ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Лейтенант Марченко вышел из блиндажа майора Васильева. Он спешил в подразделение. Сегодня ночью с того берега должны были возвратиться разведчики. Захватив с собой несколько солдат, Марченко отправился к Донцу встречать группу Шахаева.
С молодых дубов, раскинувших нежно–зеленые резные листочки, лился на землю птичий перезвон. Из глубины урочища, как из подвала, ползла вечерняя прохлада. Марченко передернул сухими, острыми, чуть выдававшимися вперед, как у ястреба, плечами.
По глубокой извилистой траншее лейтенант и сопровождавшие его солдаты вышли к реке, укрылись в мокром, полуобвалившемся окопе. Немцы по обыкновению для острастки постреливали и пускали в небо ракеты.
Около лодки, спрятанной в камышах, хлопотал низкорослый сапер. Наладил уключины, вставил весла и бесшумно оттолкнулся от берега. Вскоре лодка исчезла в темноте.
– Что же такого малосильного послали? — спросил один разведчик своего соседа.
– Выбрали было другого, посильнее, так вот этот парень чуть не расплакался. Пчелинцев это. Дружка своего, Уварова, хочет встретить.
– Может, их и в живых уже нет… — кивнул в напряженную тишину боец–разведчик.
Марченко сердито посмотрел на него. Боец замолчал. Разведчики ждали, всматриваясь в темноту.
Над самым Донцом, чуть ли не касаясь глади реки, с металлическим звоном пролетел железник.
– Тю ты… проклятый. Не боится…
– Закурить бы…
– Этого еще не хватало!..
И опять тишина. Натянутая, звонкая.
Когда перевалило за полночь, на той стороне легонько всплеснула вода–так плещется на зорьке сазан. И сразу все поняли: «Едут!» Сначала на воде показалось темное пятно. Оно медленно приближалось. Потом вырисовалась форма лодки, бугрились над ней фигуры разведчиков.
– Едут, они!..
– Тише ты!..
Лодка, прошуршав в камышах, мягко ткнулась в песчаный берег. Солдаты вбежали в воду, подхватили разведчиков под руки, утащили в окоп. Только о сапере забыли. А Пчелинцев не спеша укрыл лодку, забросал ее срезанным камышом, постоял в глубокой задумчивости и медленно пошел от реки. Вскоре его маленькая фигура растаяла в темноте.
Разведчики гуськом шли по окопам. Где–то, казалось совсем рядом, раздались пушечные выстрелы, и несколько снарядов, мигом перемахнув Донец, один за другим упали неподалеку.
В траншеях разведчиков встретил боец, посланный командиром стрелковой роты.
– Я вас проведу, — сказал он.
– А где командир роты? — спросил Марченко.
– У себя в блиндаже, — ответил солдат.
– Что же тут у вас произошло без нас? — спросил у бойца Шахаев, снимая сапог и выливая из него зачерпнувшуюся еще у того берега воду.
– На ту сторону переправлялись. Бой вели.
– Ну и как?
– Что — как?
– Как же бой–то?
– Оно бы ничего. Переправились как есть все. И высоту отбили. И вдруг приказ — отходить. Зачем переправлялись, не понять. Только кровь пролили… Скоро, должно, опять пошлют туда…
– А может быть, нужно было вести этот бой?
– Может, и нужно, кто знает, — быстро согласился солдат. — Только людей–то жалко…
Он не договорил. Снова раздались пушечные выстрелы, и опять несколько снарядов один за другим упали неподалеку, обдав своим горячим дыханием лица солдат. Молодой пехотинец уже лежал на дне окопа, уткнув голову в патронную нишу.
– Ну, веди. Эй ты, орел! — Сенька не совсем ласково пнул бойца в спину.
Тот встал и, ошалело взглянув на Ванина, проворчал:
– А куда торопишься? Думаешь, там не стреляют?
– Я ничего не думаю. Веди к командиру роты.
– Что ж, пошли… Только вы у него все не поместитесь, тесно там.
Наконец добрались до блиндажа командира стрелковой роты. Вход в этот блиндаж был закрыт трофейной плащ–палаткой, сквозь которую чуть–чуть пробивался свет. Кто–то, должно быть сам ротный, разговаривал по телефону. Доносился хриплый, простуженный голос:
– Сорок активных… Что?.. Уже проверил… Да, да, пришлите побыстрей… Говорю, что еще днем все проверил!.. Хорошо…
– Здесь можете передохнуть, — сказал разведчикам Марченко. — А вы, товарищ Шахаев, пойдете со мной. Доложите о выполнении задания. — И, не заходя в блиндаж, лейтенант в сопровождении Шахаева пошел дальше.
Боец–проводник просунул голову под плащ–палатку.
– Товарищ старший лейтенант! Разведчики с того берега тут.
– Хорошо! Пусть заходят, майор Васильев уже звонил, спрашивал о них, — раздался в ответ хриплый голос.
Отогнув плащ–палатку, разведчики один за другим пролезали сквозь светящуюся щель. Кряхтел Пинчук, в три погибели изогнулся Аким, и только Сенька проскочил в эту дверь без всяких затруднений.
Маленький, наскоро сооруженный и так же скоро обжитый блиндаж походил на коробку с сардинами — так много было в нем людей. Добрая половина бойцов уже спала. Возле лампы, сделанной из снарядной гильзы, сидели друг против друга двое, сложив калачиком ноги, так как вытянуть их было некуда.
– Ну вот, товарищ Финогенов, поздравляю вас с получением комсомольского билета. Надеюсь, оправдаете высокое доверие…
Сказавший это приветливо смотрел на бойца; солдат держал в руке новую серую книжечку и как–то робко улыбался.
В говорившем Сенька узнал капитана Крупицына — помощника начальника политотдела по комсомолу. Это он, когда были тяжело ранены командир батальона и его заместитель, взял командование на себя и овладел высотой. Ванин познакомился с ним еще на Волге, когда Саша Крупицын вот так же, в крохотном блиндаже, вручал и ему комсомольский билет, а потом вместе с разведчиками ходил за «языком».
Крупицын считался самым оперативным работником политотдела. Его редко видели в штабе дивизии. Целыми сутками пропадал он в окопах, среди солдат, без которых, казалось, он не мог прожить и одного дня. Захватив с собой полевую сумку, туго набитую членскими билетами, он отправлялся в полки, пробирался прямо на передовую, в роты, и тут же, где–нибудь в траншее или окопе, помогал комсоргам организовывать прием молодых бойцов в комсомол. Нередко он помогал писать заявления, находил рекомендующих, а иногда и сам рекомендовал. Заполняя членские билеты, Крупицын ставил свою заковыристую подпись и тут же их вручал. Иногда это происходило перед самым боем, и часть выданных им книжек на другой же день возвращалась обратно. Эти билеты были новенькие, бережно обернутые в пергаментную бумагу, с короткой пометкой: «Убит».
Здороваясь с Крупицыным, Сенька неожиданно сообщил:
– А у нас погиб один… Уваров его фамилия.
– Я знаю, слыхал уже, — сказал капитан.
– От кого это? — удивился Ванин.
– Сапер один сейчас сюда забегал. От него и узнал.
– А–а, Пчелинцев… Мы ему еще на том берегу об этом сказали. Встречал он нас. Дружил с Уваровым… — голос Ванина оборвался.
Как ни тесно было в блиндаже, нашлось место и для разведчиков. Стиснутые со всех сторон бойцами–пехотинцами, разведчики, несмотря на усталость, перебивая друг друга, рассказывали о своем походе в тыл врага. В эту ночь долго коптил фитиль, всунутый в стреляную гильзу, и мало кто спал в блиндаже.
На рассвете, простившись с командиром роты и с Крупицыным, разведчики покинули блиндаж. За изгибом траншеи вдруг встретили того самого бойца, который рассказывал им про старшину роты, когда группа Шахаева уходила на задание.
Боец тоже узнал разведчиков и весело улыбнулся.
– А где же ваш скандальный старшина? — спросил его Сенька.
– У себя, должно быть.
– Он на Акима нашего не набросится, случаем, как тогда?
– Что вы!.. Да и не до этого ему сейчас. Раненный он немного, наш старшина Фетисов.
– Это как же? Блиндаж, что ли, накрыло?..
– В атаку нас повел, когда ротного не стало…
– Так…
Сеньке почему–то стало неловко, и он опустил голову.
Недалеко от рощи, к которой подошли разведчики, в неглубокой балке, изрытой блиндажами и щелями, укрывались «катюши». Вокруг тупорылых грузовиков в предрассветной мути суетились бойцы в чистеньких ватных куртках и новых пилотках.
– «Катюши»! — с восхищением закричал Ванин, видя, как бойцы стягивали с аппаратов покрывала.
«Катюша» была Сенькиной слабостью. Чего бы не отдал он, чтобы только попасть хотя бы самым что ни на есть последним номером в батарею «эрэсовцев», как гордо называли себя гвардейские минометчики. Профессию «эрэсовцев» Сенька считал даже более ценной, чем профессию разведчиков.
– Глянь, глянь, ребята!.. Расчет убегает… Сейчас заиграет!..
Страшный скрежет заглушил последние слова Ванина. Огненные смерчи сорвались с дырявых металлических рельсов и полетели куда–то за Донец, оставляя за собой красные следы. Минуту спустя послышались разрывы. Семен посмотрел на то место, где только что стояли «катюши», и ничего не увидел: гвардейские минометчики исчезли. Только белый дым клубился, колеблемый теплым весенним ветром. Внезапное появление в самых неожиданных местах и столь же быстрое исчезновение «эрэсовцев» делали их службу еще более заманчивой для Сеньки — этого неутомимого любителя приключений.
– Уже пропали! — с восторгом крикнул он, прислушиваясь к далекому ворчанию моторов.
– Хлопци, а ну давай тикать звидциля? Бо нимец минами пулять будэ! — предупредил Пинчук. — Вин всегда по «катюшиному» месту бье…
Едва разведчики отбежали метров на полтораста, как в балке, там, где стояли «катюши», запрыгали огненные фонтаны разрывов.
– Давай, давай! Лупи по пустому–то месту! — торжествовал Сенька.
– Ишь, потревожили, — залезая в подвернувшуюся щель, заметил Пинчук.
– «Катюши» пристрелку производили, — рассудил Аким, — обратите внимание, машины новенькие, только с завода. Новая часть, наверно, прибыла к нам… Да и в окопах что–то солдат густовато стало…
Обычно большие события на фронте назревают постепенно. Солдаты догадываются о них по множеству самых различных признаков. Пехотинцы, проводившие дни и ночи в своих земляных норах, вдруг приметят, что их становится больше; в окопы чаще заглядывают представители других родов оружия; над позициями противника не переставая кружатся самолеты–разведчики; пулеметчики получают новенькие «станкачи»; в нишах неожиданно увеличивается запас патронов, а командира роты чуть ли не каждый день вызывают на какие–то совещания, — приметят все это бойцы–пехотинцы и насторожатся: быть большим боям! Артиллеристам подвезут несколько боевых комплектов, или «быков», как они называют это на своем фронтовом языке, и этого, конечно, достаточно, чтобы догадаться о приближении больших дел. А разведчикам и того легче понять, что назревает буря: их чаще обычного посылают за «языком».
Появление «катюши» на участке фронта в спокойное время также было вернейшим признаком надвигающихся событий. Вот почему разведчики встретили гвардейских минометчиков с таким восторгом.
– И правда, новенькие! — вспомнил Сенька. — И «юбки» у «катюш» с иголочки. И когда только в нашем тылу успевают все это делать? — удивлялся он. — Вся Украина, Белоруссия, Прибалтика в руках врага, и все–таки…
Теперь разведчики двигались быстрее. Обветренные, заскорузлые лица освежал предутренний влажный воздух.
До деревни Безлюдовки, что жалась к Шебекинскому лесу, дошли, когда стало уже совсем светло. Возле штабных блиндажей еще никого не было. Только у одной землянки сидел на корточках солдат без погон и старательно мыл котелки.
– Так это ж Бокулей! — узнал Семен и прибавил ходу. Ему хотелось скорее поговорить с румыном, который вот уже второй год исправно служил переводчиком у работника политотдела капитана Гурова — плотного и лысого человека, с черными подвижными и умными глазами.
Бокулей был мобилизован в румынскую армию на четвертый день войны с русскими. В день мобилизации, когда еще не успели на него надеть военную форму, он бежал, скрывался сначала в лесах, недалеко от своего родного села Гарманешти, Ботошанского уезда, а затем, опасаясь преследований, в одну июньскую темную ночь переплыл Прут и ступил на советскую землю. С той поры он добровольно вместе с советскими войсками совершил путь от Прута до Волги и теперь шагал обратно. К нему уже давно все привыкли, считали надежным парнем. Бокулей ходил в красноармейской шинели, наверняка нацепил бы на себя и погоны, но этого пока ему не разрешали. Зато на пилотке румына красовалась маленькая красноармейская звездочка — предмет его большой гордости. За эти годы Бокулей научился сносно говорить по–русски.
Сенька подружился с Бокулеем уже давно. Еще под Сталинградом разведчику приходилось выходить вместе с Бокулеем на передовую и через ОЗУ[7] делать для румынских солдат передачи.
Сейчас, подойдя к румыну, Ванин спросил:
– Пленные были, Георгий?
– Не–ет, — коротко, не удивляясь появлению разведчиков, ответил румын.
Он положил вымытые котелки в сторону и радушно посмотрел на Сеньку, оттопырив большую нижнюю губу.
– Разведчики два раза ходили, а пленных нет.
Сенька выругался и смачно сквозь зубы сплюнул.
– Як Забарова поранило — нэма «языкив», — заметил Петр.
Семен помрачнел. Настроение его быстро испортилось. Почему–то вспомнился маленький сапер Вася Пчелинцев, так тяжело переживавший гибель друга. Злой и колючий, Сенька шагал к своему блиндажу, к которому уже подходил Аким.
В довершение всего Сенька попал в старую воронку от снаряда, до краев наполненную водой.
– Чертовы души! Лень закопать! — ругался он, имея в виду ординарцев: к ним он давно относился с открытой неприязнью.
Пинчук догадывался, что причиной Сенькиной ворчливости была гибель Уварова: как ни странно, Ванин тяжелее всех переносил потерю товарища.
Не знали разведчики, что на это у Сеньки была особая причина…
В блиндаже — он долго пустовал — пахло грибами и мышиным пометом. От мокрой соломы несло гнилью. Из–под сырых, темных бревен наката тянулись бледные, хрупкие ростки каких–то растений. Аким сбивал их головой, отыскивал местечко посуше, чтобы прилечь отдохнуть. Пинчук развязал мешок, извлекая из него остатки продуктов. Сенька завалился на нары и ленивым взглядом следил за ним. Он лежал как раз в том месте, куда изредка падали с потолка холодные красноватые капли. Одна такая капля, будто прицелившись, попала прямо в правый глаз Ванину. Сенька шарахнулся в сторону.
– Аким, что ты развалился? Подвинуться не можешь? — закричал он на засыпающего товарища.
– Тебя що, мабуть, бисы мучають? — вступился за Акима Пинчук.
Аким недовольно пробормотал что–то себе под нос, прикрывая рукой очки и нехотя уступая место Сеньке.
Вскоре все трое спали уже крепким сном. Разбудил их Шахаев, вернувшийся от лейтенанта. По его взволнованному голосу разведчики догадывались, что предстояло что–то необычайное.
– Подшить подворотнички, почистить обувь! — громко и торопливо скомандовал он. — К генералу пойдем!..
Пинчук крякнул от удивления.
– Сам комдив вызывав?
– Сам.
– Оце дило!
– А ты думал как? — ответил Семен. После крепкого сна и от такой приятной новости он уже успел прийти в обычное свое веселое расположение духа. Ванин сделал вид, что его нисколько не удивило сообщение Шахаева. — Таких героев, как ты, Петр Тарасович, не то что генерал, сам Калинин скоро в Москву позовет.
Пинчук хитро ухмыльнулся и, чтобы подзадорить Семена, спросил с сомнением:
– Так уж и позовет?
– Позовет, позовет, я–то уж это наверняка знаю. У меня родственник один в секретарях у Калинина служит. Так что ты это учти…
– Придется вчесть… Тильки ты не очень брешы.
