Часть четвертая
I
В начале октября Петра выписали из госпиталя. Начальник хирургического отделения в последний раз осмотрел его ногу.
— Ну, старший сержант, теперь ты на коне. Езжай, бей фрицев, — сказал он с грубоватой лаской.
Петро получил документы, попрощался с врачами, нянями и сестрами и вышел за ворота.
Над городом, окутанным сизой дымкой, догорал закат, серебристо розовели в поднебесье аэростаты воздушного заграждения. Надвигались московские сумерки. Идти на пересыльный пункт было уже поздно. В госпитале задерживаться Петру не хотелось, и он стал перебирать в памяти адреса знакомых москвичей — к кому бы поехать.
На трамвайной остановке ждали вагона врач-майор, несколько женщин и юная сандружинница из хирургического корпуса госпиталя, где лежал Петро. На концерте для раненых девушка эта читала с большим чувством стихи одного фронтового поэта. Правда, читая, она дважды сбилась, но раскланивалась, как настоящая актриса, и ей хлопали дружелюбно и весело.
Петро подошел к ней.
— Совсем покидаете нас? — спросила она.
— Пора.
— Куда же теперь?
— У солдата один путь. На фронт.
— Нет, сейчас куда?
— В город. Поищу старых друзей.
Улыбаясь, Петро осторожно снял пальцем снежинку с белокурой прядки ее волос. Он вспомнил, как называли раненые девушку, и добавил:
— Ясно, Машенька?
— Не Машенька, а Мария… А вас зовут Петром. Я знаю.
Мария нагнулась, поправила металлическую застежку на резиновых ботах и сказала просто, как старому знакомому:
— Никаких друзей вы разыскивать не будете. Глупости! С больной ногой! Поедете к нам.
— Не стесню?
— Что вы! Мы вдвоем с мамой. Конечно, не стесните. Мало приятного бродить ночью по затемненной Москве.
Они с трудом вошли в переполненный трамвай.
— У Арбата сходить! — крикнула Мария, разыскав его глазами.
Мимо проплывали окраинные домики, пустыри, корпуса фабричных зданий. Петро разглядывал противотанковые рвы, проволочные заграждения, надолбы и стальные ежи, раскиданные на перекрестках дорог. Он видел их впервые, и то, что все это было построено в самой Москве, угнетало его.
Женщина с судками монотонно рассказывала старухе в большом шерстяном платке:
— Кончаю работу в половине шестого. Детишки сидят дома голодные. А столовая для детей фронтовиков — во Всехсвятском. Закрывается в шесть… Спешишь. Лезешь в трамвай через переднюю площадку, чтобы суп не расплескать. Ругаются, ну, и ты огрызаешься.
— Милая! — вздохнув, сказала старуха. — Им на фронте разве легче?
— Не к тому, что легче. Мой с первого дня там. Ни одного письма… Наверно, и нету его уже.
Женщины всю дорогу говорили о дровах, которых нет, о баррикадах на Ленинградском шоссе, о детских ботинках, которых уже целых два месяца нигде не купишь! На плечи женщин война взвалила столько тягот! Эти женщины рыли глубокие противотанковые рвы, закапывали в мерзлую землю бетонные надолбы, гасили пожары от «зажигалок».
…На трамвайной остановке Мария сошла раньше. Она хотела помочь Петру, но он отвел ее руку.
— Надо учиться ходить. Там, на передовой, помощников не будет.
Они шли неуютными затемненными улицами. Петро впервые видел военную Москву и дивился тому, как она изменилась. Мешки с песком у подвальных окон и витрин, глухой синий свет в подъездах. Даже милиционеры пользовались не яркими веселыми светофорами, а фонариками с зелеными я красными стеклами, за которыми тускло мерцали свечи. Петру казалось, что он идет по большой пустынной деревне.
Они уже приближались к темному многоэтажному дому, где жила Мария, когда протяжно загудели сирены и заводские гудки. В подъездах захлопали двери, торопливо зашаркали ноги по тротуарам..
— Мы в бомбоубежище не пойдем. Ладно? — сказала Мария.
— Хорошо, — ответил Петро рассеянно.
Его внимание привлекли два мальчугана, мчавшиеся во весь опор в сторону метро. Старший, лет восьми, крепко держа за руку младшего, перебирал ногами так проворно, что карапуз задыхался.
Петро, раскинув руки, остановил ребятишек:
— Спокойнее, спокойнее, мальцы. Вы почему одни, без мамки?
— Она дежурит у ворот, — ответил старший, часто дыша.
Петро поднял меньшого на руки. Сердечко билось у него, как у пойманного зайчонка, и Петро успокаивающе произнес:
— Успеете, не торопитесь. А главное, не бойтесь. Вы же все-таки мужчины.
Парнишки, оглядываясь поминутно на старшего сержанта с вещевым мешком за плечами, сделали несколько чинных шагов, снова взялись за руки и побежали еще быстрее. Сирены и заводские гудки продолжали тревожно завывать.
Петро и Мария поднялись по едва освещенной лестнице на третий этаж. Мария открыла обитую клеенкой дверь, ввела Петра за руку в темную прихожую, захлопнула дверь и только тогда включила свет.
В прихожей стоял смешанный запах нафталина, духов и кухонного чада. Перед высоким трюмо, на столике и сундуках была свалена верхняя одежда.
Мария пригласила Петра в комнату.
— Я сегодня дома впервые за неделю, — словно извиняясь за беспорядок, сказала она. — Мама тоже бывает редко. Почти не выходит с завода.
Она зажгла настольную лампу под зеленым шелковым абажуром, достала кипу старых юмористических журналов:
— Займитесь. Я хоть немного уберу.
Петро разглядывал журналы и не сразу расслышал, когда Мария его окликнула. Она стояла в дверях уже переодетая, кокетливо причесанная. Петро удивленно отметил, что без госпитального халата и белой повязки девушка утратила свой юный вид; перед ним стояла совершенно иная Мария.
— Товарищ больной, — шутливо сказала она, — идите принимать пищу.
Где-то невдалеке бухали зенитки, дребезжали в окнах стекла. Мария набросила темную шаль на лампу и повторила приглашение.
В столовой уже был накрыт стол: хлеб, коробка консервов, ломтики колбасы на тарелке.
Мария с удовольствием наблюдала, как ел Петро. Самой ей не хотелось есть.
— Может, хоть вы мне расскажете, как там, на войне? — спросила она. — В госпитале от больных ничего не добьешься.
— На войне — как на войне, — уклончиво сказал Петро.
— Нет, я серьезно! Мне очень хочется в пулеметчицы. Есть же девушки на передовой линии?
— Я воевал мало. Наверно, есть и девушки.
— Ничего себе! Знамя у фашистов отобрал, дважды ранен — и «воевал мало»! Скромник!
Петро нахмурился.
— Вы ошибаетесь. Никогда я знамени у фашистов не отбирал. И вообще никаких таких заслуг у меня нет.
Он действительно был убежден в том, что им на фронте сделано не так уж много, чтобы об этом распространяться. Стараясь изменить тему разговора, Петро спросил:
— Вы вдвоем с мамой живете?
— Да. Бабушка эвакуировалась.
— А отец?
— Папа на Урале с заводом.
— Что он там делает?
— Директор.
Мария назвала фамилию отца. Петро часто встречал ее в газетах. Ему хотелось расспросить девушку об отце подробнее, но она перебила его:
— Объясните мне, почему такая несправедливость? Об Анке, которая была у Чапаева пулеметчицей, все вспоминают с уважением, в книгах о ней пишут. А как только наши девушки заикнутся, что хотят на фронт, их высмеивают: «Девчонки! Куда вам!» Все равно меня не удержат! Мы еще с вами на фронте встретимся.
Петро покосился на раскрасневшееся лицо Марии, на ее сердито подрагивающие ноздри. «Девушка с характером», — мысленно одобрил он.
— Что же вы собираетесь делать на передовой?
— То есть как «что»? То, что все делают. Стрелять, в разведку ходить, раненых перевязывать.
— А стрелять умеете?
— Научусь! Вы ведь тоже не с пеленок это умели.
— Резонно… Прочтите, Машенька, стихи. У вас это здорово получается.
— А вы, я вижу, любите подтрунить, Петя.
