Огородов заявился в каюту к Тягину, когда тот еще только-только сменился с вахты, в первом часу ночи. Крышка иллюминатора была опущена, потолочная лампа освещала неприбранную койку, сапоги, мотавшиеся по полу в такт с качкой, брошенные на них портянки. Сам Тягин в нижней рубахе сидел в кресле, отвернутом от стола, и с равнодушием вконец уставшего человека разглядывал свои босые ноги.

Когда Огородов взгромоздился на постель, он даже не посмотрел в его сторону, сердито сказал:

— Придем в наш порт, я обратно на рейдовый катер спишусь. Ну вас к чертовой матери с вашим океаном и Америкой!

— А думаешь, придем?

— Спроси у Полетаева. Он все на барометр смотрит.

Тягин замолчал. Сапог по полу подъехал к нему, будто предлагал свои услуги, но Тягин зло отшвырнул его и задумчиво откинул голову, вобрав ее в плотные, но узкие, точно у мальчишки, плечи.

Огородову не терпелось вытянуть из третьего подробности печального положения «Гюго», услышать, быть может, что-нибудь обнадеживающее, и он спросил:

— А суда, которые наш сигнал бедствия услышали, скоро подойдут?

— Полчаса назад с «Москвы» радио приняли. Помнишь, танкер, что рядом в Аваче стоял?

— Мне любой подойдет.

— И мне, — вздохнул третий помощник. — Пусть только к берегу притащит... Ну их к дьяволу, эти «Либерти». Так и богу душу отдать недолго.

— Верно, — подтвердил электрик и за старое: — Но спасать нас легко ли будет? Ты вот сказал про барометр...

— Ничего; я про барометр не говорил. — Тягин взял сапог за голенище (он снова подполз к его ногам) и швырнул к шкафу. Потом сказал: — Ну где же этот чертов танкер, что должен нас подцепить? До смерти надоело болтаться.

— Вы штурманы, вам виднее, — сказал Огородов. — Но раз сигнал приняли, значит, идут. Может, и другую половину по дороге встретят, а?

— Идут! — тоскливо отозвался третий. — Словно баржи тащут.

Огородов больше не спрашивал. Ему было понятно настроение Тягина — всех вымотала качка, духота задраенных кают. И еще — смутное ожидание нового несчастья. Если даже не думать о нем, все равно где-то внутри скреблось: пароход пополам лопнул во всей красе, а что же может его половинка? Но сейчас, сидя на смятой постели третьего, электрик вдруг почувствовал надежду, даже уверенность, что скоро все кончится.

Сколько лет он плавал, но никогда не задумывался об огромности океана. А тут представил! И океан во всю ширь, и взъерошенную его старую шкуру, и темень, которую неистово сотрясает ошалевший от собственной силы ветер. И еще он мысленно увидел в этой беспредельности упрямый огонь танкера — не больше раскаленной булавочной головки. Упрямый... Оттого и показалось Огородову, что он совсем близко, этот огонь. Ну прямо рукой подать.

Утром каждый, кто выглядывал на палубу, мог за гребнями все таких же огромных, но будто бы чуть присмиревших волн действительно узреть танкер — серого ваньку-встаньку в серой мути из воды и облаков. Он сигналил флагами, и в ответ на «Гюго» тоже подняли цветные квадраты на кое-как прилаженных к задней мачте фалах.

Танкер подобрался ближе, и стала хорошо видна грива пены, водопадом стекавшая с его низкой палубы. А потом вдруг начал удаляться, заходя сбоку, на ветер.

В машине нетерпеливо смотрели на телеграф: чего с мостика прикажут. Но медная стрелка оставалась приклеенной к написанным по-английски словам «Полный назад». Только перед обедом дрогнула и под радостное треньканье звонка перепрыгнула на «Малый». Все, кроме вахты, ринулись по трапам наверх.

Танкер уже толокся совсем рядом. Из стоявших на нижней палубе еще никто не понимал, что должно произойти. Молчали, прильнув к мокрому планширю, испытывая страх и ликование одновременно. Ведь когда сближаются два больших судна, по-иному воспринимаешь их размеры, только тогда узнаешь, насколько они велики; и разом приходит другое: понимаешь, сколь неповоротлив, беспомощен в коротком пространстве, остающемся от борта до борта, твой пароход, как беззащитен он перед малейшей ошибкой рулевого и тысячью других неведомых случайностей...

