
Наташа не отрывала своего взгляда от Акима. Она почувствовала необычайный прилив любви к этому сдержанному и с виду очень неказистому человеку. Ей казалось, что только она одна по–настоящему понимала Акима, и ей хотелось, чтобы и другие понимали его так же хорошо и так же любили, как любит она.
К ним на машине подъехали разведчики. Сенька с великим любопытством высунулся из кабины, а Забаров подошел к Акиму и Наташе. Из кузова смотрели на Наташу десятки озорных, завидущих глаз.
– Знакомьтесь, товарищ лейтенант. Встретил вот… Моя… — Аким густо покраснел. Но ему пришла на помощь Наташа.
– Наташа, — сказала она просто.
– Федор, — назвался Забаров. — Земляки, что ли, с нашим Акимом?
– Да, земляки. И большие друзья! — ответила она так же просто, смело и естественно.
– Сестрой была в партизанском отряде, — ни с того ни с сего, как показалось девушке, сказал Аким. Она подняла на него свои большие темно–синие глаза.
– Вот уже и рассказал все…
– Добро. Пойдемте к нам? У нас нет санинструк тора, — предложил Забаров.
Наташа смутилась.
– Меня, наверное, не отпустят…
– А мы сделаем так, чтобы вас отпустили.
Наташа посмотрела на Акима, и ей показалось, что он немного растерялся. Наташа насторожилась, улыбка сошла с ее лица.
– Я еще подумаю, товарищ лейтенант, — сказала она, потупившись.
– Что ж, подумайте. А ты, Аким, оставайся. К утру догонишь на попутных. Тут недалеко, — и, быстро распрощавшись с Наташей и Акимом, Забаров пошел к машине.
Наташа сразу же потянула Акима в хату. В сенях она поднялась на носки, притянула к себе его голову и крепко поцеловала.
В комнате никого не было.
– Вот мы и встретились!..
– Встретились!.. Я тебя очень и очень люблю, Аким!..
– И я тоже, Наташа!.. — Он вдруг вспомнил, что вот так, прямо, они еще ни разу не объяснялись друг с другом.
– Мы теперь никогда–никогда не расстанемся! — говорила она, прижимаясь к нему.
– Разумеется… — неуверенно подтвердил он.
Она пристально посмотрела на него.
– Почему ты не хочешь, чтобы я была в вашей роте? — губы ее дрогнули. — Почему?
– Этого не следует делать, Наташа!
– Почему? Мы были бы вместе…
– Мы не будем вполне счастливы, когда другие…
Наташа задумалась.
– Ну, как хочешь… — голос ее оборвался, она уткнулась головой в его грудь и разрыдалась. — Ты… ты прав, Аким, прав… — говорила она, всхлипывая и пряча от него свое заплаканное лицо.
Он отрывал ее голову от своей груди, стараясь заглянуть ей в лицо и утереть слезы. Неловко обнимая ее, сбивчиво говорил:
– В общем… собственно… я не против… Ты же знаешь, как я рад!.. Если хочешь, я сам похлопочу…
– Хочу! Хочу!.. И никуда от тебя не уйду! — вдруг с отчаянной решимостью заговорила Наташа. — Никуда!.. Никуда!..
Он молчал и дрожащей, грубой своей рукой гладил ее по спине, неловкий и беспомощный.
– А я знала, что мы встретимся, — немного успокоившись, сказала Наташа. — Только не думала, что так быстро.
– Я тоже думал о тебе, Наташа. Даже стихи писал…
Он вынул из сумки свой дневник. Потом подумал и снова спрятал его: «Только встретились и уже за стихи. Какая сентиментальность!..».
– Почему же ты не читаешь?
– Потом, Наташа, потом…
Наташа не возражала. В самом деле: стихи можно и потом.
– Какой же ты у меня… хороший! — воскликнула она и прижалась своей пылающей щекой к его жесткому, небритому подбородку.
Он вдруг вспомнил что–то, глаза под очками беспокойно заблестели.
– Наташа, а что… что с ним?
– Ты это о ком, Аким? — с тревогой спросила она.
– О Володине я спрашиваю, о Николае…
Наташа нахмурилась.
– Не стоило бы о нем и вспоминать, Аким. Кажется, в Австрии сейчас. Не знаю точно.
– В Австрии?! Как он туда попал?
– Стешка Лунченко ведь бросила его. Вскоре после нашей с тобой встречи. Не знаю, что между ними случилось, но только она выгнала его из своей хаты. Володина вызвали в комендатуру и предложили стать полицаем. Он, кажется, не согласился. Его долго били. Потом вместе с очередной партией ребят и девушек угнали куда–то. В июле к нам в отряд пришел Миша Кравцов. Ты же его хорошо знаешь. Фашисты его тоже угоняли куда–то. Так вот он рассказывал, что вместе с Володиным они работали на немецком заводе, который снаряды делает. Миша сбежал. Он звал с собой и Володина, но тот отказался. Это все Кравцов рассказывал…
– Снаряды немцам делает… Не убежал все–таки от войны.
Худое лицо Акима опять побледнело, глаза зло блестели за очками.
– Аким, скажи, ты заходил к нему в ту ночь?
Аким не ответил.
Наташа поняла, что ему неприятно об этом вспоминать, и заговорила о другом:
– А помнишь, ты о школе мне наказывал?
– Ну? — сразу оживился он.
– Ее, наверное, удалось спасти. Ведь там у нас остались надежные ребята. — И Наташа стала торопливо рассказывать о всем случившемся с ней после их недавней и короткой встречи.
– А почему ты решила пойти на фронт? — спросил ее Аким. — Ведь ты же учительница, могла бы работать где–нибудь в тылу.
Она посмотрела на него с удивлением.
– Нет, Аким. Я хочу быть на фронте. Помнишь, я рассказывала тебе о Шуре, избачихе нашей, которую фашисты в Германию угнали?.. — спросила она взволнованно. — Не знаю почему, но Шура все время стоит перед моими глазами. И мне кажется, что именно я должна освободить ее. Я найду ее… обязательно найду!.. И мы вернемся домой вместе!.. И будут у нас книги, и Шура будет опять такая же светлая и веселая, как всегда!.. А потом, на фронте я ведь встретила тебя, Аким…
Он стал порывисто обнимать и целовать ее, радуясь и одновременно удивляясь тому, какое большое, чистое сердце у этой хрупкой девушки, — в эту минуту Акиму казалось, что счастливее его никого нет на свете.
Не заметили, как подкрался вечер.
– Чудесная ты моя!..
Она, счастливая, смотрела на него.
Аким взглянул на часы и стал собираться.
– Куда ты? — испугалась Наташа. И в этом ее испуге было столько искренности и любви, что он в нерешительности задумаля.
– Останься до утра. Ведь тебе разрешил командир… — сказала она тихо.
– Но… Наташа…
– Останься, Аким, — уже не просила, а умоляла она. Он взял ее за узенькие, чуть вздрагивающие плечи, потом решительно сбросил с себя вещевой мешок.
…Рано утром она задержала его на крыльце.
– А что, если… — тихо сказала она, краснея.
Он понял ее и тоже покраснел.
– Тогда ты поедешь домой, Наташа…
Он хотел сказать, что она унесет и его частицу с собой, но застеснялся, легонько снял со своих плеч ее теплые маленькие руки, взволнованно–счастливый проговорил:
– До свиданья, Наташа!.. Любимая!..
…Ехал на попутной машине. Думал о Наташе, о своих боевых друзьях. Как отнесутся они к ее приходу?.. Не причинит ли он им боль? И будет ли он сам счастлив, когда такого счастья лишены другие?..
4
Через три дня Наташа была уже в разведроте. Устроил это через штаб армии майор Васильев. Он же и привел Наташу к разведчикам.
– Вот ваш доктор. Наталья Петровна Голубева, — представил он ее бойцам. — По части санитарии обращаться к ней и слушаться только ее. Не грубить. Иначе заберу обратно.
Пока майор говорил, Наташа бойко смотрела на солдат, не скрывавших своего любопытства. Акима в роте не было. Он еще с утра ушел с лейтенантом Марченко на НП генерала получать какую–то задачу. Наташа смотрела на бойцов, искала глазами Акима. Это, конечно, заметил Сенька. Не отличаясь особым тактом, он громко сказал:
– Аким скоро вернется.
Девушка вспыхнула и сразу же заговорила о чем–то с майором.
Она решила приступить к делу немедленно. Вместе с Васильевым сходила к начсандиву, попросила у него санитарную сумку. Тот дал ей записку, и Наташа побежала в медсанбат. Там ей выдали все, что полагалось для первой медицинской помощи раненым и больным.
Когда Наташа вернулась, все сверкало чистотой. Лица разведчиков румянились от холодной воды, сапоги у всех были начищены до сияния, подбородки тщательнейшим образом выбриты, а на гимнастерках красовались боевые ордена и медали. Двор был чисто подметен. Под крышей сарая рафинадом белел поварской халат Михаила Лачуги. За плетнем запоздавший Кузьмич чистил скребницей своих лошадей. На задах дымилась железная бочка — это, пользуясь небольшой передышкой, Пинчук решил пропарить солдатское белье. Сам старшина стоял у крыльца хаты, солидно потягивая трубку, многозначительно приглаживая книзу свои казачьи усы. Он вышел из хаты только затем, чтобы посмотреть, какое впечатление произведет на девушку наведенная по его распоряжению чистота. Наташа действительно сильно удивилась, она восторженно осматривала бойцов и хозяйство Пинчука. Она догадывалась, что все это произошло в связи с ее появлением в роте, и была рада этому.
– Где мне увидеть старшину? — обратилась Наташа к Пинчуку.
– Я старшина. Що трэба? — спросил Петр (из–за его плеча выглядывало плутоватое лицо Ванина).
