Книга: Матросы
Назад: XI
Дальше: XIII

XII

Самолет Ли-2 — единица обычного воздушного транспорта. Его экипаж занимался исключительно своим делом и не вникал в психологические завихрения случайных пассажиров. Самолет приземлился.
«Прибыли, вылезайте», — бортмеханик прошел вперед, на пути споткнувшись о ящик и выругавшись с полным сознанием отлично выполненного долга.
Загремела лесенка. Ганецкий взялся за дюралевый бортик дверки, спрыгнул на землю, не прикоснувшись к ступенькам. Уверенность, что он немедленно попадет в руки каких-либо переодетых блондинов, не оправдалась. Срочно затребованный лейтенант никому не был нужен, о нем забыли и представили полностью в собственное распоряжение. Обладая расчетливым разумом и умением анализировать обстановку, Борис постарался вернуть себе устойчивое душевное равновесие.
На аэродроме бамбукового побережья никто толком не мог объяснить ему причину вызова, а тут тем более.
— Эй, хлопцы, кому в город, забирайтесь в кузов! — Шофер в пилотке подводника, пропеченный, как буханка ржаного хлеба, с запозданием вынутого из печи, рванул с места. С неимоверной скоростью выводя свой грузовик на трескучую и пылючую дорогу, закурил «Казбек».
При таком водителе плантации Золотой балки покрылись завесой пыли.
— Давай, спешу! — торопил Ганецкий.
Когда Борис выбрался в городе из машины, его раздумье длилось недолго. Идти в таком виде в штаб было легкомысленно. Разрешительное удостоверение не ограничивало его действий и не устанавливало точных сроков. Все предыдущее рассеяло его страшные предположения. Никто не упрекнет его, если он вначале зайдет на квартиру. Даже если нависла какая-нибудь опасность, там, наверное, знают. Можно заранее выработать план действий и не попасть впросак.
Запоздалые раскаяния не покидали Бориса, пока он добирался домой. Полным рублем доставалось от него Ирине. Если она запутала его, берегись! Нужно же было на прощание сообщить ему эту дикую новость и тем самым косвенно как бы зачислить в сообщники.
Надо перевести дух в подъезде, спокойно подняться, не вызывая излишних подозрений. Что это? Повыше пуговки звонка записка:
«Просим не звонить. Тихо постучите».
Сердце забилось учащенней.
Подняв руку, Борис почувствовал ее тяжесть. Он осторожно постучал в филенку полусогнутым пальцем. Этот стук отозвался во всем его теле.
Тетка Клавдия почему-то совершенно равнодушно приняла неожиданное появление зятя. Строго кивнув ему, она прошаркала войлочными шлепанцами к кухне. Только у двери приостановилась и через плечо, приглушенным голосом, каким говорят в присутствии тяжелобольных, сказала:
— Она заснула.
Ее растрепанный клок крашеных волос, жилистая шея, желтые пятки исчезли за дверью, оставив Бориса в полном недоумении.
Фуражка долго не попадала на вешалку, пальцы не подчинялись, когда он расстегивал крючки нанкового кителя. Направо дверь Галочки, налево — Катюши. Вероятно, Катюша и заснула, кто же другой? Почему-то не слышно обычной возни сынишки. «А может, что-нибудь с ним?» — опалила догадка.
Из комнаты Галочки вышла… Ирина Григорьевна и холодно поздоровалась с Борисом. Шляпа с черной вуалеткой, платье из темной тафты, черные нейлоновые перчатки невольно вызывали самые дикие предположения.
— Что случилось?
Ирина оглянулась. За спиной стояла Галочка, на ее лице было презрительно-жесткое выражение. Поклонившись, девушка молча прошла мимо Бориса, оставив его и Ирину наедине в коридоре.
— Разве вы ничего не знаете? — Горячее дыхание обожгло щеку Бориса. — Ваша травилась… Оставила записку… Вы понимаете какую? — она указала глазами в сторону кухни. — Подслушивают. Если бумажка попадет в чужие руки… Ну, я теперь более или менее спокойна… вы уже здесь. Позвоните обязательно.
Она исчезла, оставив запах духов, проклятый запах, преследовавший его еще в Ленинграде; из Парижа — «Митцуки-гарлен», сумасшедшая цена. «Митцуки-гарлен… Митцуки-гарлен…» — стучало в висках.
«Так вот причина срочного вызова. Никто не осмелился предупредить меня заранее. Этакие деликатные люди, черт вас побери! Катя заснула, ее жизнь вне опасности. Ее жизнь. А моя? Поставить под удар мое имя… честь… Травилась. Обычная провинциальная мелодрама. Спички небось глотала. Сына не пожалела. Комедиантка».