А ржавые потеки на серых бортах танкера неумолимо подползали. Точно два магнита, пароходы уже ничего не могли поделать с собой. Им нужно было сблизиться.

— Видал? Как «Летучий голландец»!

— Даст сейчас в корму — залюбуешься...

— А как он еще может на буксир взять?

— Из пушки, братцы, из пушки палить будут!

Отпрянули от борта, по накренившейся палубе покатились к намокшему черному брезенту трюма. Смотрели на мостик, где на углу столпилось несколько матросов и золотел рядом с их синими шапочками «краб» на фуражке Реута.

Боцман ледоколом продрался через толпу машинных: «Геть! Геть, вашу мать! Пособирались! А ну сыпь до кубриков!» Руки его в перчатках, густо испачканных смазкой для тросов, молотили по воздуху. Потом появились Рублев и Зарицкий и тоже запрыгали у брезента. Толкали, сбивали бездельных в кучу, оттесняли к овальной дыре, ведущей в коридор надстройки. Но у них плохо получалось, кочегары и машинисты оставались у трюма, словно рыбины, прошедшие сквозь дырявую сеть. И только истошный вопль боцмана возымел действие:

— На чем стоите, цуцики? На буксире стоите!

Теперь поняли, что происходит. На мостике появилась маленькая, похожая на старинную пушка. Она раньше хранилась в особом ящике, вот ее и не примечали. А тут вытащили, и с палубы можно было хорошо разглядеть лафет с колесиками и точеный ствол. А еще — старпома Реута, собственноручно производившего заряжание и наводку.

И видели: единственное, что отличало пушчонку от ее допотопных предков, так это тонкий линь, желтой струйкой сбегавший из жерла вниз, к станочку, на котором круглилась катушка, и на ней этого линя было плотно намотано метров четыреста. Пушчонке полагалось швырнуть ядро с привязанным к нему линем на танкер, и уж, ухватившись за линь, там должны были перетащить к себе конец буксира. А он, буксир, чтобы легче ему было перебраться к соседу, танцующему на волнах, лежал растянутый извилистыми рядами по палубе — чистая змея.

Не зря боцман такой крик поднял! Вот-вот Реут бабахнет, потом и буксир пойдет, и не как-нибудь, а сначала камнем вниз, рока его лебедка на танкере не пересилит, а болельщики на стальной змее пособирались. Ноги перебьет, ни у кого прощения не попросит!

А танкер тем временем подошел совсем близко, и не один человек на «Гюго» с завистью разглядывал заклепки на его бортах: такой вот — клепаный — корпус ни с того ни с сего не сломается... И вообще он здорово выглядел в те минуты — спасатель. Его подняло огромным валом, и он летел, откинув мачты назад, в залихватском азарте. Даже серый цвет его не прилипал к хмурым облакам, не мешался с их унылыми, всклокоченными боками. Серая краска вдруг заблестела серебром, каким отливает луна в тихие морозные ночи, и эта серебристость была особенно заметна оттого, что над водой высоко приподнялся нарисованный на борту красный флаг с буквами под ним — «USSR».

Волна, бежавшая следом за танкером, еще не успела взмахнуть своей белой папахой, не успела скрыть флаги буквы, как грянул выстрел. Короткий и басовитый, он плотно надавил на уши, и людям показалось, что все остановилось, как бывает в кино, когда порвется лента, — волны, суда, бег облаков, и только желтый линь, ликуя и насвистывая, двигался в застывшем мире.

Ядро, описав дугу, перелетело через танкер и шлепнулось далеко за ним. Остро пахнуло порохом, как на артиллерийской позиции.

Волны ухали и стонали, и по-прежнему было слышно, как болезненно неровно колотит винт по воде. Только теперь к этим звукам прибавился новый — непрерывный звук пилы, идущей все в одну сторону.

Это шел через клюз толстый стальной трос — буксир. Пила пела все тоньше и тоньше, и каждый мог судить по этому звуку, какую огромную скорость набрала двухсотметровая змея под тяжестью собственного веса, устремлявшего ее в глубь океана. Последние шлаги подпрыгивали в нетерпении, колотили по палубе.

Как бы в предсмертной судороге, змея высоко подскочила в последний раз и сникла. Резкий удар потряс корпус, и все опять на мгновение замерло, как после выстрела пушки, а потом с палубы, с мостика, из черного провала коридора донеслось:

— Ура-а-а!

