Книга: Хроника парохода «Гюго»
Назад: ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Дальше: ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

— Так возьмешь меня, Андрей? — спросил Левашов и посмотрел на Щербину с боязливым ожиданием.
Щербина промолчал, даже головы не поднял, ковырял свайкой толстый стальной трос.
— Возьми, — походатайствовал Огородов. Он стоял в накинутом на плечи полушубке — праздный, неизвестно зачем появившийся на застывшей в камчатском морозе палубе. — Возьми, — повторил электрик. — Пусть узнает, что такое «тяжеловес» и как их из трюмов вытаскивают, эти ящики.
— Боцман назначит кого надо, — изрек наконец Щербина.
— Боцман, боцман, — заныл Левашов. — Будто он тебя не послушает!
Щербина и тут головы не поднял, но по тому, как двинул скулами, вроде бы для улыбки, было видно, что ему приятно услышать, какой у него авторитет, как он себя поставил. Мало, выходит, что к зиме у Левашова со Стрельчуком наметилось некое подобие дружбы.
Маторин, Никола Нарышкин, Надя Рогова — те уж как старались, только боцман их рвение не шибко замечал. Есть дело — красить или мыть чего, и давайте шуруйте, ребятки. А Левашов — особь статья. То сигнальные флаги в порядок приводит, то в нижнем коридоре, в теплом месте, латает шлюпочные чехлы, то с кем-нибудь из старичков кают-компанию в салатный колер одевает, лакирует карнизы — словно бы по специальной программе готовится, чтобы все знал, все умел, через все корабельные работы прошел.
И еще подробность: Стрельчук ему самую свою святую вещь начал доверять — связку ключей от разных его, боцманских, кладовых. Раньше, бывало, прострелит боцману поясницу, но он все равно сползет с койки — краски отпустить или ветоши, а теперь велит звать Левашова, ему втолковывает, где что найти и чтобы выдать без лишку.
Электрик Огородов, когда заходил разговор о Левашове, ничего особенного в его привилегии не усматривал, относил ее на счет боцманова сына. «Сын у него в армии, — пояснял электрик, — чуток постарше Левашова, но чем-то на него похожий, я карточку видел. Он в Одессе до войны, кроме школы, аэроклуб посещал. Ну, а когда грянуло, его тотчас в Оренбург, а военным самолетом овладел — на Север куда-то, под Мурманск, что ли, направили: по письмам неясно — полевая почта, и все, летчик-истребитель».
Может, и прав был Огородов? Тосковал боцман по сыну, а тут ему Сергей Левашов и подвернись. Скромный, понятливый, да еще хлебом его не корми, дай послушать про море. Чуть что, интересуется, о случае каком-нибудь подбивает рассказать. Другие ученики, вроде Нарышкина, полгода корму от юта не могли отличить, а этому что ни скажи, какие слова ни употребляй — все понимает.
— Уж возьми его, Андрей, на разгрузку, — снова попросил Огородов и поплотней запахнул полушубок.
— Ладно? — подхватил Левашов.
— Чего там! — махнул рукой Щербина. — Тебе на вахту скоро. А свободное время, Серега, у тебя другим занято...
И замолчали все трое. Неловко замолчали, потому что сказано было хоть и всем известное, но такое, что не обязательно обсуждать вслух. Он ведь Алферову имел в виду, Щербина, с нею у Левашова обычно занято свободное время.
Еще в Сан-Франциско, когда на «Гюго» только собиралась команда, кочегар по фамилии Оцеп пристал к Огородову:
— Слыхал, у нас теперь матросы в отдельных каютах жить будут.
— А где, — спросил электрик, — столько кают наберут, в трюме, что ли, понаделают?
— Да их немного надо. Одну. Для одного матроса.
— Ага, для Алферовой. И где же старпом нашел эту каюту?
— Докторскую. А тот, когда появится, будет жить в лазарете, понятно? А кстати, — осведомился Оцеп, — почему ты решил, что это старпом распорядился?
— Так, — увернулся Огородов, — показалось. Капитану не положено подобными делами заниматься, а Реуту в самый раз.
Пошли обратно, во Владивосток. Погода стояла отменная; в столовой из-за неполного состава команды просторно, машина новая — если б пушки под чехлами на глаза не попадались, когда на палубу выходишь, любой бы забыл, что идет война. И почти каждый вечер в столовой концерты — гитара и мандолина, а Клара-дневальная солирует.
Чаще другого заводила Клара «Анюту», песню про то, как работала девушка в цветочном магазине и раз зашел туда молодой лейтенант, купил цветов и влюбился в нее, в продавщицу. Чем у них дело кончилось, неизвестно, потому что песня обрывается на том месте, когда прислал лейтенант письмо и девушка грустит и радуется.
Ничего особенного не было в словах песни, а только запоет Клара первый куплет, и такая повиснет тишина, что самый тихий звук мандолины слышен, и машина будто бы поспокойней начинает бухать, тоже прислушивается.