– Я санинструктор, мне надо комнату. Помещение… вот для этого, — Наташа приподняла в руках большую брезентовую сумку с ярко–красным крестом на боку.
– Пидэмо за мною, товарищ…
– Голубева, — подсказала Наташа.
Они вошли в соседний маленький и, очевидно, давно оставленный хозяевами домик; там уже орудовала какая–то бабка, протирая мокрой тряпкой окна.
– Оце для вас.
– Спасибо, товарищ сержант.
– Що ще от мэнэ трэба?
– Я слышала, у вас много раненых. Пусть сейчас же идут ко мне на перевязку. Только по одному.
– Добрэ, — похвалил Пинчук, ценивший людей практичных и деловых.
Первым в хату Наташи вошел Вася Камушкин — у него открылась старая рана.
– Садитесь вот здесь, — указала Наташа на стул.
Она быстро развязала бинт. Кончик его присох, к ране. Наташа чуть–чуть потянула.
– Больно?
– Пока нет… не очень… нет, больно!
– Когда ранен?
Вася сказал.
– Где?
Он ответил.
– Сколько времени лежал в медсанбате? — задавала Наташа вопрос за вопросом.
Камушкин охотно отвечал. Он даже не заметил, как кончик бинта отделился от раны. «Молодая, а хитрая», — подумал Вася, глядя на светлые волосы девушки, хлопотавшей у его руки. Иногда они касались его подбородка, и, взволнованный, он поднимал голову выше, смущенно улыбаясь.
– Ну, вот и все! Можете идти, — девушка подняла на бойца разрумянившееся от хлопот лицо. — Через два дня снова приходите на перевязку.
– Спасибо вам… товарищ Наташа! — поблагодарил Камушкин, поймав себя на том, что ему вовсе не хочется уходить из этой хаты. Но за дверьми ждал другой разведчик, и Вася заспешил.
– Да, я забыла вас предупредить, — остановила его Наташа. — Постарайтесь недельку не работать этой рукой.
– Постараюсь. А я забыл вас спросить. Вы — комсомолка?
– Комсомолка.
– В таком случае нам надо познакомиться. Я — комсорг роты. Моя фамилия Камушкин, — и он подал ей руку.
– Наташа Голубева, — сказала она еще по–школьному.
После комсорга к Наташе приходили другие разведчики. Она промывала раны, перевязывала их, давала лекарства.
Девушка чувствовала себя так, словно прослужила в этой роте целый год. Есть удивительная черта у фронтовиков: быстро роднить со своей боевой семьей новичков. Не сговариваясь, они окружают нового своего товарища заботой, стараются показать свое подразделение и себя, конечно, в лучшем свете. Наташа почувствовала это уже в первый день своего появления у разведчиков, и у нее было хорошо, радостно на душе. Ей хотелось как можно больше сделать для своих новых друзей.
К полудню вернулись командир и Аким. Ванин слышал, как Аким, смущенно улыбаясь, рассказывал Шахаеву:
– Стихи просил прочесть… Узнал от кого–то, что я пишу… Приказал обязательно принести ему мои стихи… Говорю — плохие, товарищ генерал!.. А он свое: принеси, посмотрим! Неудобно получилось…
– Почему неудобно? Покажи.
Сенька, нетерпеливо ожидавший конца их разговора, не выдержал, таинственно поманил к себе Акима и шепнул ему на ухо про Наташу. Лицо Акима сделалось краснее столового бурака.
– Собственно… а ты не врешь?
– «Собственно» не вру! — передразнил оскорбленный Сенька.
– А где она?
– И чего это, Аким, находят в тебе девки хорошего? — вместо ответа спросил Сенька.
– Ну, довольно же! Скажи, где?..
Ванин кивнул в сторону маленькой хаты.
– Может, проводить? — предложил он.
– Нет, уж я как–нибудь один…
Аким направился к Наташе, но, опережая его, в хату вошел командир роты. Он легко, мягкими прыжками, вбежал по старым, подгнившим ступенькам и скрылся за дверью. Аким круто повернулся и широкими шагами пошел по двору. Его остановил Сенька.
– Что это ты, Аким, вздумал строевой подготовкой заниматься? — дурашливо спросил он. Аким не ответил. Подошел к Лачуге:
– Что–нибудь поесть найдешь?
– Каша вот.
Аким попробовал и отшвырнул котелок.
– Когда ты, Миша, перестанешь пичкать нас этим кондером? — подоспел Сенька. — Видишь, даже Акиму не нравится. У всех повара как повара, кормят солдат на славу. А в нашей роте… черт знает что!
– Вон со старшиной разговаривайте, а я тут ни при чем, — просвистел сквозь выщербленные зубы Лачуга.
– Как это ни при чем? Старшина тебе дает хорошие продукты, да ты, Миша, не умеешь ими пользоваться. Ты сам на перловке жевательную мощность потерял и теперь хочешь, чтобы и мы остались без зубов. А разведчику крепкие зубы нужны… Так ведь, Аким?
Аким не ответил.
– Впрочем, наш Аким и с зубами — беззубый. Немцев по головке гладит. Знала бы об этом Наташа, она бы на него и смотреть перестала. Девушки не любят слабонервных нюнь… Им настоящие парни больше нравятся, вроде вот меня. А что толку от тебя, Аким? Вот раскусит хорошенько Наташа, сразу…
Сенька не договорил. Худое лицо Ерофеенко покрылось багровыми пятнами.
– Ты!.. Когда ты перестанешь… — захрипел он, весь содрогаясь. — Если ни черта не понимаешь, так учись! Заладил одно и то же! Глупо все, неумно!.. — губы Акима тряслись. — Дальше своего носа ничего видеть не хочешь!.. Парторг, видимо, совершенно напрасно хорошие слова на тебя тратит!.. И вообще мне надоели твои остроты, Ванин! Поищи для них кого–нибудь другого!.. А я больше не хочу ни говорить с тобой, ни слушать твоих неумных шуток!..
Сенька опешил и не знал, как защищаться.
– Ты, ты… Аким! Что взорвался–то?.. — наконец пробормотал он, пытаясь все обратить в шутку. — Или тебя собака бешеная…
– Что мне с тобой говорить? — все еще взволнованный, но уже более спокойно продолжал Аким. — Тебе кажется — только ты один по–настоящему воюешь, а другие — так себе!.. Впрочем — довольно!.. И прошу тебя об одном — не подходи больше ко мне!..
Сенька остолбенел: этого он мог ожидать от кого угодно, но только не от Акима!.. Растерянный и жалкий, Сенька пытался оправдываться, но Аким уже не слушал его. Он вскочил из–за стола и, ссутулившись, метнулся прочь. Округлившимися глазами Ванин смотрел ему вслед, мигая светлыми, опаленными ресницами. Казалось, он готов был зареветь.
Аким выскочил в огород. С размаху сел на кучу обмолоченной соломы. Раздувая ноздри, втягивал в себя знакомый с детства горячий, душный запах полыни и сухой березки. Мальчонкой он любил зарываться в соломе, проделывать в ней норы, устраивать с товарищами кучу–малу, прыгать с высоких копен. В этих ребячьих играх всегда принимала участие и Наташа. Она больше находилась среди ребят, а не с девочками: за это подруги сердились на нее.
Запах полыни, мысли о Наташе успокоили Акима, но тут же в сердце возникла безотчетная тревога. Не оттого ли, что лейтенант зашел к Наташе? Аким задумался. Ревность?..
Аким лег на солому, стал задумчиво смотреть на небо, редкими белесыми облаками сбегающее за синеющий горизонт.
«А этот… ну чего ему от меня нужно? — подумал Аким, вспомнив Сеньку. — Пристал и пристал!..»
Когда офицер вошел в хату, Наташа быстро одернула на себе гимнастерку, отбросила на спину густые светлые кудри и, смущаясь, доложила:
– Товарищ лейтенант, санинструктор Голубева! Занимаюсь перевязкой раненых!
– Вольно! — шутливо–громко скомандовал Марченко. — Почему не представились раньше? — изогнув брови, с напускной строгостью спросил он.
– Простите, товарищ лейтенант. Но вас не было.
– Ладно. Пустяки это, — уже серьезно заговорил он. — Как устроились?
– Спасибо. Очень даже хорошо.
– Так быстро и уже хорошо? — удивился Марченко, не спуская с разрумянившегося лица Наташи своих цепких глаз.
– У вас чудесные ребята. Это они мне все устроили.
– Ребята, конечно, молодцы. А командир? — он засмеялся одними глазами.
– Каков командир — таковы и его подчиненные. Так ведь говорят, товарищ лейтенант? — нашлась она и тоже засмеялись. На ее щеках и полном подбородке горели алые ямочки.
– Вы, кажется, знаете нашего Ерофеенко? Он говорил мне о вас.
– Да, он мой друг.
– Вот как? Даже друг.
– Друг, — подтвердила она с гордостью и даже, как показалось лейтенанту, с некоторым вызовом.
– Так вы спешите с ним увидеться. Через два часа рота уходит на серьезное задание.
Марченко заметил, как девушка сразу немного побледнела.
– Не волнуйтесь, — успокоил он ее. — Все будет и порядке. Аким вернется. Мы ведь разведчики, и такие разлуки будут у вас часто. — Марченко ласково глядел на девушку. Ему очень хотелось ей понравиться. — Не бойтесь… Наташа!
Она с благодарностью посмотрела на его худое красивое лицо. Потом вышла вслед за командиром роты во двор. Поискала глазами Акима среди расположившихся на бревнах и чистивших автоматы разведчиков и не нашла его. Лачуга, коловший дрова, указал ей на огород.