– В жизни не врал!.. Ежели насчет табачку и всего прочего не поскупишься, то Семен Прокофьевич, то есть я, — уж так и быть — устроит тебе свидание с Калининым!..
– Ладно, Семен. Я вже був у Михаила Ивановича, — серьезно сказал Пинчук.
Он вспомнил, как еще до войны Михаил Иванович пригласил к себе лучших председателей колхозов Украины и вел с ними задушевную беседу. В числе этих председателей был и Пинчук. Встреча со Всесоюзным старостой навсегда осталась в памяти образцового «головы колгоспу». О ней–то и рассказал сейчас Пинчук своим друзьям.
– А награды какие–нибудь выдавал вам Михаил Иванович?
– Цього не було.
– Ну вот! — словно обрадовавшись, заговорил Ванин. — А теперь — по моей протекции, конечно, — Калинин вызовет тебя для вручения боевых наград. Понял?..
Пинчук добродушно смеялся. Он уже давно обнаружил, отчего это заговорил с ним так саратовец. На гимнастерке Ванина не хватало одной пуговицы. Пойти к генералу в таком виде он, конечно, не мог. Раздобыть же пуговку можно было, разумеется, только у запасливого Пинчука, к которому Сенька и не замедлил обратиться:
– Одолжи, Петро Тарасович, одну пуговку. В Москву–то ведь вместе поедем. Одолжи!
Пинчук достал пуговицу. Однако Ванину пришлось при этом выслушать длиннейшее наставление о бережливости и аккуратности. А пуговку он так и не пришил — поленился. Нашел другой выход, использовав старый и давно испытанный солдатский прием: закрепил ушко пуговицы спичкой.
Осмотрев каждого и не обнаружив Сенькиной уловки, Шахаев собрался было вести разведчиков к генералу. Но не успели они еще выйти из землянки, как в ней появились командир дивизии и начальник политотдела.
– Здравствуйте, товарищи! — приветствовал их генерал.
Солдаты подтянулись и нестройно ответили:
– Здравия желаем, товарищ генерал!..
Неожиданное появление комдива в землянке смутило разведчиков. Но это смущение длилось недолго. Уже через минуту они бойко отвечали на все вопросы Сизова и Демина и оживленно рассказывали о своих похождениях в тылу врага.
Генерал любил беседовать с солдатами, он ведь и сам когда–то был рядовым…
Летом 1917 года 1–й полк Отдельной Балтийско–морской дивизии, совершив почти стокилометровый переход за одни сутки, ночью подошел к старинной крепости Измаил. Весь марш прошел под проливным дождем. Утром командир полка — высокий стройный полковник — осматривал позиции. Проезжая через овраг, по которому неслись потоки желтой холодной воды, он заметил солдата. Тот стоял посреди оврага, по грудь в воде, и что–то искал, шаря под водой руками.
– Кто таков? — обратился к нему полковник.
– Рядовой Сизов, телефонист восьмой роты. Ищу повреждение провода, ваше высокородие!
Полковник внимательно посмотрел на худощавого высокого солдата, промокшего до нитки, и воскликнул:
– Каков молодец! Награду получишь. Георгия!
– Рад стараться!
Но не довелось Сизову получить награду. На другой день после встречи с командиром полка заметался он в горячке тифа. Его положили в теплушку, заполненную ранеными солдатами, и поезд медленно пополз на родину. Так бы, наверное, и умер рядовой Сизов в грязном вагоне, не наткнись на него земляк, по доброй воле оставивший фронт. Он–то и привез полуживого Сизова домой, в далекую самарскую деревеньку. Долго промаялась с ним мать, пока не поставила его на ноги. И снова собрался Иван на фронт.
– Неужто опять? — всплеснула старая руками.
– Солдат я, — коротко ответил он. И старуха его поняла.
– Уходишь, родимый?
– Да, мать.
Но теперь он пошел защищать свою, Советскую власть. Много лет подряд не расставался Сизов с оружием. Побывал почти на всех фронтах. Служил в первых полках только что рожденной Красной Армии, что нанесли сокрушительный удар немцам под Нарвой. Громил Юденича, самарскую учредиловку. Гражданскую войну закончил на Туркестанском фронте. На всю жизнь врезался в память день, когда с ним разговаривал Фрунзе. Плотный, подтянутый, с бобриком седеющих волос на большой круглой голове, с подстриженными густыми усами, он ходил перед строем бойцов, посматривая на них внимательными голубыми глазами. Потом сказал:
– Желающих остаться в кадрах Красной Армии прошу выйти!
Первым шагнул из строя правофланговый, высокий сухощавый красноармеец. И когда к нему подошел Фрунзе, попросил, прямо глядя на Михаила Васильевича:
– Товарищ Фрунзе! Пошлите на учебу. Хочу стать красным командиром.
– Образование? — спросил Михаил Васильевич.
– Два класса приходской.
– Маловато. Коммунист?
– Коммунист.
Это был красноармеец Сизов.
Кончилась гражданская война, но напрасно мать ждала сына. Заглянул он к ней на недельку проездом только в двадцать втором году. Уже ротным командиром уезжал Сизов на Дальний Восток. Потом, несколько лет спустя, возвращаясь в Москву, снова навестил ее. Мать спросила охая:
– Докель же все будешь маяться по свету–то, сынок? Разве ж так можно? Жениться бы тебе пора. Заждалась Полюшка, извелась бедная.
«Жениться? — задумался Сизов. — А ведь, пожалуй, мать права. Пора, конечно!»
– Так, значит, она ждет, мама, а?..
– Все глаза проглядела. Каждый день все спрашивает о тебе.
– Знаешь что, мать, посылай–ка, старая, сватов к Полюшке!
– Какие нынче сваты! Поди к ней, забирай к себе домой. И все тут, живите с богом!..
Так и поступил.
К началу Великой Отечественной войны он уже окончил общевойсковую Академию имени Фрунзе и был в звании полковника. Война сделала его генералом. Но, став командиром дивизии, Сизов не прекращал учебы и на фронте. Ночью, возвратившись в свой блиндаж с наблюдательного пункта или из полков, он зажигал лампу, и до самого утра можно было видеть седую его голову, склоненную над книгой; иногда он подолгу что–то вписывал в общую тетрадь, которая всегда лежала рядом со стопкой книг и журналов. Более же всего, казалось, любил генерал солдат и сам с гордостью называл себя солдатом, вкладывая в это слово большой смысл. И генерал сурово наказывал своих подчиненных за невнимание к бойцу. Командиры это хорошо знали и, придя к генералу на доклад, не забывали сообщать о солдатах — об их обеспечении, настроении, выучке. Сизов любил встречаться с красноармейцами. Он говорил:
– У солдат нам, начальникам, есть чему учиться.
И он учился у них, подолгу беседуя с бойцами.
Вот и сейчас генерал неторопливо расспрашивал Шахаева о том, что увидели разведчики в тылу у немцев и как они уничтожили мост.
Рассказывая обо всем этом генералу, Шахаев не забыл сообщить и о замеченной большой колонне немецких механизированных войск и о необыкновенной ширине гусениц немецкого танка, следы которого разведчики увидели в лесу.
– Не забудьте написать об этом донесение в штаб армии, — напомнил Сизов майору Васильеву, вызванному в солдатскую землянку вместе с лейтенантом Марченко. — А на разведчиков дайте представление о награде. Уварова, посмертно, — к ордену Ленина. А сейчас, товарищ Марченко, — приказал он лейтенанту, — пусть разведчики пройдут в мой блиндаж. Там им приготовлен обед.
Распрощавшись с солдатами, генерал вышел.
Разведчики поспешили к генеральскому блиндажу.
Еще издали острый нюх Ванина уловил соблазнительный запах жирных щей и котлет, доносившийся от генеральской кухни. Он потянул воздух носом и, довольный, проговорил:
– Мишка Лачуга для нас старается. Повар генеральский.
Подойдя поближе, Семен увидел возле кухни, установленной в кузове машины, хлопотавшую румянощекую девушку. Ее круглые руки с засученными выше локтей рукавами проворно орудовали вилкой и кухонным ножом. Голенища брезентовых сапожек плотно обтягивали икры ее полных и упругих ног.
Заметив разведчиков, девушка откинула назад с полного раскрасневшегося лица густые мягкие локоны и приветливо улыбнулась.
– Проходите, товарищи, мы вас ждем, — сказала она, нимало не смущаясь от нахально устремленных на нее светло–зеленых Сенькиных глаз.
«Везет же этому Лачуге», — подумал про повара Семен. Он не отрывал от девушки тоскующего взгляда. Ему нестерпимо хотелось поговорить с ней, и он вскочил бы в кузов, но в это время из блиндажа вышел адъютант и позвал разведчиков к столу.
Сенька сокрушенно вздохнул и пошел в блиндаж. Во время обеда он неотрывно смотрел на девушку, как только она появлялась у стола, и ему даже показалось, что однажды она задержала на нем свой взгляд.
После сытного обеда разведчики возвратились в свою землянку. Семен чувствовал себя самым счастливым человеком: от ожидания высокой награды, обещанной генералом, и от ласкового взгляда девушки.
– Знаете, хлопцы, что теперь будет? — начал он. — Как узнают, писем мне пришлют уйму!.. Точно депутату Верховного Совета! Вот увидите. У меня родни — вся Саратовская область. А наградами, как известно, я ее не очень–то баловал… Так что придется тебе, Аким, за секретаря моего побыть, прочитывать все письма да ответы давать как полагается: «Так, мол, и так, Матрена Ивановна, гордимся вашим сыном или там племянником, поздравляем, мол, вас с таким геройским орлом», ну, и так далее, все как нужно… Узнают все о награде, и тогда…
Семен задумался: он не знал, что будет тогда.
Стояла тихая ночь. Сквозь маленькое оконце блиндажа луна просунула свое вздрагивающее бледное лицо и бесцеремонно уставилась на бойцов.
– Давайте, ребята, споем. Нашу любимую! — предложил Ванин и, не дожидаясь ответа, — был он хороший запевала, — затянул звонким, высоким голосом:
Бьется в тесной печурке огонь…
Остальные дружно подхватили:
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Не пел только Шахаев. Задумчивый и тихий, он сидел у окна, и лунный свет играл на его посеребренных сединой волосах. Он прислушивался к рокочущему басу Пинчука, немного трескучему, но в общем приятному голосу Акима и, как всегда, застенчиво улыбался. В другое время и в другом месте пел и Шахаев. Чаще — свою, бурятскую песенку. Черные продолговатые глаза его при этом останавливались на каком–нибудь предмете. Голос сержанта звучал то плавно, то делал крутые изгибы, то вдруг обрывался, потом, после минутной паузы, снова звучал, но еще сильнее. Шахаев никогда не пел вместе со всеми в хоре, то ли оттого, что стеснялся, боясь испортить песню, которую так хорошо пели его товарищи, то ли потому, что любил петь один. Песни Шахаева, понятные только ему одному, воскрешали в его памяти родных людей и родные места. То он видел самого себя купающимся в стремительных и холодных волнах зажатой меж скал Селенги. Река сердито ворчала, раскачивала смуглое ныряющее тело. То слышал он голос старой матери; тихо и ласково она говорила отцу: «Сахай, погляди, какой у нас большой, крепкий сын. Он будет сильным и смелым охотником!» — «Да, он будет сильным и смелым!..» — так же тихо отвечал ей старый Сахай. То вставала картина трагической гибели отца и матери — их убили кулаки, когда пятнадцатилетний Шахаев учился в Улан–Удэ, при паровозостроительном заводе. Отец был председателем исполнительного комитета аймака, и его убили за то, что он помешал кулакам угнать через границу гурты овец и лошадей…
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой,
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Песня растревожила солдат.
Спать никто не хотел. Пинчук первым вышел из блиндажа, сказав, что идет к Борису Гуревичу. Вслед за ним вышли и Аким с Сенькой.
– Посидим малость. Все равно теперь Пинчук раньше утра не вернется, — добродушно проговорил Ванин, обращаясь к Акиму.
Они вышли за село, присели под дубом и долго молча прислушивались к перешептыванию листьев, к заботливому щелканью какой–то пичуги, скрывавшейся в ветвях. С переднего края доносились редкие ружейные хлопки.
– Расскажи, Аким, как встретили тебя в родном селе? — попросил Семен.
Аким ссутулился, будто ожидая удара. Он знал, что его спросят об атом.
– Встретили, как всех встречают, — уклончиво ответил он и опять задумался. Сеньке это не понравилось.
– Ну и тихоня же ты, Аким, — откровенно и серьезно заметил он. — Тебя в детстве, наверное, и друзья–то били как Сидорову козу.
– В детстве нет, не били… А вот сейчас побил один друг, и побил очень больно…
– Ты это о ком, Аким? — насторожился Сенька.
Аким ответил не сразу. Он зачем–то надел очки, которые сейчас ему были не нужны, потом снял их, спрятал в карман.
Мимо разведчиков проскрежетал гусеницами невидимый в темноте танк, очевидно направлявшийся поближе к передовой. Сенька, по профессиональной привычке опытного разведчика, отметил для себя, что это уже пятый танк проходит мимо них за каких–нибудь полчаса.
Дождавшись, когда скрежет удалился, Семен переспросил:
– Так о ком же ты, Аким?
Аким еще немного помолчал и вдруг начал торопливо рассказывать, словно боясь, что ему помешают.
– Был у меня, Семен, друг… Я считал его хорошим человеком. Володин. Вместе учились, росли, пионерские галстуки носили…
– Володин? Постой, постой! Что–то знакомая фамилия… Да это не тот ли, что под Сталинградом у нас пропал?
– Тот… Вместе кончили десятилетку, друг без друга никуда не ходили. И так до самой войны…
– Он ведь погиб.
– Нет, Семен. Это мы думали, что погиб…
– Так где же он?
– Дезертировал с фронта…
– Ну? И где же он теперь?
– Живет дома… в тылу у немцев… с молодой женой.
– А ты его видел сам?
– Видел.
– И что же?
– Ничего. Живет…
– Нет, ты–то чего же… ему?
– Я? Ничего.
– И не убил гада такого?
– Нет, не убил.
Ванин с презрением посмотрел на своего друга.
– Эх, ты! Размазня!.. Мамкин сынок! А еще солдат!..
Аким молчал, даже не пытаясь оправдываться.
Подул сильный ветер. Откуда–то нагнал тучи. Стало темно. Деревья беспокойно зашумели. Недалеко грянул гром. И вскоре по листьям застучали крупные дождевые капли.
– Пошли в блиндаж, — глухо предложил Сенька и, не глядя на товарища, медленно побрел к селу.
Аким сидел на прежнем месте. Дождь мочил его ссутулившуюся спину.
2
Утром в разведроту пришел Вася Пчелинцев. Разведчики сразу узнали маленького солдата, перевозившего их через Донец. Лицо сапера потемнело и осунулось.
Появление Пчелинцева вновь напомнило ребятам об их потере. Все стали серьезными и озабоченными. А Сенька почему–то не мог смотреть в глаза Пчелинцеву.
Он поспешил выйти из блиндажа. Маленький сапер попросил Шахаева:
– Ра–асскажите мне о по–о–одвиге Якова, только по–о–подробнее. Я ведь во–оенкор. Напишу в газету.
Ему тяжело было говорить. Шахаев заметил это и живо согласился:
– Это очень хорошо, товарищ Пчелинцев!.. Записывайте.
Они просидели вдвоем больше часа. Пчелинцев хотел знать мельчайшие подробности об Уварове, о его гибели, и Шахаев охотно ему рассказывал.
Исписав целую тетрадь, Пчелинцев ушел к себе в батальон.
С того дня разведчики с особым нетерпением ожидали очередных номеров газеты. Вырывали друг у друга маленькую «дивизионку», надеясь отыскать в ней статью о подвиге Уварова. Но проходил день, другой, третий, а статья не появлялась.
Как–то раз Пинчук встретил на складе АХЧ Лаврентия Ефремова — шофера редакции. Добрейший Лаврентий, или просто Лавра, как его звала тыловая братия, исполнял в редакции многочисленные обязанности: он был шофером, радистом, поваром и по долгу этой своей последней службы, так же как и Пинчук, поддерживал теснейшую связь с заведующим продскладом Борисом Гуревичем, от которого и ему кое–что перепадало.
Гуревич сидел рядом с Лаврой на бревне и внимательно его слушал. Пинчук подсел к ним. Шофер неторопливо рассказывал о военкоре Василии Пчелинцеве.