— Что вы, Машенька!
— Мария, а не Машенька… Серьезно хотите, чтобы я почитала?
— Очень! На фронте вас за хорошие стихи самые отчаянные разведчики боготворить будут. Наш солдат ведь только внешне грубеет, Мария. А чувствует он все как-то тоньше, острее, что ли? Испытания облагораживают, выражусь так… Может быть, потому, что сражаемся мы за самое прекрасное, что есть у человека, И к этому прекрасному наши бойцы тянутся тем сильнее, чем суровее им приходится поступать с врагом. Понимаете, Мария, мою мысль?
— Очень хорошо. Так что же вам прочесть?
— Что хотите.
Мария прислонилась к окну и, откинув со лба грациозным движением прядь волос, стала читать:
Не весна как будто и не лето,
Что-то холоден небесный шелк.
Письмоносец с пачкою конвертов
К нам во двор с пакетами пришел.
Я взглянула, напрягая нервы,
На скрепленный марками конверт:
— Гражданин, скажите, в номер этот
Неужели писем еще нет? —
С высоты своей воздушной крыши
Солнце бросило лучи в глаза.
— Не волнуйтесь, милая, вам пишут, —
Письмоносец на ходу сказал.
И ушел. У всех работы много:
Друг писать сейчас не может мне.
Много дней письмо пройдет в дороге,
Да всего не выскажешь в письме;
И к себе, в остывшую квартиру.
Письмоносца я не буду ждать,
Буду в самом лучшем командире
Образ твой любимый узнавать.
Дни пройдут, и с теплою улыбкой
Вновь небесный развернется шелк.
Станет жарко. Сердце стукнет сильно.
Ты войдешь и скажешь: «Я пришел».
Стихи были наивны и далеки от совершенства, но Петра покорила та горячая искренность, с какой они были прочитаны.
— Кто написал эти стихи? — спросил он.
— Вы знаете, Петя, даже не помню, — сказала, смущенно улыбнувшись, Мария. — Они нравятся раненым, я их и записала. Когда в госпитале читаешь, я по глазам вижу, что каждому хочется, чтобы его ждали.
— Вы чудесная девушка!
— Обыкновенная.
Она посмотрела на часы и пошла в отцовский кабинет готовить для Петра постель.
— Если что будет нужно, я рядом, — строгим, как в госпитале, голосом произнесла она и, прощально махнув рукой, плотно прикрыла за собой дверь.
Петро уснул сразу и так крепко, что не слышал ни близких разрывов фугасок, ни тревожной беготни людей по лестницам. Очнулся он оттого, что ощутил на своем лбу горячую руку.
— Разве можно так спать! — дрожащим голосом говорила Мария. — Очень уж близко они швыряют… Одевайтесь, я уйду.
Петро быстро оделся, натянул сапоги. За окнами послышался воющий, быстро нарастающий звук. Грохот потряс стены, послышался звон стекла. Бомба, видимо, разорвалась на соседней улице.
— Пятисотку швырнул, — определил Петро.
— Знаете, — доверчиво сказала Мария, — когда чувствуешь, что можешь каждую секунду погибнуть, жалеешь только об одном…
— О чем?
— Что жизнь обрывается в самом начале. Старикам не так должно быть обидно. Я ведь ничего хорошего еще не успела сделать. Молодость, Петя, и замечательна тем, что у нее есть будущее. Правда? Все впереди! Еще неизвестное, но обязательно интересное и хорошее. И работа, которую выберешь себе, и… парень, которого полюбишь. У вас есть любимая девушка?
— Есть жена.
— Да? Как ее зовут?
— Оксана.
— Красивое имя. В пятьсот шестнадцатом эвакогоспитале, где я раньше работала, была медсестра Оксана. Хорошенькая украинка.
— Как ее фамилия? — спросил Петро, чувствуя, как быстро забилось его сердце и перехватило дыхание.
— Не помню, мы называли друг друга по именам.
— Ну какая она из себя?
— С длинными темными волосами, синеглазая.
Петро вскочил с дивана.
— Знаете, Мария, это она!
— Думаете? Погодите, у меня где-то фотография была. Мы группой снимались…
Мария ушла в свою комнату и вернулась с толстым альбомом. Она зажгла свет и среди портретов благообразных старушек, тетушек в старомодных пенсне, усатых и безусых мужчин отыскала тусклую любительскую фотографию.
Петро узнал Оксану сразу. Она сидела среди госпитальных работников, улыбающаяся, похорошевшая.
Белый халат и косынка медсестры были непривычны, но Петро видел только бесконечно дорогие, неповторимые черты ее лица, присущее только Оксане выражение ясных глаз, только ей одной свойственную улыбку, по которым Петро отличил бы ее от всех других, какой бы разлука ни была долгой.
— Оксана, — прошептал Петро, жадно разглядывая фотографию.
— Теперь я убедилась, что это она, — усмехнулась Мария. — По вашему виду.
— Расскажите о ней все, что знаете, — попросил Петро. — Где этот госпиталь?
— Был в Лефортове… Я дам адрес почтовой станции. А вообще… я плохо знаю вашу жену. Слыхала, что хвалили ее как хорошую сестру.
Налет прекратился. Мария пожелала Петру спокойной ночи. Шлепая комнатными туфлями, она ушла к себе, а он так и не смог уснуть до утра.
Встал Петро, когда за окнами было еще темно. Мария уже возилась на кухне. Услышав, что Петро проснулся, она быстро приготовила завтрак, заставила Петра поесть и выпить чаю. Она сидела за столом, устремив на него свои блестящие карие глаза.
— Что вы меня так, рассматриваете, Машенька?
— Так… — Она смутилась и, покраснев, отвернулась.
Записав адрес Оксаниного госпиталя, Петро надел шинель, фуражку, взял вещевой мешок.
— Зайдете, если будете в Москве? — спросила Мария, заметно волнуясь.
— Обязательно.
Мария, накинув на голову пушистый белый платок, вышла проводить его на лестничную площадку. Она протянула ему руку и, пристально посмотрев снизу вверх в его глаза, поспешно отвернулась. На ее ресницах Петро заметил слезинки.
— Что вы, Мария?
— Ничего!
Она выдернула руку, закрыла лицо платком и, не оглядываясь, побежала к двери.
II
Петра и еще двух красноармейцев, также выписанных из госпиталя, направили в Волоколамск, в стрелковую часть.
У контрольно-пропускного пункта они сели на одну из попутных автомашин со снарядами, и вскоре подмосковные пригороды остались позади.
Водитель, молчаливый парень, с такой широкой грудью и могучими плечами, что на нем еле сходился полушубок, вел пятитонку на предельной скорости, обгоняя другие машины и заставляя регулировщиц испуганно отскакивать с пути.
По сторонам шоссе мелькали обставленные свежесрубленными елками контрольные будки, фанерные щиты с надписями: «Убей оккупанта!», «Водитель, гаси свет!», «Все силы — на разгром врага!»
У одного из поворотов Петро прочитал на огромном деревянном щите:
СТАНЕМ НЕРУШИМОЙ СТЕНОЙ
И ПРЕГРАДИМ ПУТЬ ФАШИСТСКИМ ОРДАМ
К РОДНОЙ И ЛЮБИМОЙ
МОСКВЕ!
Петро не спускал глаз с плаката, пока его броские черные буквы не слились, а потом вовсе исчезли из виду. Петро знал, что фашистские захватчики находились уже в Гжатске и Юхнове, подошли к Туле и Калуге, угрожали Можайску. Мысль о том, что они прорвались так далеко вглубь страны, наполняла сердце острой тревогой.
Холодный, резкий ветер гнал по асфальтовой глади шоссе колючие снежинки и обожженные первыми морозами сухие листья. Вот такой же ветерок с морозцем гулял над Богодаровским шляхом, когда Петро лет семь назад вел по нему хлопцев из Чистой Криницы в районный центр на комсомольскую конференцию.