Аким лежал на соломе, заложив руки за голову, и задумчиво глядел на небо. Услышав скрип калитки и увидев в ней Наташу, он стремительно вскочил на ноги, стряхивая с себя прицепившиеся соломинки.
– Наташа! Здравствуй, родная моя!..
– Здравствуй, Аким!..
Ерофеенко обнял ее и тихо, как ребенка, поцеловал. На ее тонкой, почему–то не тронутой загаром шее, как в ту памятную ночь их первой встречи, билась крохотная жилка. Светлые волосы наполнились воздухом и пылали.
– Ну… желаю тебе счастья, Аким!.. Ведь ты тоже идешь?
– Конечно!
– А меня не возьмете?
– Нет, Наташа, лейтенант не разрешит…
– Ты… побереги себя, Аким!.. Прошу тебя!..
Он улыбнулся.
– Да разве мы впервые уходим на такое? Не беспокойся, Наташа, все будет в порядке!
– Ну, я жду тебя, родной!
Они вышли во двор.
Там их встретил Ванин, очевидно давно ожидавший Ерофеенко.
– Давай… автомат твой почищу, — услужливо предложил Сенька.
Но Аким молча прошел мимо.
– Ты почему ему не ответил? — спросила Наташа Акима.
Ей было очень приятно, что об Акиме заботятся другие разведчики. Она не знала, что Аким только что рассорился с Сенькой.
5
Дивизия Сизова залегла в трех километрах от Краснограда, перед небольшим селением. Противник яростно отстреливался. По показаниям пленных офицеров, немцы стремились во что бы то ни стало удержаться на этом рубеже и сосредоточили для контратаки около двух десятков тяжелых и средних танков, а также восемь бронетранспортеров. Однако сведения, полученные от пленных, требовали подтверждения.
Поэтому генерал Сизов решил послать в село группу разведчиков. На этот поиск было отправлено отделение старшего сержанта Шахаева.
К полуночи, миновав рощу, разведчики вышли на опушку леса, где начинался наш передний край. Впрочем, переднего края в полном смысле этого слова здесь не было. Под таким названием обычно понимается: траншеи, ходы сообщения, окопы, пулеметные и стрелковые ячейки, дзоты, блиндажи, колючая проволока в несколько колов, минные поля и прочее. Тут же ничего этого не было. Бойцы лежали в неглубоких ячейках, наспех выкопанных саперными лопатами. Некоторые устроились — притом не очень удобно — в воронках от снарядов и бомб. Иные же просто лежали за какими–нибудь бугорками, не успев откопать для себя даже ячеек. В мертвенном свете месяца тускло светились покрывшиеся росой темно зеленые каски лежавших в беспорядке бойцов. Так вот в лунную ночь светятся арбузы на большом колхозном баштане. Изредка промелькнут две–три согнутые фигуры и тут же скроются, вслед им прогремит несколько звонких выстрелов.
Аким направился к длинному каменному строению — колхозной конюшне. Шахаев послал его туда попросить у стрелков проводника. Все двери конюшни были занавешены плащ–палaтками.
В одном конце конюшни стояли лошади. Аким их не видел. Но было слышно, как они жуют овес, всхрапывают, гремят недоуздками и обмахиваются хвостами. На другом конце на соломе храпели бойцы, должно быть ездовые из батальонных хозяйственных взводов. У изголовья спящих на перевернутых вверх днами кормушках горели стеариновые свечи. Одна свеча пригнулась, и жир стекал с нее прямо на густую черную шапку волос какого–то паренька, лежавшего в обнимку с карабином.
Аким поправил свечу и принялся будить черноволосого.
– Эй, ты, сгоришь!
Тот открыл глаза и, нисколько не удивившись тому, что над ним стоит незнакомый солдат в очках, буркнул:
– Чего надо?
Аким рассердился.
– Сгоришь, говорю, дурья твоя голова! Пощупай свои волосы.
Красноармеец не спеша потеребил волосы, недовольно проворчал:
– Наставили свечей, черти!.. Что тебе нужно? — спросил он Акима.
– Командира или старшину роты, которая тут оборону занимает.
– Командир — не знаю где. А старшину сейчас кликну.
Солдат нехотя поднялся, вышел из конюшни. До Акима долетел его сонный хрипловатый голос:
– Сержант Фетисов! Вас зовут…
«Фетисов! — обрадовался Аким. — Неужели вернулся из госпиталя?»
По каменной стене конюшни, как горох, застучала пулеметная очередь. Ездовой быстро вернулся.
– Фриц… носа высунуть не дает, — простодушно заметил он.
– А ты б еще погромче кричал.
– Так для тебя ж.
– Ну что? Придет старшина?
– Должен прийти… Да вот, кажется, он и идет…
Плащ–палатка поднялась.
– Кто меня звал?
– Это я, товарищ сержант, Аким.
– Аким? Разведчик?! Ты как сюда?.. Ну, пошли ко мне! — тоже обрадовался Фетисов. — Только потише, а то тут постреливают.
Они вошли в небольшую каменную сторожку. На этот раз разведчик увидел на столе Фетисова длинный и тяжелый ствол бронебойного ружья.
– Опять вы что–то тут мудрите? — спросил Аким.
– Опять, — признался сержант, кладя руку на ствол бронебойки.
– Зачем вы ее притащили сюда?
– Как зачем? — удивился сержант. — Надо же найти ей лучшее применение. Вот я и думаю, нельзя ли приспособить к ПТР[11] оптический прицел, использовать бронебойку как, скажем, снайперскую винтовку: бить по амбразурам вражеских дотов и других укреплений. Ведь скоро мы будем подходить к границе, а там, наверное, доты встретятся. Из винтовки их, конечно, не поразишь. Да и из орудия не всегда попадешь, особенно в амбразуру, а вот из бронебойки, если она будет с оптическим прицелом…
Фетисов замолчал и задумался.
– Вот только одну штуку не могу никак придумать… Надо посоветоваться с генералом. Напишу рапорт на его имя. Подам по команде. У него на этот счет голова хорошо работает. Он, говорят, книгу о войне пишет.
Не художественную, а свои соображения излагает насчет ведения современной войны. Ведь он ученый!.. У него будто какая–то степень имеется…
– Вполне может быть, — согласился Аким, вспомнив генеральский стол, заваленный книгами, и свою последнюю беседу с комдивом. — Солдат, ставший ученым… Ведь здорово!..
– Что ж, может, скоро наступит такое время, и солдаты все наши будут иметь высшее образование. К тому дело идет. А я с этой штукой обязательно обращусь к генералу, — Фетисов снова посмотрел на свою бронебойку.
Аким не стал допытываться, какая это штука тревожит старшину, — разведчику просто было некогда. Однако идея снайперской бронебойки понравилась и ему. Он, как и в тот раз, долго смотрел в простое и вечно озабоченное лицо Фетисова.
«Однако какой беспокойный ум у этого агронома, — подумал он про сержанта. — Будто новые сорта семян выращивает…»
Аким попросил дать проводника до немецкого переднего края.
– Только поскорее. Меня ждут, — добавил он.
– Сейчас дам. Переднего–то края у немцев почти нет. Отдельные узлы только. В случае чего, огоньком вас поддержим.
– Нет, огоньком не надо. У нас дело тихое.
Вышли на улицу. Натолкнулись на какого–то солдата.
– Ануфриенко, ты?
– Я, товарищ сержант!
– Проводи разведчиков. Куда — они тебе сами объяснят, — тихо приказал Фетисов и, пожелав Акиму счастливого пути, вернулся к себе в сторожку.
Боец–проводник указал разведчикам место, где, по его мнению, у немцев никого не было. Часа полтора разведчики еще наблюдали. Затем, ощупав на себе гранаты, автоматы, диски, ножи, поползли.
К селу они пробрались далеко за полночь. Где–то горлопанил еще не съеденный немцами петух, ворчали на грейдере автомашины.
Выбрали безопасное место. Здесь остался один Шахаев, а остальные разведчики поползли к селению.
Акиму досталась центральная часть села.
Он пробирался огородами, то и дело перелезая через плетни. Так он добрался до середины села. Услышал скрип колодезного журавля. Темным и узким переулком он вышел к улице и увидел у колодца женщину; наполнив деревянной бадьей белые цинковые ведра, она приподняла их на коромысле. Аким решительно направился к ней. Заметив его, женщина опустила ведра на землю. Очевидно, она очень испугалась, потому что долго не могла ответить на вопросы разведчика. Наконец, опасливо оглядываясь по сторонам, зашептала:
– Как же ты… милый, попал сюда?
– Потом об этом… Скажите поскорее, много ли в вашей деревне немецких танков?
Женщина приблизила свое лицо к Акиму и ничего не сказала: уж больно похож был на немца стоявший перед ней высокий и худой солдат.
– Что же молчите, мать? — вырвалось у Акима. И по тому, как он сказал это слово «мать», колхозница окончательно убедилась, что перед ней свой. Она ответила:
– Много, деточка…
– Говорите же быстрей — сколько, — нервничал Аким,
– Много их, окаянных, да вот без бензину стояли. Только сейчас цистерна их приехала…
«Должно быть, с соляркой», — подумал Аким.
– Где она? — горячо прошептал он, схватив женщину за рукав. Очки его блестели.
Колхозница рассказала, что бензовоз стоит у нее во дворе, а в хату набилось «видимо–невидимо» немецкой солдатни, они натаскали кур и теперь заставляют ее их жарить.
Аким схватил у женщины ведра и побежал в переулок. Авдотья — так звали колхозницу — поспешила за ним. Аким лихорадочно обдумывал план действий. Сердце разведчика боролось с разумом. Сердце требовало немедленных действий, разум останавливал. Первым желанием Акима было тотчас же побежать во двор Авдотьи и гранатами подорвать бензозаправщик. Но холодный и спокойный ум бывалого разведчика отвергал это намерение: ведь во дворе, наверно, много немцев, они не подпустят его к цистерне. В конце концов родилось одно, может быть самое правильное, решение.