Зайдите на цветы взглянуть —
Всего одна минута, —
Приколет розу вам на грудь
Цветочница Анюта...

Вот в такую минуту поднял однажды Огородов голову и обвел глазами всех, кто слушал песню. Он стоял у отворенной двери и увидел в коридоре Алю Алферову в берете и в теплой куртке, с вахты, значит. Стоит, и взгляд ее устремлен в одну точку. Даже страшно показалось электрику — такой взгляд. А потом увидел: слезы у Али катятся по щекам.
Конечно, жалостливая эта «Анюта», за душу может взять, но чтобы заплакал человек при всех, такого Огородов раньше не замечал.
— «Турлес» вспомнила, — сказала Аля. — Парень там у нас был, тоже «Анюту» пел. Когда бомба разорвалась, его сильно ранило.
— Умер? — спросил Огородов так же тихо, как она, почти одними губами.
— Да.
Значит, Аля с «Турлеса»! На нем с Севера через Атлантику шла и всю известную морякам трагедию изведала!
Это была новость, хотя и тонувших и побывавших под хорошей бомбежкой на «Гюго» хватало — со всех морей, со всех пароходств пособирались. Сам капитан Полетаев не зря порой носил перчатки, когда и тепло, и вёдро. В команде знали: зуд временами у него на руках начинается, и ничего с этим врачи поделать не могут, говорят, на нервной почве. А «почва» на Черном море образовалась, милях в десяти от Крымского побережья: два дня и две ночи цеплялся за спасательный круг Полетаев после того, как его теплоход повстречался с торпедными катерами немцев. Долго катера с того места не уходили, все прожекторами просвечивали, из пулеметов воду полосовали...
И когда Оцеп, зубоскал и несерьезный человек, изволил вскоре заметить, что Алферова-де излишне ученая для матроса — первый курс института инженеров водного транспорта окончила, Огородов с жаром возразил:
— Ну что ж, тем лучше. Не зря, выходит, ее наверх поселили. Место третьего штурмана вакантное.
— Э, — засмеялся Оцеп. — Так было бы слишком просто.
— А как же?
— Не знаю. Это уж по твоей части вынюхивать и наблюдать.
Ему и вправду, электрику, ничего не оставалось, как наблюдать. Но когда прибыли во Владивосток и народу на «Гюго» набралось до полного штата, все вокруг расплылось, размазалось — порт, разгрузка, каждый норовит смыться на берег. Аля реже стала попадаться на глаза. Только в следующем рейсе начало кое-что проясняться. Причем оказалось, надо брать в расчет новичков, этих ребят — торговых моряков набора сорок третьего года.
В машине их семь, учеников, и на палубе четверо. Те, кто внизу у котлов и мотылей, быстро пристали к делу; может, потому, что за них взялся сам  д е д, старший механик. А на палубе Стрельчук — вот и вся академия. И  ч и ф, старпом, каждый день столько работы навалит, что хоть со всего пароходства палубные команды собирай. Бывало, пока боцман своих подчиненных к делу приладит, аж охрипнет. А Реуту идея пришла: проверить грузовые и прочие снасти по всем мачтам да починить, если что не так. Чинить не требовалось — новый пароход, а вот перебрать, проверить... Загонит боцман Николу Нарышкина на мачту и орет: «Тяни правую оттяжку!» — а тот, наверху, кивает, мол, хорошо, тяну, а сам за фал сигнальный дергает — того и гляди из блока выхлестнет.
С Левашовым ничего подобного не случалось, не зря его Стрельчук привечал. Да и плотник, другие из палубных неплохо относились. А вот Щербина, все заметили, тот его сторонился. Временами Огородову казалось, что они знакомы давно и Левашов что-то лишнее знает про Андрея, вот тот и держится подальше, не то стыдясь чего-то, не то желая, чтобы ему про это «лишнее» напоминали.
И был еще прямо-таки неприятель у Левашова — Маторин. В одной каюте жили, работали частенько вместе, а у Сергея для Сашки ни спокойного взгляда, ни доброго слова не находилось. Тот одно, а Левашов обязательно другое — вечный спор. Но это, полагал Огородов, их дело, никого не касается, чего они не поделили. Электрику за Левашовым в отдельности, без Маторина, было интересно наблюдать, потому что, глядя на него, многое можно было выяснить про Алферову. Именно отсюда тянулась дорожка к Алевтине, а дальше, хотел того Левашов или не хотел, к самому Реуту, старпому.
Стали все замечать, что уж больно часто крутится Левашов возле Алферовой. В общем-то ничего особенного, матросы оба, и когда после второго рейса обратно пошли, из Такомы, то они на пару вахту стояли, «собаку», с нуля до четырех. К тому времени Левашова и Маторина уже на руль определили, обучились они. А на вахте два матроса положено, каждый вертит штурвал по часу. И, наверное, можно было бы признать случайностью, что Аля с Левашовым объединились в одной вахте — списки не они составляли, сам Реут. Но вот то, что Левашов стал частенько исчезать за дверями Алиной каюты, тут уж никакой случайности не ищи. Один раз может быть случайность. А если все лето и осень — тут уж прямой закон, точное правило.