На мгновение с особенной ясностью вспомнилась его прежняя жизнь… Отец в белых домотканных шароварах, поющая Василинка… Волны у песчаного берега Днепра от проходящих пароходов… Дед Довбня, угощавший свежим медом на пасеке… Блестящие после дождя колеи степной дороги…
Все время на фронте Петро мечтал о том, как, наконец, будет он гнать гитлеровцев с Киевщины и, если посчастливится, ворвется с товарищами в Чистую Криницу. Об этом он думал и в первом бою, и когда шел из окружения, и когда лежал в госпитале. Вера в то, что так будет, поддерживала его в тяжелые дни отступления. Лишь бы скорее был дан приказ наступать! Этого он ждал с мучительным нетерпением, как ждали все фронтовики. Но войска по-прежнему отходили, цепляясь за каждую пядь земли, заливая ее вражеской кровью. Оккупанты бросали в бой все новые и новые части и двигались вперед. Вот уже далеко позади остались родные места: полонены врагом Чистая Криница, Винница, Корсунь, и Канев с могилой великого Кобзаря, и древний Киев. Захватчики уже в подмосковных лесах и деревушках…
Раненая нога озябла. Петро уселся спиной к ветру, пытаясь согреть ногу. Озабоченный тем, чтобы не отморозить ее, он даже не обернулся, когда пятитонка остановилась в хвосте машин.
Уже после того как они отъехали от контрольно-пропускного пункта, он вдруг заметил девушку в военной шинели, очень похожую на Оксану. Девушка стояла возле санитарной машины и провожала глазами шедшие к фронту автоколонны. Ее взгляд скользнул по фигуре Петра, но она отвернулась и заговорила с шофером.
— Оксана! — отчаянно закричал Петро.
Он вскочил и яростно забарабанил кулаком по крыше кабины. Водитель затормозил.
— Жену встретил! — крикнул Петро.
Он схватил вещевой мешок, соскользнул на шоссе и торопливо махнул водителю рукой:
— Слыхал? Жинку нашел! Поезжай!
Не спуская глаз с санитарной летучки, он, прихрамывая побежал обратно к контрольному посту. Девушка стояла все так же, задумчиво поглядывая вокруг. Она, она! Оксана!
— Оксана!
Навстречу ему шел густой поток груженых машин, сзади, фырча моторами, торопились автомашины с ранеными. У поста регулировщики переругивались с водителями. Но до сознания Петра все это доходило как в тумане.
— Оксана! Слышишь?!
Петро вытер рукавом губы. Правая щека его от волнения задергалась. Стало жарко, он опустил воротник шинели.
Оставалось пробежать еще немного. Но в эту минуту шофер опустил крышку капота, и девушка уселась в кабину. Петро опять крикнул:
— Оксана, это я! Петро!
Но его голоса не услышали. Машина тронулась.
В первую минуту Петро опешил. «Нет, надо догнать. Во что бы то ни стало!» — подумал он.
Добежав до контрольно-пропускного пункта, он вскарабкался на попутную пустую полуторатонку.
От контрольной будки подошел красноармеец с красной повязкой на руке. Молодцевато козырнув и резко опустив руку, он предложил Петру предъявить документы.
— С документами у меня в порядке, — поспешно сказал Петро. — Ты, милок, не задерживай. Жену потеряю, честное слово.
— В порядке, так в порядке, а показать надо, — строго сказал красноармеец.
По его тону и холодному взгляду чувствовалось: попадись ему сейчас родной отец или брат — он и их не признает, пока не проверит документов.
Петро дрожащими от нетерпения пальцами расстегнул шинель, достал командировочное предписание, справку из госпиталя о ранении. Зеленый кузов санитарной машины быстро уменьшался.
— Где лежали в госпитале, товарищ старший сержант? — спросил красноармеец смягчившимся голосом.
— В Москве.
— А сейчас где ваша часть?
— В Волоколамске.
— Почему же не в часть, а обратно едете?
— Говорю же, увидел жену. Догнать хочу. Пойми, ничего о ней не знал. Опять потеряю.
Красноармеец пристально посмотрел в лицо Петру. Искренний и горячий тон, а больше всего справка о ранении убедили его. Он наклонился к водителю и сказал:
— Сержант жену свою нашел. Дай-ка газку, пущай нагонит.
Но «дать газку» было трудно. В обе стороны по шоссе нескончаемым потоком катились машины, шли маршевые роты.
Санитарная машина, качнувшись на ухабе, скрылась за деревьями, и когда полуторатонка добралась, наконец, до поворота, заветная зеленая машина уже потерялась из виду.
От шоссе тянулся к лесу деревянный настил, проложенный вместо дороги, чуть поодаль, в другую сторону, уходила просека.
Водитель ехал дальше, к Москве. Петро слез, осмотрелся. С трудом наскреб в кармане махорку, свернул цыгарку.
«Все же теперь я знаю, что Оксана рядом. Разыскать будет легче», — утешал себя Петро.
Он сел в первую попутную машину и поехал в сторону фронта.
К обеду Петро добрался до второго эшелона армии. Он долго плутал между избами деревни, пока разыскал нужного ему штабного работника. Настоял на том, чтобы его опять направили пулеметчиком, и, разузнав, где искать свою часть, направился туда.
Нога еще побаливала, и даже налегке идти Петру было трудно. Через шесть километров он свернул к небольшой деревушке, решив здесь переночевать, а с рассветом отправиться дальше.
Деревушка насчитывала около десятка дворов, все избы были переполнены военными. К своему великому удовольствию, Петро узнал, что здесь как раз и расположилась часть, которую он разыскивал.
Младший лейтенант Моргулис, командир пульвзвода, простой и жизнерадостный парень, с двумя золотыми зубами, которые сверкали каждый раз, когда он улыбался, дружелюбно протянул Петру руку.
— Блиндажей у нас еще нет, — сказал он. — Так что переспим сегодня в Быковке. Забирайся в любую избу, кроме крайней с северной стороны. Там комбат капитан Тимковский поместился со своим штабом.
III
После почти двухмесячного пребывания в госпитале Петро снова обрел фронтовую солдатскую семью.
Он пошел к ближней избе, поднялся на крыльцо и потянул на себя дверь. В лицо ударил спертый запах прелой соломы, махорочного дыма, сушившихся портянок.
У самого порога и дальше на полу, на полатях и лавках сидели и лежали вповалку бойцы. Тусклый свет коптилки освещал только ближайших к двери, но по непрекращавшемуся натужному кашлю и хриплым голосам Петро понял, что людей набилось в избу очень много. «Тут если и знакомые есть — не разглядишь», — подумал он, осматриваясь.
Шагнув к свободному местечку, он задел ногой лежавшего на спине с самокруткой в зубах бойца.
— Куда прешь?! — крикнул тот зло. — Ты еще на лицо мне наступи.
— Подвинься трошки, — спокойно сказал Петро. — Да не ругайся, а то и я умею быть сердитым.
— Двери, Прошка, заложи! — крикнули из темноты. — Будут тут до ночи шляться. И так дыхнуть нечем.
— Это ты и есть Прошка? — спросил Петро злого бойца. — Ну-ка, принимай в соседи.
Прошка буркнул что-то и нехотя подвинулся. Петро снял вещевой мешок, положил его в головах и, опустившись на солому, стал стаскивать сапог. Раненая нога ныла, и он стал растирать ее.
Ему хотелось есть, но ничего съестного в вещмешке не было.
— Сухарик не завалялся у тебя? — спросил он сердито посапывающего Прошку.
— А если и завалялся? — вызывающе сказал тот. — Што я, специально для тебя носил?
— Скорей у курицы молока выпросишь, чем у Прошки чего-нибудь вымолишь, — вмешался лежавший сбоку Петра пожилой красноармеец.
Он приподнялся, порылся в своих вещах и протянул Петру краюху хлеба и кусок колбасы.
В разных углах избы раздавался громкий храп. На печи не умолкал тихий разговор. Там лежал с красноармейцами старик хозяин; он остался один, семья его эвакуировалась в тыл.
Дед вполне освоился со своим холостяцким положением. Ворчал на бойцов, забывавших закрывать двери, охотно пользовался их табачком, харчами и, страдая бессонницей, всю ночь напролет готов был толковать о войне, о разных житейских делах.
Насытясь и попив из ведра ледяной воды, Петро намеревался заснуть, но разговор на печи его заинтересовал, и он прислушался.
— …Как ты ни оправдывайся, отец, плоховато вы тут живете, — говорил насмешливый, по-мальчишески ломкий голос. — Ни электричества в курене, ни фруктового сада на подворье. Ты бы к нам приехал, поглядел…
— Куда это к вам?