– Где ваша хата? — спросил он Авдотью.
– А вон, через два дома отсюда.
– Ну, спасибо вам, мать!
Через несколько минут Аким находился возле Шахаева и горячо излагал свой план. Сенька, вернувшийся из поиска, попросил Шахаева:
– Я пойду вместе с Акимом.
Но Аким холодно заметил:
– Не нужен мне помощник. Я и один справлюсь.
Решено было повторить вариант, примененный когда–то разведчиками при уничтожении вражеского моста.
Час спустя после встречи с русским солдатом Авдотья услышала в другом конце селения, где–то на его южной окраине, два гранатных взрыва, за которыми последовала бешеная автоматная стрельба. Немцы, сидевшие в ee хате, побросали недоеденных кур, похватали автоматы и выскочили на улицу, направляясь в сторону перестрелки.
Авдотьин двор опустел. Только огромной тушей чернел бензовоз. Но недолго было тихо и тут. К хате колхозницы подбежал тот самый красноармеец, с которым Авдотья встретилась у колодца. Он был без пилотки. Волосы мокрыми прядями прилипали к высокому лбу. Боец тяжело дышал. Должно быть, до этого он много и быстро бежал. Поняв, в чем дело, женщина заторопила его:
– Пали, родной, пали!..
Она даже не подумала, что бензовоз стоит прямо под соломенной крышей ее хаты.
– Пали же!..
– Скорее уходи отсюда, мать!..
Авдотья выскочила из хаты и побежала через улицу. Она уже была далеко от своего дома, когда раздался взрыв. Мощное пламя плесканулось в черное небо. По улице, освещенной пожаром, бежали немцы. Потом стрельба началась где–то совсем близко. Авдотья поняла, что стреляют на ее огороде. Сердце ее похолодело: «He попался бы, бедненький!»
Аким отбежал в огород и остановился: захотелось еще раз увидеть горящий бензовоз. Он понял, что совершил непростительную ошибку, но понял слишком поздно: немцы уже заметили его и теперь охватывали со всех сторон. Он видел их перебегающие фигуры. «Это — конец», — подумал он с необъяснимым спокойствием. Поднял автомат и с каким–то, не испытываемым ранее злорадным наслаждением пустил длинную очередь по первым попавшимся ему на глаза немцам. Двое из них упали, Аким торжествующе крикнул и снова дал очередь. Враги ответили огнем. Аким кинулся в подсолнухи, задыхаясь от свирепой ненависти к своим преследователям. Сухие, колючие шляпки больно колотили его по лицу, царапались, но всего этого Аким не чувствовал. Не слышал он и того, как над самой его головой вспорхнула стайка воробьев и с веселым, шумным чириканьем перелетела на другое место, в вишни.
Акиму показалось, что он может спастись. Он углублялся в подсолнухи все дальше и дальше. Но вот — тупой удар в спину, что–то сильно рвануло грудную клетку, и он упал, чувствуя, как гимнастерка наполняется теплой и липкой жидкостью.
– Убит, — просто и в полном сознании прошептал он. Язык его ощутил соленый вкус крови. Кровь клокотала еще где–то в горле.
– Обидно… — вновь прошептал он и, путаясь в мыслях, как в паутине, хотел понять, отчего же ему обидно, зачем произнес это слово. И, нe найдя ответа, повторил опять: — Обидно…
Воробьи снова защебетали где–то рядом, звонко, шумливо. Теперь он услышал их. Но это длилось недолго. Постепенно щебет воробьев сменился каким–то новым звуком, похожим на далекий звон колокола, но и этот звук стал затухать. А потом и вовсе стало тихо.
6
Перед Наташей — дневник Акима. Боже мой, как знаком ей этот почерк–мелкий, неторопливый, ровный… «Аким, родной мой, славный мой! Ну почему ты должен был погибнуть сразу же после нашей встречи? Почему?.. Почему вражеская пуля щадила тебя, когда меня не было рядом с тобой? Зачем ты ушел от меня? Ведь ты сказал мне, что все будет хорошо и мы никогда больше не расстанемся».
Она перевернула еще одну страницу и увидела стихи. Это о них, должно быть, говорил ей Аким при встрече.
Первую строку Наташа не разобрала. Прочла дальше:
Так почему же я один
Среди родных, среди друзей
Остался жив и невредим?
– Остался жив и невредим, — машинально повторила она.
В раздумье вспомнил про тебя,
Увидел море синих слез…
Да, это ты спасла меня
В пучине битв и страшных гроз.
– Спасла, спасла… — плечи девушки затряслись, она уронили голову на дневник. Теперь она плакала, не остерегаясь, что ее услышат разведчики, которые почему–то нe отходили от ее окон, особенно старшина и тот светлоглазый. Когда она снова начала читать, строчки запестрели перед еe глазами. Она разбирала написанное с великим трудом:
Я гордый вызов дал войне
И по–солдатски ее нес.
В дороге ты светила мне
Сияньем золотых волос.
Я помню тот противный звук,
В ознобе затряслась земли…
У смерти из костлявых рук
Тогда ты вырвала меня.
Наташа не могла дальше читать. Стихи говорили, что она спасла его, ее образ светил ему в пути, а вот сейчас Акима уже нет, и погиб он именно тогда, когда встретился с ней, когда она встала рядом с ним. Плакать девушка больше не могла. Странное дело: она чувствовала себя жестоко обиженной, и не кем–нибудь иным, а Акимом. Зачем он писал ей эти строки? Наташе не приходило в голову обидеться на лейтенанта, который не дал Акиму побыть с ней хотя бы один денек… Нет, она обижалась только на Акима. Почему он не захотел, чтобы командир роты послал вместо него другого? Почему не попросился остаться?.. Не любил ее — вот и все. А она–то думала…
Вдруг Наташа содрогнулась от этих диких и чудовищно нехороших мыслей. В самом деле, как она могла подумать такое о своем Акиме, который за долгие годы их дружбы не сказал ей ни одного нечестного слова. Разве мог ее Аким не пойти на это важное задание, мог ли он остаться в роте ради встречи с ней, послать вместо себя другого разведчика, который, наверное, тоже мечтает о любимой?..
Девушка подняла голову, вытерла глаза и посмотрела в окно. Во дворе стояли двое: светлоглазый и еще какой–то неизвестный ей солдат. Солдат, видимо, пытался пройти к ней, а светлоглазый его не пускал. Наташа услышала их разговор.
– Ну, куда ты идешь? — укоризненно спрашивал Сенька.
– Чирей у меня.
– Тоже мне болезнь!
– Пусти…
– Не пущу! Пойми ты, дурья голова, не до тебя ей сейчас! Друг у нее погиб… а ты со своим чирьем!.. Пойди к Кузьмичу. Он тебе колесной мази даст. Говорят, здорово помогает…
Наташа безучастно прислушивалась к перебранке солдат. «У кого–то фурункул, кому–то нужно помочь», — думала она, не находя в себе сил и желания подняться и позвать бойца. Отойдя от окна, вновь начала читать стихи:
Когда я, раненный, кричал,
В бреду ведя с врагами бой,
Ты, как горящая свеча,
Всю ночь стояла надо мной.
Когда по мокрой, злой земле
Ползли мы ровно десять дней,
С тобою же казалась мне
Земля и суше и теплей.
И даже в миг, когда мороз
Звенел, кровь в жилах леденя,
Твоих пылающих волос
Костер обогревал меня.
Мне кажется, что я с тобой
В огне совсем не уязвим
И что не быть тебе вдовой,
Как многим сверстницам твоим.
Дверь отворилась, и в ней показался Шахаев. Наташа торопливо закрыла дневник, смахнула ладонью слезы, и длинные синие тени от ее ресниц задрожали на влажных бледных щеках.
– У меня к вам просьба, Наташа, — сказал парторг, как бы не обращая внимания на состояние девушки. — Сегодня пришло письмо от матери одного погибшего разведчика–комсомольца. Надо прочитать его бойцам. Только это надо сделать сейчас же, пока есть время.
– Хорошо, я прочту, — машинально сказала Наташа.
– Прочтите, пожалуйста. Я тоже послушаю. Мы давно ждали этого письма. Чудесный был парень — Уваров. Они дружили с Акимом.
– Я сейчас же прочту, — повторила она и поднялась.
Шахаев расстегнул свою потрепанную брезентовую сумку и среди бумаг отыскал нужный конверт.
– Возьмите, — породил он письмо Наташе.
Разведчики ожидали во дворе, усевшись где попало: кто — на повозках, кто — на сваленном плетне, кто — на огромных белых тыквах, принесенных для этой цели с огорода. О письме они знали еще утром, когда его только что принес почтальон, и удивлялись, почему это Шахаев не прочел его им сразу. Солдаты сидели мрачные, подавленные вновь навестившей их бедой. Сенька стоял, прислонившись плечом к углу хаты, и комкал в руках пилотку. Он как–то вдруг исхудал, на щеках отчетливо обозначились клинья скул, в глазах застыла скрытая боль — куда только подевался разудалый, озорной блеск…
Шахаев присел рядом с бойцами и тоже стал слушать, хотя читал это письмо по крайней мере раз пять.