Вася Пчелинцев стал писать в газету давно.
Как–то редакция стояла недалеко от саперов. И здесь с ней произошло несчастье: упавшей поблизости бомбой разбило печатную машину. Три дня ее ремонтировали. Три дня «хозяйство Ивана Федорова», как в шутку называли редакцию, не работало, и бойцы не видели в своих окопах «Советского богатыря» — маленькой газетки, к которой привыкли и которую давно успели полюбить.
И вот однажды, — в этот день заканчивали ремонт печатной машины, — в редакцию пришел один из самых ее активных военкоров. В пропотевшей, почти белой гимнастерке и такой же пилотке, с неизменным карабином за плечами и малой саперной лопаткой на поясном ремне, он протиснулся в землянку редактора и доложил:
– В–военкор Пчелинцев, из саперного батальона.
Здороваясь с солдатом, редактор улыбнулся: он хорошо знал Пчелинцева. Ведь почти каждый день Пчелинцев присылал в редакцию какую–нибудь заметку. Бывали дни, когда редакция помещала в одном номере газеты несколько заметок своего неутомимого военкора. Эти заметки приходилось подписывать разными фамилиями. Ничего не поделаешь — неудобно было давать одновременно две заметки за одной и той же подписью. А дать их было необходимо — «оперативный материал». Так Вася Пчелинцев превращался иногда в Петра Васина.
Раньше Пчелинцев работал агитатором в своей роте. Но после контузии он стал сильно заикаться. Сначала Вася растерялся — не знал, как агитировать. По–прежнему приходил на собрания, а говорить не мог. На одном совещании к нему подошел начальник политотдела полковник Демин и спросил:
– А вы, Пчелинцев, почему не выступили? Разве у вас мало опыта, чтобы поделиться с товарищами?
Вася покраснел и, страшно заикаясь, ответил:
– М–мне, товарищ п–полковник, т–трудно говорить…
– Ах вот оно что. Понимаю. А вы попробуйте писать в нашу газету. Военкор — тот же агитатор. Будете выступать сразу перед сотнями солдат.
– П–попробую, товарищ полковник.
– Попробуйте. По–моему, у вас получится. Главное, пишите правду. Ничего не выдумывайте.
И Пчелинцев стал писать. Первую статейку ему помог сочинить его дружок Уваров. Заметку сразу же опубликовали.
После этого Вася стал ежедневно описывать подвиги своих товарищей–саперов. Обо всех славных делах тружеников войны знала теперь дивизия Сизова. Об одном только герое ничего не писал военкор — о самом Васе Пчелинцеве. Ни в одной строчке не упомянул он о своих подвигах. Так и не рассказала газета о том, как холодной ночью сапер Василий Пчелинцев переплыл через реку, подполз к немецкой пушке и противотанковой гранатой уничтожил ее вместе с прислугой.
…И вот, обеспокоенный судьбой «Советского богатыря», Пчелинцев решил узнать лично, что стряслось с газетой. Он отпросился у командира роты, и тот отпустил его. Вася принес с собой несколько свежих заметок, одну из которых тут же отдали в набор. Пчелинцев стоял рядом с наборщиком и с превеликим любопытством наблюдал, как тот проворными руками извлекал из черных ячеек кассы маленькие буковки. Заметка была быстро набрана, и наборщик сделал оттиск. Пчелинцев с восхищением рассматривал мокрую гранку, держа ее в дрожащей руке.
– Во–от, че–ерт возьми!.. — бормотал он, морща лоб.
С того дня Вася приходил в редакцию почти ежедневно. Там к нему все привыкли. Заметки он приносил хорошие. Иногда писал их тут же, в редакции, то есть в маленьком блиндаже секретаря. Ежедневный приход непоседливого военкора стал обычным и необходимым явлением в жизни небольшого редакционного коллектива. Необходимым потому, что секретарь на первой странице газеты всегда оставлял место для «оперативного материала» военкора Пчелинцева.
И только однажды Вася здорово подвел редакцию. Пришел он позже обычного и вместо маленькой заметки положил перед изумленным секретарем огромный сверток,
– Что это? — спросил секретарь.
– «Млечный Путь». Поэму н–написал.
– А заметку на первую страницу?
– Я с–сегодня бо–олыне ничего не–е принес. Только поэму.
Огорченный секретарь стал быстро подбирать нужный материал из писем других военкоров.
«Млечный Путь» оказался плохой поэмой. Ее автор решительно не считался ни с рифмой, ни с размерами стиха.
– Ты, Вася, перекрыл всех футуристов, — сказал ему секретарь. — В общем, не годится. Заметки ты пишешь лучше.
К общему удивлению, Вася нисколько не обиделся. Он продолжал приходить в редакцию, и по–прежнему для его заметок на первой полосе оставляли место. Наборщики встречали его появление восторженным криком, играли на губах туш, а Лавра угощал жирным супом или открывал специально для Васи «второй фронт» — банку американской консервированной колбасы. Все нравилось сотрудникам редакции в Васе Пчелинцеве: и его невозмутимое простодушие, и то, как он заикался, и даже его прихрамывающая, шаркающая походка, и откровенно добрая, широкая улыбка. Одного только не замечали бойцы и офицеры из «хозяйства Ивана Федорова» — это Васиной любви.
По соседству с редакцией размещалась полевая почта. В ней работала сортировщицей писем Вера — толстощекая, со вздернутым носиком и озорными глазами девушка. Вот она–то и внесла смятение в душу невозмутимого военкора. Все шло как будто хорошо, но один случай перепутал карты в отношениях Веры с Пчелинцевым. Как–то литсотрудник привел в редакцию известного всей дивизии лихого разведчика Семена Ванина, о подвигах которого частенько сообщала газета. Привел его для того, чтобы художник Дубицкий вырезал на линолеуме его портрет. Вера зачем–то на минутку забежала в редакцию, и Сенька успел обласкать ее своими кошачьими глазами. С той поры Вася и заметил во взгляде девушки холодок. А заметив эту перемену, уже не решался более заходить на почту. Только скрытно грустил. Вере он и посвятил свою поэму «Млечный Путь».
И вот сегодня в редакцию пришла печальная весть: несколько дней тому назад Вася Пчелинцев погиб. Погиб смертью героя. Он вызвался разведать минные поля противника за Донцом. И когда возвращался обратно, вражеская пуля настигла его на середине реки.
Об этой–то смерти и рассказывал сейчас Лавра Борису Гуревичу и подсевшему к ним Пинчуку.
Когда рассказчик умолк, солдаты невольно подняли кверху головы. Им хотелось увидеть Млечный Путь. Но разве днем можно его увидеть?..
Огорченный Пинчук вскоре возвратился в свою роту, сообщил товарищам о гибели маленького военкора. Так и не дождались разведчики заметки в газете о подвиге Якова Уварова.
3
В июне на участке дивизии генерала Сизова все еще продолжались усиленные оборонительные работы. Ставка Верховного Главнокомандования двигала и двигала в этот район новые войсковые формирования, удивляя и радуя солдат. Непрерывно прибывали приданные средства — танки, артиллерия, зенитные и саперные подразделения. Особенно много было артиллерии. Из–за деревьев повсюду торчали длинные стволы новых противотанковых пушек, вызывавших всеобщее восхищение. Солдаты подолгу вертелись возле них:
– Вот это штука!
– Тут небось никакой танк не устоит!
– Где там!
– Ну, не скажи. А «тигры»?
– И «тигры» клыки обломают!
– Не говори гоп… «Тигры» — это сила!
Разведчики с тихим торжеством прислушивались к этим солдатским разговорам. Им казалось, что они первые обнаружили новые тяжелые танки в немецком тылу; они были убеждены, что советское командование, учтя их донесение, присылает сюда противотанковые орудия новейшей конструкции.
На лесных полянах хлопотали артиллеристы, оборудовали огневые позиции: рыли землю, спиливали деревья, мешавшие стрельбе, привязывали цели, пристреливали реперы; линейные надсмотрщики тянули к наблюдательным пунктам командиров батарей и дивизионов телефонные провода, забрасывали их шестами на ветки дубов. Не прекращавшийся в течение двух недель дождь мешал работе, с листьев потоками обрушивалась вода, едва связист касался дерева. Намокшие провода были тяжелые и скользили, не удерживаясь на ветках. И только профессиональное терпение, привычка и огромная необходимость заставляли связистов безропотно делать свое дело и доводить его до конца. На лесных размытых и изрытых до последней степени тяжелыми — тоже новыми — танками дорогах, выбиваясь из сил, барахтались грузовики, подвозившие снаряды и орудия. Лес был полон надрывным стоном моторов. Глухими просеками, квохча гусеницами, ползли приземистые танки — казалось, им нет конца. Они двигались осторожно, точно подкрадывались к кому–то. Тяжело урча, они сваливали деревья и устраивались недалеко от опушки. Танковый рев вплетался в другие звуки, которых в Шебекинском урочище было множество: где–то татакали зенитки, обстреливая неприятельский самолет–разведчик; негромко переговаривались саперы, степенно и не спеша рывшие блиндажи; стучали молотки и слышалось характерное потрескивание автогенных аппаратов в артиллерийских мастерских, давно развернувшихся в глубине леса; скрипели повозки; раздавался свист бичей — это мыкали свое горе на размытих дорогах затертые машинами и оттесненные в еще более непроходимые, гиблые места ездовые — великие страстотерпцы фронтовых дорог. Все эти звуки сливались в один неумолчный и тревожно–озабоченный гул, наполнявший солдатские сердца ожиданием чего–то значительного и необыкновенного. Изредка в лесу разрывался прилетевший из–за Донца вражеский снаряд и поглощал все остальные звуки. Лес некоторое время оставался как бы безмолвным. Но вот звук разорвавшегося снаряда угасал, и вновь возникало, усиливаясь, привычное гудение.
Лес кипел, как муравейник. В него и ночью втягивались все новые и новые войсковые организмы: танковые и саперные бригады, иптапы[8], понтонные подразделения, дивизионы гвардейских минометов. Все это теснилось, устраивалось хлопотливо, готовясь к чему–то.
Генерал Сизов весь день провел на переднем крае с командирами приданных частей и офицерами штаба. Только поздно вечером, усталый, но, видимо, довольный сделанным, он возвратился в штаб. Лицо комдива, однако, было озабоченно. Его беспокоила последняя разведсводка, полученная из штаба армии. В сводке говорилось, что против дивизии Сизова появилась новая танковая дивизия немцев, недавно прибывшая из Германии. Дивизия эта подошла к фронту уже после того, как группа Шахаева возвратилась из неприятельского тыла.
Сизов вышел из блиндажа. На улице шел дождь. Генерал расстегнул китель и подставил прохладе свою грудь. Затем вернулся в блиндаж, позвонил в медсанбат, справился о здоровье полковника Баталина. Баталин, полк которого недавно был выведен во второй эшелон, поправлялся. Сизов прилег на койке. Но сон не приходил. Медленно распутывался клубок давно волновавших мыслей.
«Много у врага новой, грозной техники, а солдаты все те же. Даже хуже тех. А у нас и техники больше. А главное — люди, солдаты. И в этом никто нас не может превзойти. Если полк потерял всю боевую технику, он еще не погиб. Он жив, если в нем уцелели знамя и хотя бы один солдат. Это так. Орудие стреляет, пока за ним стоит боец, танк движется, пока в нем сидит солдат. А главное — какой солдат… Впрочем, это очевидная истина. И почему я об этом думаю… Новая танковая дивизия?.. Надо проверить. Завтра же пошлю разведчиков…»
Не заметил, как заснул.
Разведчики, совершившие рейд в тыл врага, были повышены в звании. Шахаев стал старшим сержантом, Пинчук — сержантом, Ванин и Аким–ефрейторами. Никто, кажется, так не гордился этим повышением, как Сенька. В тот же день он заставил встать по команде «Смирно» молодого разведчика Алешу Мальцева.
– Почему не приветствуешь старших? — строго отчитывал он его. — Перед тобой — ефрейтор!.. Как стоишь?!
При этом он был настолько серьезен, что его никак нельзя было заподозрить в шутке.
Назревали большие события, а жизнь солдат шла своим обычным чередом. Шахаева назначили командиром отделения и вскоре парторгом роты. Сенька и Аким остались под его командой, а Пинчука поставили старшиной роты — на этот раз уже официально. Таким положением вещей остались довольны все, и в особенности Пинчук; наконец–то в его руки попало настоящее хозяйство! Не дожидаясь дополнительных указаний, он немедленно приступил к делу. По акту, как и полагается, начал принимать все ротное имущество от Ивана Кузьмича, старого рыжеусого солдата–сибиряка, временно исполнявшего обязанности старшины.
– Кузьмич, — обращался к нему по–граждански Пинчук, вынимая из мешков собранное для стирки солдатское белье. — Одной пары не хватает. Ты не того… не позычив кому–нибудь?
– Что вы, товарищ сержант! Как можно! — обижался Кузьмич. — Что я, враг себе? Давай еще раз пересчитаем.
– Давай, давай, — соглашался Пинчук и начинал заново перебирать белье. — Тильки як що не хватит…
Однако при повторном подсчете белье находилось: в бережливости и честности Кузьмич нисколько не уступал самому Пинчуку. Был вот только малограмотен Кузьмич, да на водчонку слабоват; если бы не это, быть бы Ивану Кузьмину старшиной роты или кладовщиком, на худой конец. А сейчас он служил ездовым. Под его началом находились две добрые сибирские лошади да ладно сколоченная пароконная повозка. К обязанности ездового Кузьмич относился в высшей степени добросовестно. Во всей дивизии не сыскать такой справной сбруи и таких сытых лошадей, как у Кузьмича. Зная его исполнительность и честность, старшина роты доверял ему возить продукты с ДОПа[9] - предприятие, как известно, связанное с немалыми соблазнами. Во все важные поездки новый старшина отправлялся только с ним. По дороге Кузьмич рассказывал ему о своей жизни, о том, как несладко сложилась она у него с самых молодых лет.
Женился Кузьмин в четырнадцатом году на деревенской красавице Глаше. Но не довелось ему пожить с молодой женой как следует. Царь начал войну с Германией. Забрали молодца. Больше трех лет мыкал горе по окопам, кормил вшей то под Перемышлем, то под Варшавой, то в Восточной Пруссии. А потом четыре года участвовал в гражданской. Возмужал, окреп, заматерел. Всюду побывал — на юге и на севере. Лихим кавалеристом мчался по родной сибирской земле по пятам адмирала Колчака. Первым из всего эскадрона ворвался в родную деревню. Вихрем пронесся по улице, сверкая саблей и пришпоривая обезумевшего коня, сбрасывавшего по дороге ошметья кроваво–белой пены с оскаленного в дикой ярости рта. У своего дома стальными мускулами натянул поводья — была в молодости силушка в Кузьмичовых руках! — поднял на дыбы храпевшего жеребца, гаркнул весело:
– Глаша, встречай гостя!
Но не выглянула Глаша в окошко, не вылетела, разметав руки, во двор. Молчанием встретила его родная хижина. Соскочил с коня. Вбежал в хату с недобрым предчувствием. Комната с умолкнувшими часами–ходиками на бревенчатой стене и темным образом Николая–чудотворца в левом углу пахнула на молодого хозяина нежилью. Лихая весть ожидала Ивана: его белолицая Глаша ускакала с белогвардейским чубатым казаком, который — второпях, должно быть, — и фотографию свою оставил на столе. Взглянул Кузьмич на карточку, и сердце заныло: красив, подлец…
Гнался за Колчаком до самого Иркутска, потом до Маньчжурии доскакал, — все думал догнать того казака, да поздно, видно, уж было…
А когда отгремели огненные годы, вернулся домой. И потянулись для Кузьмича дни, месяцы, полные одиночества и глубоко скрытой тоски. Не было радости без Глаши, ничто не веселило. Сколько красивых сибирячек предлагали ему любовь свою, сколько добрых и ласковых сердец раскрывалось перед ним–не пошел навстречу их любви суровый сибиряк, замкнулся и навсегда остался бы один–одинешенек, если б вокруг не бушевала, не вихрилась новая жизнь, за которую он так долго воевал. Состоял он одно время в продотряде, с яростной злобой вырывал хлеб у кулаков, стремившихся заморить голодом советскую власть.