— На Кубань. Вот где житуха!
Старик тягуче закашлялся, потом уселся, подогнув под себя ноги, принялся сворачивать цыгарку. Сиплым голосом сказал:
— Вот сколько народу идет, ночует, а никто не скажет: цела выставка эта… хозяйственная… или нет?
— Сельскохозяйственная, что ли? Зачем она тебе?
— Как это «зачем»? Думаешь, мы не были на ней?
— И ты был? — с недоверчивой ухмылкой спросил чей-то сонный голос.
— А чего мне не быть? Внучка-то моя за главную доярку. Ее коровенок на выставке этой дипломом вознаградили.
В голосе старика послышались горделивые нотки. Управившись с цыгаркой, он продолжал:
— Если бы не война, наша деревня еще не то бы перед людьми выставила. Тебе вот, служивый, электричество поперек стало. А оно не везде сразу…
— Нет, дед, — весело перебил его парень, видимо нарочно подзадоривавший старика, — некультурно живете.
— Поживи-ка с мое, — рассердился дед. — Мне-то за восемьдесят. Ты-то не помнишь, как в белокаменной нашей этого электричества и в помине не было. Масленками светили да керосином. Конка по улицам ходила… А нонче какой город! Видал? Наш человек, русский, подмосковный, строил. Два зятя у меня в инженерах. Оба наши, быковские… Ты сам-то, чай, не с Москвы?
— Нет, я издалека. С Кубани.
— Ага! А пришел за Москву воевать? И правильно! В Москве вся она, наша жизненность, заключается…
Под разговоры на печи Петро незаметно уснул. Уже под утро он услышал сквозь сон громкий стук в дверь. На крыльце и под окнами разговаривали, перекликались чьи-то сиплые голоса.
Прошка поднял голову и лениво крикнул:
— Чего стучишь? Нету места.
— Ты человек? — вопрошали за дверью. — Ну, и я человек.
— Не гавкай, — равнодушно откликнулся Прошка и снова улегся.
Дверь яростно затряслась. Петро встал, перешагнув через спящих, отодвинул засов. В избу, впуская клубы пара, стали втискиваться бойцы. Подшлемники, брови, ресницы их были белыми от инея.
По отрывкам фраз Петро догадался, что это сибиряки. В госпитале говорили о них много похвального. Он доброжелательно наблюдал, как, словно на подбор, крепкие, коренастые парни умудрялись расположиться в набитой до отказа избе, охотно помогали друг другу.
— Много вас таких идет? — спросил Прошка одного.
— Хватит! — уклончиво ответил тот.
Петру ответ понравился. Несмотря на новенькое снаряжение и оружие, сибиряки не произвели впечатления новобранцев, новичков в военном деле. К фронту их шло, очевидно, много (за окнами не стихал гомон), и Петро с радостным облегчением подумал о том, что с такими вот ребятами непременно удастся здесь, под Москвой, погнать захватчиков.
— Вы, хлопцы, поудобней располагайтесь! — приглашал он, убирая свой мешок к стенке и подгибая под себя ноги. — Отдыхайте.
Но едва сибиряки успели отогреться, за окнами властный голос закричал: «Выходи-и-и строиться!»
Бойцы загремели котелками, оружием, и вскоре в избе стало просторнее.
Дед слез с печи, вышел на крыльцо, постоял, громко зевая, затем снова забрался на свое место.
— Заснул, что ли? — спросил он своего собеседника.
— Заснешь, как раз!
Дремля, Петро слышал, как дед еще долго вполголоса рассказывал о Москве, о невестках и сыновьях, о льне, который брали из колхоза на выставку «для примера».
Проснулся Петро, когда бойцы разбирали свои пожитки и один за другим выходили во двор. В окно глядел пасмурный зимний рассвет.
Петро вышел, умылся снегом. Одевшись и приладив за плечами вещевой мешок, — он пошел к командиру пульвзвода.
Моргулис, выбритый, свежий, встретил Петра как старого знакомого. Он долго расспрашивал, что делал Петро до войны, где воевал, как был ранен.
— Я ведь тоже институт закончил, — сообщил он. — В Ростове. Паровозы собирался делать, а стал пулеметчиком.
Он подозвал проходившего мимо чернявого, горбоносого красноармейца.
— Вот, Арсен, знакомься, — представил он ему Петра. — Старший сержант Рубанюк. Из госпиталя. Будет командовать вашим отделением.
— Есть! Очень приятно.
— А это Арсен Сандунян. Наводчик.
Сандунян изучающе посмотрел на Петра и козырнул.
— Выдают взводу продукты? — спросил Моргулис.
— Выдают, товарищ младший лейтенант.
— Проводи сержанта к старшине. Пусть зачисляет.
— Есть!
Петро поднялся. Моргулис, понизив голос, сказал ему:
— Неприятные вести. Сдали Калинин.
IV
Батальон капитана Тимковского держали три дня во втором эшелоне.
На центральном участке Волоколамского укрепленного района было затишье. Левее, со стороны Осташева и на правом крыле Западного фронта, время от времени погромыхивала канонада, а с утра 19 октября бои вспыхнули с новой силой и ожесточением. Возобновив наступление, гитлеровцы предприняли попытку выйти из района Осташева в тыл Волоколамскому укрепленному району, а на Можайском и Подольском направлениях — прорваться в глубину обороны укрепленных рубежей.
Накануне утром Тимковский собрал всех командиров рот и взводов.
Моргулис вернулся от него возбужденный и довольный.
— Расчет весь в сборе? — спросил он, протискиваясь в тесный блиндаж.
— Все на месте, товарищ младший лейтенант, — доложил Петро, вытягиваясь.
Сандунян пришивал пуговицу, помощник наводчика Марыганов и подносчик Прошка Шишкарев делили махорку. Махорка попалась сухая, с едкой пыльцой. Прошка тер немытыми пальцами покрасневшие веки, нарочито громко чихал и фыркал.
— Будем отрабатывать сегодня тему «Пульвзвод в наступательном бою», — сказал Моргулис, обращаясь к Петру. — Понятно?
— Нет, не совсем.
— Как это?
— Разве задача переменилась? Нам не в обороне сидеть?
Моргулис опустился на деревянный обрубок, обежал лица пулеметчиков загадочно улыбающимся взглядом.
— Не всю же войну только обороняться да запасные позиции рыть!
Он достал из кармана потертой, видавшей виды шинели бумажку, насыпал в нее щепоть махорки.
— Комбат приказал проверить, как мы умеем фрица гнать.
— Абы приказ, — вставил слово Прошка. — Аж засвистит той фриц.
— Это поглядим. Будем сегодня скрытно переползать, штурмовать опорный пункт.
— Есть! — с готовностью ответил за всех Петро.
Такие занятия были по душе. О наступлении мечтал каждый, и, судя по всему, оно было не за горами.
Еще больше поднялось настроение у пулеметчиков после посещения их блиндажа парторгом роты Василием Вяткиным. Он пришел вскоре после Моргулиса.
— Эй, орлы! — громко окликнул он, приподняв край плащпалатки и просунув голову в рыжей ушанке. — Не обросли еще окопным грибком? Комбат проверить собирается.
— Заходи, Вася, — пригласил Марыганов.
С Вяткиным они были земляки.
Парторг шагнул в блиндаж. Широкоплечий, светло-русый, с блестящими веселыми глазами, он обладал, как это сразу же определил Петро, таким запасом энергии, которого с избытком хватило бы на несколько человек.
— С тобой еще не встречались, кажется, — сказал парторг, здороваясь с Петром за руку. — Вяткин.
Его взгляд изучающе скользнул по лицу Петра, обежал других и задержался на Прошке.
— Что это вид у тебя такой, Шишкарев? — спросил он.
— Какой?
— Не геройский, прямо скажем…
Только сейчас все заметили, что Прошка действительно выглядел неприглядно: он был небрит, одет неряшливо.
— Знаешь, что когда-то Чехов писал? — продолжал Вяткин, обращаясь к Прошке, но поглядывая на всех, кто был в блиндаже. — Он писал, что в человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. И верно! Как, Шишкарев?
