Книга: Хроника парохода «Гюго»
Назад: ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Дальше: ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ЛЕВАШОВ
Сашка лежал в подшкиперской, на бухте манильского троса, и боль сводила его лицо до страшной гримасы.
Надо же, чтобы еще это ко всем нашим бедам стряслось! Мы уже закрепили плот у люка, и я хотел лезть под брезент, вниз, но так тряхнуло, что я подумал: «Все» теперь все». И зажмурился от страха и бессилия.
«Виктор» устоял. Каким-то отчаянным, безнадежным усилием скатил с палубы вспененную воду и побрел дальше по ветру, пересчитывая гребни, кланяясь им. И тогда я открыл глаза и увидел, что Маторин странно осел, обняв пиллерс, и лицо его, красное, обветренное, мокрое от брызг, исказилось.
Я бросил брезент на люк, выждав момент, перекатился к Сашке. Я, видимо, задел его, конечно, задел, и вот тут-то он в первый раз закричал, завыл так громко, что голос его, мне показалось, должны были бы услышать по всему чертову океану.
Я испугался еще сильней (тот прежний страх от удара волны еще ворочался в груди) и зачем-то ухватился одной рукой за плечо Сашки, а он, размахнувшись, как бы отбиваясь от меня и все еще воя, громко и тоскливо воя, саданул мне ниже уха, в шею, больно и обидно.
На секунду мы замерли оба, и потом он выругался:
— У, дьявол соленый! — и сник на палубу, тяжело, болезненно, свернувшись калачиком у своего пиллерса.
И я понял, что у него что-то стряслось с ногой, и вспомнил про аптечку, которую мы достали из спасательного плота, и обрадовался, что там есть шина и бинты, а потом подумал, что радоваться вовсе нечему, хоть бы в аптечке было сто складных, хитроумно придуманных шин, потому что теперь только я могу передвигаться, только один делать, если что придется, а главное, вдруг с ногой что-то серьезное, и я вряд ли смогу помочь. И от тоски, от снова прихлынувшего бессилия заорал на Сашку:
— Что же ты, голова!
Потом я тащил его к люку, выгадывая паузы в качке, и он помогал мне своими сильными руками, сжав короткие, крепкие зубы. Хорошо, еще нас развернуло, волны колотили теперь по разлому, и нам не надо было бояться, Что зальет подшкиперскую, хотя там уже, несмотря на брезент, прикрывавший люк, было полно воды.
Кое-как Маторин перевалился на трап и полез вниз, в темноту, кряхтя и ругаясь. И тогда я заметил самолет. Он прошел низко над нами — была видна синяя звезда на фюзеляже и тонкие усики пулеметных стволов, торчащие из вздутых, прозрачных колпаков.
Я даже сначала не понял, как это вдруг — самолет, а потом замахал руками, радостно закричал не то Маторину, не то самолету, вернее, человеку, который привиделся мне в прозрачном колпаке.
Но сизые сумерки тотчас сглотнули самолет. Я подождал немного, а потом, срываясь со ступеней трапа, спустился вниз, в подшкиперскую, где на бухте манильского троса полулежал Сашка. Чадное пламя коптилки смутно освещало его отрешенное, нахмуренное лицо.
— Самолет! — выкрикнул я. — Ты слышал, над нами пролетел самолет? Теперь спасены! Все-таки в современном океане не затеряешься. Я же говорил! Ну чего же ты не радуешься?
— Нога, — сказал он тихо и мрачно. — Выть хочется. Помоги-ка.
И тут я заметил, что он сидит почти что в воде. Видно, силы оставили его, когда он добрался сюда, к высокой бухте троса, и застыл так, ожидая меня. Я помог ему взобраться на сухое место, поправил фитиль коптилки и молча стоял, чувствуя, что сейчас первым говорить должен он.
— Режь, — сказал наконец Сашка и показал на свой резиновый сапог, плоско лежавший на витках троса.
— А в чем ходить будешь? — спросил я. Мысль резать сапог показалась мне нелепой. — Я так сниму.