А кончилось все это, вернулся домой. В работе стал искать утешение. Сильно полюбились ему почему–то деревенские ребятишки. Звенящей ватагой врывались они в его хату, и он угощал их конфетами. Рассказывал про германскую да гражданскую, помогая вить кнуты, а выпроводив ребят, сразу мрачнел. Сгорбившись, подходил к образам, доставал маленькую шкатулку. Там хранилась фотография жены — единственная память о Глаше. Долго смотрел на пожелтевшее изображение и трудно, по–мужски, плакал. В ту пору и породнился Кузьмич с «зеленым змием».
В колхоз он записался сразу же, как только артель начала создаваться. Ушел с головой в работу. С его умом и трудолюбием Кузьмич мог бы быть хорошим председателем или завхозом, но он отказался от этих должностей и заделался постоянным образцовейшим конюхом — привычка старого кавалериста тянула к лошадям. А когда началась война и колхоз выделил для армии двух лучших кобылиц–четырехлеток, выпестованных Кузьмичом, он ни за что не пожелал доверить их другим рукам и отпросился ехать на фронт. И Кузьмич сумел сберечь своих лошадей вплоть до 1943 года, — носил он в сердце заветную мечту сохранить их до конца войны и вернуться в колхоз на своих кобылах. «То–то будет радости у председателя!» — думал он, пряча теплую улыбку в рыжих усах. Было что–то трогательно–сердечное в его привязанности к лошадям.
Старая, с висевшим на одной пуговице хлястиком, порыжевшая от времени и конского пота шинель Кузьмича редко была на плечах хозяина. Она служила одновременно и попоной, и торбой, и одеялом. Кузьмич то расстилал ее на повозке и насыпал овса, то прикрывал длинномордую одноухую Маруську, свою любимицу.
…Пинчуку оставалось принять кухню, и Кузьмич повел его к полуразрушенной саманной мазанке, принадлежавшей какому–то хозяину из деревни Безлюдовки.
Собственно, никакой деревни тут уже и не было, оставалось лишь одно название, которое — не будь здесь солдат — теперь совершенно соответствовало бы этому унылому месту. Всюду, куда ни кинь взгляд, маячили уродливые обломки жилых домов и общественных построек. Война дважды прокатилась через эту деревню и сделала свое лихое дело. Уцелела одна лишь изба, да и та как будто была не рада, что уцелела. Она сиротливо стояла среди развалин с одним маленьким бельмоватым оконцем, словно только что очнулась от страшного, оглушительного удара, и удивленно смотрела на своих поверженных соседок. Казалось, всем своим неказистым видом хатенка так и хотела сказать: «Господи, как же я долго спала и что за это время сотворилось вокруг!» Печные трубы на пожарище, как водится, сохранились все. Длинные и жуткие, они тянулись кверху.
Пинчук невольно остановился, пораженный этими разрушениями. Кузьмич тяжело вздохнул и захватил зубами свой левый ус — так делал он всегда, когда был не в духе.
«Когда же все это на ноги встанет, в порядок войдет?» — окинул Кузьмич несуществующую деревню печальным взглядом.
В эту минуту он показался Пинчуку каким–то особенно сухоньким. Лицо Кузьмича осунулось и было удивительно похоже на засушенную грушу. Казалось, на этом лице ничего не осталось, кроме носа да длинных рыжих усов. Эти усы, пожалуй, и придавали их владельцу еще кое–какую солидность. А сбрей их — и останется Кузьмич жалким и немощным, как Черномор без своей бороды.
– Все восстановлять, Кузьмич, — заговорил Пинчук.
– А там, глядишь, и новая война подоспеет, — в тон Пинчуку сказал Кузьмич, все еще грызя свой левый ус.
Пинчук разозлился.
– Ну, якого ж ты биса жуеш його, як корова серку! — неожиданно зашумел он. — Война, война… Сам знаю, що може прыйти. Союзники у нас не очень надежни…
– Известное дело — капиталисты! И какого дьявола ты только на меня накричал! — в свою очередь ощетинился Кузьмич, выплевывая левый ус.
– А потому и шумлю я на тэбэ, що не нам говорить про войну, — горько и тяжко вздохнул Петр. — Мы против войны повынни говорить…
– Ну, а я об чем толкую!
– А ты вроде злякався, слезу пустыв, — уже примирительно сказал Пинчук, подавая Кузьмину кисет.
– Ничего я не испугался. Откуда ты это взял? Просто такая мысль в голову пришла, вот я и сказал. Ведь никак они нам не дают, товарищ сержант, мирно–то пожить. Вот в чем загвоздка! — Кузьмич свернул папироску, помусолил ее, нагнулся к тлевшему в руках Пинчука фитилю от кресала. Разогнувшись, подытожил: — Не любят нас капиталисты проклятые!
– То правда, — живо согласился Пинчук. — Не правляться мироедам наши успехи. Як же: подывыться их народ на радянську державу, дэ простый люд хазяйнуе та и живет краще, — завыдкы визьмуть. Скажуть: «А мыто що дывымось! Давайте возьмем в руки оружию та всих, як есть, своих капиталистив пид товстый зад!..» — Пинчук подался всем телом вперед, отставил правую ногу, показывая, как бы он сделал это сам.
– Всех к ядреной матери! — не вытерпев, подсказал Кузьмич, гневно помаргивая.
– От буржуи и не хотят, щоб мы розбагатилы, бояться, що их народ збунтуеться, на нас дывлячысь. Тильки ничого воны бильш нэ можуть зробыты. Все одно колысь збунтуеться их народ. До того дило йде…
По улице с оглушительным треском промчался мотоциклист, направляясь к штабу.
– Вже пятый за день, а мабуть, шестой. Не помню уж.
– Из штаба армии, должно. Пакет какой–нибудь срочный генералу привез, — высказал свое предположение Кузьмич, провожая взглядом удаляющегося мотоциклиста. — А в штабе–то день и ночь не спят…
Солнце вывалилось из–за горизонта, и сирота–хата сразу как будто помолодела. Даже ее единственный ущербленный глаз засиял.
– Знаете, товарищ сержант, об чем я ныне кумекал, — снова заговорил Кузьмич, затаптывая окурок. — Я ведь родом из Сибири, Красноярского краю…
– Так ты об этом мне десять разив говорил…
– Нет, об этом не рассказывал. Вот послушай–ка.
Лесов в Сибири, сам знаешь, тьма–тьмущая. На сто держав хватило б! А вот на твоей Украине их маловато. Ну, я и думаю: а что, если в тайге, скажем, поставить такой завод, который бы дома делал, а возить эти дома по железной дороге к тебе на Украину и в другие безлесные места.
– Кажуть, що таки заводы вже е, Кузьмич, тильки я не бачив их.
– Да ну! — ахнул Кузьмич, пораженный, очевидно, тем, что не ему первому пришла в голову такая мысль. — Эх, язви их корень! Стало быть, уже имеются такие заводы?
– Маемо, Кузьмич, маемо! — с гордой улыбкой подтвердил Пинчук, теперь уже совершенно уверенный в том, что есть у нас такие заводы, словно уж сам видел их собственными глазами. Потом, побурев лицом, добавил: — Побачим ли мы все это своими очами? Ухабистый лежит у нас шлях впереди, Кузьмич.
Перейдя улицу, густо заросшую подорожником и вечной спутницей запустения — дымчатой лебедой, или «цыганкой», как ее именовали в этих местах, Пинчук и Кузьмич приблизились к полуразрушенной мазанке. Перед тем туда юркнул зачем–то Сенька Ванин. Войдя в помещение, Пинчук увидел его мирно беседующим с поваром Михаилом Лачугой. На снятой с крючьев двери, при входе в мазанку, сушились на солнце галушки.
В самой мазанке на большой треноге лежал черный котел, вывороченный Лачугой из каменки разрушенной бани. Котел и сам повар не блистали чистотой. Это возмутило Пинчука.
– Що ж ты сидишь?! — закричал он на опешившего Михаила. — Подывись, якый в тэбэ котел! Свиней тильки кормить с цього котла. Дэ твий халат?..
Кузьмич опасливо озирался по сторонам, чувствуя и свою вину в этом деле: ведь хозяйство–то роты было последнее время в его руках.
– Я говорил ему на сей счет, — оправдывался он, гневно посматривая на помрачневшего Лачугу. — Да в разум не берет мои слова. Ты, говорит, мне не указ. Побывал у генерала, так теперь думает, что уж и сам генерал.
Михаил молча и недобро скалил свой щербатый рот, прощупывая нового старшину мутноватым взглядом.
– Не нравлюсь, ищите другого. Я с этим котлом всю хребтину поломал, — проговорил он.
– Жалко, що ты голову свою дурацьку не зломав! Ты у мэнэ гляди. А то таке лекарство пропышу, що вик памятать будэш!
– Не стращай!
– А я и не стращаю. Вернусь, проверю. И щоб усе чысто було! Зрозумило?
– Понятно, — вяло ответил повар.
– А ты тэж марш звидциля, ничого дурака валять! — бросил старшина Сеньке и вышел вместе с Кузьмичом во двор.
В мазанке некоторое время стояло неловкое молчание.
– Что он на меня? — кивнул лобастой головой Лачуга в сторону двери. — Тож мне начальник великий объявился. Видали мы таких!
– Нет, ты с ним поосторожней, Миша, — совершенно серьезно посоветовал Сенька. — Пинчук — человек крутой и строгий. Беспорядков не терпит. Чуть заметил что — и беда!.. Недаром председателем колхоза был! Этот враз научит уму–разуму…
Рассказывая об этом, Ванин не скрывал и собственной боязни перед Пинчуком.
– А вообще–то он очень правильный человек. Зря ругать не станет. А уж коли провинился, пеняй на себя: спуску не даст. Лучшего старшину не сыскать на всем белом свете.
– Что ты мне его расхваливаешь, как красну девку, — свистя сквозь щербатые зубы, заметил Михаил. — Сам вижу, что за птица. Заест.
– А ты делай все хорошо, и не заест. Почему от генерала–то ушел?
– По своей воле.
– Сам, значит?
– Сам.
– Хо? Сам! — Ванин захохотал. — Милый ты мой, хоть бы врать–то научился. Иди ко мне на курсы, за неделю академиком в этом деле будешь… Это, брат, ты от меня так легко можешь уйти, а не от генерала. Правда, хоть я и ефрейтор, но до генерала мне еще далековато…
– Не понял ты меня, Семен, — обиделся Лачуга. — Отпустил меня генерал. Я сам попросился у него в разведку. Хотел разведчиком быть, а тут опять с котлом пришлось возиться.
– Ах вон оно что!.. Ну ничего, Миша, не горюй. Кормить разведчиков–тоже большое дело. Дай–ка лучше закурить.
– Некурящий я.
Сеньку осенила какая–то новая мысль.
– Некурящий? — притворно удивился он. — Да как же это ты? Не понимаю. Я вот, например, подыхаю без курева. Выдадут на неделю, а я за один день все искурю. А потом хожу, щелкаю зубами, как голодная дворняжка, да покурить спрашиваю. Впору хоть вой…
С присущей ему сообразительностью Семен сразу же оценил обстановку. Если вести себя по–хорошему с этим поваром, думал он, то можно получить от него не только привилегию в смысле котлового довольствия, но и положенную ему порцию махорки. Оттого–то Ванин и подобрел так быстро.
– Тебе пора уже к котлу вставать, — услужливо заговорил он. — Может, помочь дровишек наколоть? Это я мигом.
– Не надо. Я сам.
Сенька в душе выругал недогадливого кулинара, но все же надеялся, что его слова произведут необходимое воздействие на некурящего повара.
Ванин взял топор и вышел из мазанки. Остановился, хищно кося глаз на курицу, мирно рывшуюся в мусоре и что–то там выклевывавшую. Затем нагнулся, взял полено и поставил его на попа. Взмахнул топором и опустил его на… голову курицы.
– Что ты наделал? — в ужасе заорал Лачуга. — Это ж хозяйская курица!
– Неужели? Ай–ай–ай! — притворно заахал Семен. — Ну, так поскорее ее в котел — и концы в воду!
– Вот набить бы тебе самому «котел», тогда б ты знал, как совать свой нос…
– Ну–ну, ты полегче! А то остальные зубы повыбью!
В дверях мазанки появился молодой разведчик Алеша Мальцев. Запыхавшись, он сказал:
– Товарищ ефрейтор, к командиру роты.
Сенька оглянулся, досадуя на то, что не удалось довести дело до конца.
– Ну, пошли.
Мальцев перепутал: Ванина вызывал не командир роты, а старшина Пинчук, нашедший для разведчика какую–то работу.
4
Марченко же сидел у себя в хате и выколачивал о стол разноцветный мундштук, ожидая, когда к нему явятся с докладом Пинчук и Кузьмич. Те вскоре пришли,
– Докладывайте, — приказал лейтенант, не прекращая своего занятия.
Это не понравилось Пинчуку, и он громко обратился к командиру:
– Товарищ лейтенант, разрешите докладать!
– Что кричишь? Я не глухой. Сказал же — докладывайте.
– Так я хотел по всей хворме.
– После войны — по всей форме. А сейчас не до этого.
Марченко вдруг легко вскочил на лавку и, быстро обернувшись, присел на подоконник. Тонкий и сухой, стремительный, он как–то весь подался вперед, будто готовился к прыжку. Из–под тонких броней поблескивали глубоко посаженные каштанового цвета глаза.
– Ну, я слушаю.
Кузьмич и Пинчук доложили: первый — о сдаче, а второй — о приеме имущества.
Выслушав доклад, лейтенант приказал прислать к нему Акима.
Пинчук с видимой неохотой уходил из хаты. Он надеялся, что командир роты поинтересуется, как у него, старшины, обстоят дела, что его волнует и прочее. Но ничего этого не случилось. Кровно обиженный, Пинчук все же проговорил:
– Время, мабуть, у него нэмае.
Встретив Акима на улице, старшина холодно передал приказание:
– Командир вызывав.
Аким удивленно посмотрел на Пинчука, хотел о чем–то спросить, но тот быстро прошел мимо.
– Писарем хочу тебя поставить, — сказал Марченко, когда Аким появился в хате. — Как ты на это?..
Аким внимательно посмотрел на офицера, будто видел его впервые.
– Как же? — повторил Марченко свой вопрос.
– Я бы попросил, товарищ лейтенант, не назначать меня писарем. — Аким еще внимательнее, с каким–то беспокойным любопытством рассматривал командира и только теперь увидел, как был красив их лейтенант. — Не хочу я быть канцеляристом.
– Почему? — Марченко соскочил с подоконника, мягкой походкой старого разведчика приблизился к высокому сутуловатому солдату. — Почему?
– Хочу воевать.
– Воевать всем хочется, — заметил недовольный Марченко. — А мне писарь нужен. — Помолчав, он примирительно спросил: — Кого бы вы могли порекомендовать?
– Не знаю, товарищ лейтенант. Вряд ли кто захочет стать писарем. Особенно сейчас, когда готовится такое…
– Знаю. Ну что ж, идите!
На улице шел дождь. Крупные, как картечины, капли подпрыгивали на дороге, косо резали горькие лопухи. Солнце еще не было закрыто тучами, и оттого дождь казался совсем нестрашным. Не хотелось прятаться от него, бежать под крышу. С востока, описав тысячемильную дугу, шагнул до самого дальнего запада спектр огромной радуги.
Аким остановился посреди улицы и невольно залюбовался ею. Всматриваясь в небо, он различал большие косяки наших бомбардировщиков. Они летели на одном уровне с вершиной радуги, купаясь и поблескивая дюралюминием в ее неповторимом разноцвете. Зрелище это потрясло Акима. Он зачарованно смотрел на радугу, не слышал даже, как подошел к нему Ванин.
– Что ты, Аким, стоишь тут, как татарский мулла?
Аким вздрогнул и оглянулся.
– Ты только посмотри, Семен! — Акиму вдруг захотелось схватить Сеньку на руки и поднять высоко–высоко над своей головой, как, бывало, поднимал он маленьких хлопцев в дни праздничных парадов в Харькове.
– Перестань, Аким, что ты делаешь? — вырвался Ванин.
– Боже мой, как хорошо!.. Какая изумительная игра электричества, воздуха и влаги!.. — воскликнул Аким.
