Третий помощник Тягин заводил барограф. Локти его торчали вровень с плечами, ноги, обутые в сапоги, гнулись в коленях. Качка сильно мешала Тягину, он долго возился, потом наконец повернулся и, опираясь спиной на край стола, чтобы держаться в равновесии, протянул Полетаеву, сидевшему на диване, снятый с барабана бланк.

— По-прежнему, Яков Александрович. Не поднимается...

Полетаев негромко поблагодарил. Барограмму он не взял и ничем не выразил желания продолжать разговор об атмосферном давлении. Сидел, привалясь к переборке, засунув руки в карманы плаща, тускло блестевшего в отсветах лампы, низко опущенной над картой.

Третий помощник стал заводить хронометры и опять долго возился, что-то бормотал, потряхивая самопиской, делал записи в журналах и, наконец, направился к двери широкими, неустойчивыми шагами, словно измеряя тесное пространство штурманской рубки.

Полетаев зажмурился. Подремать чуток, сидя на узком диване, как удавалось порой в эти долгие четверо суток, он сейчас не собирался. Наоборот, сказал себе, еще когда Тягин был в рубке, что поднимется и пойдет на мостик, посмотрит, что там, но вдруг странное, отличное от привычной озабоченности состояние пришло к нему, захотелось еще посидеть не шевелясь (если можно сидеть не шевелясь при такой качке), побыть одному, не отдавать приказаний, не выслушивать ничьих докладов.

«А все потому, что теперь остается только ждать. Сделать уже ничего невозможно. И ничем не помогут, ничего не изменят заявления, объяснения, акты, журналы: вахтенный, машинный, радиожурнал...»

Думая так, он имел в виду комиссию, которой придется решать, насколько неотразимо было воздействие стихии на переломившийся «Гюго» и не способствовала ли аварии преступная халатность людей, коим была вверена власть на судне. «Но прежде нужно, — сказал себе Полетаев, — чтобы сохранились журналы, чтобы осталось кому писать объяснения. Скажем, как появилась в судовом журнале личная, особая запись старшего помощника капитана В. О. Реута. Ровно через полчаса после происшествия...»

Полетаеву представились члены комиссии — строгие, сосредоточенные. Что они подумают, читая полсотни категоричных, упрямых старпомовских строк? Им, конечно, опытным мореходам, будет нетрудно вообразить все по порядку: и как прощался он, Полетаев, с американским офицером в Акутане, и как тот качал головой и сетовал на метеосводки, предвещавшие глубокий циклон, и как «Гюго» вышел в тихое пока еще море, а потом небо заволокло облаками, подул свежий ветер, и быстро нарастало волнение.

Ветер создавал значительный дрейф, смещение с курса, и капитан подолгу склонялся над картой, стараясь не терять места судна, зная, что циклон надолго. Он был благодарен своему старшему помощнику за толковые советы. Стоя рядом возле прокладочного стола в штурманской, они и услышали тревожно-тихий доклад боцмана о трещине и по очереди спускались на палубу, к третьему трюму, а потом совещались.

Капитан приказал вахтенному собрать у него в каюте партийцев, чтобы и с ними посоветоваться, во всяком случае, поставить их в известность об опасности, но старпом, такой разумный в своих предыдущих словах и действиях, вдруг сказал: «Напрасно. Узнают люди про собрание и запаникуют». В ответ капитан лишь пожал плечами, но совещание все-таки провел и попросил коммунистов в случае чего действовать инициативно, помнить, что кроме штатных обязанностей их долг — помочь команде держаться как подобает.

Он надеялся, капитан, что обойдется, что не пойдет трещина дальше, и все прикидывал расстояние между гребнями волн, определяя в уме, окажется ли волна под центром судна, а нос и корма на воздухе или нет. А вернувшись с очередного осмотра поврежденного места, когда треснула уже не только палуба, но и часть бортовой обшивки, вызвал радиста и продиктовал радиограмму, которая начиналась тремя тревожными буквами «SOS», и дальше — координаты места, сообщение о трещине, достигшей ватерлинии, и призыв о срочной помощи.