Из кухни появилась Татьяна Михайловна со стаканом теплого молока на блюдце, в белом фартуке, с повязанными косынкой волосами. Миловидное, приятное лицо ее в отличие от лица Галочки выражало сочувствие. Пожалуй, она единственно разумный человек в этом скопище периферийных змей. Конечно, все тут: выглянула ядовито любопытная физиономия шинкарки Томы и спряталась, словно нырнула в нору.
— Здравствуйте, Боря, — просто сказала Татьяна Михайловна, — хорошо, что вы приехали. Я просила Черкашина, чтобы он помог вызвать вас из штаба…
— Я летел сюда, ничего не зная, Татьяна Михайловна, — благодарно, чувствуя внезапно подступивший к горлу комок, пролепетал Борис. — Я ожидал встретить все что угодно, только не это… — Голос его окреп, минутная слабость оставила его.
— Самое страшное миновало. Постарайтесь взять себя в руки. Мало ли что не случается в жизни?
Татьяна Михайловна посмотрела на него просто, не проявляя дешевого любопытства, и хотела пройти к Катюше.
— Разрешите? — Борис думал войти первым.
Татьяна Михайловна остановила его:
— Она, кажется, заснула. Не нужно ее будить. И во всяком случае, надо ее подготовить.
От стакана струился пар, и молоко на глазах подергивалось пленкой. Розовые ногти и блюдечко. Мягкий, волнующий желобок в разрезе платья; у нее тесный лифчик, нежное тело, прелестный очерк рта. Она покраснела, поправила фартук на груди и ушла, притворив за собой дверь. Борису стало стыдно. Проснулась или не проснулась жена, он должен распоряжаться здесь, советовать, хозяйничать.
Иван Хариохин, появившийся из той же кухни, заслонил дверь своей могучей фигурой.
— Отойдите, — потребовал Борис, пытаясь отстранить его.
— Пускай женщины займутся там, Боря. — Каменщик без всякого недоброжелательства поиграл горячими выразительными глазами и не сдвинулся с места ни на один сантиметр.
— Ну уж, товарищ, не командуйте в чужой квартире. Отойдите!
Озорноватое, мягкое выражение словно ветром сдуло с лица Хариохина.
— Ишь ты, гривенник. Квартира-то, предположим, твоя, — он провел волосатой рукой по лбу, как бы выискивая нужные слова, — предположим… По жировке. А вот что в квартире, горе аль беда, — это общее дело. Квартира-то рабочая, наша. Полмитрия раздавить коллективом — раз плюнуть, а беду отогнать труднее. Сообща нужно. А?
Слова, которые шли из глубины искренней, бескорыстной души простого каменщика, не возымели на Бориса никакого действия.
— Может быть, вы прикажете мне уйти?
Хариохин страдальчески вздохнул, сдвинул к переносице брови:
— Уйти не позволим. Жена-то — твоя. Ты довел, ты и исправить должен…
— Исправлю…
— Что ты завелся, монумент? — Вразвалку подошедшая Аннушка легонько круглым плечом подтолкнула мужа я приоткрыла дверь. — Проходите, Борис. Ну, не гляди на меня так, Ванечка, представь себя на его месте. Тоже нужно сознание иметь, а как же…
Лихорадочно блестевшие глаза Катюши следили за каждым шагом Бориса, за каждым его движением. Руки ее шевельнулись, голова приподнялась с подушки, а губы еле-еле слышно по-доброму промолвили заранее выношенные слова:
— Я поступила дурно… Не обвиняй меня…
Борис опустился на стул рядом с кроватью:
— Вероятно, ты не подумала.
— Бывает… порыв… действительно необдуманный шаг… потом каешься…
Борис смотрел на тумбочку, на хрустальный кувшин, подаренный Аннушкой в связи с появлением ребенка. В кувшин ставили цветы. Катюша любила крымские розы, с Южного берега. К ним приучил Петр Архипенко, Борис цветами не баловал, пустяки.
— Где Витя?
— Он у нас, — ответила Татьяна Михайловна, — и не беспокойтесь. Мальчик отлично чувствует себя с нашим Максимкой. Подружились.
Освоившись с темнотой, Борис разглядел Гаврилу Ивановича, неподвижно сидевшего возле занавешенного гардиной окна.
— Надо помнить не только о себе одной, — упрекнул Борис Катю, чувствуя, что не находит в сердце своем снисхождения. — Эгоисты всегда все события расценивают, примериваясь только к собственной персоне…
Катюша со страхом вслушивалась в эти чужие, холодные, как ледышки, слова.
— Не надо, Боря. Если сумеешь, прости меня… Пойми, мне не легче, чем тебе… Я поступила плохо, опрометчиво. Люди и не такое прощают… терпят. — Губы ее дрогнули, голос иссяк.