И, не отрывая своего взгляда от полыхавшей радуги, он вдруг стал с увлечением и подробно рассказывать Сеньке, что такое радуга и как образуется спектр. Удивленный Ванин смотрел на разрумянившееся лицо Акима и молчал. Но когда Аким наконец тоже замолчал, Сенька все же заметил:
– Очень даже хорошо. Но зачем все это я должен знать?
– Э, Семен, знать все, решительно все нужно знать! — быстро ответил Аким и с грустной задумчивостью добавил: — Жаль, что это не под силу одному человеку. А знать нужно все, — горячо повторил он и вдруг вспомнил: — Когда мы были в генеральском блиндаже, я видел там много–много книг. И среди них — какая бы ты думал? Астрономия! Зачем бы генералу астрономия? А вот изучает человек. Эх, Семен, какая это могучая сила — знание!..
– Что говорить, — согласился с ним Ванин. — А зачем это тебя лейтенант вызывал?
Сенька знал, что Аким был у командира, и это его беспокоило.
– Ну скажи, Аким, что тебе говорил наш лейтенант?
– Писарем меня хочет сделать.
– И ты согласился?
Аким улыбнулся.
– А почему бы и нет?
– Да ты, я вижу, совсем свихнулся!
– Почему же, нисколько. Местечко теплое, не пыльное. Сверху не капает. Помнишь, ты и сам мне говорил, что писарь из меня выйдет в самый раз, мол–де, и почерк у меня недурной, и в грамматике я силен. Вот я и послушался твоего совета.
– Так я же шутил! — в отчаянии воскликнул Сенька.
– А ты не шути в другой раз.
– Нет, Аким, ты врешь. Быть канцелярской крысой старому разведчику–это же безумство!
– «Безумству храбрых поем мы славу!»
– Какая же тут, к черту, храбрость — в писаря!
– А наградные листы кто на тебя будет составлять?
– Найдутся и без тебя составители. Нет, если ты только уйдешь в писаря, переметнусь к «катюшникам», вот провалиться мне на этом месте!
В юношески взволнованном, звонком и порывистом голосе Сеньки было столько искренней и чистой преданности, что Аким невольно ощутил к нему прилив братской нежности.
– Чудак ты, — обхватил он Сеньку за плечо. — Так вот я и соглашусь пойти в писаря. Что мне, жизнь надоела?
И друзья засмеялись. О тяжелом ночном разговоре там, под дубом, они словно забыли совсем.
С юга подоспели темные грозовые тучи. Сталкиваясь и наплывая одна на другую, они потрясали землю и темный небосвод сухими оглушающими раскатами грома. Поминутно вспыхивали и скакали по всему горизонту ломаные стрелы молний.
Земля, вздыхая могучей грудью, проглатывала бурные потоки воды, низвергаемые щедрым небом. Молодая яблонька, уцелевшая в палисаднике разрушенного снарядом дома, склоняла долу свою зеленокудрую голову, купаясь в мягкой дождевой воде. Ее недозрелые плоды подставляли под душевые струи дождя свои розовеющие бока; стоя под дождем, разведчики любовались этой яблонькой, как первым проявлением всесильной жизни в маленьком, умерщвленном войной селении.
– Пройдет годок–другой, и опять яблони зацветут рядом с новыми домами, — вполголоса проговорил Аким и предложил: — Пробежим по дождю?
– Давай! — согласился Ванин, сверкнув озорными глазами.
Взявшись за руки, они понеслись вдоль улицы.
Заскочили в пустой блиндаж, отдышались.
За дверью послышались тяжелые, чмокающие шаги.
– Пинчук идет. Сейчас какую–нибудь работенку всучит. Хоть бы поскорее в разведку посылали. Другие каждый день ходят, а мы почему–то сидим.
Шаги за дверью приблизились, и в ту же минуту загудел тяжелый, будто придавленный чем–то бас:
– Пойти в поиск без предварительной подготовки сейчас, когда вражеские траншеи битком набиты солдатами и пулеметами…
– Аким! — воскликнул Сенька. — Это же Федор! Вернулся! И уже кого–то ругает.
Открылась дверь, и в блиндаж, пригнувшись, вошел здоровенный человек. Это был Забаров. Вслед за ним в блиндаж вошли Шахаев и Пинчук.
– Так вот, товарищи, — продолжал Забаров прерванный разговор. — Были мы сегодня с лейтенантом у майора Васильева. Тот передал, что генерал очень недоволен последним поиском. Правда, никто из вас в нем не участвовал, но это не меняет положения. Мы должны извлечь из этой неудачи для себя серьезный урок…
Забаров стоял рядом с Акимом. Возле Федора Аким казался тщедушным, как худая осина, по несчастью выросшая рядом с могучим дубом. Забаров был немного сутуловат, как и все чрезмерно высокие люди. Широкий лоб был распахан темными бороздами глубоких морщин. Казалось, Федор находился все время во власти каких–то больших дум — будто решает и не может решить очень сложный вопрос. В его темных — не видно зрачков — глазах никогда не гасли горячие, беспокойно–напряженные огоньки.
Дверца землянки вновь распахнулась, и в ней показался капитан Крупицын, волоча за собой, как шлейф, мокрый хвост длинной солдатской плащ–палатки. Поздоровавшись с разведчиками, он сказал:
– Я слышал, что у вас, товарищ Шахаев, погиб комсомолец во время последнего рейда.
– Да, Уваров, — глухо ответил Шахаев.
– Начальник политотдела приказал сообщить родным. Потом, где его билет?
В блиндаже стало тесно и дымно. А тут еще обнаружилось, что крыша в нескольких местах протекает. Разведчики жались друг к другу, не желая подставлять свои шеи под грязные холодные капли.
– Комсомольский билет у меня, — сказал Шахаев. Он расстегнул свою брезентовую полевую сумку и вынул оттуда клеенчатую голубую книжечку.
Бойцы обступили Шахаева. Тот начал листать билет. Крупицын увидел на первой странице, рядом с печатью и маленькой фотографией, свою подпись.
– Дайте мне билет…
– Товарищ капитан, пусть он останется у нас как память об Уварове, — порывисто сказал Шахаев.
– Нет, товарищи, — возразил Забаров. — Отдайте билет капитану. Он его в Москву отошлет. Москва для всех сохранит.
Дождь перестал, в раскрытую дверь брызнул ослепительный солнечный свет, облил гигантскую фигуру Забарова, обласкал посуровевшие лица разведчиков. Радуга снова стояла на своем месте. Разукрашенной свадебной дугой она изогнулась над испаряющейся землей. И снова, как час назад, Аким увидел наши бомбардировщики. Только теперь они летели в обратном направлении, возвращаясь на свой аэродром, и было их как будто уже меньше…
Сенька стоял непривычно задумчивый.
– Надо сегодня же написать, — проговорил он тихо.
– Что написать–то? — не понял Аким.
– Письмо. Матери Уварова, что же еще? — ответил сенька резко. Вопрос Акима будто оскорбил его. — Ведь у Якова фашисты и отца убили. Помнишь, он рассказывал.
– Большое горе у его матери. То верно — письмо надо написать, та доброе, — сказал Пинчук, вышедший вслед за Сенькой и Акимом из блиндажа. — Штабная бланка — плохая утеха…
– Сочиняй поскладнее, Аким, чтобы всем селом читали, — советовал Ванин другу.
Долго думали над первыми словами. Волнение, охватившее всех авторов письма, путало мысли, не давало сосредоточиться. Наконец нашли подходящие слова. Письмо вышло не очень складное, по по–солдатски честное и искреннее. Что хотелось сказать, все сказали. В конце письма просили мать Уварова считать всех их, солдат, друзей ее сына, своими сыновьями. Обещали отвоевать у врага «святую землю, добыть победу».
Написали эти слова и долго думали, что бы еще прибавить, но Забаров сказал:
– Ставьте точку. Хорошо.
5
Совещание с командирами полков подходило к концу. Некоторые уже встали было, собираясь уходить, но генерал коротким жестом остановил их.
– Еще раз повторяю: взаимодействие с приданными подразделениями–огромное испытание для вас. Готовьтесь к этому, не жалея сил. И еще хочу предупредить вас об одном: побольше внимания уделяйте разведчикам. Они несут сейчас большую нагрузку. Штаб армии каждый день требует новых и новых сведений о противнике. И вообще побольше занимайтесь солдатами. У вас есть что–нибудь, Федор Николаевич? — обратился генерал к начальнику политотдела.
– У меня совсем немного. — Демин посмотрел на высокого моложавого офицера, сидевшего рядом с перевязанным Баталиным: — Чем занимаются ваши политработники сейчас, товарищ Тюлин?
Тюлин смутился. Он не ожидал, что его спросят об этом.
– Беседы проводят, товарищ полковник.
– О чем они беседуют?
Тюлин промолчал, чувствуя, что попался. Демин посмотрел на него и, обращаясь уже ко всем командирам, сказал:
– Кормите лучше солдат. Вы стали большими чиновниками, дорогие товарищи, и не заглядываете в солдатский котел. Вот вы, товарищ Тюлин, знаете, что сегодня готовят бойцам на ужин?
Тюлин покраснел и пробормотал что–то про картофельный суп.
– Не знаете, — спокойно остановил его Демин. — Четвертый день ваши продовольственники угощают красноармейцев гороховым супом. Он им осточертел. Между тем на складах есть и картошка, и лапша, и пшено. А вы этого не знаете и знать не хотите…
– Я вот прикажу его повару, чтобы он недельку покормил своего командира гороховым супом, — пообещал генерал. — Может быть, после этого будет повнимательнее. Продолжайте, Федор Николаевич!
– Вы напрасно улыбаетесь, — начподив посмотрел на остальных командиров. — У вас не намного лучше. Третий батальон вашего полка, — Демин указал на офицера, сидевшего рядом со смущенным Тюлиным, — получает пищу только два раза в сутки — рано утром и поздно вечером. Между тем глубокие траншеи позволяют доставлять пищу солдатам и днем. Однако комбат–три этого не делает.
Демин замолчал.
– На этот раз ограничимся предупреждением. Но смотрите, если так будет продолжаться и дальше, понесете строжайшее наказание. У меня все. Можете идти! — отпустил генерал офицеров.
Командиры полков поднялись и направились к выходу. Последним подошел к двери Баталин, но генерал задержал его.
– Останься, Баталин.
Тот остановился, поднял лохматые свои брови; в его хмурых глазах отразились недоумение и тревога.
– Завтра снова перевожу твой полк в первую линию. Встанешь рядом с Тюлиным. Примешь у него часть позиций. Приготовься. Через час приеду к тебе, вместе подумаем, как побыстрее твоему полку занять оборону.
– Слушаюсь, — Баталин приложил руку к козырьку фуражки, под которой виднелся белый бинт.
– Идите, — сказал генерал тихо.
Баталин осторожно захлопнул дверь и медленно зашагал по траншее.
В блиндаж вошли вызванные генералом майор Васильев, командир и парторг разведроты.
Вместо слов приветствия Сизов кивнул им головой и коротко сказал: «Нужен «язык»!»
– А сколько у вас коммунистов и комсомольцев? — обратился к лейтенанту Демин.
– Коммунистов? — и Марченко бойко назвал цифру, потом замялся и растерянно посмотрел на парторга, ища у него помощи: он не знал, сколько в роте комсомольцев. Шахаев поспешил на выручку своему командиру.
– Комсомольцев десять, товарищ полковник, — ответил он за Марченко.
– А кто именно? Шахаев перечислил.
– Коммунистов у нас маловато, товарищ полковник, — закончил он.
– Не маловато, а совсем мало, товарищ Шахаев! — Демин встал из–за стола и быстро заходил по просторному генеральскому блиндажу. — А ведь у вас есть прекрасные люди, они отличаются от коммунистов разве только тем, что не имеют в карманах партийных билетов. Вот взять хотя бы этого учителя…
– Ерофеенко Акима?
– Да, Акима Ерофеенко. Что вы скажете о нем?
– Солдат он отважный. По–моему, надежный человек. Только… — Шахаев замялся, не зная, как высказать свою мысль.
– Что такое?
– Необщителен он, товарищ полковник. Вроде мучает его что–то… И как бы недоволен чем…
– Недоволен?.. Что ж, и мы вот с генералом бываем кое–чем недовольны… — полковник посмотрел на Сизова и улыбнулся: он вспомнил прошедшее совещание, на котором пришлось пожурить командиров полков. — Недоволен я, например, состоянием парторганизации в вашей роте, — и начальник политотдела посмотрел на лейтенанта Марченко, стоявшего навытяжку у двери. — А мне кажется, ваш Ерофеенко будет хорошим коммунистом. И еще есть, наверное, подходящие люди. Вы присмотритесь к ним вместе с парторгом, товарищ Марченко!
Шахаев с пристальным вниманием следил за маленьким моложавым полковником; Демин сразу увидел то, что тревожило и самого Шахаева: чуть ли не каждая операция уносила из рядов их парторганизации все новых товарищей. И надо было думать о пополнении этих рядов.
Будто отгадав мысли Шахаева, полковник заговорил:
– Завтра у вас опять поиск. Разве вы гарантированы, что смерть не вырвет из ваших рядов кого–нибудь еще? Впереди нас ожидают жестокие и тяжелые бои. А вам опереться будет не на кого. — Демин снова посмотрел на лейтенанта. — Надо вам и комсомольцев сплотить. Мой помощник капитан Крупицын подобрал уже для вас комсорга. Парень боевой. Только вы, товарищ Шахаев, помогайте ему. Опыта у него не много. Вот так.
Начальник политотдела сел за стол, стал что–то записывать в свой блокнот. Комдив, в продолжение этого разговора смотревший в маленькое оконце и о чем–то беспокойно и напряженно думавший, сейчас приблизился к Марченко и сказал:
– Без «языка» не возвращаться. Предупредите об этом всех солдат. Идите!
В дверях разведчики столкнулись с капитаном — редактором газеты. Когда тот вошел в блиндаж, они услышали голос генерала:
– Побольше пишите о разведчиках. Находите среди них героев. Поднимайте их. Пусть делятся своим опытом. Это сейчас очень важно. Я вот тоже для вас кое–что тут написал… Но это, пожалуй, больше для пехотинцев.
Возвратившись к себе, Шахаев увидел в блиндаже нового бойца. Это был только что пришедший солдат, комсорг роты Вася Камушкин. Представившись Шахаеву, комсорг стал знакомиться с бойцами.
– Камушкин Василий! — протянул он руку сначала Акиму, потом Сеньке и смутился.
– Чего ты испугался–то? — сказал прямой и неделикатный Ванин. — Ну, будем знакомы — Семен Ванин!
Шахаев стоял в сторонке и улыбался, поблескивая крепкими белыми зубами. Семен поглядывал то на него, то на Камушкина, будто желая сказать: «А вот мы посмотрим, товарищ старший сержант, что это за комсорг к нам объявился».
В землянку вошел Пинчук. Узнав, в чем тут дело, он поздоровался с Камушкиным, критически посмотрел на ноги комсорга и успел заметить дырку на одном сапоге. Это был непорядок. Поэтому Пинчук предложил:
– Писля зайдете до мэнэ. Щось придумаем с вашим чоботом…
– Так вот, ребята, теперь вы познакомились. Учтите, товарища Камушкина нам подобрал сам капитан Крупицын, — сказал Шахаев, показывая глазами на комсорга. — Вася — парень, видно, боевой, тоже из разведчиков.
Слова парторга заставили Сеньку вновь посмотреть на Камушкина.
Через минуту, окруженный разведчиками, Камушкин весело рассказывал им о себе.
Впрочем, Сенька скоро его перебил:
– Ну вот что, пойдем–ка, перекусим что–нибудь, Михаил Лачуга уже заждался нас… А для лучшего знакомства найдем удобное местечко. Вон там… — и Ванин показал в сторону переднего края.
6
Этот поиск готовился особенно тщательно. Зная, что комдив обязательно потребует «языка», разведчики во главе с Забаровым целыми сутками находились на переднем крае. Оттуда они наблюдали за противником, намечая объект будущей операции. Поэтому, когда Марченко передал Забарову приказ комдива, разведчики уже были готовы к делу.