«Дорогие, милые мои сыночки! — прочла Наташа. — Получила я от вас письмецо, в котором вы сообщили мне о смерти моего Яши. Белый свет помутился, когда я узнала об этом. Волосы рвала на себе. Ведь он был у меня один…»
Наташа на минуту замолчала, взглянула на еще более посуровевшие лица солдат. Потом стала читать дальше:
«Отца у него убили немцы. Сестренка Яши, Ленушка, погибла в партизанском отряде. Оставался у меня он один — вся моя надежда, радость моя. А теперь и его нет. И вот подумала я: «Осталась одна–одинешенька, как старая береза в поле, кому теперь нужна, кто утешит, как дальше жить буду». Сердце мое заныло от великого горюшка. Потом прибежала ко мне соседка–Дарья Петровна. Добрая женщина, дай бог ей здоровья. Поплакали вместе, умылись слезами. И будто отлегло малость от сердца, будто разделили с Петровной мое горюшко пополам — оттого и легче стало. А вечером, как узнал, пришел и сам парторг нашего колхоза — Иван Ильич Сидоркин. Руки у него одной нет, на фронте потерял. Не стал утешать, а только молвил: «Общее собрание артели решило поставить вас, Кирилловна, бригадиром второй бригады. Дела там плохи. А ты, как жена партизана и красноармейская мать да хорошая колхозница к тому же, должна поправить эти дела». Вроде как бы и не ко времени сказал он мне такие слова, а опять же полегче стало. Вижу, нужная я людям. Не хватило сил моих отказаться от бригады, хотя, сами знаете, работа эта вроде не бабья, колготная очень. Подумала я: «Муж мой, Денис, все силы отдавал колхозу, сын тоже, и я должна». Председатель наш распорядился выдать мне три пуда муки. Завхоз выручил дровишками. Взяла я в дочки сиротку одну, Дуню, мать умерла у ней недавно от порока сердца, а отца, Пилипа, немцы убили в один день с моим мужем. Вместо Ленушки она у меня теперь. Вы уж, родные мои сыночки, простите меня, что долго не отвечала вам на ваше письмо: первое–то время все из рук валилось и писать не могла, не было моей моченьки. Спасибо вам за добрые слова и картину об Яшеньке, которую вы прислали мне. У меня ее забрали, и теперь она висит в избе–читальне. Не забывайте моего Яшу, пишите мне письма. А коли у кого нет родной матери, пусть приезжает ко мне, будет моим сыном вместо Яши. Привечу, не обижу.
До свиданья, милые мои. Желаю вам скорой победы и всем остаться живыми и невредимыми.
Ваша мать Пелагея Кирилловна Уварова.
Село Пологое, Курской области».
Наташа закончила чтение, но еще долго никто не решался нарушить тишину. Потом Вася Камушкин предложил:
– Ребята, давайте напишем ей еще письмо!
Комсорг был доволен: в письме упоминалось о его рисунке, в котором он изобразил подвиг Якова Уварова.
– Надо написать, — поддержал Шахаев. — Кому же поручим? — и он посмотрел на разведчиков. Те поняли и в один голос закричали:
– Наташе!.. Наташе!
– Хорошо, я напишу, — сказала она и вдруг разрыдалась. Она плакала, но не чувствовала прежней тяжести, и слезы были не так горьки, как прежде: сейчас они облегчали. Она поднялась с бревна, на котором сидела до этого, и направилась к своей хате. У крыльца вспомнила:
– У кого там фурункул, товарищи? Пусть зайдет ко мне!
Теплый ветерок трепал ее волнистые светлые волосы, непокорно выбивавшиеся из–под пилотки. Шахаев, проводил девушку долгим взглядом, удовлетворенно вздохнул.
Он подозвал Панина:
– Слушай, Сeмeн, почему Вера перестала ходить к нам?
Сенька, застигнутый врасплох, в замешательстве нe мог сразу ничего сказать парторгу.
– То есть… как почему? А чего ей тут делать?
– Пусть ходит и дружит с Наташей. A ты дурака не валяй.
Сенька не ответил, но к вечеру, будто по мановению волшебной палочки, толстощекая Вера уже сидела в Наташиной комнате. Подружились они так быстро, как могут подружиться только девушки и то лишь на войне. Об Акиме Вера не спрашивала: это было бы слишком больно для ее новой подруги. В конце концов она начала рассказывать о себе, о своей дружбе, о любви к Сеньке и о том, как все–таки трудно девушкам на фронте, особенно если девушка одна среди ребят. Наташа, казалось, слушала внимательно. Однако, когда Вера спросила ее о чем–то, Наташа не ответила. Она думала о себе, о парторге, о матери Уварова и ее соседке, которая поддержала Кирилловну в большом горе и не дала ей упасть, и Наташе хотелось обнять всех этих хороших, умных и добрых людей. Думала Наташа и о разведчиках. Люди эти, огрубевшие на войне, убивавшие и убивающие врагов, — эти самые люди окружили ее трогательной заботливостью.
– Страшно неудобно… кругом хлопцы, — продолжала рассуждать Вера. — Конечно, ведь мы тоже солдаты. Вот некоторые бойцы и относятся к нам только как к солдатам. А ты знаешь, Наташа, мой Семен пропал! — вдруг сообщила Вера.
– Как пропал? — отвлеклась наконец от своих мыслей Наташа.
– Опять Акима искать… Знаешь, Сеня просто места себе не находит. С ним сейчас и говорить невозможно. Потемнел, худой стал — просто страшно за него. Ты знаешь, Наташенька, как он любил твоего Акима!.. А тут они еще поссорились с ним из–за чего–то. Вот Сеня и мучается. Боюсь я за него, Наташенька! — пухлые губы Веры покривились, и была она похожа сейчас на большого ребенка, готового расплакаться.
Наташа, словно очнувшись, порывисто охватила шею девушки и крепко прижала голову Веры к своей груди.
– Сестренка моя!.. Родная…
В комнату к девушкам заглянул Марченко, но, ничего не сказав, вышел. Появление Наташи в подразделении повлияло на поведение лейтенанта самым лучшим образом. Он как бы вновь стал таким, каким его знали солдаты раньше: энергичным, стремительным, деятельным. Не давал покоя ни себе, ни старшине, ни командиру взвода. Всюду старался навести порядок, хотя и без того было все хорошо налажено. Пинчуку это очень нравилось.
– З Марченко щось случилось. Не посидит ни одной минуты на месте. Усе хлопочет. Ось якый вин!.. — говорил старшина Забарову и довольно приглаживал усы.
Вот и сейчас, выйдя от девушек, Марченко отдавал всякие распоряжения. Наташа и Вера услышали его разговор:
– Где ты был, Ванин?
– Акима…
– Ну, что… нет? Ничего не слышно?
Ответа не последовало.
Вера плотнее прижалась к подруге, будто просила у нее извинения: «Прости, Наташа, что я такая счастливая…» Наташа поняла ее состояние, тихо проговорила, гладя голову Веры:
– Ничего, сестричка моя… — Глаза ее были сухи, в них будто навсегда померкла вечно живая, бездонная синь.
Вера подбежала к окну, открыла его, чтобы лучше слышать разговор Марченко с Сенькой. Однако командир уже говорил с Забаровым.
– …Под Сталинградом я не так действовал. Я бы не позволил… Помнишь Аксай, я там с горсткой разведчиков четыре дня держался… А Песчанку помнишь?
Забаров что–то ответил глухим голосом, и Вера не расслышала его слов. До них вновь донесся резкий голос командира:
– Назад тоже нужно оглядываться!
– Оглядываться, но не глядеть все время, — уже громче заметил Федор, и подруги услышали эти слова.
Разговор на минуту стих. Потом вновь возобновился.
– Наши готовятся к ночному штурму города. Утром, видно, двинемся дальше. Начальник штаба приказал сдать машину. Передай Ванину, чтобы отогнал ее в автороту.
Услышав об этом, Ванин даже не пытался возражать. Он был уже безразличен к своему «оппель–блитцу».
– Пускай забирают, — равнодушно сказал он.
Когда разговоры за окном стихли, а Вера убежала, очевидно к Сеньке, Наташа вновь принялась листать дневник.
Прочла и непонятные слова: «Следует подумать» и еще несколько коротких записей. Из блокнота выпала какая–то бумажка. Наташа наклонилась и подняла ее.
«В партийную организацию разведроты
от ефрейтора Ерофеенко Акима Тихоновича. Заявление», прочитала она. Ниже листок оставался чистым. Времени ли не хватило Акиму, заколебался ли он, кто узнает теперь.
Во дворе уже было темно. Накрапывал дождь. Штурмовики, прижатые почти к самой земле тяжелыми, темными тучами, с ревом проносились над крышами домов, возвращаясь с бомбежки. По улице нескончаемой чередой тянулись повозки. Подтягивались куда–то установки гвардейских минометов.
Возле дома, в котором размещались разведчики, шофер из автороты принимал от Сеньки машину.
– Где ключ? — спрашивал он, вытирая черной тряпкой масленые руки.
– Это ты у немцев спроси, — посоветовал Ванин, который все еще был не в духе.
– Я у тебя спрашиваю!
– Слушай, парень, — серьезно предупредил Сенька, — уматывайся–ка ты отсюда подобру–поздорову. А то как бы вот этой штукой тебе красоту не попортил. — И Ванин внушительно повертел в своих руках заводную ручку. Вид его не предвещал ничего хорошего.
– А цепи у тебя есть? — сбавив тон, спросил шофер. — Дождь начинается. Не доеду. Забуксует.
– Ну, это уж другой разговор. Цепи имеются. В кузове они.
– А закурить найдется?
– Нет, брат. У самого уши пухнут.
– Плохо вы, разведчики, живете. — Шофер вывернул карманы брюк и стал вытряхивать в газетный обрывок табачную пыльцу, прикрываясь от ветра и дождевых капель подолом гимнастерки. А Ванин следил, много ли наскребет водитель. Оказалось — немного. Сенька беззвучно выругался и зашагал в глубь двора.