Прошка угрюмо молчал, и Вяткин, щадя его самолюбие, переменил разговор:
— Я вам, товарищи, «боевой листок» оставлю. Почитайте и потом передадите дальше.
Он извлек из-за пазухи полушубка лист бумаги, испещренный рисунками, цветными заголовками. Над короткими заметками, написанными карандашом, крупно был выведен лозунг: «Наше дело правое. Победа будет за нами!»
— Фрица скоро погоним, Вася? — осведомился Марыганов. — Ты все-таки к начальству поближе.
— А это от вас зависит.
Глаза Вяткина улыбались лукаво и многообещающе. Он, несомненно, что-то знал, о чем говорить было преждевременно.
Покурив с пулеметчиками и еще раз напомнив о том, что предстоящие занятия должны показать, «не засиделись ли в траншейках», он ушел.
Васю у нас в поселке очень уважали, — сказал Марыганов, — Он председателем совета был. Всю семью Вяткиных уважали. Потомственные сталевары. Вася, когда его избрали, за два года колонки водоразборные поставил, улицы замостил. Во всех дворах, на площадях цветов понасаживали.
— Хватка у него хорошая, сразу видно, — одобрительно произнес Петро.
Через двадцать минут первая рота выступила. Погода по-прежнему стояла пасмурная и морозная. За синим зубчатым бором млела малиновая кромка небосклона, к югу небо расчистилось было, порадовало прозрачной голубизной и вновь заволоклось облаками.
Петро шагал впереди своего расчета, жадно вдыхая горьковатый от холода, ядреный воздух.
В крайнем блиндаже показался боец. Он вытряхнул пыль из шинели, проводил глазами марширующих и опять скрылся. Из-под земли донесся его беспечный, приглушенный деревянными накатами голос:
Есть на Во-олге утес,
Диким мо-охом поро-ос…
Все, что попадалось на глаза Петру, было для него таким родным, чистым, волнующим, какими бывают для человека воспоминания о далеком детстве, родной матери, любимой девушке. Даже низкие тучи, плывшие с северо-запада, грустная, оголенная земля с набившимся в кустиках озимки снегом были дороги его сердцу, потому что напоминали детские годы, теплую лежанку, на которой было так хорошо сидеть, когда за стеной мела метель и в ставни бился резкий, воющий ветер…
Комбат Тимковский, деятельный и жизнерадостный москвич, заставил батальон заниматься весь день. Высокий, чуть сутулый, в белом нагольном полушубке, с болтающимся на боку планшетом, он появлялся то в одном, то в другом взводе. После короткой вечерней передышки комбат на ночь вновь вывел роты в поле и отпустил только утром.
Возвращались усталые, но в приподнятом настроении, с песнями. Лишь у своего блиндажа Петро с тревогой ощутил, как ноет раненая нога, ломит в суставах.
В блиндаже было холодно. Все же Петро снял с больной ноги сапог и укутал ее полой шинели.
— Может, ты приляжешь? — спросил Сандунян. — Мы тебя плащпалатками накроем.
Петро отрицательно покачал головой:
— Посижу, и так отойдет.
— Сильно болит?
— Нет. Просто я оступился. На том бугорке — помнишь? — где Прошка ящик с патронами уронил.
Сандунян молча собрал котелки. Был его черед идти за завтраком. Он шагнул к выходу и вдруг, взглянув при свете на один из котелков, задержался.
— Это твой, Прошка? — спросил он. — Почему не почистил?
— Ладно. Валяй так. Не помру.
Прошка сидел у нетопленной печурки, широко раскинув ноги, и бесцельно вертел в руках сумку с гранатами.
— Ну и черт с тобой!
Сандунян сердито оглянулся на него, пошел из блиндажа.
Марыганов посмотрел на Прошку неприязненно.
— Ты, браток, в порядок привел бы себя, — сказал он, — а заодно и подмел бы в халупе. Твое дежурство нынче.
Прошка даже головы не повернул. Он сощурился и лениво процедил сквозь зубы:
— Что-то не хочется.
Марыганов молча поднялся, взял веник из прутьев.
— Отставить! — резко сказал Петро. — Дежурит Шишкарев? Он уберет.
Прошка встретился глазами с его взглядом и нехотя подчинился.
Всем было неловко и неприятно, как после ссоры. В молчании ждали Сандуняна. Он вернулся с котелками, наполненными дымящейся кашей. В блиндаже приятно запахло жареным салом.
Сандунян был мрачен. Поставив завтрак на ящик от снарядов и ни к кому не обращаясь, он глухим голосом сказал:
— Вчера Одессу эвакуировали.
Чувствуя, что все смотрят на него выжидающе, Сандунян добавил:
— Тяжелый день. В Москве, говорят, осадное положение объявили.
Завтракали молча. Потом Марыганов негромко произнес:
— Меньше ста километров от нас до Москвы.
— Девяносто семь, — сказал Сандунян.
Прошка вдруг всхлипнул, быстро отложил ложку и, сутулясь, отошел в темный угол. Петро успел заметить, что лицо Прошки, пожелтевшее, как от недуга, скривилось, губы почернели.
— Тебе что, нездоровится, Шишкарев? — спросил он.
— Здоровится, — буркнул тот.
Он нагнулся, пряча лицо, долго перематывал портянку. С ним творилось что-то непонятное.
Позже, когда Сандунян с Марыгановым сели чистить винтовки, Петро сказал:
— Выйдем-ка, Прокофий, на воздух. Разговор у меня к тебо ость.
Прошка, не ответив Петру, вдруг накинулся на Марыганова:
— Ты что чужую протирку берешь без спросу? А ну, сейчас же положь, где взял!
Марыганов переглянулся с товарищами:
— Когда ты свои дурости бросишь, Прошка? Что твоей протирке сделается?
Сандунян, сердито поблескивая глазами, собирался ввязаться в разговор, но Петро остановил его неприметным кивком головы, давая понять, что хочет остаться наедине с Прошкой.
Когда товарищи вышли, Петро сел напротив Шишкарева и пристально посмотрел ему в лицо. Трудно было поверить рассказам Сандуняна и Марыганова о том, что Прошка еще недавно был балагуром, добродушным, компанейским парнем. Как и при первой встрече с Петром в переполненной красноармейцами избе, Прошка все время держался вызывающе, грубил, обязанности свои выполнял неохотно.
— Что с тобой делается, Прокофий? — сказал Петро. — На всех кидаешься, рычишь! Прямо оброс собачьей шерстью. Пойми, нельзя же так. Все друзья от тебя откажутся.
Прошка независимо мотнул головой:
— Плевал я.
— Ну и дурак, — мягко сказал Петро. — Какой же ты вояка, если друзей гонишь от себя?
— Ладно! Навоевали! Москву вон через неделю-две сдадим… как Одессу…
Прошка вдруг часто заморгал, рот его перекосился, и он, уронив голову на руки, зарыдал так бурно, что Петро встревожился. Он переждал, пока Прошка немного успокоится, затем притронулся к его вздрагивающему плечу.
— Москву не отдадут, — сказал он строго. — Ее, брат, нельзя отдать. — Он сдвинул брови и продолжал тихо и значительно: — Заметь себе. Не каждому, как вот нам с тобой, выпало воевать под Москвой. Это, Прокофий, большая честь. Кто уцелеет, его всю жизнь будут почитать. А погибнет если, великая слава о нем будет жить в людях. «Этот, скажут, погиб, защищая Москву».
Сердечный, спокойный голос Петра, уверенность, с которой он высказывал свои мысли, успокоили Прошку.
— Тебя вот, Прокофий, — продолжал Петро, — характер твой дурацкий взнуздал и едет на тебе. А здесь, под Москвой, нельзя так. Каждый должен себе в душу заглянуть, всю пакость из нее выскресть. Ведь на тебя, на меня — на всех нас народ смотрит. А разве только наш народ на нас глядит и надеется? — продолжал Петро, загораясь. — А поляки, те, что стонут под фашистами, не ждут? В Софии, Праге, наверно, ночей не спят, ждут: как мы тут, под Москвой, когда начнем гнать врага? И матери наши, ожидая нас, все глаза выплакали. Твоя семья где?
Прошка снова заморгал от навернувшихся слез.