К вечеру собрались в путь. Ждали ужина. Но в хозяйстве Пинчука случилась какая–то заминка. Забаров послал Ванина узнать, в чем дело. Еще издали Сенька услышал шум около кухни. «Опять Петро Лачугу пиляет», — подумал Ванин. Во дворе он увидел Кузьмича. Тот только что вернулся с ДОПа и теперь распрягал лошадь, что–то обиженно ворча себе под нос. Лицо его было страшно разгневанным. Сенька сразу догадался: тут произошло что–то неладное.
– Ты что такой хмурый, Кузьмич? — весело спросил он, помогая старику развязывать супонь. — Что случилось? Почему до сих пор нет ужина?
Но Кузьмич молчал, сердито сопя. Он изо всех сил нажимал ногой на клешню хомутины. И Ванин понял, что Пинчук накричал на Кузьмича за какую–то провинность.
– За что он тебя?
– А вот спроси его, — уловив сочувственные потки в голосе Ванина, пожаловался Кузьмич. — Ума рехнулся человек. Орет, как скипидару хлебнул. — Кузьмич поплевал на руки и так натянул на себя супонь, что хомут хрупнул, а лошадь качнулась в сторону.
– Эге, а силенка–то у тебя еще есть, старик! — позавидовая Ванин. — Ну, а все–таки, что же произошло?
Кузьмич сделал вид, что не расслышал Сенькиного вопроса, и принялся за гужи. Картина прояснилась, когда из мазанки вышел Пинчук. Oн держал в руках кирпичик хлеба.
– Накормил хлибцем, усатый бис! Ось подывись, Семен, можна такый хлиб исты? — рокотал он, покалывая Ванину хлеб. — Нашел, в що хлиб завертаты–в лошадиную попону. Сенька потянул носом и кисло поморщился: от буханки несло терпким запахом конского пота.
– Заставлю старого самого весь хлиб поисты! — бушевал Пинчук.
Сегодня он хотел отличиться и получше накормить разведчиков, уходящих в поиск. Почти полдня он провертелся у котла, помогая Лачуге готовить ужин и боясь, как бы тот не испортил пищу. И уж никак не мог подумать Пинчук, что неприятность подстережет его совсем с другой стороны. Мог ли он предположить, что старый и исполнительный Кузьмич его так подведет?
Кузьмич, обиженно кряхтя, молча насыпал ячмень в торбы. Он даже не пытался защищаться. Старик, конечно, понимал, что дал маху, но стоило ли из–за этого подымать столько шуму?! Пинчука же это молчание провинившегося ездового злило еще больше, и он басил на всю округу:
– Була б гауптвахта, посадил бы я тебя днив на пять, тоди б ты научился думать головою!.. Що ж мэни теперь робыты? — вдруг обратился он к Сеньке, растерянно разводя руками. — Бийцив накормить нечем. Бэз ножа заризав, старый качан!
– Не расстраивайся, Петро Тарасович! Слопают, — успокаивал его Ванин. — Не слишком важные господа. Будут уминать за обе щеки, только держись. — И, подтверждая свои слова делом, Сенька откусил от угла хлебного кирпича большой кусок. Старательно прожевал его под внимательным, ожидающим взглядом Пинчука, чмокнул губами и добавил: — Так даже приятнее — с душком–то. Аппетиту придает.
– А икаешь чому? — испугался Пинчук.
– Понятно — что. Всухомятку такой кусище проглотить… Ничего, пойдет, давай неси!.. И вообще ты, Петро Тарасович, поторапливайся. Нам пора выходить. Говорят, из штаба армии какой–то представитель прибыл. Будет ждать нашего возвращения. Знаешь, как нужен сейчас «язык»?!
Делать было нечего. Пришлось Пинчуку кормить разведчиков хлебом с Кузьмичовой приправой. Бранились они здорово, но хлебец все же съели. А потом еще долго смеялись друг над другом.
– Что ты наделал, старшина! — пресерьезно говорил Ванин. — Ведь теперь в разведку нельзя идти. Учует немчура, подумает — кавалерийский эскадрон наступает, да и подымет шумиху. Мы и вернемся с пустыми руками.
– А ты бензину або солярки выпей, зараз весь дух из тебя вылетит, — посоветовал ему повеселевший Пинчук.
Вскоре разведчики во главе с Забаровым тронулись в путь. Пинчук долго смотрел им вслед. Это был первый поиск, проводимый без него. Дольше его взгляд останавливался на разведчиках, с которыми он ходил на последнюю операцию. Добрая, подбадривающая улыбка пряталась в его длинных усах. А глаза, мудрые Пинчуковы очи, так и просили: «Возвертайтесь, хлопцы, живыми, не згиньте!»
В дубовом лесу было сыро и сумеречно. По вершинам пробегал свежий после дождя ветерок, и деревья шумно отряхивались, сбрасывая с листьев крупные дождевые капли. Где–то в глубине леса барабанил носом дятел, грустила сиротливая горлинка, да на поляне плакала иволга. Пучеглазая сова, прозрев к ночи, неслышно носилась меж стволов, и ее крик оглушал лес, загоняя маленьких пичужек по своим дуплам.
Разведчики шли гуськом, по–волчьи, след в след, и, как всегда, тихо. Впереди — Забаров. Он шагал, подавшись всем туловищем вперед; бойцы шли за ним, словно были привязаны к нему веревкой, невидимой в темноте. Так идут на поиск все разведчики. Они покидают свои блиндажи под вечер и, обвешанные гранатами и ППШ, отправляются в путь. Идут без дорог, глухими тропами. Днeм отсыпаются в своих обжитых норах — маленьких блиндажах. Лeтом — зеленые, зимой — в белых халатах. Кто знает, что чувствует разведчик, когда подходит он к неприятельскому переднему краю, какие думы теснятся в его голове…
Вышли в район обороны правофлангового полка. Вторая, запасная, линия обороны начиналась сразу же за лесом и глубокими ходами сообщения спускалась к первой, где сухими горящими сучьями потрескивали пулеметы и автоматы. Темную ткань неба разрезали красные ножницы прожекторов да расцвечивали ракеты. За Донцом то и дело вымахивали зарницы, сопровождаемые тяжелым и глухим стоном орудий. А потом южнее, там, где без умолку токовал наш «максимка», рвались снаряды, разгребая черноту ночи яркими рассыпающимися искрами. Во тьме тарахтел «У–2». Длинные языки немецких прожекторов жадно вылизывали небо, но не могли найти маленького самолета.
Выйдя из леса, разведчики спустились в один из многочисленных ходов сообщения и пошли по нему, шурша маскхалатами. Забаров с удовлетворением отметил, что, кроме этого шуршания, ничего не было слышно. «Молодцы!» — подумал он, ныряя под бревенчатое перекрытие и отжимая к стене встречного солдата с термосом за спиной.
– До переднего еще далеко? — словно бы шел впервые, спросил Ванин, задерживаясь.
– Да нет. Может, метров двести, — ответил тот.
«Ну ж, врет!.. Еще с полкилометра топать», — усмехнулся Сенька.
В другом месте разведчики натолкнулись на какого–то солдата, лежавшего на дне траншеи. Думали, спит. Забаров даже ругнулся вполголоса и тихо пнул лежавшего носком сапога. Но солдат не шелохнулся. Осветив его фонариком, старшина увидел, что боец мертв; лицо его было залито еще не запекшейся кровью, руки неловко закинуты назад, будто кто–то хотел связать их. И только сейчас Забаров заметил свежую воронку на кромке траншеи. Пригнувшись, он быстро пошел вперед. Разведчики, жарко дыша, поспевали за ним. Всегда хочется поскорее убраться от того места, где только что прогулялась смерть…
…Наконец дохнуло свежестью реки. Над головами разведчиков все чаще стали попархивать немецкие пули. Бойцы находились уже в расположении стрелковой роты, занимавшей оборону почти у самого берега. Здесь Забаров оставил разведчиков ждать условленного часа, а сам с одним солдатом ушел вперед организовывать переправу. Шахаев, Аким и Сенька протиснулись в блиндаж старшины роты, остальные разведчики вместе с комсоргом Камушкиным забрались в пустой блиндаж, оборудованный для раненых на случай боя.
В старшине роты Шахаев узнал сержанта Фетисова, когда–то так здорово отбранившего Акима.
— А, старые знакомые! — приветствовал вошедших сержант, вставая из–за столика. — Владимир Фетисов! — и он сунул большую ладонь в руку Шахаева. Затем поздоровался с остальными. — Значит, туда? — махнул он в сторону реки.
– Выходит, что так, — улыбнулся Шахаев.
– В час добрый. Только будьте осторожнее. Немец что–то беспокойно ведет себя. Целыми ночами возня за рекой.
– Спасибо за совет. А это что у вас? — вдруг спросил Шахаев, заметив на столе рядом с листом бумаги, заполненным какими–то цифрами, целую пригоршню осколков от мин.
– А–а… Это я голову ломаю тут над одной штукой.
– Над какой?
– Один интересный расчет произвожу, — живо заговорил сержант, беря в руки исписанный лист. — Эти осколки я собрал на дне воронки от нашей батальонной мины. А вот эти — от немецкой. Немецкая мина всего лишь на один миллиметр меньше нашей в калибре, а осколков от нее, в самой лунке, остается в два раза больше. Поражения эти осколки, что в лунке, понятно, никакого не приносят. Стало быть, убойная сила нашей батальонной мины в два раза превышает убойную силу немецкой. Значит, наши минометы и мины куда лучше немецких!
– Это же известно! — заметил Ванин.
– А я не об этом хочу знать. Мне кажется, что мощь нашей мины можно еще увеличить. Вот о чем я думаю!
– Что ж вы намерены сделать? — заинтересовался Шахаев.
Фетисов снова посмотрел на осколки.
– Проведу свои расчеты до конца. Составлю кое–какие чертежи. Пошлю в Москву, там посмотрят.
– Пока ваше изобретение утвердят и дадут ему ход, пожалуй, война кончится, — сказал Шахаев, вынимая из–под маскировочного халата кисет с табаком.
– Ну и что ж с того?
– Как что? Мина–то никому не нужна будет, — снова вмешался в разговор Ванин, под шумок протягивая руку к шахаевскому кисету. — Плуги и тракторы будем после войны делать, а не твои мины.
– Это, брат, хорошо, что ты в завтрашний день заглянул, — возразил немного обиженный Фетисов. — Плохо только, что не все там увидел. Ты что ж, считаешь, что после Гитлера у нас и врагов больше не будет?.. Мы, конечно, будем делать и плуги и тракторы — больше, чем до войны. Но и хорошее оружие нам тоже не помешает.
– А кем вы работали до войны? — неожиданно обратился к Фетисову Аким.
– До войны агрономом работал.
– Агрономом?
– Да. А сейчас, как видите, думаю об оружии.
– И очень хорошо делаете, что думаете! — Аким посмотрел в лицо старшины, как бы изучая его. — Вы правы, товарищ сержант. Вы очень правильные слова сейчас сказали. У садовника самая что ни на есть мирная профессия. И после войны мы сделаем нашу страну большим садом. А хороший сад лучше стеречь с ружьем, чем без него.
Аким не спускал взгляда с простого загорелого лица Фетисова, с его спокойных и умных глаз, с озабоченных морщинок на высоком лбу. И вдруг рядом с этим лицом он увидел другое — бледное, бородатое, болезненно подергивающееся… Аким тряхнул головой, как бы желая избавиться от этого воспоминания, и вновь стал пристально смотреть в опаленное войной лицо Фетисова.
Глядя на Фетисова, Аким невольно вспомнил слова Пинчука, сказанные им как–то о боевом солдатском опыте: «Його трэба собрать до кучи, посмотреть, отобрать, якый поценнее, на будуще годится, и в книгу».
«Мы только мечтаем об этом, а Фетисов уже собирает крупицы военного опыта», — подумал он и сказал почти торжественно:
– У вас светлая голова, товарищ сержант!
Шахаев следил за Акимом. Он вновь подумал о том, как был прав начальник политотдела, сказавший об этом солдате: «Ваш Аким будет хорошим коммунистом».
И Шахаев улыбнулся.
Время приближалось к полуночи, когда в блиндаж ввалились капитан Гуров и румын Бокулей. Они принесли пачки листовок, заметив которые Шахаев спросил:
– Опять?
– Опять, товарищ Шахаев. — Гуров стащил с головы пилотку и обтер ею свой голый, коричневый от загара череп: по дороге сюда они попали с Бокулеем под сильный артиллерийский налет. Гуров прополз на животе метров двести и теперь никак не мог отдышаться. — Листовки надо забросить немедленно. Такой приказ Поарма[10].
– Забросим.
Вернулся Забаров и приказал выходить.
– Пора, — сообщил он коротко. И, наскоро попрощавшись с Гуровым и Фетисовым, старшина направился к выходу. Около двери его кто–то тихо дернул за маскхалат. Забаров оглянулся и встретился с блестящими глазами румына. Путаясь от волнения, Бокулей пролепетал:
– До свидания, товарищ!.. Бун… Карашо желаю!..
– До свидания, Георгий! Спасибо! — и Забаров крепко пожал его руку. Бокулей еще долго ощущал теплоту широкой забаровской ладони на своих пальцах.
Разведчики завернули в ход сообщения и направились к Донцу. Грунт был песчаный и осыпался от малейшего сотрясения. В брустверы траншеи, шипя, слепнями впивались пули.
Шли молча. Ванин беспокойно сопел за спиной Акима.
– Ты что? — шепотом спросил Аким. .
– Неловко получилось.
– Ты о чем это? — не понял Аким.
– Не попрощался… Обидится…
Сенька беспокоился о Вере, работнице полевой почты. Аким знал, что в последнее время дружба Ванина с этой девушкой все более крепла. Но все же Акиму было странно слышать такие слова от озорного и беспечного Сеньки. Он спросил, задержавшись на минуту:
– Любишь ее, Семен?
– Иди, иди, чего остановился! — подтолкнул его Ванин, потом все же добавил: — Обидится, наверно…
– Вернешься — обрадуется, — успокаивал его Аким.
– Нет, все равно обидится. Она у меня такая…
«Ах, Сенька, Сeнька! Bот тебе и шалопай!» — Аким тяжело вздохнул, ощутил прилив легкой грусти. «Счастливый», — подумал он про Ванина и быстро зашагал, догоняя товарищей.
Звезды тихо сыпались на землю, встречаясь с взлетевшими ракетами. Из–за темневшей впереди горы выползал огрызок черной тучи, по нему выпускал кривые очереди неугомонный «максим». Где–то, невидимая, покашливала бронебойка. Из приоткрытой двери одного блиндажа слышалось:
– Кому?
– Воробьеву.
– Кому?
– Кудрявцеву.
– Кому?
– Вдовиченке…
Там, должно быть, делили махорку, применяя этот сверхдемократический метод, рожденный фронтовыми старшинами.
Из соседней траншеи до разведчиков, которых для чего–то остановил Забаров, доносился отчетливый солдатский говорок:
– Савельев, где твои подсумки?
– В блиндаже, товарищ младший сержант.
– Он в них махорку прячет.
– У него там весь мобзапас.
– Врут они, товарищ младший сержант.
– Ну ладно, иди возьми их.
– Есть!
– Хлопцы, а Мачильский свой НЗ уже съел,
– Старшина все равно догадается. Он ему съест!
– Старшине некогда. Он осколки минные собирает, точно опенки…
– Хо–хо–хо!
– Что хохочешь? Может, они ему для науки какой…
– А я что?.. Я ничего…
– То–то что ничего.
Как всегда бывает у солдат, их шутливо–дурашливый разговор постепенно сменился на серьезный.
– А немцы опять замышляют что–то. Не иначе, как в наступление собрались. Силенка, видать, еще есть у них. Танки так и ревут за Донцом.
– Что верно, то верно! — долетели до разведчиков ответные слова. — Силенка у немцев еще имеется. Только с нами им не сравняться. Ездили мы со старшиной в Шебекинский лес за патронами. Батюшки мои, что там творится! За каждым деревом — орудие стоит. А танков — тьма–тьмущая. И все новенькие, каких раньше и не видно было.
– И НЗ нам выдали неспроста.
– Будет заваруха!..
– Как бы его, проклятого, навсегда отучить от наступления!..
Разговор смолк. Ночь разливала над окопами чуткую тишину.
– Разболтались, черти! — пробормотал Сенька, ежась не то от холода, не то от беспокойно–тревожного ощущения, охватившего вдруг его. По команде Забарова разведчики двинулись вперед.