— Режь, сволочь! — заорал Сашка и бессильно привалился к переборке. Потом тихо: — Разрежь, прошу тебя.
Я вынул из ножен свой морской нож. Я купил его в Такоме, на окраинной улочке, ведущей к порту. Мне нравился другой из разложенных на прилавке, но Аля настояла, и я взял этот — с лиловой, точно светящейся изнутри наборной ручкой и якорьком, приделанным на торце... Нож удобно лег в ладонь и тускло отразил на лезвии коптящий язычок светильника.
Резиновое голенище вспоролось легко, наружу вылезла портянка. Маторин облегченно вздохнул, будто разрез на сапоге уже сам по себе возвращал ему здоровье.
Я размотал портянку, стащил шерстяной носок и еще ниже наклонился к бледной, странной в своей обнаженности ноге. Я ожидал крови, ссадины, раны, но ничего особенного на пальцах Сашки не заметил.
— Ну что? — нетерпеливо спросил он.
Я не ответил. Подтянулся на верхнюю полку стеллажа и содрал с сухой банки с краской наклейку. Свернул ее и подпалил от коптилки. Потом свободной рукой стал задирать кверху Сашкину штанину.
Огонь уже подобрался к моим пальцам, жег, когда я разглядел сзади, на икре, сизый кровоподтек, украсивший что-то вздутое, гладкое, похожее на куриное яйцо, диковинно прилипшее к ноге.
— Ой! — вскрикнул Сашка. — Не трогай! — И снова начал стонать глухо и безнадежно.
Я не знал, что делать. Когда-то в третьем, что ли, классе, мы сдавали на значок ГСО. Школьная врачиха приходила на пятый урок и показывала, как перевязывать. Тыкала указкой в развешанные по доске таблицы, объясняла, что при переломе надо создать как бы добавочную кость — приложить к сломанной руке или ноге доску или палку и привязать по краям. Все это было нарисовано на таблице, даже человек с шиной и с костылем, бодро шагающий куда-то, и рядом довольная санитарка с повязкой, на которой был изображен тот же, что и на значке ГСО, красный крестик — символ милосердия и здоровья. Потом мне не раз попадались в книгах рассказы о том, что делают при переломах, и я всякий раз вспоминал врачиху и самодовольно ухмылялся. Но теперь, глядя на сизое яйцо, прилепившееся к Сашкиной икре, стал в тупик. Что-то грозное, предостерегающее было в этой болячке. Я подумал про гангрену, начинающуюся черт знает почему у раненых, и на секунду представил, как Сашка корчится в предсмертных муках и я ничем не могу ему помочь...
Зашипела, угасая в воде, бумажка — я бросил ее. Снова попали в круг внимания, на время оттесненные разглядыванием раны, тяжелые удары волн в борт, и качка, и перекат воды по полу, и вся эта кутерьма — там, за люком, прикрытым непрочным брезентом. И стало горько, до слез жалко себя и чего-то еще, что не было сделано раньше и, может, не будет сделано никогда.
— Перелом? — спросил Маторин.
— Вроде да, — сказал я.
— А вдруг связка лопнула?
— Ты это как? Как получилось?
— Поскользнулся... Да ладно говорить, шину давай накладывай, — сказал Маторин повелительно. — В аптечке, помнишь?
Шина была удобная, из толстой проволоки. Вначале величиной с ладонь, она раздвинулась, точно лесенка на детской пожарной машине. Я установил ее как надо, забинтовал ногу, натянул носок, а сверху все обкрутил портянкой. Потом собрал мелкие бухты троса, что беспорядочно валялись на стеллажах, и торопливо соорудил Сашке постель. Он вытянулся, охая, пристроил поудобнее ногу и затих.
Больше мне делать было нечего. Я вспомнил про самолет и поспешно выбрался наружу.
Темнота уже затопила все вокруг, глухая, непроглядная. Я держался за холодную стойку пушечного банкета, боясь тронуться с места. И причина была не только в темноте, в том, что она делала опасным каждый шаг по скользкой наклонной палубе. Я был один, я это чувствовал, прижимаясь к мокрому металлу стойки, и любое движение в этом одиночестве казалось бесцельным...