7
На рассвете дивизия Сизова прорвала оборону противника и во взаимодействии с другими частями, при поддержке танков, овладела городом Красноградом; сбивая вражеские заслоны, советские полки устремились на юго–запад к Днепру…
Разведчики, наскоро позавтракав, выстроились во дворе и ждали команды, чтобы тронуться в путь. Крупные дождевые капли катились по маскхалатам, обмывали загорелые, коричневые руки, сжимавшие автоматы. Наташа стояла рядом с Камушкиным. Маленький халат, перепоясанный широким офицерским ремнем, плотно облегал ее стройную, тонкую фигуру.
Марченко дал команду, и рота быстро двинулась со двора.
Пинчук поспешно укладывал на повозки свое хозяйство. В помощь ему был оставлен Ванин.
– Зараз на Днипро двинем! — ликовал старшина, подмаргивая Сеньке. — Помогай, Семен. Быстрее соберемось!..
Вечером, уже за городом, разведчики узнали о приказе Главнокомандующего о присвоении их дивизии наименования Красноградской. Сенька приободрился:
– Имя–то какое, а? Крас–но–град–ская!.. Это тебе не Мерефа! Конечно, и этот город не ахти какой великий, но красивое название имеет. И за это ему наше солдатское спасибо!..
– Спалылы тильки хвашисты поганючи. Мисто було гарнэ. Сад, а не мисто…
– Ничего, товарищ старшина, возродится.
– А як же! — подтвердил Пинчук. Он словно ждал этого и немедленно стал излагать свои планы на будущее.
Ясно, что, как только кончится война, он, Пинчук, уже немолодой человек, да к тому же еще и голова колгоспу, немедленно вернется домой. Ванину, как полагал Пинчук, придется еще, пожалуй, несколько годков пожить за границей и после войны; надо ведь, чтобы и там был порядок, чтобы люди были людьми, а не черт знает кем, чтобы и там наконец уважалось доброе и великое слово — народ. В общем Сенька останется в армии. Что же касается его, Пинчука, то он придет домой — дела его большие ждали в колхозе. Еще до войны начал Петр строить у себя в артели электростанцию — помешали фашисты. Теперь он обязательно ее построит, и притом большей мощности, чем предполагалось раньше. Восстановит мельницу, маслобойку, крупорушку. И Пинчук не хочет, чтобы колхозники в его селе жили под соломенными крышами. Хватит! Он понастроит им просторные и светлые хаты из кирпича, покроет их крепкой и нарядной черепицей, все дома зальет электричеством, у всех установит радиоприемники, выстроит клуб, — да что там клуб — кинотеатр выстроит! А школу, какую школу он соорудит для малышей! Жаль, что погиб Аким. Быть бы ему директором этой школы (хоронилась в Пинчуковом сердце думка: переманить к себе Акима). А к тому времени подрастет посаженный еще до войны сад на трехстах гектарах — какая же хорошая жизнь будет!..
– Тильки б нам не мишалы бильшэ, — закончил изложение своих больших планов Пинчук.
Настроение у всех троих, — Кузьмич хоть и не принимал участия в беседе, но и его она сильно разволновала, — стало вдруг таким же светлым и радостным, как была светла и радостна эта ночь — лунная, многозвездная и теплая. А утро выдалось еще великолепнее — без единого облака, прозрачно–синее, как в мае, чуть подкрашенное пробивавшимися из–за горизонта лучами пробудившегося солнца. Радовала глаз и окружающая картина: куда ни посмотри — всюду стояли брошенные и подбитые немецкие машины, танки, бронетранспортеры, пушки. И нашим солдатам плевать на них: стоят они, эти фашистские машины и пушки, смирнехонько, беспомощные, укрощенные. А укротители их сейчас бойко шагают по обочинам дорог, стремясь на запад, к Днепру, за Днепр, к границе… Вот они тянутся цепочками — люди в обмотках, с помятыми пилотками и в выцветших гимнастерках, не слишком, может быть, деликатные люди, но зато справедливые. Обгоняя обозы и пехоту, взлохмачивая пыль, с ревом и лязгом мчались наши танки, за ними поспевали «катюши», самоходки. А над всем этим проносились эскадрильи самолетов. И все туда же, на юго–запад.
Слева, среди бурьяна, в черных потеках масла и бензина Кузьмич увидел обломки вражеского бомбардировщика.
– Сбегай, Семен, принеси–ка кусок плексигласа. Лавра мундштуки нам сделает, — попросил ездовой.
Сегодня он был тщательно выбрит, рыжие усы аккуратно подстрижены. Даже хлястик на его шинели не висел больше на одной пуговице. И Сенька знал: не хотел старый сибиряк, как и все разведчики, выглядеть перед Наташей неряхой. На всех лежало ее светлое, живое отражение.
– Пошли они к черту, эти мундштуки! — решительно отказался Сенька, чего с ним никогда не случалось. — Не хочу руки марать!..
Пинчук и Кузьмич с удивлением посмотрели на ярого трофейщика.
– А може, сбегаешь, Семен? — на всякий случай предложил Петр.
– Коммунизм небось собираешься строить, а сам посылаешь меня за разной гадостью, — упрекнул Сенька. Но Петр запротестовал:
– При коммунизме бережливость вдвойне нужна. Вещь–то пропадет, а мы б ее в дило употребили.
Немцы откатывались к Днепру, яростно огрызаясь. Но сдержать советских солдат, которых великая река притягивала, как магнит, они уже не могли. Наши пехотинцы и танкисты врывались в села и города и сбивали неприятеля, вынуждая его к бегству. Все это радовало ехавших на повозке разведчиков.
Но Пинчук скоро изменился в лице, впал в редкую для него угрюмость: справа и слева от дороги, куда ни кинь взгляд, потекли назад сожженные дотла села. Тяжелые, горькие дымы поднимались к небу, застилали светлый горизонт. Едкая гарь, смешанная с терпкими степными запахами, ударяла в ноздри, теребила душу. Черные, обгорелые яблони стояли у дорог, роняя на землю крупные испеченные плоды. Коробились на огородах испаренные тыквы. Босоногие одичавшие ребятишки рылись в золе, у родных пепелищ, собирая для чего–то обгорелые, ненужные гвозди и дверные скобы. Ребята были так подавлены совершившимся, что не могли даже по–детски радоваться приходу освободителей. Пинчук смотрел на этих ребятишек и думал: «Наверное, и моя дочурка вот так же роется в золе у сгоревшей хаты…»
– Кузьмич, — тихо проговорил Петр, — командир роты разрешив мэни заскочить до дому. Я вас скоро догоню. А пока що побудь за мэнэ. Смотри за Лачугою. Отстане ще, бисов сын. Люди щоб булы накормлены… Ну, бувайте!..
Он пожал руки Кузьмичу и Сеньке, тяжело соскочил на землю и пошел напрямик непаханым полем. Он шагал и шагал, осматриваясь вокруг, потеплевшим взором обнимая и лаская степь. Глаза его, мудрые Пинчуковы очи, что–то беспокойно искали. Петр вдруг остановился как вкопанный. Перед ним, заросший диким бурьяном, возвышался полусгнивший землемерный столбик. Отсюда начиналась вспоенная его потом, исхоженная и измеренная вдоль и поперек, родимая, навеки благословенная земля его деревни. Он думал о ней, ворочаясь в сыром окопе, она снилась ему, ею полнилось широкое Пинчуково сердце. Она была его «второй болезнью», о которой хотел и не мог догадаться Сенька там, за Харьковом.
Пинчук стоял, всматриваясь в даль. Неоглядным волнующим морем дрожала перед его отуманенным, заслезившимся взором ширь полей, и невыразимая боль пронзила его грудь: поля были мертвы, заросли злым, колючим осотом, хрустким и вредным молочаем…
Петр шумно вздохнул и пошел дальше. Наконец он увидел родное селение. Оно было сожжено, как сожжены все села на Полтавщине. Но школа, выстроенная Пинчуком, уцелела. Это удивило его и обрадовало. Уже потом он выяснил, что немцы просто не успели ее подпалить. Семьи Пинчука дома не оказалось. От соседей он узнал, что жена и дочка его живы. Находятся у родственников в дальней и глухой деревеньке, которая теперь, наверное, тоже уже освобождена. Петр побродил возле трубы, что осталась от его хаты, и собирался ужe было уходить, когда к нему со всех сторон потянулись редкие односельчане.
– Та цэ ж наш голова колгоспу! — подхромал к Пинчуку, выставив вперед аспидно–черную бороду, Ефим Даниленко — бывший завхоз. — Какими судьбами?
– По дорози забиг. Наступаемо… А ты що, Юхим, хвашистам служил? — напрямик спросил Пинчук.
Лицо Ефима стало таким же черным, как его борода.
– Нет, Петро, не найти в нашем селе таких, которые с фашистами дружбу вели. Был один староста, да и тот недолго голову носил, — сказала Мария Кравченко, Пинчукова соседка, из третьей бригады. Петр вспомнил, что дважды премировал ее поросенком.
– Добрэ, колы так. Ну, Юхим, принимайся, чоловиче, за дило! В армию тебя не визьмуть — хромый та и старый вже. Так от и руководствуй тут. Пока мэнэ нэмае, ты будешь головою. Та щоб колгосп наш на хорошему счету був!.. Приеду, подывлюсь!..
Откровенно говоря, Пинчуку не хотелось ставить Ефима во главе артели: недолюбливал его Петр, еще до войны хотел заменить Ефима другим, более расторопным и смекалистым завхозом, да не успел. Ленив был малость да несообразителен Ефим Даниленко. А что еще хуже — на водчонку падок. Но сейчас у Петра Тарасовича не было выбора, и он остановился на Ефиме. «Будет плохо работать, переизберут», — подумал он. И, сам того не замечая, стал давать задания колхозникам:
– Першым долгом инвентарь соберите. Як що кони у кого е та коровы, зябь начинайте подымать. Помогайте друг другу хаты строить. Конюшни колгоспни до зимы восстановить трэба… И от що, Юхим, я тоби кажу: не справишься ты со всем, як що не построишь саманный завод в нашому колгоспи. Так що завод — основнэ зараз… Памъятай про цэ.
