Старая армия служила оружием классового угнетения трудящихся буржуазией. С переходом власти к трудящимся и эксплуатируемым классам возникла необходимость создания новой армии, которая явится оплотом Советской власти в настоящем, фундаментом для замены постоянной армии всенародным вооружением в ближайшем будущем и послужит поддержкой для грядущей социалистической революции в Европе.

I. Ввиду этого Совнарком постановил организовать новую армию под названием Рабоче—Крестьянская Красная Армия на следующих основаниях:

1. Рабоче—Крестьянская Красная Армия создается из наиболее сознательных и организованных элементов трудящихся классов.

2. Доступ в отряды открыт для всех граждан Российской Республики не моложе 18 лет. В Красную Армию поступает каждый, кто готов отдать свои силы, свою жизнь для защиты завоеваний Октябрьской Революции, Власти Советов и Социализма.

3. Для вступления в ряды Красной Армии необходима рекомендация войсковых комитетов или общественно–демократических организаций, стоящих на платформе Советской власти, партийных или профессиональных организаций.

При вступлении целых частей требуется круговая порука или поименное голосование…

Подписанный Предсовнаркома Лениным, этот декрет читался с равным, хотя и разным интересом в олонецких деревнях и на Quai d’Orsay.

Российская Революция не намеревалась повторять ошибку парижских коммунаров. Взяв фабрики и банки у господ, она ставила ко всей стране надежную и достойную стражу.

Этот декрет читал банкир Бугоровский. От разрушителей армии он не ожидал попытки ее воссоздания. Он прикидывал, во что может обойтись миллионная армия и где могут большевики найти достаточные кредиты.

Этот декрет читал Изаксон, посмеиваясь над простодушием противника. По его мнению, крестьянин, сорванный с земли мобилизацией и вооруженный винтовкой, — это эсер без партбилета.

Этот декрет читал бывший прапорщик Борисов, первый сказавший Алексею, что Россию спасет и очистит революция. Он верил в исторические аналогии. Революционные войны должны были раскрыться великолепной страницей истории. Он один из первых подал заявление с просьбой принять его в Красную Армию.

Этот декрет читал Сверчков. Эти строки показались ему простым обманом.

Его читали офицеры в квартире Зегельман, забыв в это утро о физкультурном коврике. Военные специалисты смеялись над затеей профанов. Но смех был не дружный и даже не злой.

Его читали братья Ветровы.

— В артиллерию? — спросил Олег.

— В воздушный флот, я думаю, — ответил Игорь.

На стене, рядом с разрезом океанского корабля, на другой день повис макет аэроплана.

Этот декрет читали по всем заводам и фабрикам Москвы и Петрограда.

Резолюции рабочих собраний требовали:

“Все партийцы, все сознательные рабочие должны вступить в ряды Красной Армии”.

По казармам бывших гвардейских полков шли митинги. Ораторы из Смольного держали декрет в руках. Они говорили горячо, как будто предстояло еще раз брать Зимний. Их слушали неспокойные аудитории. Это были остатки царской армии, прокаленные токами семнадцатого года, приказом главковерха переименованные в советские полки Народной социалистической армии. Они имели свою долю в Феврале, Июле и Октябре, но они, как родная им деревня, несли в себе все противоречия сельского капитализма.

Газеты и ораторы сравнивали эти гвардейские казармы и кадры с мехами, уже негодными для молодого вина.

Член ПК Чернявский, выступая в Н-ском полку, не ждал социалистического чуда и не настаивал на резолюции такой определенности, какие выносили на предприятиях.

Здесь его встретят люди, начинающие свой день с мысли о близкой демобилизации. Здесь есть и такие, которые сами назначили себе предельный срок. Для многих казарма — это приют, пока какие–то партизанские отряды не откроют для них прямой проезд в отрезанные фронтом губернии. Есть и такие, для кого казарма — это гостиница и бесплатная столовая. Для иных день законной демобилизации — это день раздела всего войскового имущества. В солдатских сундучках можно разыскать савинковские прокламашки, карикатуры и стишки, чернящие большевиков и воспевающие царя и погромы.

Но здесь же, в этой казарме, — молодежь, поднимавшаяся от Февраля к Июлю и Октябрю, готовая не только брать, но и платить за победы класса. Это их необходимо в первую очередь завербовать в рабоче–крестьянскую армию. Это — молодое вино для новых мехов. У них есть опыт войны и революции. Лучших необходимо взять в передовые части, которые станут мастерской и школой пролетарских дивизий.

Поэтому член ПК Чернявский начал свою речь с вопроса о демобилизации, о смерти царской армии, созданной для того, чтобы угнетать. Он предлагал этим бывшим гвардейцам выбрать свой путь. Потом всю силу своего ораторского умения он бросил на то, чтобы доказать, как велика будет разница между прежней и новой армией.

Алексей следил за оратором из первых рядов. Красивый и умный старик говорил, что революцию придется защищать, и, может быть, не только от белых, но и от немцев, и от союзников.

Становились серьезными лица слушателей. Председатель звонит, но оратора все равно перебивают пролетающие над залом, как птицы, вопросы. Кому–то никак не дождаться конца доклада. Все лица оборачиваются к спрашивающему. Гул голосов сопровождает жгучий для всех вопрос. Оратор не отмахивается от вопросов и только, когда их бывает слишком много, останавливается и ждет, пока не воцарится тишина.

Около Алексея — партийцы. Они молчаливее других. Партбилет в кармане означает готовый ясный ответ на большинство вопросов.

Откинувшись на спинку стула, Альфред, как с наблюдательного пункта, следил из президиума за залом.

— А уйти из новой армии, когда захочешь, можно? — кричит Прохоров.

Дурацкий вопрос, но даже самому Алексею хочется услышать ответ. Зал задышал громче.