Пробыл на палубе еще несколько минут, потом юркнул под брезент, в люк.
Сашка спросил, когда я еще был на трапе:
— Ну что, нет больше ничего?
Он, оказывается, помнил про самолет, и это обрадовало меня.
— Нет, — сказал я. — Ну зачем ему еще прилетать? Теперь суда должны подойти. Он сообщит.
— А как они найдут нас? — сказал Маторин. — Подумай! Темно ведь.
— Утром, раньше и не дойти им.
— Утром, — сказал он. — Перекувырнет нас до утра.
Я не ответил. Чего, собственно, было возражать? Надо удивляться, как нас до сих пор не перевернуло.
— Что сидишь? — сказал Маторин. — Ложись.
— Неохота, — сказал я и привалился к переборке, у него в ногах. — Пожрать бы сейчас... — Сашка смолчал, и я снова повторил: — Жрать хочется.
Есть, правда, очень хотелось, даже голова кружилась, и во всем теле появилось слабое ощущение легкости, будто тебя лишили части обычного веса.
Как странно, размышлял я, что вместе с Маториным, именно с ним, мы оказались в положении терпящих кораблекрушение. И вот теперь я ухаживаю за Сашкой, устраиваю ему постель, а он распоряжается: «Шину!», «Ложись!».
Маторин, видно, в ту минуту подумал о том же самом. Я так считал, потому что он вдруг спросил, кутаясь в одеяло, не глядя на меня, но вполне дружелюбно:
— Помнишь Океанскую?
— А что? — сказал я.
— Помнишь, как нас на пароходы назначили? Все ждали, волновались. Представляешь, если бы тогда тот дядька из отдела кадров сказал, что вот так придется... Ты бы пошел, согласился?
— А ты бы стал ко мне привязываться, если бы знал, что нам с тобой такое выпадет?
Он, наверное, не нашел, что сразу ответить, и молчал, а потом решил повернуться, и нога у него опять заболела. Он корчился, мотал головой, но не охал как раньше, только коротко выдохнул, не глядя на меня:
— Ладно, ложись!
Потом мы долго молчали. Вода на полу, как прибой, перекатывалась и хлюпала. Слабый свет от почти притухшей коптилки то прилипал к потолку, то сползал на стеллаж, уставленный здоровенными банками с краской, и снова отправлялся наверх — устало, будто из последних сил.
Мне надоело следить за желтым пятном, и я закрыл глаза. И тогда мысли, и без того рваные, начинали путаться. Виделась Аля; мы стоим с ней в рулевой рубке, и солнце золотит медь на компасе. Она гладит блестящий ободок и говорит кому-то, пришедшему нас сменить: «Так мы же королевские матросы!» И тут же на рубку, на сверкающую медь, на Алю и того, кто стоит рядом с ней, косо налезает угол санатория на Океанской. Все бегут по коридору и кричат: «Назначения, назначения дают!» И Маторин с красной повязкой стоит, спрашивает каждого: «А ты согласишься, если пароход разломается?» И внезапно — не в дреме, не в путаных полуснах — подумалось: почему Сашка и теперь старший, командует в ситуации, когда всякие команды бесполезны, когда мы равны с ним перед той, может, уже катящейся неподалеку волной, огромной и всесильной, которая ударит в наш обломок, перевернет его и пустит на дно?..
Больше у меня с размышлениями ничего не выходило. Опять в легкую, словно воздухом наполненную голову полезла рулевая рубка, вся в солнечных зайчиках, и еще Богомолов, старшина из военной команды, отпирает дверь кладовки и говорит: «Выходи, а то шинели девать некуда».
Я подался вперед, чтобы выйти, двинул плечом и очнулся, испуганный, ощущая боль и тревогу.
В подшкиперской было темно, там, где раньше светила коптилка, мерцал лишь слабый, совсем слабый, в точку, уголек.