Со своего стула поднялся Гаврила Иванович, подошел ближе, поправил одеяло и, прикоснувшись ко лбу дочери, глухо сказал:
— Не траться зря, дочка.
Катюша заплакала беззвучно, слезы катились но ее щекам, губам. Трагическая беспомощность, парализовавшая ее, сочувствие всех — даже шинкарка примчалась на помощь — не поколебали непреклонности Ганецкого. Наоборот, вызвали в нем сопротивление.
Он встал, огляделся. Фикусы и плакавшая к непогоде арма, глупые мещанские «кветы», как называла их тетка Клавдия, вышивки и половики, картинки и фотографии в рамках с наклеенными на них ракушками, шелковый абажур и пустые флаконы от духов — все это логично завершалось последним эпизодом мещанско-сентиментальной мелодрамы, публично разафишированным отравлением. Кто же подлинная жертва? Почему никто не жалеет Бориса за осмеяние, которому подвергла его эта компания отсталых, невежественных и грубых людей? Квартира и та, мол, не твоя, а наша, рабочая. Разухабистая парочка Хариохиных, прославленных каменщиков, продувная бестия Тома, давно жаждавшая скандалов, раненько расправившая коготки Галочка, непримиримое существо, с первого же часа открывшая против него борьбу, примитивная святоша в фартучке и с молочком в граненом стакане — да пошли вы все к черту!
— Записку! — Ганецкий требовательно протянул руку. — Где она?
Аннушка ахнула от неожиданности. Ее намерение при всем честном народе отчитать мальчишку не осуществилось. Жилистая рука с куцыми пальцами, с въевшейся в кожу известью протянула бумажку:
— На…
Чумаков вобрал в себя воздух судорожно, точно боясь разрыдаться.
— Немец отнял у меня сыновей, а ты… ты… чуть не убил мою дочь. Иди отсюда, иди! Слышишь?
Голос замер на самой высокой ноте, с надрывом и угрозой.
— Папа! Папа! Перестань! Нельзя! — Катюша пыталась встать, ее удержали Галочка и Татьяна Михайловна.
— Уходи, Боря, — плаксиво проголосила Аннушка, — не доводи до греха. Самое лучшее уйти… уходи, пыжик несчастный!
— Как вы смеете?
Аннушка, строптиво подбоченившись, приблизилась к нему с бесстрашным, гордым видом. Лицо ее пылало от негодования, и мелкие росинки пота покрыли лоб и щеки.
— Смеем! — голос ее окреп. — Раз ты горя понять не смог, значит, и на радость неспособный. Мы не посторонние Кате люди! Мы вместе перестрадали. Половину ее беды переплакали, на себя взяли, а ты прилетел на готовенькое, да еще с претензиями. Давай ему записку! Кровью она написанная, понять тебе это трудно. Черствая ты краюха, с плесенью. Хуже сухаря. О сухарь хоть зуб сломаешь, а на такого, как ты, плюнуть хочется. Иди… Позовут, вернешься…
И Аннушка почти вытолкала его из квартиры, а потом догнала его на лестнице и всунула в руки фуражку и чемоданчик.
Если это освобождение, то оно досталось невероятно дорогой ценой.
Куда идти? Где перебыть? Все происшедшее казалось чудовищно нелепым — не верилось в его реальность. Если вначале Борис считал себя жертвой обстоятельств, то теперь он сам стал виновником. Конечно, одумаются. Разойдется брашка, старик успокоится, Катька не позволит. Она хорошая, верная. Сын-то остался. От него не оторвут. Злополучная записка судорожно зажата в ладони. Несмотря ни на что, она теперь у него. Надо идти в штаб, доложиться. Так ему было приказано. А если спросят про записку? Положить на стол документ. Бумажка жгла ему руку. Участив шаги, Борис решил поскорее добраться до Приморского бульвара. Уединиться на скамейке, прочитать. Нужно ли? Предсмертная записка. Прочтешь, отравишь себя навсегда. Ирина там упомянута? Безусловно. Пронюхала и явилась.
Люди спешили к берегу. В бухту входил «Истомин». Надо туда. Там его дом, его безопасная норка. С первым же катером. А потом в штаб. Борис вспомнил о просьбе Ирины, нырнул в будку автомата, набрал номер. Его поразил заданный ею вопрос: «Боря, Ступнин появился в бухте. Разве ему удалось?» — «Что удалось?» Разговор прервали, — возможно, случайно. Заныли продолжительные гудки. Наполненный самыми дурными предчувствиями, Ганецкий торопливо шагал к Минной стенке, на ходу разрывая бумажку, жегшую ему ладонь, и шаг за шагом разбрасывая мелкие клочки.
Назад: XI
Дальше: XIII