Капитан стоял на мостике, рядом со старпомом, ожидая ответа, который принесет радист, и вдруг, перекрывая свист ветра в снастях и удары волн по корпусу, раздался скрежет и странно хлопающий звук, а потом ощутился сильный толчок, такой, что пришлось покрепче ухватиться за поручни у переднего обвеса, и тотчас в серой мути рассвета стало видно, что передняя часть парохода отходит вперед.

Капитан подавал команды, стараясь, чтобы разошедшиеся части судна не столкнулись и чтобы задний обломок не развернуло бортом к ветру, и это плохо поручалось и наконец вышло, но тут прибежал боцман и страшным, рыдающим голосом сообщил, что на переднем обломке остались двое матросов.

Капитан молчал, оглушенный еще одним безжалостным фактом, и вдруг старший помощник сказал: «Моторный бот! Готовь, боцман, моторный бот, мы их снимем».

Боцман двинулся, видно было, что двинулся и уже пошел бы исполнять приказание, но капитан рявкнул, именно рявкнул: «Отставить!» — и отправил боцмана вниз, исполнять свои обязанности по аварийной тревоге.

И тогда опять раздались слова старпома: «Вы совершаете преступление! Лучше отмените приказ. Я пойду на шлюпке сам, надо спасать людей».

Капитан наклонился к его лицу и снова прокричал что было сил: «Я требую — отставить!», но в ответ услышал: «Считаю ваше решение неправильным. Я запишу свое особое мнение в судовой журнал...»

«Стоп, стоп, — остановил себя Полетаев. — Теперь стоп. До этого места члены аварийной комиссии, начальство в пароходстве да, в общем, каждый, кто захочет вникнуть в дело, — все поймут, все себе представят. Они даже станут сопоставлять решение капитана — шлюпку не спускать, оставить без помощи тех двоих на удаляющемся обломке — с решением старшего помощника. И, вероятно, будут такие, которые скажут, что капитан прав: во-первых, неизвестно, удалось бы вообще спустить шлюпку, не разбив ее, не потеряв, а во-вторых, отправить шлюпку с людьми в рейс при такой кутерьме в океане — маленькую, хрупкую, со слабым мотором — значит наверняка прибавить к двум потенциальным жертвам еще трех-четырех кандидатов на явную гибель... Но могут найтись и такие оценщики событий, что возьмут сторону старпома, сочтут, что героическое его предложение могло увенчаться успехом, что именно он, а не капитан в данной ситуации оказался на высоте.

Да, может быть, — продолжал мысленно рассуждать Полетаев. — Ведь в судовом журнале, в  о с о б о й  записи так обнадеживающе все изложено, и «замечаний капитана» против нет никаких. А нет замечаний потому, что не стоит сомневаться в личной храбрости старшего помощника В. О. Реута, он моряк настоящий. И еще потому, что непроверенной оказалась его идея, только на бумаге осталась — какие уж тут капитану делать «замечания»!

Разве что выяснить, понять, почему повел себя так старпом. Напряжение минуты, растерянность? Нет, это не причина... А что, если просто сказалась привычка? Да, да, привычка Реута действовать: прикажи или прояви инициативу, брось клич — вот и герой».

Полетаев поморщился. Стало неприятно от сделанных выводов. Не к месту они сейчас. В конце концов с ним, с Реутом, надо спасать пароход и команду. А запись в журнале... Бог с ней, с записью; не новость это, что не сходятся во мнениях капитан и старпом. Вот только теперь не логика, выяснит, кто прав, — океан.

Он поднял веки, провел ладонью по лицу, словно стирая зашедшие в тупик мысли, и посмотрел на часы, прикрепленные к переборке. Получилось, что он просидел зажмурившись целых четырнадцать минут. Уловил момент, когда палуба под ногами выровнялась, в один прыжок перебрался к прокладочному столу.

Перо барографа тянуло осточертевше знакомую прямую в самом низу барабана, но все же почудилось в синей линии что-то новое.

Полетаев склонился ниже, постучал ногтем по стеклу и, волнуясь, вздохнул. Перо действительно чуточку поднялось, самую малость. Неужели барометр шел вверх? Ах, если бы, если...