— Один отец был, — сдавленно произнес он. — Мать еще до войны померла.
— Ну, и где батько?
— В Одессе остался. Я сам оттудова. Отец — калека, помрет теперь с голоду.
Прошка прерывисто, по-детски вздохнул. Когда Петра позвали к командиру взвода, он пошел его проводить.
— Рассчитываешь, Одессу заберем когда-нибудь у фрицев? — спросил Прошка.
— И сомневаться нечего.
V
Петро поднялся раньше всех. Прихватив котелок с водой, он вышел из блиндажа.
Уныло чернел невдалеке хвойный лес. Круглые бревна накатов на блиндажах, которые вчера блестели серебристой изморозью, сегодня отсырели, стали темными.
Петро достал карманное зеркальце, поглядел на себя и с грустной усмешкой подумал: «Ничего удивительного, что Оксана не узнала. Скоро и родная мать за сына не признает».
Соскребая бритвой с худощавых обветренных щек жесткую черную щетину, Петро дивился тому, как изменилось, посуровело его лицо. Исчез юношеский румянец. По высокому лбу от виска к виску протянулись две морщинки. Лишь темные большие глаза глядели по-прежнему задорно и смело.
Петро расправил плечи, усмехнулся: «Рубанюковской закалки! Еще повоюем».
Мимо брел в мокром полушубке, с ящиком под мышкой, старшина. Яловые сапоги его скользили в глинистой желтоватой грязи.
— Чего рано поднялся? — на ходу крикнул он. — На солдатской перинке-то плохо разве?
Петро собирался отшутиться, но в этот миг совсем близко загрохотали разрывы снарядов.
Старшина остановился. Он вопросительно посмотрел на Петра, потом поверх него в сторону выстрелов. Справа и слева откликнулись пушки, затем отдельные выстрелы потонули в сплошном грохоте. Над мелколесьем медленно таяли рыжеватые дымки разрывов.
Из блиндажей, поспешно натягивая шинели, выскакивали бойцы.
Еще до того, как батальон был поднят по тревоге, стало известно, что гитлеровцы, получив подкрепление, сумели прорваться на флангах дивизии и вышли ей в тыл. Из полка по телефону передали приказание подготовиться к уничтожению подвижных отрядов противника; они двигались на бронетранспортерах и броневиках.
Петро, не ожидая команды, вытащил с товарищами пулемет, приготовил патроны. Через минуту прибежал запыхавшийся Моргулис. Круглое, упитанное лицо его лоснилось от пота.
— Вон к той деревушке! — крикнул он Петру, показывая рукой. — В распоряжение командира полка. Будете оборонять капе. Живей!
Петро взвалил на плечи пулемет, перекинулся несколькими отрывочными фразами с товарищами. До селения добрались полем, сокращая расстояние.
Прошка бежал рядом с Петром, навьюченный патронными ящиками. Перед самой деревушкой он поскользнулся и упал. Когда Сандунян кинулся к нему, чтобы помочь, Прошка вскочил и, лихо сплюнув, выкрикнул:
— Все в порядке!
У крайней избы стояли на привязи нерасседланные лошади, на завалинке сидели бойцы.
На крыльцо вышел командир. Он выжидающе посмотрел на остановившихся у изгороди пулеметчиков.
— Землячок! То не командир полка? — спросил вполголоса Петро у коновода, который вводил в распахнутые ворота лошадь.
— Нет. Это комиссар, товарищ Олешкевич.
Комиссар подошел к Петру и его товарищам. Под отворотами его красноармейского полушубка виднелись знаки различия старшего политрука. Узкое молодое лицо с седыми висками и шрамом на скуле было совершенно спокойно, и Петро невольно проникся к нему доверием.
— От капитана Тимковского? — спросил комиссар.
— Так точно, товарищ старший политрук!
— Расположитесь вот в этом сарае. Обзор оттуда хороший.
Он проводил их через двор, показал на дверь сарая и, осведомившись, много ли у пулеметчиков в запасе патронов, ушел в блиндаж, вырытый неподалеку.
Петро передал пулемет Сандуняну, осмотрелся. Сквозь дырявую крышу сарая виднелось низкое сумрачное небо, ветер шевелил солому с набившимся в нее снегом.
— Прибыли на зимние квартиры, — сказал Прошка, раскладывая патронные ящики.
— Не зимние квартиры, а подмосковная дача, — поправил Марыганов.
Пулемет установили в дверях, замаскировали хворостом.
Из блиндажа доносились приглушенные голоса. Кто-то настойчиво вызывал «Волгу». Тенорок связиста чередовался с басовитым начальническим голосом.
По обрывкам разговора Петро понял, что фашисты наступают на полк большими силами, при поддержке пятнадцати танков и бронемашин, что один батальон отрезан и связи с ним нет.
На северо-западе шел ожесточенный бой: оттуда слышались частые пулеметные очереди, винтовочная трескотня.
По канонаде, которая то затихала, то подкатывалась ближе, Петро догадывался, что бои развернулись на широком фронте. Было досадно, что приходится отсиживаться при штабе.
Сандунян, словно угадав его мысли, мрачно сказал:
— Влипли мы, товарищ сержант. Товарищи бьют фашистов, а мы старый сарай охраняем.
— На передовых — сзаду, — ввернул Прошка.
Петро пожал плечами.
— Долго нас тут не продержат. И вообще, — раздраженно добавил он, — приказ не обсуждают.
Часа два они провели в вынужденном безделье, лишь настороженно прислушивались к звукам недалекого боя.
Незадолго до полудня в штаб полка добрался связной от Тимковского. Лицо связного было в грязи, смешавшейся с засохшей кровью, шинель во многих местах изодрана. Его тотчас же проводили в штабной блиндаж.
Вышел он оттуда минут через двадцать, с забинтованной щекой, подошел к пулеметчикам покурить.
— Как там наши? — спросил Марыганов, щедро оделяя связного махоркой.
Связной устало махнул рукой:
— Гансов много. Навряд устоим. Соседний полк отступил. Они какие-то новые снаряды кидают, — добавил он оправдывающимся тоном. — Я, пока дошел, три раза себя в поминание записывал.
Петро молча слушал бойца. Заметив у блиндажа комиссара, он с решительным видом направился к нему.
— Разрешите обратиться! — произнес он громко. — Извините, конечно, что с таким вопросом. Боевого охранения впереди нас нет?
Комиссар только плечами пожал:
— Какое там охранение! Нас всего тут вместе с вами сорок человек.
— Позвольте мне выдвинуться с пулеметом. В засаду.
— Распыляться рискованно. Неизвестно, откуда они могут пойти.
— Риска нет, товарищ комиссар. В засаду я пойду один. Только прикажите дать мне ручной пулемет. У ваших бойцов их два.
Олешкевич пристально посмотрел в его глаза.
— Знаете, на что идете?
— Двум смертям не бывать, товарищ комиссар…
Петро перехватил недоверчивый взгляд, устремленный на него, и поспешно добавил:
— А я умирать не собираюсь, товарищ комиссар. Я еще жену свою хочу повидать. Она тоже здесь, под Москвой воюет.
Петро проговорил это так просто и искренне, что Олешкевич тепло улыбнулся.
— Ладно, идите, — сказал он. — Возьмите себе помощника.
— Одному сподручнее. Не так заметно.
Олешкевич взглянул на его темное, словно литое из бронзы, волевое лицо и кивнул головой.
У станкового пулемета Петро оставил за себя Сандуняна. На расспросы ответил коротко и туманно:
— Иду по одному заданию. Вернусь, когда удастся.
Петро нагрузился дисками и зашагал, стараясь держаться ближе к кустарнику, росшему на меже. Он шел с величайшими предосторожностями, часто останавливался и осматривался.
Ветер дул с северо-запада, в лицо Петру, и руки его быстро озябли. «Надо было б у Сандуняна перчатки попросить», — мелькнула мысль. И без всякой связи подумалось о другом: «Если засада удастся и останусь живой, Оксане расскажу когда-нибудь, как шел по холодному ветру… один… сам вызвался… Мать, узнай она только, руками всплеснула бы, заплакала».
Он отошел уже от деревушки километра полтора, когда в лощине увидел противника. Несколько солдат выкатывали из кустарника пушки, другие стояли группками. По всем приметам, они готовились к атаке.