Прыжком я сорвался с места, раздул огонь. Стало легче оттого, что снова поползли тени по стенам, показался трап. Маторин лежал на боку, подложив под голову руку. Глаза у него были закрыты, но мне показалось, что он не спит.
— Саша, — сказал я и отметил про себя, что впервые за долгое время, а может, и вообще впервые называю его по имени. — Саша, ты чего? — Он открыл глаза, устало щурился на коптилку, потом перевел взор на меня. — Тебе холодно?
— Знобит. От ноги, что ли? — Теперь он уже не сдерживался, и было видно, как у него прыгают посиневшие губы. — Ч-ч-ерт знает по-почему.
— Ты аспирина выпей. Из аптечки. Вернее, проглоти. Я сейчас достану...
Я смотрел, как он мучается, пытаясь проглотить таблетку насухо: у нас ведь не было питьевой воды, а той, что хлюпает под ногами, не запьешь.
Вернее, была вода, много воды — я это помнил — под полом, в форпике, в месте моего «заключения» в первый, тот самый первый в жизни рабочий день во Владивостоке, но мы ею не могли воспользоваться. Горловина форпика была наглухо прихвачена двадцатью шестью, я сосчитал, двойными гайками. А гаечного ключа в подшкиперской не нашлось. Она только тем и помогала нам, эта вода, что служила грузом, как у маятника, и, наверное, мы поэтому все еще не перевернулись.
Сашка проглотил по моему настоянию сразу две таблетки. Долго, приподняв руками, укладывал ногу, словно чужую, бережно и на разные лады, пока не нашел самого удобного положения, укрылся курткой и одеялом. Под плечо и под другую, здоровую ногу я приладил ему по бухте троса так, чтобы он меньше елозил от ставшей теперь уже привычной, но трудной все же для него качки. Заботы кончились. На палубу выходить не хотелось, но и сидеть так просто, привалясь к переборке, было выше моих сил. Когда возился с Сашкой, чувствовал, что действую, как те, кто ждет чего-то, — помедленнее, чтобы скоротать время. Достал нож, повертел в руке и сунул обратно в ножны, нахлобучил поглубже шапку, встал, поправил фитиль у коптилки и снова сел. И когда Сашка позвал меня, это показалось не к месту, не то, чего я ждал, и я испугался. Как на палубе, когда ночью стоял у люка.
— Сережа, холодно, — повторил Маторин.
Голос его звучал не то чтобы жалобно, нет, безнадежно. И вдруг я понял, что боялся вот этого, когда с Сашкой еще что-то случится. Новое несчастье, я сознавал, станет для меня страшнее ветра и волн. Один я боялся остаться — вот в чем дело. Хоть и при нем, беспомощном, больном, а словно один.
Я снял свой рокан и укутал Сашке ноги. Потом снял куртку и укрыл его до самого подбородка, а потом забрался сам на постель из тросов, под одеяло и куртки, что прикрывали Сашку, и тесно прижался к его широкой, плотной, как камень, спине.
Он почувствовал касание и расслабился, чуть подался ко мне. И тогда я вытянул руки и крепко обхватил его, пытаясь согреть, защитить от наваливающейся на него болезни, а вместе с тем отдалить то, чего я ждал и боялся.
«У-у-у!» Тугой басовый звук бился где-то рядом, но я никак не мог понять где. Будто бы за стеной, в другой комнате. Гудок то пропадал, оставляя в ушах растянутый, приглушенный звон, то растекался, нарастая, чего-то требуя, кого-то вызывая.
Первым шевельнулся Сашка, за ним и я поднял голову, дернул завязки шапки у подбородка, чтобы убедиться, сон ли это все, галлюцинация или явь. Была ведь ночь, а потом день и еще ночь и день, вот только сколько прошло этого дня, я не знал, потому что забыл завести часы, и они стали. И все это время мы лежали, прижавшись друг к другу, то я к Сашкиной спине, то он к моей, а то лицом друг к другу, чувствуя вдохи и выдохи — слабые, нечастые.