Никто не мог удержаться от крика, потому что уж очень здорово получилось — и скачущий по волнам танкер, и пушка, и страшный танец троса, вроде бы оставивший вмятины на палубе. Но что вмятины — на буксировщике вовсю выбирали трос лебедкой, а это значило, что половина «Гюго» теперь не останется сиротой. Лихой маневр!

В красном уголке, в каютах только и разговоров, что про случившееся. Клара никого не могла загнать в столовую. Она выбралась из своей каюты и еще бледная, еще сиплым, годящимся больше для охов и стонов голосом торопила:

— Идете обедать или нет? А то лягу обратно. Ну! И чего радуетесь? Лопнет сорок раз ваш буксир.

— Типун тебе на язык! Скажет такое...

— Еще б переднюю половину подцепить, глядишь, и соединились бы.

Пришли с вахты Аля Алферова и Щербина. Усталые, они долго не хотели отвечать на вопросы, молча, опустив глаза, балансировали с тарелками в руках. Потом Щербина сказал:

— Чего интересного? Идем. Буксира двести тридцать метров. А хода два узла. Так мы месяц до берега будем тащиться. Хорошо еще, машина подрабатывает. — Постучал ложкой по тарелке, добавил: — Но ветер, между прочим, снова поднимается.

Все с тревогой посмотрели на него. К чему сказал? Чем грозит? Не одни ведь теперь, да и ломаться больше пароходу негде.

— Ты вот что... — начал было Оцеп, кочегар, и вдруг его большое тело отделилось от стула и поехало по столу вперед.

Посуда со звоном сыпалась на пол. Где-то в коридоре всхлипнула Клара: «Ой, батюшки!» — и стол, и Оцеп поехали обратно. Снова тряхануло все вокруг в беспорядочном крене.

— Вот и лады́, — громко сказал Щербина. — Лопнул, зараза. — Он каким-то чудом по-прежнему держал тарелку в руках. — Чувствуете? Буксир лопнул!

Долгий авральный звонок сглотнул его слова. Звонок заполнил все вокруг, призывая не то быть мужественными, не то готовиться к тому, к чему человек никогда не бывает готов, проживи он хоть сто лет, — считать, что эта тарелка борща, эта чашка компота — последние.

Их было еще три — порванных буксира. В ход пошли все тросы — с «Гюго» и с танкера. У маленькой пушки совсем не осталось зарядов.

Последний трос передавали так, как это бывает при швартовке, — бросали легость с борта на борт, и танкер, похоже, своими якорями, втянутыми в ноздри клюзов, мог зацепиться за какую-нибудь снасть на обломке. Только чудом острый форштевень не рубанул по борту. В густевших сумерках танкер отвалил, облегченно ухая изможденной машиной.

Это были вторые сутки с того утра, когда он впервые подошел, но люди на «Гюго» не замечали времени: на палубе работали все, кто мог, не только матросы. Авральный звонок подал тревогу и молчал, не обещая отбоя.

Огородов стоял на ботдеке, под ветром, смотрел на танкер. Аля Алферова тоже была тут, серьезная и будто ниже ростом, в резиновых сапогах и дождевике. После двухсуточной беготни с буксирами не знали, что делать, чем заняться.

— Американцы давно бы на танкер перебрались, — сказала Аля, и электрик поначалу не разобрал ее слов, переспросил, и она повторила: — Американцы бы давно судно покинули. Я видела в Атлантике. У них такой порядок: только военные до конца должны держаться на корабле, хоть до смерти, а торговые чуть что — в шлюпки. Они бы давно ушли, еще позавчера.

— Зальет шлюпки, — сказал Огородов.

— Можно постараться. Днем можно. А ночью бы определенно кого-нибудь недосчитались. Но переборка может не выдержать ночью.

— Какая переборка?

— Та, что от поломанного трюма осталась. Полетаев все на нее с мостика поглядывает. — Аля помолчала и опять: — Нет, американцы бы давно ушли, еще позавчера.

Огородову надоело это: американцы, американцы, да он еще и не очень понимал, к чему Алферова клонит.

Сказал:

— Они плохие моряки — американцы.

— Нет, — сказала она и повернулась лицом к электрику, темные тени грустно проступали у нее под глазами. — Нет, моряки они хорошие. Но они все равно бы ушли, еще позавчера.

— И что? Ну, ушли. И нам уходить?