Под ногами захлюпало. Шумели камыши. Пахло илом и лягушатником. Ванин уловил среди этих запахов и приторно–сладкий, вызывающий тошноту. Где–то в прибрежных камышах, видимо, лежал труп немецкого разведчика.
– Убрать бы надо, похоронить, — сказал Аким.
– Может, с почестями? — съязвил Ванин.
– У тебя, Семен, медальон есть? — спросил Аким, стараясь не замечать Сенькиной колкости.
Медальоны всегда напоминают о смерти, и поэтому Ванин их не любил.
– Ты мне больше не говори о них, — попросил он Акима. — Понял?
Вышли к реке. Прислушались, всматриваясь в темноту. В камышах чернели две тупоносые долбленые лодки. Возле них сидел на корточках солдат–сапер. Заметив разведчиков, он поднялся, подошел к Забарову, которого, очевидно, хорошо знал.
– Ну что, будем отчаливать? — спросил он.
– Обождем немного, как месяц скроется.
Туча, подгоняемая теплым южным ветром, темной громадиной надвигалась из–за горы. Становилось черно и душно. Хотелось развязать шнурки маскхалата, облить грудь холодной водой.
– Садись, — вполголоса скомандовал Забаров.
Разведчики по одному стали заходить в лодки, стараясь сохранять равновесие. Первым отчалило от берега отделение Шахаева. Лодка была узкой и при малейшем движении грозила опрокинуться.
«С этим дредноутом не мудрено и на дно пойти», — невесело думал Ванин, развязывая пачку с листовками.
Через Донец переправились бесшумно. В прибрежных зарослях попрятали лодки. Ванин и Аким быстро разбросали листовки, чтобы только поскорее избавиться от них.
Впереди, метрах в двухстах, маячила высота 224,5. Там находился немец–наблюдатель. Вот его–то Забаров и решил захватить. Старшина еще несколько дней тому назад высмотрел скрытые пути подхода к этой вражеской точке. Только бы ничего не изменилось…
Поползли.
В этот поиск впервые вышел Алеша Мальцев. Не спуская слезившихся от напряжения глаз с Шахаева и Забарова, он полз быстро, расторопно, и все же поспеть за старыми разведчиками ему было нелегко. Только Аким был с ним рядом. Это успокаивало Мальцева. Алеша жался к опытному разведчику. Аким понимал состояние молодого солдата и шепотом подбадривал:
– Ничего, Мальцев, ничего. Поползем вместе. Все будет в порядке, не беспокойся. Следи и слушай хорошенько…
Алеша полз. Мешали висевшие на животе автоматные диски, как тяжелые гири лежали в карманах гранаты. Соленый пот резал глаза. Вдруг с отвратительным свистом почти рядом взвилась ракета. Описав дугу, она рассыпалась над землей. И в ту же минуту, как показалось Мальцеву, над самым его ухом загремел пулемет. Сердце Алеши сжалось. Воздух наполнился пчелиным жужжанием пуль. Но так длилось недолго. Пулемет умолк, и стало опять тихо. Алеше подумалось, что стало тише прежнего. Коснувшись локтя Акима, он чуть успокоился.
Разведчики лежали не шевелясь. Время тянулось невыносимо долго.
Алеша чувствовал, что в груди снова вырастает волнение. Чтобы унять его, он до боли стиснул зубы, приглушил дыхание и зажмурился. Когда, наконец, он оторвал от земли голову и открыл глаза, то никого не увидел вокруг себя. Алеша чуть было не заплакал от горя и страха, но побоялся, что его могут услышать немцы. Собрав все силы, Алеша пополз вперед, думая, что разведчики находятся там. Он полз долго и настойчиво. Вдруг впереди выросла гигантская фигура Забарова и опустилась на что–то невидимое Мальцеву. Раздался короткий нечеловеческий крик — так кричит пойманный в капкан заяц. Алеша лежал на своем месте и не знал, что ему делать. Сенька и Аким проволокли мимо него немца. «Что теперь скажут обо мне в роте, — подумал Мальцев, — ничего себе разведчик!»
– Прикрывай нас! — прошептал Ванин, но Алеша не сразу понял, что это было сказано ему.
Впереди как будто никого не было, и Мальцев не знал, куда он должен стрелять и от кого прикрывать разведчиков. Немцы открыли яростную слепую пальбу. Тогда Алеша тоже начал стрелять наугад, лишь бы стрелять и не слышать стрельбы противника. В стороне от Мальцева пробежал Забаров, потом за ним промелькнули Шахаев и еще один разведчик, которого Алеша не узнал. Все это произошло так быстро, что Мальцев даже не успел спросить Шахаева, что же ему делать.
Он остался один на вражеском поле. Во всяком случае, так казалось ему. Леденящее душу одиночество и страх опустились на бойца. Алеша сжался, уткнул голову в духовитую землю. Так лежал он до тех пор, пока стрельба немцев не приблизилась к нему. Тогда он приложил к плечу автомат и снова открыл огонь. Не заметил, как расстрелял первый диск. Механически вставив второй, он расстрелял и его. Теперь у бойца оставались гранаты и нож. Алеша стал торопливо шарить у себя в карманах. Но в это время чья–то рука опустилась на его спину. Алеша рванулся в сторону, но рука крепко удерживала его. Мальцев, холодея, оглянулся и встретился с искорками маленьких глаз Шахаева.
– Мальцев!.. — Шахаев схватил бойца за руку и быстро побежал с ним вниз, к реке.
Со всех сторон слышалась стрельба. Ее вели немцы, стреляли разведчики, с левого берега била наша артиллерия, звонко ахали мины, в воздухе, как при фейерверке, кипели разноцветные ракеты. Они с шипением падали в воду, на брустверы окопов и траншей.
Забаров широко раздувал ноздри, прислушиваясь к пальбе. Привычное чувство боевой радости и одержанной победы наполнило его. Теперь он был спокоен. Старшина отлично понимал, что вcя эта бестолковая ночная сутолока уже не может помешать ему.
У лодок с автоматом в руках терпеливо дежурил сапер. Шум в камышах заставил его вздрогнуть.
– Свои, — послышался Сенькин голос, и солдат опустил оружие.
– Думал, немец лезет, — сказал он.
– Ты прав — вот и немец! — Ванин подтолкнул пленного вперед. — Хорош «язычок»?
Вслед за Ваниным и Акимом стали подходить и другие разведчики. Прибежал Забаров, вскоре появился и Шахаев с Алешей.
– Ранен? — встревожился старшина, видя, что Шахаев держит бойца за руку.
– Нет, кажется, руку повредил.
Мальцев с тихой благодарностью посмотрел на парторга.
– Спасибо вам, товарищ старший сержант…
– Ладно, молчи, — остановил его Шахаев и полез в лодку.
– Ну, фриц, ком! — подогнал Ванин немца. — Вот долговязый, чертяка! А дрожит, сучий бес. Давай, давай, что встал!..
Немец послушно и, как показалось разведчикам, даже охотно прыгнул в лодку. При свисте рвущихся мин и снарядов он вздрагивал сильнее, прятал голову и шептал: «Майн гот! Майн гот!..»
Лодка, шелестя в камышах, мягко ткнулась в песчаный берег. Разведчики быстро выскочили из нее и, пригнувшись, подталкивая немца, побежали в траншею. Прыгнув в нее, увидели человека.
– Кто это? — окликнул Забаров.
– Не узнаете? Это я, Фетисов.
– А, сержант! Так ты почему же не спишь?
– Не спится что–то последние ночи, да и вас хотелось встретить.
– За это спасибо, — Забаров стиснул руку Фетисова в своей огромной ладони. — Как тут, все тихо?
– Пока да. Но, видно, недолго быть тишине…
Стрельба за рекой на некоторое время прекратилась. И разведчики различили далекое низкое урчание моторов и глухое постукивание гусеничных траков.
– Танки, — безошибочно определил Забаров.
– Они, — подтвердил Фетисов. — Боевое охранение надо усилить, послать туда солдат поопытней, сталинградцев…
Разведчики распрощались с Фетисовым.
Сержант еще долго стоял в траншее, на прежнем месте, прислушиваясь к далекому гулу моторов. Потом свернул в ход сообщения, ведущий в боевое охранение.
На правом берегу Донца продолжалась перестрелка. Стараясь дать возможность группе захвата переправить пленного через реку, разведчики, возглавляемые комсоргом Камушкиным, огнем сдерживали немцев, решившихся наконец выйти из окопов. На бледном фоне неба было хорошо видно перебегающих неприятельских солдат. Их становилось все больше и больше. Камушкин сообразил, что его группа может попасть в окружение. Не желая рисковать бойцами, он приказал им отходить, а сам продолжал отстреливаться от наседавшего врага. Расстреляв все патроны, Камушкин пополз вниз, к реке. Очевидно, в темноте он сбился с пути, потому что у Донца не нашел ни лодки, ни бойцов. «Поплыву», — решил Камушкин. Подняв над головой автомат, вошел в черную, как нефть, теплую воду. Едва он сделал несколько шагов, как по верхушкам тростников сыпанула автоматная очередь. Потом — вторая, третья… Сначала — высоко, а потом — все ниже и ниже. И вот уже пули, как дождевые капли, запрыгали, забулькали вокруг разведчика. Опрокинувшись на спину и держа в вытянутой руке автомат, Камушкин поплыл. Тяжелые кирзовые сапоги и намокшее обмундирование тянули его вниз, ноги с трудом сгибались.
Немцы, видимо, еще не обнаружили его и прохаживались косыми очередями по всей реке — так криво сыплет дождь при сильном порывистом ветре: то назад, то вперед, то в стороны. Камушкин знал, что в таких случаях надо нырять, прятаться под водой, но он боялся утонуть — нырнешь, а вынырнуть уже не сможешь. Плыл Камушкин очень медленно. Каждый метр приходилось преодолевать великим усилием мышц и воли.
А немецкие пули шлепались рядом, забрызгивали лицо разведчика водяными каплями. На середине реки он вдруг почувствовал тупой удар в левое плечо. Рука, как подрубленная, имеете с автоматом упала на воду. В плече стало почему–то горячо, и даже приятно. «Почему это?» — пытался сообразить разведчик, все еще не понимая, что его ранило. Напрягая последние силы, он все же продолжал плыть. Темное, беззвездное небо вдруг качнулось, начало снижаться. Камушкину стало очень страшно. «Что это?» — подумал он еще раз и перестал шевелить ногами. И вдруг он с радостью ощутил вязкое дно. Собрав остаток сил, пошел к берегу, неся, как плеть, безжизненную левую руку. Он только теперь обнаружил, что с ним нет автомата, и сильно испугался. Хотел было вернуться, но разве найдешь его на дне реки? Да и сил не было на это. Камушкин вдруг почувствовал, что вместе с оружием он как бы потерял и возможность двигаться дальше. Сделал еще два шага и тяжело упал у самого берега.
Темная туча закрыла последний клочок неба. Только ракеты да светящиеся пули по–прежнему тыкались в ее черное брюхо.
На рассвете разведчики нашли своего комсорга. Он лежал без сознания, наполовину в воде. Пришел в себя к вечеру в медсанбате, и то лишь после того, как ему сделали вливание крови.
На следующий день Камушкина навестили его боевые друзья. Пришел с ними и Алеша Мальцев; после вчерашней ночи он так привязался к парторгу, что ходил за ним по пятам. Сначала Алеша был твердо уверен, что Шахаев доложит о его замешательстве в бою лейтенанту Марченко и тот отчислит его из роты. Но Шахаев не сделал этого. Он даже не показал виду, что и сам знает что–то об Алеше. Только бесцеремонный Ванин не преминул сделать замечание Мальцеву:
– Ты где это, Алеша, ночью–то пропадал? Уж ты того, не струхнул ли малость? Что–то похоже на это…
– А ты оставь свои глупые догадки! — прикрикнул на него Шахаев, и Сенька замолчал.
В ту минуту Алеша готов был расцеловать Шахаева. Пинчук привез Камушкину подарок — пачку «генеральских», добытую у Бориса Гуревича, и новое обмундирование, с великим трудом выпрошенное у Ивана Дрыня–заведующего вещевым складом.
– Ну, як Гобсек цей Дрынь! — жаловался Петр, подавая счастливому Камушкину гимнастерку и брюки.
В палатку заглянула сестра.
– Товарищи, потише, — попросила она.
Разведчики стали разговаривать почти шепотом.
– Как рука? — спросил Шахаев у Камушкина.
– Болит, но шевелить могу. Скучно мне тут, ребята, — с грустью признался комсорг и задумчиво посмотрел в раскрытую дверь. Там зеленели, шелестя резными лапчатыми листьями, мокрые дубы. На одном сучке покачивалась, мелькая хвостом, осторожная сорока. Вася улыбнулся.
Ты, сорока–белобока,
Научи меня летать
Hи далеко, ни высоко Только с милой погулять.
Эту песенку пел он мальчонкой, радуясь, бывало, что под окнами прокричит пернатая вещунья. «Быть гостям или письму», — говаривал в таких случаях отец.
«Неплохо было бы получить письмецо», — подумал Камушкин.
Он вдруг почувствовал, что у него кружится голова, и опустился на подушку.
Из сортировочной доносились стоны раненых. Чей–то умоляющий голос все время просил:
– Сестрица, родненькая, потише… Ой, мочи моей нет…
– Потерпи, родной, сейчас все кончится, потерпи, — успокаивал уже знакомый разведчикам девичий голос.
– Бинт–то присох… ой–ой–ой… не могу я…
– Ты же не ребенок, а солдат. Потерпи, — строго звучал голос сестры.
Боец умолк.
В лесу, где размещался медсанбат, стоял размеренно–неторопливый гомон. Здесь, кроме резервных частей, располагались также все хозяйственные подразделения дивизии, ружейные мастерские, склады боеприпасов, ветеринарные пункты. Слышалось тарахтение повозок, ржание лошадей, говор и незлобивая брань повозочных, кладовщиков, артиллерийских и ружейных мастеров, писарей — всей этой хлопотливой тыловой братии, проводившей дни и ночи в беспокойных заботах. Труд этих, по преимуществу уже пожилых людей, как и труд тех миллионов, что находились в глубоком тылу, проводя бессонные ночи у станков и на полях, поглощался прожорливым и нетерпеливым едоком — передним краем фронта.
Над темно–зеленым ковром леса в безбрежной синеве разгуливали патрулирующие «ястребки» да прокладывали белые небесные шляхи одинокие самолеты–разведчики.
Раненый в сортировочной молчал.
– Терпит, — Камушкин заворочался на койке. — А ведь совсем мальчишка. Я видел, как его несли на носилках… Терпит парень. До войны небось от занозы ревел. А сейчас!.. И откуда у людей сила берется, терпение такое? Словно бы на огне каждого подержали!
– На огне и есть, — сказал Пинчук.
Камушкин вдруг снова поднялся на локтях, заговорил мечтательно:
– Знаете, ребята, о чем я думаю?
– Знаем, Вася. Ты думаешь удрать из медсанбата к нам поскорее. Одобряю! — без малейшего сомнения заявил Ванин.
– Конечно. Но не только об этом я думал. Мне бы вот подучиться хорошенько, — люблю я рисовать, — и написать такую картину, чтобы вот тот, — Камушкин показал в сторону палатки, где еще недавно стонал раненый, — чтобы такие, как он, встали в ней во весь свой рост — большие, сильные, красивые!..
Комсорг плотно сдвинул пушистые брови. Тонкие морщинки паутинками разбежались но его лицу. Так, закрыв глаза, он лежал несколько минут, о чем–то думая. Потом поднял веки и, возбуждаясь и удивляя разведчиков, стал рассказывать им о великих художниках, чьи кисти перенесли на полотна жизнь во всем ее прекрасном и трагическом. Камушкин радовался, как ребенок, видя, что его внимательно слушают. Особенно воодушевился Аким. Споря и перебивая друг друга, они стали говорить о замечательных русских и европейских живописцах. При этом Шахаев успел заметить, что Акиму больше нравились Левитан, Перов, Саврасов, из советских — Сергей Герасимов; Камушкину–Репин, Верещагин, из современных — художники студии имени Грекова, куда в тайнике души он и сам мечтал попасть после войны.
Аким снова поразил Сеньку своими познаниями.