Ни он, ни я не вспоминали о еде — есть уже не так хотелось, как поначалу. Вот пить... Оттого и дышалось трудно, глотку жгло, там с болью перекатывался сухой комок, говорить не хотелось даже про то, как хочется пить. И как холодно. Представлялось, что кровь уже потеряла свою температуру, и руки, спрятанные на груди под свитером, были как отмороженные — не согревались, не грели. И двинуться, чуть-чуть двинуться, как приказывал мозг, остатки разума, — двинуться казалось ненужной пыткой.
Маторин шевельнулся, привстал, хотел прикусить губу по привычке, от боли прикусить, но не успел, заорал:
— Гудит! Слышишь, пароход гудит!
И я тоже заорал, подняв меховое ухо шапки, забыв, что уже не раз слышал такие гудки и даже вылезал по их зову на палубу и возвращался ни с чем обратно, — я тоже заорал ему, Маторину, как будто не он первый крикнул, а я, как будто это я первым принес весть:
— Нашли, нашли нас!
Пока лез по трапу, мне показалось, что это он, наш «Гюго», та его половина, что с машиной, с людьми, с гудком. И я ждал лиц — знакомых, привычных, нужных таких сейчас. Руки срывались с балясин, и ноги срывались, и брезент, закрывавший люк, мешал, путал, как силок, и борт у люка — подножкой. Но качало меньше, это я тоже, пока лез, определил и удивился, а потом рванулся к планширю и замер, обомлев.
Рядом, метрах в пятидесяти от нас, задрав тупой нос на пологой вершине волны («Пологой, пологой! Кончилось, значит, светопреставление, зыбь пошла»), на вершине волны гарцевал крашенный в синее, как красят военные корабли американского флота, небольшой пароходик. На его борту крупно, в человеческий рост, были выведены цифры: «137». И еще, я заметил, свисал на талях шлюпбалок синий, под общий тон, вельбот.
И ко всему пароходик гудел. О, как он гудел! Будто в его корпусе не имелось ничего, кроме мощнейшей, специально приспособленной для подачи сигналов машины. И было в гудке столько уверенности, что я заплакал, — не вытирая слез, счастливо узнавая их соленый вкус.
Не знаю, сколько бы я так еще стоял, ощущая под ногами мерные подъемы палубы, если бы гудок вдруг не оборвался и эхо его не отлетело в сторону. И тогда я услышал Сашку. Он что-то кричал снизу, из подшкиперской, но я не разбирал его слов, не мог разобрать, потому что только теперь, боясь как бы прекрасное видение не исчезло, запрыгал, замахал остервенело шапкой. И вдруг вельбот, висевший на талях, пошел вниз, а сам «137-й» вроде бы стал приближаться, увеличиваясь в размерах.
Шальная, дикая радость распирала меня, я не знал, что с нею делать. Озирался вокруг, ища кого-нибудь, кому можно отдать хотя бы половину ее. И тогда-то понял, что стою на палубе один.
Брезент, тот, что мы укрепили на люке подшкиперской, яростно сопротивлялся. Я рвал его, ломая ногти. Мне нужно было сорвать его весь, целиком, отбросить в сторону, как отлетело только что за горизонт эхо гудка. И когда свет, идущий сквозь низкие еще по-штормовому облака, упал в люк, я увидел Маторина. Он терпеливо ждал, пока я совсем не освобожу люк от брезента, а потом, задрав бледное, измученное лицо, выругался.
— Что же ты меня бросил!.. — Сашка держался рукой за трап, и нога его с привьюченной шиной была нелепо отставлена в сторону. Потом сказал: — Небось за нами за обоими приехали.
И, черт меня побери, я снова заплакал. От стыда, от ненависти к себе, от бессилия вернуть все, что было, от невозможности начать по-иному бег с койки из жестких тросов навстречу гудку.
— Прости! Прости, пожалуйста... Там вельбот спускают. Надо бы штормтрап достать. Как они поднимутся? Американцы это.
— Ну вот и лезь сюда, — сказал Сашка. — Будем доставать. Тихо сказал, но твердо. Как командир.
Назад: ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Дальше: ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