Аля молчала, мягко пружиня в своих резиновых сапогах, когда пароход, ускоряя бег, проваливался в темный овраг между волнами. Лица ее, скрытого полями зюйдвестки, Огородову уже не было видно.

— Говори же! — заорал он. — Сматываться предлагаешь?

— Зачем? — спросила она, и электрик снова увидел тени у нее под глазами. — Зачем? Мы не уйдем.

— Тьфу! Чего же ты мне голову морочишь?

— Не морочу. Просто говорю, что они бы ушли, а мы нет. Понимаешь, в этом разница. «Либерти» их пароход, они строили. Я не хочу унижать американцев, я сказала: они хорошие моряки. Да, это так, я их видела в караване. Но, понимаешь, мы просто другие...

— Королевские?

— Нет... — Аля досадливо куснула губу, кожа сморщилась на переносице. — Нет!

— Ладно, — сказал Огородов. — Понимаю. Они долго молчали, поглядывая то в растерзанную ветром воду, то в серую штормовую мглу, когда «Гюго» поднимался, устало креня стальные бока.

— Хорошо, что ты понимаешь, Огородов, — сказала потом Аля. — Не меня, не то, что я говорю. Такое каждый сам про себя должен знать. Ведь этому не научишь, само должно прийти. Вот ко мне и пришло. Сегодня на вахте. Подняла голову и увидела Полетаева, — она вздохнула, и голос ее дрогнул, — Реута тоже. Увидела, как спокойно они держатся, и поняла... Знаешь, к нам два судна идут на помощь. С танкером будет три. И все нашего пароходства.

Идут на помощь? Два судна? Это была новость! Огородов придвинулся, давая Але понять, что готов выслушать подробности. Но она сказала коротко:

— Снова «SOS» дали. Раньше просили подойти один танкер, а теперь всех, кто услышит. Только ведь на такой волне опять ничего не получится.

Огородов уловил, что Аля имела в виду. Про это уже сто раз твердили за последние дни: простому судну «Гюго» к берегу не дотащить. Нужен буксир — не трос, а пароход, у которого есть специальная лебедка. Она автоматически потравит конец, не даст ему напрячься до предела. «Но раз нет его, специального буксировщика, — подумал Огородов, — так надо стараться простым манером. Порвем еще концы, а с места, может, сдвинемся. Только бы шторм утих. Не в буксировке даже трудность, а чтобы переборка машинная выдержала, чтобы «Гюго» ко дну не пошел».

Он соображал, что можно будет сделать, если лопнет переборка в машине, и, мысленно ощупывая рваные края корпуса, вспомнил о той части, что отвалилась и, словно другой пароход, унеслась за хмурый горизонт.

— Аль, — позвал Огородов, — а представляешь, каково там Маторину и Левашову? Вот уж кто попал в передрягу...

Она резко повернулась, тревожно смотрела усталыми глазами.

— Да, — сказала негромко. — Я все время о них думаю. И, знаешь, как останусь одна, слез сдержать не могу. Что с ними?

— Ты плачешь? — спросил Огородов. — Ты? — И тут же утешил: — Целы будут... К ним кто-нибудь тоже подошел.

Аля молчала. Она все так же тревожно смотрела на электрика, точно и не слышала сказанного, и он чувствовал, что сейчас она не наедине, а тут, при нем, разревется.

Сверху, на мостике, кто-то простучал башмаками. Потом еще топот и крик:

— Самолет, самолет! Вон, справа!

Точка, ползущая мухой по краю туч, быстро росла, выбросила по краям крылышки, а потом обнаружилась во всех подробностях «Каталина», летающая лодка, какие всегда встречали пароход ровно за двое суток хода до американского побережья.

В маленьком иллюминаторе самолета замигал огонек, желтый, точно пламя свечи. Он мигал все время, пока «Каталина» описывала круг — так низко, что были видны развалы на носу фюзеляжа, как у быстроходного катера.

Огонек отмигал, и тотчас у «Гюго» на фалах выстроилась разноцветная очередь флагов — УОБР — позывные. Самолет отвернул и стал кружить над танкером, пока и там не затрепыхались флаги, подтверждая советскую принадлежность судна.

Самолет, красиво откинувшись набок, прошелся над пароходами последний раз и растаял среди облаков.

— Вот видишь, — убеждал Огородов Алю. — Три судна и самолет. Мало? Обойдется, как пить дать обойдется!