Петро, чтобы не обнаружить себя, лег, затем пополз в их сторону, к бугорку, видневшемуся невдалеке.
Где-то в стороне Можайска погромыхивала канонада, а здесь было удивительно тихо, и Петро сдерживал дыхание, которое казалось ему чересчур громким. Он дополз до бугорка, приспособил пулемет, разложил диски. Засунув в рукава шинели озябшие пальцы, наблюдал.
Гитлеровцы были не больше чем в трехстах метрах. Солдаты, в пятнистых маскировочных халатах поверх длиннополых шинелей и в стальных шлемах, подпрыгивали, колотили ногу о ногу, стараясь согреться.
Сознание подсказало Петру, что позиция, занятая им, неудачна. Он осторожно переполз влево, к вороху почерневшего бурьяна, отстегнул от ремня саперную лопатку и принялся рыть.
Земля промерзла еще не очень глубоко и поддавалась легко, но копать лежа было несподручно, ноги одеревенели, и Петро чувствовал, как в нем все больше закипала злоба. Сжав челюсти, он окапывался.
За боевыми порядками противника из кустарника вдруг взвилась зеленая ракета. Она на мгновение повисла в воздухе и, оставляя дымчатый след, опустилась. Солдаты засуетились, разбежались по местам и спустя минуту пошли, развертываясь цепью, в сторону деревни.
Петро приладил пулемет, положил под рукой гранаты. Автоматчики двигались, против обыкновения, без стрельбы, соблюдая молчание. Когда пулеметная очередь внезапно разорвала тишину и завопило несколько раненых, солдаты в растерянности затоптались на месте; Петро, не давая им опомниться, снова нажал на спусковой крючок и дал длинную очередь.
Цепь залегла. Петро оторвался от прицела, высунулся. Высокий офицер, поблескивая очками, свирепо кричал на солдат и размахивал рукой.
Петро тщательно прицелился в него, выстрелил. Затем, не отпуская пальца, обежал глазами мутно желтевшие под касками лица солдат, дострелял весь диск и быстро начал перезаряжать пулемет.
Вокруг Петра засвистели пули. Одна, врезавшись в бруствер, обдала Петра комочками земли. «Заметили, — пронеслась, обжигая, мысль. — Теперь не дадут головы поднять».
У него еще была возможность отползти заросшей межой до перелеска и оттуда пробраться к штабу. Но два полных диска патронов и четыре гранаты оставались неиспользованными. Гитлеровцев можно было еще задержать. И Петро решил остаться.
Из цепи доносились громкие стоны. Заглушая их, кто-то завывал нечеловеческим голосом.
По полю, пригибаясь, бежали с носилками санитары, дальше, в километре, на черном фоне леса разворачивались зеленые броневики. С легким свистом пролетела и где-то возле деревни разорвалась мина.
Сбоку, со стороны перелеска, послышалась трескотня автоматов. Петро оглянулся: из-за редких деревьев высыпало до взвода автоматчиков. Солдаты перебегали в направлении деревни. Длинные полы шинелей хлестали их по ногам.
Петро повернул пулемет в сторону новой цепи, но в этот миг рой пуль пронесся над его головой. Теперь уже сомнений не оставалось — его обнаружили.
VI
Командир полка майор Стрельников собрал всех командиров, которые находились на командном пункте, в том числе и младших.
— Капе окружен, — сказал он. — Только что оборвалась связь с дивизией. Батальоны разъединены…
Сандунян стоял в нескольких шагах от Стрельникова. Он заметил, что щеки у майора неестественно горели, а погасшая трубка, зажатая меж пальцев, дрожала.
Сандунян не раз видел командира полка в бою, знал, что он отличался исключительной храбростью. И то, что сейчас Стрельников нервничал, свидетельствовало об опасности, какая нависла над полком и его штабом. Прежде чем окончательно созрела мысль о том, что надо любой ценой связаться с дивизией, Сандунян громко выкрикнул:
— Разрешите мне, товарищ майор, пойти!
Стрельников удивленно взглянул на него и сдвинул густые брови.
— Мы должны подготовиться к худшему, — продолжал он, покосившись в сторону недалекого взрыва. — Оружие приготовить всем. Обороной буду руководить лично. Трусов расстреливать на месте.
Он повернулся вполоборота к Сандуняну и холодно спросил:
— Вы где находитесь, младший сержант?
— Виноват, товарищ майор.
— Кто вам разрешил перебивать, когда я говорю? — повысил голос командир полка.
— Виноват.
На побледневшем лице Сандуняна крупно перекатывались желваки.
Стрельников посмотрел на комиссара:
— Есть что добавить?
Олешкевич отрицательно качнул головой, но все же коротко сказал:
— Надо знать, товарищи, что помочь нам сейчас не смогут. Сосед отошел. Будем рассчитывать только на свои силы.
— Все! — сказал Стрельников. — По местам!
Сандунян продолжал смотреть в упор на командира полка.
— Что у вас?
— Разрешите пойти в штаб дивизии. Я прорвусь.
— Останетесь у пулемета. И в другой раз не выскакивайте, когда не спрашивают.
— Есть!
— Вы из батальона Тимковского?
— Так точно.
Стрельников смотрел на него пристально, что-то припоминая.
— Это вы под Чудовом «языка» привели?
— Точно!
Стрельников раскурил трубку.
— Может, разрешите, товарищ майор, пойти в дивизию?
— Товарищ младший сержант, ступайте к своему расчету.
Сандунян приставил руку к каске, сердито крутнулся на месте и пошел к пулемету, ни на кого не глядя.
Марыганов с Шишкаревым посыпали землей укрытие из бревен, разогрелись и даже сняли шапки-ушанки.
Не успел Сандунян рассказать им, зачем вызывал командир полка, как впереди глухо затакал пулемет, рассыпчато покатилось эхо.
Все трое повернули головы, вслушиваясь.
— Рубанюк, — сказал Сандунян.
Пулемет после короткой паузы снова застрочил. Лощина, из которой доносилась стрельба, была скрыта за взгорком, и Шишкарев вызвался взобраться на крышу сарая. Он долго и напряженно вглядывался в сизую безлюдную даль, по так ничего и не разглядел.
Из-за угла сарая вышел сопровождаемый низеньким лейтенантом Стрельников. Он указал Сандуняну, как действовать расчету в случае вражеской атаки, и с неожиданной легкостью поднялся к Прошке.
В бинокль командир полка разглядел то, чего Прошка невооруженным глазом увидеть не мог. В легкой дымке, сливаясь с бурыми контурами мелколесья, двигались в направлении деревни вражеские солдаты. Не отнимая от глаз бинокля, Стрельников смотрел, как солдаты, прижатые огнем искусно замаскированного пулеметчика, залегли, потом спустя минуту снова поднялись.
— Алтаев! — крикнул он вниз лейтенанту. — Передай комиссару, пусть вышлет группу бойцов сковать немцев с фланга. Быстрее!
— Разрешите обратиться, товарищ майор? — сказал Шишкарев.
— Обращайтесь.
— Там старший сержант Рубанюк. Командир нашего отделения…
— Ну?
— Диски ему надо бы снести.
Стрельников на минуту оторвался от бинокля.
— Сумеете?
— Не впервой, товарищ майор.
— Идите. Скажите ему: молодец! Пусть держится. Отшвырнем их.
Стрельба в лощине то прекращалась, то вспыхивала с новой силой. Уже без бинокля были видны гитлеровцы. Они наступали с двух сторон. В деревне разорвалось несколько снарядов. Один поджег пустой овин — едкий голубой дым низко стлался по улицам.
Стрельников нетерпеливо поглядывал влево, в направлении хвойного леска, откуда он приказал сковать врага.
Вот показалась, наконец, группа бойцов. Впереди ее шагал комиссар.
— Товарищ майор Стрельников! — окликнул его снизу взволнованный голос. — Из дивизии.
Алтаев стоял рядом с младшим лейтенантом и старшиной. По ярко-рыжим, будто освещенным солнцем, волосам и бровям Стрельников сразу узнал в младшем лейтенанте командира радиовзвода. Он запахнул полы полушубка и поспешно соскользнул на землю.
Лицо Стрельникова посветлело.
— Как сумели?