— Но, ты, браток… Нас не надуешь. У тебя в рукаве записка. Известно, возишься с эсерами.

— А гауптвахта будет? — не унимался Прохоров.

— Он по шпаргалке, — кричит Алексей, вставая.

— Ничего, ничего, — говорит Чернявский, — разберемся во всем, товарищи.

Зал еще крепче наседает на трибуну. В казарме боевой день.

— У Рабоче—Крестьянской Армии будет свой устав. Твердый устав. Первый в мире устав пролетарской армии… Класс потребует от своих членов, взявших винтовку в руки, подчиняться этому уставу, потому что без дисциплины нет не только армии, но нет и класса — есть пыль человеческая. Класс имеет право и будет призывать к порядку и даже карать изменников и саботажников общего дела. Не следует уступать смертельному врагу ни в числе, ни в инициативе, ни в технике, ни в дисциплине. Недисциплинированный боец, снижающий силу революционных рядов, ничем не отличается от предателя, отдающего врагу пулемет…

Крепкие слова Чернявского нравятся Алексею.

— Вот ты послушай, — тянет он за рукав Федорченко. Он любит этого парня, одинаково ловкого с винтовкой и с гармонью, но недружного с порядком.

Федорченко, прищурив один глаз, шепчет:

— Так то будет в Красной Рабоче—Крестьянской… — и еще тише добавляет: — Когда мы уже по Сибири с песнями поедем.

Но Алексей не сердится. Он чувствует, что крепкие слова по вкусу здесь не ему одному. А барахло пусть едет с песнями и без песен.

Иногда эсеровские запевалы, которых Алексей знает наперечет, разорутся, тогда кричит на них большевик Бутылкин. Понукать его не нужно. Он как жаровня с углями, каждое слово его жаркое. Вскричит с места Бутылкин, и ползала хлопает в ладоши.

Рыхлый, со смуглым лицом, Сотула привалился к плечу Алексея. Так и есть — дремлет, подлец. Алексею не понять Сотулу. Разбуженный, он заявляет:

— Вси тэперь брэшуть складно. Ось я пойду в Ольвиопольский уезд та побачу…

Как прошагал он от Февраля до Октября, как остался в Третьем советском полку? До Ольвиопольского уезда ближе, чем Федорченке до Сибири, но Сотула, не верящий ни во что, кроме Ольвиопольского уезда, никуда не едет. Он не торгует на толкучках казенным добром, не пьет спекулянтскую водку, исправно стоит на часах и в прошлом участвовал во всех революционных выступлениях полка.

А надо бы, чтобы Сотула понял все и без Ольвиопольского уезда. Нет, мало. Пусть в Ольвиопольский уезд принесет петроградское. Вот если бы Алексей попал сейчас в Докукино, он бы не сидел там сложа руки.

— На бессознательности строилась армия царей, — горячо убеждает Чернявский. — Слепое орудие в негожих руках. Боец Красной Армии будет сознательным, знающим, за что он борется…

— А не понравилось — штык назад, — кричит Прохоров.

— Вооруженные великой идеей рабочего класса, сознающие пути этого класса, а следовательно, и свои до конца… — не сдается оратор, — патриоты своей рабоче–крестьянской родины, они будут лучшими солдатами в мире. Они будут непобедимы. Десятки тысяч петроградских пролетариев уже откликнулись на призыв. Рядовые бойцы Огнеметно–химического полка решили работать не по специальности, а куда пошлют. Великолепен порыв рабочих. На “Вулкане” в первый день записались пятьсот человек. На Сестрорецком — шестьсот, на Балтийском — все до пятидесяти лет. Ворошилов сообщает из Луганска, что рабочие отдают четверть фунта хлеба из пайка в пользу Красной Армии. Первые эшелоны уже двинуты на фронт. Они уже одержали победу над войсками Германии под Псковом…

В вихре голосов и аплодисментов тонут последние слова оратора.

Алексея волновали и речь Чернявского с сильными, уверенными словами и недобрые вопросы Прохорова, и он тянулся вперед, к столу докладчика. Не в очередь он наваливался на него со своими вопросами…

Чернявский сквозь очки смотрел на кудрявого кряжистого парня с оживленными глазами, выкладывавшего перед ним свои сомнения, к которым прислушивались десятки других ребят.

Он про себя определил эти сомнения как добрые и законные. Они как заросли, за которыми откроется дорога.

Спустившись с трибуны, он взял Алексея за плечо и, не отпуская от себя, говорил, пробиваясь сквозь толпу к автомобилю, что о Красной Армии еще придется толковать немало, что это сложное и трудное дело; но главное ясно и сейчас. Он усадил Альфреда рядом с шофером и показал Алексею место рядом с собой. Сотни сбившихся вокруг автомобиля людей слушали, как, впиваясь сухими пальцами в плечо Черных, Чернявский рассказывал, что царь персидский Ксеркс велел бесчисленным своим воинам принести по горсти земли и бросить в одно место на берегу Геллеспонта и как вырос здесь величественный холм, с которого царь взирал на два материка. Если бы ненависть, какую несет в себе каждый рабочий, каждый колониальный раб к своим безжалостным эксплуататорам, собрать воедино, в ней утонула бы бесследно горсть господ и никакой буржуазный Арарат не поднялся бы над поверхностью этого потопа.

Шофер сидел неподвижно, не трогая машину. Он понимал, что трибуне еще рано превращаться в экипаж.

Альфред смотрел вполоборота назад. Он был доволен. По совести говоря, он боялся, что, когда настанет время не слов, но большого и длительного испытания, этот прекрасный старик, великолепный подпольщик, спокойный организатор масс и пылкий учитель вынужден будет уступить место другим людям, попроще, таким, как он, Альфред.