До полудня ходили они с Ефимом по селу да все планировали. Заглянули в школу.
– Директор, Иван Петрович, живый? — спросил Пинчук, поднимаясь по ступенькам.
– Живой был… Весною до Ковпака пишов.
– В район почаще навидуйся. Учительок просы. Хлопцям учитыся трэба.
– Добрэ.
Привычным и родным повеяло на Пинчука в школе.
Вот в этом зале когда–то проходили торжественные собрания, здесь он был частым гостем, сидел непременно за столом президиума на всех выпускных вечерах, тут сам вручал ребятам подарки от колхоза.
Вошли в один класс. Над дверью сохранился номер «7». Петр огляделся. В классе, на полу, увидел фотографию выпускников. Веселые, смеющиеся лица девчат и хлопцев. Среди них, в центре, Иван Петрович, вокруг него молодые учительницы и учителя — всех их хорошо знал Пинчук. На углу фотографии отпечатался след кованого сапога. Он пришелся как раз на круглое личико девочки, исказил его, вмял косички. И почему–то это было больнее всего видеть Петру. Он поднял фотографию, тщательно ее обтер и бережно уложил в карман. Затем с яростью принялся выбрасывать на улицу через разбитое окно немецкие противогазы, сваленные в углу, и старое темно–зеленое обмундирование. Затем перешел в другой класс и там сделал то же самое. Так он очистил всю школу. Потом вышел на улицу, зачерпнул в школьном колодце бадью воды и умылся. Ефим пригласил Пинчука зайти к нему в дом, которым теперь служил полуобвалившийся погреб, перекусить и отдохнуть. Но Пинчук отказался. Наскоро написал письмо жене и передал завхозу:
– Нехай не туже. Вернусь в целости.
Потом долго думал, что еще наказать завхозу. Вспомнил:
– В Марьевку сходи. Посоветуйся з головою. Може, пидмогнэтэ друг другу. У него, мабуть, кони е. Вин чоловик хитрый. Спрятав, може, от нимца!.. Сходи в райком. Хай коммунистив дадут. Чоловика два хотя б, щоб помогли тоби…
Петр собрался уходить. Еще раз оглянулся вокруг. Там, где когда–то были густые вишневые сады, теперь торчал обгорелый черный кустарник. Сердце солдата сжалось.
– Надиюсь на тэбэ, Юхим, гляди тут за хозяйством, — сказал он и, вдруг вспомнив о старом Силантии, о долгой беседе с ним, подумал: «Вот бы кого мэни завхозом–то». — Так гляди же, Юхим!.. — густые усы Пинчука шевельнулись, он их прикрыл зачем–то своей огромной ладонью.
– Добра!.. — сказал Ефим.
И утопил лицо Петра в своей аспидной бороде.
– До побачення!..
Пинчук вышел за село. Ноги быстро понесли его по невспаханному, насильственно обеспложенному полю. Голова гудела от нахлынувших воспоминаний и дум. Пинчук все убыстрял и убыстрял шаг. А перепела — глупые птицы! — наперебой убеждали, звенели в высокой, безобразной траве: «Спать пора, спать пора, спать пора…» Едкая гарь неслась в воздухе, жгла ноздри, сушила глотку. «Спать пора, спать пора…» — заливались перепела. «Не пора спать… не пора, ой как не время!..» — стучало в сердце старого солдата.
8
Разведрота располагалась в густом саду, на западной окраине большого украинского села, в двух переходах от великой реки. На этом рубеже командование дивизии спешно приводило в порядок полки, пополняя их людьми и боеприпасами, подтягивая тылы; шоферы заправляли машины горючим, чтобы совершить последний стремительный рывок к Днепру.
Приближался вечер. Косые солнечные лучи с трудом проникали сквозь частые, повитые сумерками, колючие ветви терновника, за которыми сидели разведчики. Тут было тихо и прохладно, просто не верилось, что в соседнем селе и вообще где–то рядом могли быть немцы. Ни единым выстрелом не нарушалась тишина. Только самолеты–разведчики по–прежнему чертили белые замысловатые линии на тускнеющем небе.
Рота была сейчас похожа на цыганский табор. Кузьмич, на случай дождя, а главное — для прохлады, разбил несколько зеленых палаток, возле которых сидели и лежали разведчики. Большинство из них было занято каким–нибудь делом: одни подбивали подметки к сапогам; другие зашивали маскхалаты; третьи чистили автоматы; кто–то брился; некоторые торопливо, зная, что скоро придется идти вперед, расправлялись с недоеденными консервами; иные сбивали с деревьев редкие перезрелые яблоки, отыскивая их, как охотник выискивает в тайге шуструю белку. И лишь немногие, на всякий случай, вздремнули. К этим немногим, разумеется, принадлежал и Сенька, который любил «выспаться про запас». Кузьмич, Лачуга и Наташа готовили ужин.
За последние дни девушка сильно похудела. Лицо ее осунулось, глаза потемнели. После гибели Акима она стала замкнутой, молчаливой. Об Акиме ей постоянно напоминал простоватый Михаил Лачуга. Кузьмич в этом отношении был догадливее повара и не тревожил Наташу тяжелыми воспоминаниями. Он полюбил девушку и старался облегчить ee трудную фронтовую жизнь.
Предупредительно относился к Наташе и Марченко. Она часто чувствовала на себе пристальный взгляд каштановых глаз лейтенанта. В глазах Марченко, как и в его походке, было что–то вкрадчиво–мягкое, рысье и опасное. Встретившись с ним, она робела, торопилась поскорее уйти от лейтенанта. Иногда он eе останавливал:
– Вы… что, Голубева?..
– Вы о чем–то хотите спросить меня? — в свою очередь говорила она, с трудом подавляя в себе неприязнь к этому красивому человеку.
– Разве вы не знаете — о чем?..
– Я вас не понимаю, — отвечала она и быстро уходила.
Лейтенант провожал ее долгим скользящим взглядом.
У Кузьмича же был свой план: ему хотелось во что бы то ни стало сблизить Наташу с Шахаевым. Только Шахаев, думал сибиряк, достоин ее. Подружившись с ним, она, как полагал Кузьмич, постепенно забудет про свое большое горе и приободрится.
«Жаль девку. Засохнет», — сокрушался старик, обдумывая во всех деталях свой замысел. К его реализации он подходил в высшей степени осторожно.
– Довольно тосковать, дочка, — говорил он ей. — Не вернешь теперь его. На свете еще много встретится хороших людей. Ты бы поговорила, к примеру, с парторгом нашим. Он тоже про то скажет…
Но она выслушивала его равнодушно, будто навсегда застыла в своем горе.
Шахаев, не подозревая о Кузьмичовых планах, со своей стороны старался всеми силами втянуть девушку в общественную работу, на что она шла с большой охотой. Наташа сказала как–то парторгу:
– Товарищ старший сержант!.. Прошу вас — побольше загружайте меня делами. Мне иногда кажется, что я очень мало, слишком мало делаю!.. Разве сейчас можно так!.. Вы вот все ходите в разведку, жизнью рискуете, проливаете кровь… А я… ну, что я делаю полезного?.. Перевязываю раненых?.. Но в роте их не так уж много бывает!.. Я не могу больше так. Прошу вас!..
Он пытался разубедить ее и сокрушался оттого, что слова его не достигают цели.
По совету парторга Камушкин стал давать Наташе различные поручения, которые девушка выполняла с большой охотой и с чисто женской аккуратностью. Она читала разведчикам свежие сводки Совинформбюро, распределяла газеты… Старый и добрый Кузьмич видел, что, где бы она ни была и что бы ни делала, всюду за ней следили умные, чуть раскосые глаза Шахаева.
Командир роты распорядился, чтобы до ночи разведчики отдыхали. Кузьмич со своим верным помощником Лачугой натаскали к палаткам свежего душистого сена, накрыли его пологом, и бойцы улеглись спать, сняв ремни и расстегнув воротники гимнастерок.
Шахаев лежал рядом с Камушкиным. Кузьмич уселся на сваленном танком яблоневом дереве и курил. Парторг задумчиво глядел на сизый дымок, витавший над головой старого солдата, и не мог смежить глаз. Он приподнялся и с удивлением увидел, что никто не спит. Широко раскрытые глаза разведчиков были устремлены в небо.
– Что же вы не спите, друзья? — спросил парторг. — Ночью не придется отдыхать.
– Не спится что–то… — ответил за всех Ванин, который, впрочем, уже выспался раньше. — Блохи кусают…
– Врешь ты! — зашумел на него, явно подражая Пинчуку, оскорбленный Кузьмич. — Брешешь! Откуда блохам взяться? Сено свежее.
– Не спится и мне, — сказал Камушкин.
– Ну вот видите! — воскликнул Сенька и, неожиданно посерьезнев, спросил задумчиво: — Каков он… Днепр, ребята… а? Поскорее бы добраться до него. — И, помолчав, вдруг предложил: — Может, споем? Давай, Кузьмич, затягивай!
– А какую?
– Любую.
– Я больше старинную…
– Валяй, валяй! — поощрял Сенька.
Кузьмич выплюнул окурок, украдкой взглянул на Наташу и, разгладив усы, прокашлялся. Выгнув шею как–то по–петушиному, запел хрипловатым голосом:
Вниз но Волге–реке
С Нижне–Новгорода…
Его несмело поддержали:
Снаряжен стружок,
Как стрела летит.