Младший лейтенант показал рукой на шинель, иссеченную во многих местах пулями и осколками.
— Пробрался. Где ползком, где нахрапом.
— У вас рация?
— Так точно.
— Можете связать с комдивом?
— Обязательно! Для этого прибыл.
Младший лейтенант устроился под стеной сарая. Как только рация заработала, командир дивизии приказал Стрельникову доложить обстановку.
— Докладываю, — заметно нервничая, передал Стрельников. — Мой капе окружен… Связи с батальоном не имею. Два связных, посланных к Тимковскому, не вернулись. По всем данным, на меня наступает до батальона.
— Сколько людей у тебя на капе? — осведомился комдив.
— Со мной и Олешкевичем сорок два.
— Пулеметы?
— Станковый и два ручных.
— Пушки?
— Нету, товарищ полковник.
— Надо держаться. Переходите врукопашную.
— Силы неравны, товарищ комдив. Погибнем все.
— Держаться на месте! Раньше чем через два часа помочь не смогу.
— Видно, придется погибать, товарищ полковник.
Стрельников отошел от рации, задумчиво глядя через голову младшего лейтенанта на полыхавший овин. Лицо его как-то сразу постарело, осунулось. Старшина окликнул:
— Комиссар дивизии будет с вами разговаривать.
Густой, спокойный голос произнес:
— Слушай, Стрельников. Чего это ты там погибать собираешься? Не умирать, а драться надо.
— Будем, товарищ комиссар. Но силы неравны.
— Пулей, штыком, гранатой, кулаком деритесь. Но ни шагу назад! Вы Москву обороняете. Понял? Ни шагу назад!
— Есть, товарищ комиссар!
Стрельников крупным шагом пошел мимо сарая и штабного блиндажа к бойцам.
Около длинного полуразбитого сарая его настиг коновод. Тревожно шаря глазами по дымившемуся в разрывах снарядов полю и с трудом переводя дух, он сказал:
— Разрешите коней в лес отвести? Здорово, сволочи, снаряды кидают.
— А ты хочешь, чтобы конфеты тебе кидали? — жестко спросил Стрельников. — Винтовка твоя где? Марш в цепь!
.
Петро вжался всем телом в землю. Противник бил двумя батареями по деревне, по прилегавшим к ней огородам, полю.
«Перепашут все и кинутся в атаку. А у меня диск один», — сверлила мозг тревожная мысль.
Снаряд, тягуче просвистев, грохнул в нескольких шагах. В ушах Петра долго стоял звон. Оглушенный, он не сразу услышал, когда его окликнули. Из ближайшей воронки осторожно высовывался Шишкарев. Жестами он показывал на брошенные им диски с патронами. Прошка пытался улыбнуться, но Петро видел, что ему страшно.
Перезарядив пулемет, Петро снова, почти в упор, продолжал расстреливать наседающих солдат.
Смутно, как во сне, запечатлелись в памяти Петра дальнейшие события дня. Сосредоточенный огонь автоматчиков по тому месту, где он окопался, несколько их попыток подняться в атаку, внезапный огонь «максима» с бугра позади. И, как неожиданная награда за все пережитое, торжествующий крик бойцов батальона Тимковского, ударившего в спину гитлеровцам, дерзкая атака немногочисленной группки комиссара Олешкевича из леса.
С вражескими солдатами, которые теперь сами попали в окружение, было покончено быстро. Стрельников получил приказание от командира дивизии отходить в район деревни Быковка. Отдав распоряжения о выносе раненых, сборе оружия, о пленных, он занялся организацией разведки и прикрытия. Было совершенно очевидно, что неприятель постарается отрезать путь к отходу.
Петра, когда он возвращался на командный пункт, встретил у околицы адъютант Стрельникова Алтаев. Он спешил с каким-то поручением к Тимковскому, но, увидев Рубанюка, свернул к нему.
— Молодец, старший сержант! — крикнул он. — Майор тебя к награде будет представлять. Ну и здорово же ты их долбал.
Петро устало улыбнулся, переложил пулемет с одного плеча на другое и, пошатываясь, побрел к своему расчету.
Возле сарая сидели, прислонясь к стене, Сандунян и Марыганов. Они обрадованно вскочили навстречу. Сандунян крепко обнял Петра.
— А где Прокофий? — спросил Петро, осматриваясь.
Сандунян печально покачал головой.
— А ты ничего не знаешь?
— Убит?
— Ранен дважды. В живот и лицо.
Марыганов тронул рукой плечо Петра:
— Он к тебе когда второй раз полз, был уже раненый, в щеку. Привязал к ногам сумки с дисками, так его и подобрали.
— Где он? — быстро спросил Петро и швырнул диски.
— Пойдем, отведу, — вызвался Сандунян. — Его скоро отправлять будут.
Раненых разместили в просторной избе на выходе к лесу. В выбитые окна дул ветер. Петро остановился у порога, разыскивая глазами Шишкарева.
— Старший сержант! — окликнул его слабый голос. Петро повернул голову и встретился взглядом с широко раскрытыми, горячечно блестевшими глазами комиссара. Олешкевич лежал на животе около стены, прикрытый до половины туловища полушубком. В его лице не было ни кровинки, нос и скулы заострились.
Петро тихонько, на носках приблизился к нему и участливо спросил:
— Куда вас, товарищ комиссар?
— Бедро разворотило… Ни сидеть, ни лежать не могу. Ох, сво-олочи…
Он охотно, как это делают все раненые, рассказал, что его ранило в самом начале атаки, что он лежал, истекая кровью, и его нашли только после боя.
— А ты, Рубанюк, герой, — неожиданно прервал он себя. — Правду говоря, не надеялся, что уцелеешь.
— Чего там — герой, — смущенно махнул рукой Петро. — Вон у нас Шишкарев — тот действительно герой. Я что ж, я в укрытии сидел, а он — под самыми снарядами.
Петро нетерпеливо оглядывал избу и, наконец, узнал Прошку по его шинели. Из-под забрызганной грязью полы виднелась забинтованная голова, пожелтевшая рука.
— Разрешите, товарищ комиссар, к дружку подойду, — сказал Петро.
— Это и есть Шишкарев? Он без сознания. Его только что перевязывали… живот.
Петро подошел к Прошке, опустился на корточки.
— Проша! — негромко окликнул он. — Слышишь меня, Прокофий?
Шишкарев не шевелился. Петро осторожно взял его руку. Она была словно ледяная, и Петро, не отпуская ее, громко прошептал:
— Ведь он уже…
Сандунян приподнял полу шинели. Шишкарев был мертв.
Сандунян и Петро молча стояли над телом товарища. На глазах у обоих были слезы…
В избу шумно вошел Стрельников. От порога, громко, чтобы все слышали, он сказал:
— Ну, минут через десять — пятнадцать всех отправим. Две санитарные летучки прислали.
Он остановился подле комиссара, с участием вглядываясь в его изменившееся лицо. Олешкевич показал глазами в сторону Петра.:
— Ты хотел Рубанюка видеть.
Стрельников быстро повернулся к Петру и поманил его к себе пальцем.
— Я думал, великан, — полушутливо проговорил он. — Пустячок: около взвода автоматчиков один уложил!
Он с уважением оглядел коренастую фигуру Петра и уже серьезно добавил:
— То, что вы сегодня сделали, старший сержант, войдет в историю нашего полка.
Петро стоял вытянувшись, щеки его горели.
Разговор слушали раненые, и Петру, который испытывал неловкость перед ними оттого, что остался невредим и его даже не поцарапало в бою, были особенно приятны слова командира полка. Но как только Стрельников обратился к пожилому усатому старшине, Петро поспешил отойти к Сандуняну.
Когда они собрались уже уходить, Стрельников снова подозвал Петра.
— Будете сопровождать комиссара до госпиталя, — сказал он, пытливо вглядываясь в его глаза. — У вас там, комиссар говорил, дела есть?
— Смотря в каком госпитале, товарищ майор, — ответил Петро, чувствуя, как у него забилось сердце. — В одном жена работает.
— Знаю. Поищите. Три дня отпуска хватит? Честно заработали.
— Разрешите нам Шишкарева похоронить? С почестями.
— Обязательно.
Козырнув, Петро пошел из избы.
