— Вадим, ты должен меня понять… Они прогнали меня. Вышвырнули, как кота за хвост, надругались. Делали все это со злорадством, с улюлюканьем и свистом. Фуражку вдогонку кинули…

— Не представляю себе. Уму непостижимо. Неужели Катюша могла позволить так поступить с тобой? Как она вела себя?

— Она костяшка в их руках. — Ганецкий пятерней взъерошил себе волосы и потянул водку прямо из бутылки, которую до того держал зажатой между коленок. — Извини меня за нарушение святого порядка, не могу… — И снова кадык забегал под влажной гусиной кожей. — Это они запутали ее сплетнями, ахали, охали и довели до ручки.

В иллюминатор открывались виды Северной стороны. Невдалеке пропыхтел буксир. Волны заплескали у борта. Сонный до одури тральщик, приползший из-за бонов, травил якоря. Бездымно скользил эсминец, будто поджав трубы. Эсминец, вероятно, дотягивался вон к тем бочкам, что игрушечно сверкают на солнце.

— Вообрази только, куда направлен пафос этого события, — продолжал изливаться Ганецкий. — Меня уже вызывал Доценко, допрашивал с пристрастием.

— Что он тебе советует?

— Примирение. Обычный тезис: с немцами воевали и то договорились, а ты не можешь в своей семейной ячейке наладить правильные взаимоотношения.

— А в отношении… Ирины Григорьевны?

Вопрос, заданный будто невзначай, насторожил Ганецкого.

— Это уж не мое дело… Если ты вспомнил мои предположения в бухте Приюта, то на поверку многое оказалось не так. Тоже многое преувеличено, раздуто.

— Он ее отец или нет?

— Да откуда я знаю? — неожиданно озлился Ганецкий. — Идите вы к чертям со своими допросами! Достаточно достается Черкашину. Кому нужен я, козявка? Хочешь хлебнуть?

— Нет. Ненавижу пьянство.

— Тогда я закончу грубо индивидуально.

Над плоскими укреплениями старого равелина поднимался памятник-часовня. На желтых высотах клубился мазутный дымок, невольно напоминающий о пожарах, свидетелем которых был этот город. Попыхивал плавучий кран, растаскивал своим хоботом расчлененные взрывчаткой останки кораблей. По скелетам судов ползали люди.

— Ты не совсем внимателен, Вадим. Дело-то гораздо серьезней, чем даже я себе представляю. Может быть, ты поможешь?

— Чем?

— Выясни, что там. Какие мои акции? Котируюсь ли я хоть по самой миленькой ставке в рабочей семье Чумаковых?

Вадим укоризненно покачал головой:

— Нельзя ли хоть сейчас обойтись без шутовства? Если ты просишь, хорошо, я постараюсь побывать у них.

— Спасибо, Вадим. Видимо, я никогда не ошибусь в твоем благородстве. Только когда ты пойдешь к ним? Надо бы поспешить. Доценко потребовал сроки. А как я могу их установить?

— Придется после праздника.

— Нет, нет. После праздника нас оттянут в доки. Ты, конечно, слышал: будем перевооружаться. Угонят отсюда неизвестно на сколько, тогда пиши пропало. Хорошо бы пораньше, а?

Вадим обещал и стал готовиться к встрече с Катюшей.

На следующий день он проведал Шульца, и они вдвоем прогулялись по бульвару. Шульц шел медленно, стараясь не терять выправки и отвечать на приветствия.

Присели на лавочке, в тени. Отсюда был виден облепленный купальщиками обелиск с орлом, полураскрывшим бронзовые крылья. В воду вслед за девушками сошли смуглые молодцы в плавках. Кто они? Матросы или строители, курсанты или студенты?..

Шульц с повышенным интересом наблюдает чужую молодость, теперь она не оскорбляет его, не обижает.

Продолжается ранее начатый разговор.

— Она с ним несчастна. А вы ее любите…

— Поэтому мне и тяжело, Евгений Федорович. Если я стану уговаривать ее остаться с ним, я поступлю не честно.

Среди голов в воде возникает шестивесельный ял. Красный язык кормового флажка быстро исчезает вдали. Под солнцем флажок особенно ярок, это почти факелок неугасимого огня.

— Честь прежде всего. — Этот афористичный совет не вызывает улыбки. — Вы поступите так, как подскажет вам совесть. Я помню, как сын пришел однажды с нею. Сыну было неловко. Она, прелестная, застенчивая девушка с теплыми испуганными глазами, тогда показалась мне слишком простой… Она разгадала мои мысли и смотрела на меня с тяжким любопытством и затаенным недружелюбием. Сыну было обидно. Я значительно позже понял свою оплошность. Его уже не стало. Она посетила меня. Милая, отзывчивая, простая. Простота оказалась самым дорогим качеством. Вернуть уже ничего нельзя. Его не было. Навсегда…

Нет, для Вадима она не могла исчезнуть навсегда.

Без всяких предупреждений, наконец-то набравшись смелости, он переступил порог ее квартиры. Катюша обрадовалась ему чрезвычайно.

— Вадим! Как кстати, — она прижала его руку к своей щеке. — Я думала о вас.

— И я.

Это был вздох, почти признание. Ничем не удержать падение, а может быть, взлет. Чувства перемешались со словами, почти не имеющими значения. Вадим ощутил необыкновенный прилив смелости. Он понял: сейчас, именно в эту минуту решается бесповоротно то, что отпугивало и одновременно смутно влекло его сюда, в Севастополь, к счастливым первым дням, к поцелуям у маклюры.

Подстриженные волосы делали Катюшу несколько иной: непривычной, более строгой. Черты ее лица стали тоньше, одухотворенней, недавно перенесенные страдания наложили на них свой отпечаток. И все же она теперь лучше, чище, роднее.

— Катюша…

Она покорно и благодарно потянулась к нему. Он поцеловал ее в щеку, в глаза и в губы. Взял за руку и вошел вместе с нею в комнату, и ему показалось: вернулась ранняя молодость — нашивки на курсантской рубахе, духовой оркестр на Матросском бульваре, доверчивые и безмятежные монгольские глаза девушки.