Старый запевала знал, что неуверенность бойцов пройдет, и запел еще громче:
Как на том на стружке
На–а–а снаряженном…
Хор дружно грянул:
У–у–у–удалых гре–э–э–бцов
Со–о–о–рок два си–и–идит.
Шахаев попытался было подтянуть, но увидел, что только портит песню: голос его резко и неприятно выделялся. Застенчиво и виновато улыбнувшись, он замолчал и задумался. Взявшись за голову обеими руками и покачиваясь в такт песне, он смотрел на солдат. Губы его шевелились. «Товарищи мои дорогие, верные вы мои друзья!..» Многих он уже не слышал в этом хоре. Но воображение Шахаева легко воспроизводило их голоса и мысленно вливало в общую гармонию звуков. От этого песня для него становилась полнозвучней, мощней. Бас Забарова гудел не обособленно, а в соединении с немного трескучим, но в общем приятным голосом Акима. Соловьиный заливистый тенор Ванина не существовал для Шахаева без глуховатого голоса Якова Уварова, слышал Шахаев и ломающийся петушиный голосишко Алеши Мальцева.
Парторг закрыл глаза, и тогда все трое встали перед ним как живые: Уваров, Аким, Мальцев… Кто знает, может, в один ряд с ними уже этой ночью встанет кто–нибудь из тех, что сидят сейчас перед старшим сержантом…
Они все сидят
Развеселые.
Лишь один из них
Призадумался.
Марченко слушал песню, прислонившись спиной к яблоне. Он смотрел на Наташу, которая в глубине сада укладывала в сумку медикаменты. Ему казалось, что песня сложена про него и Кузьмич нарочно подобрал такую:
Лишь один–то из них
Добрый молодец
Призадумался,
Пригорюнился.
Жилы на тонкой шее Кузьмина натягивались балалаечной струной. Шахаев подумал, что это они, вибрируя, издают такой сильный и приятный звук. Порой, когда Кузьмич брал невозможно высокую ноту, Шахаеву становилось страшно за певца: он боялся, что жилы на худой шее ездового вот–вот лопнут. А увлекшийся Кузьмич забирал все выше и выше. Думалось, сама душа взбунтовалась в нем и теперь рвалась на волю.
Ах, о чем же ты,
Добрый молодец,
Призадумался,
Загорюнился?
спрашивал он страстно и вдохновенно. И хор тихо отвечал ему:
Загорюнился о ясных очах.
Я задумался о белом лице,
Все на ум идет
Красна девица,
Все мерещится
Ненаглядная.
Еще ниже склонилась седая голова Шахаева. Плотно закрылись его черные глаза. А там, у повозки, нервно скрипнули офицерские ремни.
Эх вы, братцы мои,
Вы товарищи,
Сослужите вы мне
Службу верную,
выводил, подрагивая рыженькими усами, Кузьмич. Хор бросал требовательно и просяще:
Скиньте, сбросьте меня
В Волгу–матушку,
Утопите в ней
Грусть–тоску мою.
Марченко поник головой, стоял тихий и какой–то растерянный. А песня лилась в его сердце, обжигая:
Лучше в Волге мне быть
Утопленному,
Чем на свете жить
Разлюбленному.
Хор смолк. Оборвалась хорошая песня.
Дымной наволочью подернулись выпуклые глаза Ванина. Пение растеребило и Сенькино сердце. Помрачнел лихой разведчик, опустил когда–то беспечальную голову и не смел поднять ее, взглянуть на Наташу, словно чувствовал свою большую вину перед ней. Непокорный вихор сполз на опаленную солнцем приподнятую правую бровь. Потом он резко вскочил на ноги, зачем–то быстро взобрался на самую высокую яблоню, в кровь исцарапан руки о маленькие колючие сучья, невидимые в темноте. Ветер сорвал с его головы пилотку, растрепал густые мягкие волосы.
Сенька слез на землю, подсел к Шахаеву. Тот уже давно наблюдал за ним.
– Что с тобой, Семен?
Обрадовавшись этому вопросу, Сенька, однако, ответил не сразу. Лишь проворчал невнятное:
– Черт знает что… Вот тут… ерунда какая–то, — ткнул раза два себя в грудь.
– Об Акиме вспомнил?
– Угу, — угрюмо выдавил Ванин и, помолчав, начал торопливо и горячо: — Не увижу его больше — вот беда. Решил, поди, что я плохой товарищ… издевался над ним…
– Тебя беспокоит только это?
– Ну да…
– A ты всегда был прав в споре с Акимом? — в узких щелках припухших век кусочками антрацита поблескивали чуть косящие глаза. — Как ты думаешь?
– Не знаю…
– Вот видишь. Не так важно, Семен, что вы не успели помириться с Акимом. Важно другое — чтобы ты нашел мужество сказать себе: «Да, я не всегда был прав, обвиняя товарища. Я понял это. И больше не допущу ничего подобного по отношению к своим боевым друзьям». Акиму уже сейчас все равно: помирились вы с ним или нет. А вот для нас, живых твоих товарищей, очень важно, чтобы ты, Семен, сделал для себя такой вывод.
Сенька молчал. А Шахаев, положив на его плечо свою короткую тяжелую руку, неторопливо продолжал:
– Аким был прав в одном: нельзя валить в одну кучу убежденных фашистов и немцев, обманутых и развращенных фашизмом. А ты смешиваешь. Для тебя все они одинаковы. Немцы — и все. И их надо уничтожать везде, как ты часто говоришь. Аким не соглашался с тобой в этом, и он был прав. Надо глядеть вперед, Семен, а не назад. Кто знает, может, когда–нибудь немцы тоже построят у себя новую жизнь и встанут в один ряд с нами…
Сенька слушал и не верил ушам своим. Тот ли это Шахаев говорит такие слова? Не он ли учил молодых бойцов быть беспощадными к врагам? Разве не сам Шахаев вот совсем недавно, на Курской дуге, лично убил восемь немцев? Нет, тут что–то не то…
– Как можно говорить такое, товарищ старший сержант? — начал Ванин запальчиво, обжигая парторга зеленым блеском своих округлившихся глаз. — Я вот вас опять не понимаю. Что я, к примеру, должен делать, когда на меня прет целая цепь немцев? Сидеть и ждать? Ведь все фрицы как фрицы, в плоских касках с чертенячьими рожками, в зеленых мундирах, — разберись, который из них убежденный и у которого этого убеждения нет. На лбу не написано, а ежели и написано у
какого, так издали не увидишь. Пока будешь разбираться, они тебя прихлопают. Доказывай потом, что ты не верблюд…
Шахаев улыбнулся:
– Ай, Семен, Семен! Упрямая твоя головушка! Кто же тебе сказал, что в бою не надо убивать. Бой есть бой. Там против тебя только враги. И ты прав, когда говоришь, что на войне надо быть злым. Добряки тут ни к чему…
– Во–во!.. — подхватил Ванин и победно посмотрел на парторга. — Но Аким не понимал этого. А я хотел его на путь истинный направить. Друг же он мой. А в уставе сказано: помогай товарищу словом и делом, удерживай его от дурных поступков. Я действовал согласно уставу. Словом удерживал… Ведь это факт, что Аким пожалел предателя, не убил гадину такую!..
– Ну, это еще неизвестно, пожалел или нет.
– Ясное дело — пожалел!..
– А по–моему, тут что–то другое.
– Значит, я был не прав?
– А ты сам–то как думаешь?
Сенька не ответил.
Вокруг было тихо. Только на вершинах яблонь и груш чуть слышно роптали увядающие листья. Изредка они срывались и, невидимые, мягко ложились у ног и на головы присмиревших солдат.
У плетня, в сухой прошлогодней крапиве, сопя и фырча, бегали ежи, гоняясь за мышами и другой мелкой тварью. В воздухе неслышно носились нетопыри, и трассирующими пулями бороздили ночной мрак светлячки.
Ванин прислушивался к возне у плетня: с необычайной ясностью припомнился ему окоп — тот, на Донце: еж, колючим комком скатившийся по его спине на дно окопа; острый запах человеческого пота; хриплое дыхание; белоглазый, с рыжей подпалиной густых бровей немец, его искусанная нижняя губа и хрусткий звук вонзившегося в грудь ножа; ястребиный нос Акима и сам Аким, изогнувшийся над врагом…
«Неужели я был не прав?» — Сенька прищемил зубами нижнюю губу.
– Хороший парень был все–таки Аким, — сказал он, подумав. — Умный… Умнее меня, — признался он с неожиданной самоотверженностью и добавил упавшим голосом: — А расстались как враги. И все я…
Ванин замолчал и больше уже не решался заговорить, будто боясь спугнуть то глубокое и необыкновенное чувство, которое родила в нем эта короткая беседа.
От майора Васильева прибежал посыльный, что–то сообщил Марченко, стоявшему в глубине сада, и оттуда послышался голос лейтенанта:
– Забаров, строй бойцов!
Разведчики вскочили и привычно построились.
В саду сгустилась темнота, поглотила деревья. Лиц разведчиков не было видно. Сенька стоял рядом с Шахаевым, облачившись в маскировочный халат. На левый фланг с санитарной сумкой встала Наташа. Возле нее — Камушкин. Чуть поодаль находился со своей повозкой Кузьмич. Лошади его уже были запряжены. Отбиваясь от насекомых, они встряхивали гривами, сучили задними ногами, отмахивались хвостами. Подальше, у другой повозки с трофейными битюгами, белел колпак Лачуги. Повар с помощью двух молодых разведчиков укладывал котел и провизию.
– Ну, как у тебя там, Михаил? — спросил Кузьмич.
– Готово! — ответил тот.
– Выезжай на дорогу. Едем к Днепру.