Мы с Сашкой Маториным переваливали тяжелые бухты манильского троса, того, что идет на швартовые, — искали, не осталось ли в запасе стальных концов. Их брали моток за мотком, опутывая края трещины, и боцман, когда посылал нас в подшкиперскую, сказал: «Пошукайте, должны еще быть».

Лампа под потолком горела тускло, приходилось зажигать спички. Я светил спичками и не заметил, как погасло электричество. Только почувствовал, что мы резко, по-другому, чем раньше, стали опускаться вниз, а потом, не дойдя до привычной в равномерности качки нижней границы, полетели кверху, и насколько сильнее стали боковые удары — просто невозможно было удержаться на ногах.

— Эй, ты свет погасил? — спросил Маторин.

— С чего ты взял, — ответил я и чиркнул новую спичку.

— А ну посмотри, может, выключатель барахлит.

Я проверил. Тяжелый противоискровой выключатель покорно щелкал, не вызывая к жизни желтого света лампы. Тогда мы решили приоткрыть люк и завести переноску от разъема на палубе.

Поднять изнутри металлическую крышку было не просто. Уцепившись за трап и мешая друг другу, потому как трап узкий, мы долго кряхтели, тужились, пока Сашка не выбрался наружу; он ухитрился придержать крышку люка, и тогда вылез я. Мне хотелось поскорее убраться обратно в подшкиперскую, и я, не оглядываясь, спеша, полез к брашпилю, зная, что там есть выносная розетка.

В этот момент сильно тряхнуло, я упал на колено и дальше просто пополз по палубе, держась за стойки банкета от носовых малокалиберных пушек. Я уже достиг цели и хотел воткнуть вилку в гнездо, когда услышал долетевшие до меня слова Маторина. Они ничего не выражали, кроме удивления, в них не было никакого смысла — типичные междометия, но не отозваться на них было нельзя. И я обернулся.

Палуба, мачты, трюмы — все по-прежнему, все как было, все различимо в блеклой синеве рассвета, а дальше... То, что должно быть дальше, как будто убегало от нас.

Мы, не сговариваясь, по брезенту первого трюма кинулись наискосок к левому борту. Я опередил Сашку, быстрее добрался до того места, где палуба, покато снижаясь, обрывалась рваным, неровным краем. Ноги сами несли меня туда, к этому краю, и Маторин заорал:

— Стой! Смоет! — И настиг меня, крепко обхватил рукой за плечи.

Так мы стояли, обнявшись, и глядели, как уже совсем вдалеке — людей на мостике, во всяком случае, различить было нельзя — мелькает труба и мачта.

— Эй! — закричал Маторин и, отпустив меня, замахал руками. — Эй, мы здесь!

— Глупо, — остановил я его. — Не услышат.

Первое впечатление — удивления и растерянности, я чувствовал, быстро исчезло, и — странно — на смену ему приходила уверенность, что это будет недолго: мы — здесь, остальные — там. Думалось, что Полетаев и все, кто с ним, обязательно сделают так, чтобы мы вернулись в надстройку. И, как бы подбадривая себя и Сашку, я сказал:

— Славная картинка, правда? Был «Виктор Гюго», а теперь «Виктор» и «Гюго». Как думаешь, мы на «Викторе» или на «Гюго»?

— Не знаю, — ответил он. — Худо нам теперь.

— Ха, — сказал я. — Сдрейфил?

— Не знаю, — сказал он. — Айда отсюда!

Мы сели под мачтой, между лебедками, — тут было много потише, ветер не так продувал. Палуба, правда, была мокрая, и брызги сюда долетали, даже пена с волной иной раз доплескивалась, но мы все равно давно промокли, еще с того времени, когда пароход был цел и мы с боцманом возились возле трещины. Тогда, пожалуй, посильнее штормило, во всяком случае, волны вздымались выше, сильнее заливали палубу. Я сказал об этом Маторину, но он словно не слышал моих слов, что-то искал в спичечном коробке, а потом посмотрел на меня. Увидев, что я достаю из-за пазухи сигареты и спички, строго проговорил:

— Дурак, спичку не трать, давай от моей прикурим. А лучше просто так, не закуривать.

— Как это «просто так», умник? — переспросил я. — Объявлять перекур станем?

— Коптилку сделаем, голова. Нам ведь в темноте в подшкиперской сидеть. Да у меня и одна всего сигарета осталась, а у тебя?

— Две.

— А спичек?

Я пересчитал:

— Шестнадцать.

— Береги, — опять строго, наставительно сказал он.

Мы замолчали. Уже совсем рассвело, и от этого особенно резко проступала пустота за вторым трюмом. Судя по тому, как шли валы, нас несло боком к ветру. Это опасно, но ничего нельзя было сделать.