Алевтина с ним ласкова и не скрывает того на людях. Правда, скрывать-то что: любой заметит, что это ласка сестры или друга. И мало Стрельчук обучал Левашова морскому делу по особой статье, так теперь она взялась. Вечером берут в штурманской рубке секстан и стоят на ботдеке, измеряют по очереди высоту луны или звезд. Довольные, прямо как ребята из мореходки на судовой практике.
Так и шло, пока однажды не застал Реут Алю в штурманской, когда подбирала она нужные для учебы справочники, и не сказал ей, что, мол, не слишком ли это — преподавать палубному ученику астрономию, когда тому еще надо заслужить право называться приличным матросом.
В точности слова старпома знал один Тягин. Он присутствовал при разговоре и сообщил о нем Огородову. Но главное было ясно: не нравятся старшему помощнику Алины с Левашовым занятия в отдельной каюте, так не нравятся, что он даже при третьем о них решил заговорить. И когда Алевтина положила справочники на место и сказала: «Хорошо, мы заменим астрономию такелажным делом, матросу оно необходимо», Реут, видно, еще сильнее растревожился, потому что ответил: «Вам, между прочим, не мешало бы отдыхать после работы. Такелажному делу научит боцман».
Как действовала потом самодеятельная Алина «мореходка», Огородову во всех подробностях установить не удалось. Он и решил проверить, что думает по этому поводу Оцеп, главный задира на пароходе. А тот:
— Э, старина, не углядел!
— Ладно, сдаюсь... Одного в толк не возьму, как это чиф терпит?
— Ничего он не терпит. Он их вместе теперь на вахту не ставит и выходные порознь дает.
И ведь точно! Алферова с Левашовым вместе вахту стояли всего один рейс, веселые такие из рулевой вниз спускались: мы-де всех сегодня на полторы мили обставили. Они, значит, так старались выдерживать курс, что за их вахту судно большее расстояние проходило. Алферовой, конечно, затея. Еще приговаривала: «Вот что значит королевские матросы!» Она, значит, и Левашов королевские, а остальные так, на черный хлеб зарабатывают. Но потом прекратилось, Левашов с кем-нибудь другим вахту стоял. А попозже старпом его совсем от этой должности отставил, вернул обратно в подчиненные Стрельчуку. И на берег — правильно Оцеп напомнил — не видно, чтобы они вместе с Алей уходили, а это опять-таки регулировать мог только Реут.
Так и шло время. «Гюго» возит грузы через океан, а команда занимается своими делами: кто пар в котлах держит, кто машину маслом поливает, кто штурвал крутит, а кто и обед, ужин варит — тоже дело необходимое.
Один из рейсов привел на Камчатку, в Петропавловск. Стояли на рейде в Авачинской губе, ждали разгрузки. На сопках снег лежал, а на воде — лед, не такой, чтобы требовался ледокол, но приличный, довольно крепкий. И ветром все тянуло из дальнего угла бухты. Неуютно на палубе, зябко, но Огородов все же решил прогуляться. Смотрит, Щербина устроился в закутке, за лебедкой, и на конце толстенного троса делает петлю, заплетает проволочные пряди.
— Привет, — сказал Огородов. — Куда такую громадину готовишь?
— Да вот старпом велел стропы мастерить. Может, тяжеловесы выгружать будем.
— Сами, без грузчиков?
— Может, и сами, — сказал Щербина.
— Деньжат, значит, подзаработаете, — сказал Огородов. — По закону, если команда сама выгружает, ей рублики с каждой тонны положены. Сверх зарплаты.
Щербина вскинул черные глаза на электрика.
— Что-то ты, старик, уж больно ко мне внимательный. То все с Лизаветой приставал, а то вдруг о заработке моем заботишься. Какой тебе прок от таких хлопот?
И на что бойкий у Огородова язык, а тут осекся. Действительно, подумал, что ему Щербина? А тот:
— Молчишь! Стыдно стало, что глупость про деньги сморозил.
Вот он как, морская пехота, вопрос повернул. И снова электрик не знал, что ответить.
На счастье, объявился Левашов, стал просить, чтобы Андрей принял его в свою бригаду — разгружать тяжеловесы. Только и ему вышло в ответ несладкое: «Боцман назначит кого надо». И еще: «Свободное время у тебя, Серега, другим занято».
Помолчали — кто в неловкости, кто в обиде — и разошлись. И все бы ничего, да только через день Огородов узнал, что Реут арестовал Левашова. А так как карцера на пароходе не имелось, то парня заперли в кладовку на юте, где военная команда обычно хранила свои овчинные тулупы, — караул на мостике и у трапа нести.
Назад: ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Дальше: ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