«Когда это он всего нахватался?» — подумал Сенька с легкой, несвойственной ему грустью, искренне завидуя товарищу.
Где–то за лесом туго встряхнул землю тяжелый снаряд. Листья деревьев испуганно зашептали, зашелестели, сорока вспорхнула и замелькала между стволами, оглашая урочище оголтелым криком. В палатке задрожало целлулоидное оконце. Под ногами разведчиков глухо прогудело.
Камушкин умолк, уронив голову на подушку, будто этот снаряд вернул его к суровой действительности.
Аким посмотрел на комсорга, на других разведчиков. «Все они учились в советской школе», — подумал он, и от этой неожиданной мысли ему стало очень приятно.
Попрощавшись с Камушкиным, разведчики вышли из палатки. Сенька о чем–то тихо попросил Шахаева. Тот кивнул головой. Саратовец с независимым и деланно спокойным выражением лица замедлил шаг и завернул влево, на лесную тропу.
– Привет ей от нас передавай!.. — крикнул ему вдогонку Алеша Мальцев с явным намерением смутить отчаянного ухажера.
«Я вот тебе передам!» — мысленно погрозил ему Сенька, недовольный тем, что друзья разгадали его намерение.
Круто повернувшись, Сенька прибавил шагу, направляясь к полевой почте.
Недалеко от палатки, в которой лежал Камушкин, под старым, обшарпанным дубом, обмахивались куцыми хвостами Кузьмичовы лошади. Их хозяин сидел на спиленном дереве и мирно беседовал с пожилым повозочным. Колечки сизого дымка струились из–под усов обоих собеседников и вились над их головами вместе с тучей мелкой назойливой мошкары.
– Вот я и говорю, — неторопливо, с крестьянской степенностью продолжал ездовой, очевидно, давно начатый разговор, — может, умнее после войны будем хозяйствовать. Глины и песку у нас хоть отбавляй. Можно и кирпичный и черепичный в районе для всех колхозов поставить — пожалуйста! Оно и надежней да и подешевше выйдет. И лес возле села сохранится. А то земля–то — наша, и вcе в наших руках, а иной раз глупости допускали…
Солдат не договорил. Заметив разведчиков, он поднялся, спрятал в карман кисет и валкой походкой направился к своей повозке, медленно переставляя ноги.
– Мабуть, земляка побачив? — спросил подошедший Пинчук.
– Нет. С Волги он, из–под Камышина. Завхозом в артели работал. Все планирует да прикидывает, как бы после войны дела поумнее наладить в колхозе. Беспокойный человек. Люблю таких…
Кузьмич отвязал лошадей, укрепил подпруги, ловко, не по–стариковски вскочил на повозку и выметнулся на дорогу.
– Из якого полка вин? — спросил Пинчук.
– Из артиллерийского. Раненых в санбат привез. Говорит, в эти дни ни минуты не дают покоя — все снаряды возят на передовую. Сказывают, целые горы навозили, прятать некуда…
– В нашу б роту його, — сказал Пинчук, искрение жалея, что не поговорил с повозочным: уж больно ценил он в людях хозяйственную–то струнку!
Подъехав к своей землянке, разведчики заметили, как в нее стрелой влетела ласточка.
– Может, выберем себе другой блиндаж, а этот оставим ласточке? — предложил Мальцев.
– Ты плохо знаешь ее, Алеша. Если ласточка решила поселиться в нашем жилище, значит, она не боится нас. Кто знает, может быть, как раз на этом месте когда–то стоял хлевушок, в котором родилась эта ласточка… — и Аким смело вошел в блиндаж.
Ласточка действительно не испугалась разведчиков. Она сидела на маленьком сучке, где ею уже были налеплены кусочки грязи, смешанные с соломинками, — фундамент будущего гнезда, и с любопытством наблюдала за солдатами, которые осторожно рассаживались по своим местам. На шейке смелой пичуги мигало красное пятнышко. Аспидная спинка и стрельчатый хвостик отсвечивали синевой, оттеняя белоснежное брюшко.
– Умница! Вот так и надо делать всегда! — расчувствовался Алеша. — Разведчики — народ добрый. Не тронут.
В полдень вернулся Сенька. Сверкая светлыми глазами, он подкрался к Акиму сзади и схватил его за шею.
– А ты все пишешь, Аким?
– Собственно… что все это значит? — освободился от Сенькиных объятий Аким. — Я ж тебе… — он хотел сказать «не Вера», но раздумал, боясь смутить своего беспокойного друга.
Повернувшись к столу, Аким вновь склонился над бумагой. Он записывал свои впечатления в дневник. Глядя на Акима, захотелось вести дневник и Сеньке. Он выпросил у запасливого Пинчука общую тетрадь, вынул из кармана автоматическую ручку и уселся рядом с Акимом. Будучи глубоко убежденным, что начало обязательно должно быть лирическим, написал:
«Сегодня состоялась тихая, приветливая погода».
Потом долго думал, что еще прибавить к этому, но так ничего и не придумал. Немного поколебавшись, положил свою ручку перед Акимом.
– Возьми, Аким! Это оружие не для меня.
7
Возвращаясь с наблюдательного пункта, Марченко решил зайти на огневые позиции батареи старшего лейтенанта Гунько. Он любил поболтать со своим другом. Был поздний час. В такое время Гунько обычно находился в своем блиндаже — либо рылся в книгах, либо корпел над таблицей стрельбы, делая какие–нибудь сложные вычисления. Это было хорошо известно Марченко, и это было причиной их частых споров. Разведчику порой казалось, что его товарищ рисуется, хочет «свою ученость показать»: «Вот, мол–де, и на войне я нахожу время для работы над собой». Марченко это раздражало, и он начинал язвительно подсмеиваться над другом.
– Читай, читай, полковник Павлов таких любит. В звании повысит, — говорил он.
Гунько сначала улыбался, потом терпеливо отмалчивался, наконец его начинали злить глупые насмешки друга; завязывался спор, который обычно заканчивался яростной ссорой. А на следующий день лейтенанты звонили друг другу по телефону, чтобы помириться. И мирились.
На этот раз Петра в блиндаже не оказалось. Ординарец сообщил, что командир ушел на батарею. Наверное, сейчас вернется.
Гунько действительно скоро вернулся. Плащ–накидка и сапоги на нем были вымазаны в глине, лицо запылено, но его желтые глина смотрели весело и оживленно. Командир батареи был явно доволен чем–то. Увидев у себя разведчика, он искренне обрадовался:
– Вот хорошо, что ты пришел!.. А то не перед кем было бы похвастаться! Знаешь, так оборудовали мои орлы огневую позицию, что и ночью ни один немецкий танк не проскользнет! Каково? Правда, немцы не любят наступать ночью. Но они, наученные горьким опытом, могут изменить свою тактику. Не такие уж они дураки, чтобы воевать по одному шаблону. И у них немало умных командиров. Во всяком случае, моя батарея готова и к ночным боям. Ну, как ты находишь?
– Что ж, молодец, — ответил Марченко. Желтоватые глаза Гунько ликующе блеснули.
– Э, да я еще не то приготовлю фашистам! Будут они кровью харкать!..
– Ладно, довольно хвастать. Ты лучше расскажи, как твоя батарея на занятии провалилась. Ведь я все знаю.
– И ты это считаешь провалом? — Гунько нахмурился.
– Конечно.
Занятие, о котором сейчас говорили лейтенанты, проводилось несколько дней тому назад, в тылу дивизии. Гунъко с радостью вывел свою батарею на это занятие, ибо чутьем опытного фронтовика он понимал, что близятся большие сражения и нелишне потренировать еще бойцов.
Несколько тягачей медленно волокли по ровному полю макеты танков. Солдаты–артиллеристы, посмеиваясь, легко расстреливали макеты. Гунько слышал, как бойцы перебрасывались едкими замечаниями:
– Потеха, а не учение!
– Ползут черт–те как!.. Как пеша вошь по…
– Эх, генерал не видит, дал бы он жизни кому следует за эту прогулку!..
– И даст. Он небось с наблюдательного пункта все видит.
Гунько подбежал к водителям и закричал на них:
– Что ж, по–вашему, немецкие танки таким же черепашьим ходом будут идти?.. Маскируйтесь хорошенько! И дуйте полным ходом. Увертывайтесь от выстрела, черт бы вас побрал совсем!..
Тягачи взревели и, рванув с места, помчались по нескошенному полю. Артиллеристы лихорадочно заработали у орудий. Их спины моментально потемнели от пота. Подносчики, кряхтя, бегали со снарядами, подмаргивали друг другу:
– Вот дает!..
– Это похоже на что–то!
– Как в настоящем бою!..
– Припекает!..
Танки–макеты мчались по полю, то пропадая в море желтеющей ржи, то опускаясь в балки, то вновь появляясь.
– Вот это по–моему! — ликовал Гунько, вытирая ладонью смуглый лоб и скаля крепкие белые зубы. — Давай, ребята, жми!..
А перед вечером артиллеристы выстроились на опушке леса. Батарея Гунько оказалась на последнем месте по числу попаданий. Но, к всеобщему удивлению, это нисколько не огорчило Гунько. Он был спокоен и даже доволен результатами занятий.
– И ты еще улыбаешься, Гунько? — посмеивались над ним другие командиры батарей.
– Если б я вел огонь по вашим черепахам, от них не осталось бы ни одной щепки… Затеяли игру в бирюльки. Стрелковое соревнование в тире, а не занятие! Забыли про сталинградские бои. За это можно дорого поплатиться, дорогие товарищи! Помните, что говорил генерал на партийном активе!..
От высоты, на которой располагался наблюдательный пункт, отделилось несколько человек и направилось к опушке леса, где стояли артиллеристы.
– Генерал идет!..
Командир дивизиона, низкорослый толстый майор, прижав левую руку к ноге и правую держа у козырька фуражки, неуклюже пошел навстречу начальству. До батарейцев долетели обрывки его доклада:
– Дивизион… выстроен… разбора… учений!..
Приняв рапорт, Сизов легкой походкой приблизился к солдатам.
– Здравствуйте, товарищи солдаты! — звонко и отчетливо прозвучал его голос. Эхо где–то в глубине леса услужливо и, капалось, с большой охотой повторило слова комдива.
– Здравия желаем, товарищ генерал!.. — приветствовали солдаты.
Бойцы не спускали ожидающе–восторженных глаз с генерала.
Сизов подозвал к себе старшего лейтенанта Гунько.
– За отличные действия вам и всему личному составу вашей батареи объявляю благодарность! — донеслось до солдат. И, уже обращаясь к командиру дивизиона и к командирам других батарей, Сизов продолжал суховато: — Упрощать обстановку на занятиях — значит совершать преступление, — отчеканивал он каждое слово. — Усложнять ее, максимально приближая к боевой, — делать нужное и в высшей степени полезное дело.
Этими словами начал генерал подробный разбор занятий.
– Ты что же, пришел посочувствовать моему «горю»? — спросил Гунько, хитро прижмурясь.
Марченко обиделся.
– Как тебе известно, Петр, успокаивать — не в моем духе. А пришел я к тебе отчасти потому, что хотел просто тебя видеть. Кроме того, у меня есть к тебе небольшая просьба…
– Какая?
– Впрочем, это даже не просьба, а приказ… — разведчик улыбнулся. — Ну?
– Собирайся — и марш в мою роту. Хоть выпьем по рюмочке!..
– Это, пожалуй, единственный за мою службу приказ, которому я могу не подчиниться.
– Почему? — удивился Марченко.
– Во–первых, потому, что оставлять сейчас батарею я не могу.
– Ведь не на всю же ночь я тебя зову, на час–другой.
– А во–вторых, — продолжал Гунько, — не время сейчас думать о рюмочке, друг ты мой! Не время!.. Да у меня еще и дел много. Если хочешь, давай выпьем по чарке здесь. В моей фляге малость осталось.
– Вечно у тебя какие–нибудь дела…
– Серьезно говорю. Надо провести беседу с солдатами, сообщить им новые данные о противнике.
– Это еще зачем? Еще подумают солдаты, что немцы превосходят нас по численности, — посматривая на новую звездочку на погоне Гунько, говорил Марченко. — Запугаешь своих артиллеристов, а у тебя ведь много молодых бойцов.
– Ты это серьезно? — не вытерпел Гунько.
– Конечно, серьезно.
– Ну, тогда мне грустно…
– Не смейся.
– А я и не смеюсь. Повторяю — мне грустно. Грустно потому, что такие слова я слышу от лейтенанта Марченко — опытного, прославленного разведчика… Да мне с моими солдатами, дорогой товарищ, не сегодня–завтра придется лицом к лицу встретиться с врагом, вступить с ним в кровопролитный бой!..
– Ну вот, пошел: «кровопролитный», «сражение», «лицом к лицу»!.. Нельзя ли поспокойнее и проще?
– Хорошо, буду попроще… Да, вступить в бой! Так пусть же знают они этого врага, пусть знают и то, что бой с ним будет тяжелый, и готовят себя к этому. Что касается превосходства немцев, то не тебе, разведчику, говорить о нем.
– Я же сказал, что у солдат может составиться неправильное, преувеличенное представление о противнике, — заметил Марченко.
– Не думаю, — быстро возразил Гунько. — Сейчас солдаты не поверят в превосходство немцев. Они знают наши силы не хуже нас с тобой!.. Я, например, верю в свою батарею, в своих солдат и буду говорить им всю правду, чтобы они, зная свои силы, не питали, однако, иллюзий насчет легкой победы…
– Совершенно правильно, товарищ Гунько.
Офицеры быстро оглянулись.
Приподняв плащ–палатку, в блиндаж протискивался полковник Демин.
Судя по его бледному, осунувшемуся лицу и утомленным глазам, он давно не спал.
– Совершенно правильно! — повторил он, войдя в блиндаж и присаживаясь у столика. Он посмотрел на Марченко. — Мы только недавно на партийном активе говорили, что надо готовить личный состав к тяжелым испытаниям. И очень хорошo, что вы ужо это делаете, товарищ Гунько.
Хотя начальник политотдела появился в блиндаже неожиданно, это нисколько не удивило ни Гунько, ни Марченко. Они знали, что Демин имел привычку появляться в самых, казалось бы, неожиданных местах. То его увидят в боевом охранении какого–нибудь батальона и тоже не удивятся этому; то вдруг он придет на санитарный пункт; то на артиллерийские позиции; вдруг нагрянет в склады АХЧ и там учинит настоящий разнос начальнику административно–хозяйственной части старшему лейтенанту Докторовичу; чаще же всего бывал он в стрелковых ротах — любил поговорить с коммунистами; инструкторов политотдела также редко можно было увидеть в штабе дивизии, — они приходили из полков, делали доклад начальнику или его заместителю и, помывшись в бане, снова уходили в полки, в батальоны, роты.
Демин так же, как и генерал Сизов, знал по фамилии всех офицеров соединения.
– Но вы, товарищ Гунько, не обижайтесь на Марченко за его слова. Разведчика можно понять. Его профессия — это прежде всего осторожность, — вдруг сказал Демин и улыбнулся. — Иногда она бывает, может быть, немного излишней, эта осторожность… Проводите меня, товарищ Гунько, на свою батарею. Мне надо с вашими коммунистами потолковать.
– Я и сам сейчас собирался провести с бойцами беседу, — сообщил Гунько.
– Тогда совсем хорошо! — оживился полковник. — Побеседуем с ними вместе.
Выйдя из блиндажа, Демин вспомнил:
– В штабе на вас жаловались, товарищ Гунько. Не высылаете вовремя сведений.
– Да замучили они меня ими, товарищ полковник!
– Нет, нет, — твердо перебил Демин. — Сведения высылать надо. Война — дело серьезное. Это не только храбрость солдат, но и учет. Точный учет всего, вплоть до последнего патрона и тренчика на солдатском ремне. Вы с нами останетесь? — спросил Демин Марченко, видя, что тот собирается уходить.
– Нет, я пойду, товарищ полковник. Начальник разведки может потребовать, а меня нет.
– Это верно. Идите. У разведчиков сейчас дел много. Да и в штабе теперь никто не спит. От генерала до писаря — все работают до седьмого поту.
– Заходи, как сможешь! — попросил Гунько друга. Он был рад, что сегодняшний спор не оставил неприятного осадка, как нередко случалось прежде. Командиру батареи показалось, что Марченко уже и сам в душе понял, что был нe прав. — Заходи!