— Ерунда, — сказал я. — Ерунда. Наши «SOS» наверняка дали. Придут на помощь. Пароходов в океане много.

— Может, и придут, — нехотя отозвался Маторин. — Только вперед надо ту часть спасать. Там вон людей сколько.

— А нас просто снимут.

— По воздуху?

Мы опять замолчали. Сидели, прислушиваясь к свисту ветра.

Вдруг мачта, мерно чертившая круги над нами, как бы по самым краям низко летящих облаков, ушла вбок и никак не возвращалась обратно. И палуба накренилась так, что нас откинуло к лебедке, и крен все увеличивался, рос, становился чудовищно неправдоподобным, казалось, в девяносто градусов.

Мачта наконец дрогнула и нехотя поползла в обратную сторону. Палуба выровнялась, но ненадолго; она снова стала крениться, съезжать вбок, словно стремилась из горизонтальной плоскости стать вертикальной. И, самое страшное, в этом своем неудержимом стремлении палуба дольше, чем раньше, задержалась в крайнем положении — косо, под стать зеленовато-синему скату волны.

— Кладет, — сказал Маторин. — Потому что боком к ветру. Еще и завалит.

— Ага, — сказал я, следя за тем, как фальшборт пыжится выскочить из подернутой пеной воды. — Ветер, наверное, усиливается.

— Знаешь что, — сказал Маторин, — спасательный плот надо подготовить. Мало что... Я ведь, знаешь, плавать не умею.

Я посмотрел на Сашку. Всего секунду. И стало страшно — за него, за себя, потому что — я видел — фальшборт не выходил из воды. Я представил себя в волнах таким, как сидел сейчас здесь, за лебедкой, — в высоких, тяжелых резиновых сапогах, в желтых прорезиненных штанах и такой же куртке, и стало ясно, что я, считавшийся хорошим пловцом у евпаторийских и анапских ребят, ничем не буду отличаться от этого сибиряка, Сашки Маторина, когда мы очутимся, может быть, вот так же обнявшись, в забортном холоде.

— Верно, плот надо подготовить, — сказал я. — Только как мы его с вант стащим? Он, поди, полтонны весит.

— Талями. Возьмем в подшкиперской тали и снимем, положим рядом на всякий случай. Давай?

Мы выбрались из-за лебедок и, цепляясь за край трюма, стали пробираться на бак, к люку. Долго возились со спасательным плотом, прикрепленным к вантам метрах в двух над палубой. Зачем мы это делали, тогда я не думал. Плот было легко сбросить, отдав специальный предохранительный крючок; он бы тогда сполз, как салазки с горы, по наклонным вантам и оказался за бортом. Но нам хотелось, чтобы он был рядом, совсем рядом, под рукой.

Я висел над ревущей, кипящей брызгами бездной, забыв обо всем, и крепил крюк талей к плоту, а потом мы тянули, надрываясь, за ходовой конец и, улучив момент, когда судно, вернее, наша его часть повалилась вправо, сбросили плот на палубу. А потом тащили его на бак, к люку подшкиперской, к нашему жилью. И конечно, сделали хуже. Опрокинься судно, вернее, часть его, доставшаяся нам, и плот мог бы попасть за брашпиль или под банкет носовых пушек и не всплыл бы, оказался бесполезным. Правда, у нас имелся еще один, на вантах фок-мачты с правого борта, его можно было сбросить как положено, если бы, конечно, удалось добраться туда.

Единственно, чем была полезна проделанная работа, — занятым временем. Мы потратили на нее больше двух часов, и это было лучше, чем просто так сидеть под лебедкой. И еще мы сняли с плота длинный металлический цилиндр и вытащили оттуда два туго свернутых плюшевых одеяла и плоскую банку... Эх, если бы банку с НЗ, пакетиками с пеммиканом, смесью изюма с толчеными орехами. Если бы с ними! Я страшно надеялся, что будет так, хоть и не раз посылал меня боцман перебирать, проветривать припасы в спасательных шлюпках, менять в бачках питьевую воду — в шлюпках, а не на плотах. Там ничего этого не было — ни воды, ни пищи. Но я все же надеялся, что мы найдем в банке пеммикан, или шоколад, или еще какую-нибудь высокопитательную штуку. А в банке была лишь аптечка — маленькие коробочки с аспирином, какими-то еще лекарствами и складной шиной на случай, если кто-нибудь из нас сломает ногу или руку.

Мы посмотрели друг на друга и вздохнули. Есть очень хотелось: морской воздух и приличная физическая нагрузка. Да мы еще были на ногах часов с трех прошедшей тревожной ночи. Если посчитать, то последний раз мы ели двенадцать часов назад.

Ничего не попишешь, приходилось терпеть. А другая половина «Гюго» находилась уже так далеко от нас, что казалась маленькой точкой, то и дело пропадавшей в волнах...