Поход в море сильно отличается от сухопутных маршей. В море движение без привалов и остановок. Сутки рвутся на куски тревогами, нарядами, караульной службой. Чтобы избежать сентиментальности, не назовем моряков мучениками, но тружениками — да! Предельные нагрузки поглощают полностью энергию самых выносливых людей, и они валятся на свои рундуки и трехъярусные подвесные койки как убитые. При тусклых лампочках, создающих какую-то пелену мертвенного света, будто на постановке «Жизели», матросы спят, похожие на статуи бронзовых богов, сваленные при спешной погрузке. Иногда боги бредят, кричат — это в порядке вещей и это не может разбудить никого. Только тревога с поразительной тайной воздействия мгновенно поднимает всех на ноги и выметает прочь, как тайфун. Жара, предельный режим машин, полная задрайка, паропроводы, под полной нагрузкой пересекавшие жилые помещения, требуют чудовищной выносливости. Ограничивается потребление пресной воды. Забортная подается только на приборки. Купаться? Душевые? Об этом забудь.

Невыразимое наслаждение услышать посвистывание посвежевшего ветра, заигравшего струнами такелажа. Компрессоры засасывали уже не горячую дрейфовую юшку, а предгрозовой, пресный, как дождь, воздух: он продует, обмоет корабль.

Сплошняком двинулись облака — начался процесс, именуемый натеканием. Широкие и неприятные валы мертвой зыби превращались в мелкую волну с густыми, игривыми завитками. Перископы подлодок и бурунцы, сопутствующие им, выпали из зоны наблюдения. Глаза прочь! Переходи на шумопеленгаторы — не подведут.

На почерневшем небосводе вспыхнула первая молния.

— Только инициатива может развивать эрудицию, — Ганецкий продолжал спор со стажерами, дерзкими юнцами, будоражившими уравновешенный быт корабельного офицерства, — только эрудированные командиры имеют право продвигаться вперед!

— А отдел кадров? — возражал стажер, умный, крикливый кавказец. — Как вы нарушите его арифметику?

— Поправлять арифметику — знакомить с новыми формулами.

— Лейтенант, вы не правы! — орал кавказец.

— Вы возражаете против инициативы?

— Инициатива теперь стала самым популярным словом, как… как пенициллин! Затрепали это слово! Все о ней говорят. Коки добавляют в компот анилин вместо фруктового сока и уверяют, что они проявляют инициативу. Какая инициатива? Все заранее расписано. Через три мили делаем поворот на зюйд-вест, столько-то градусов!

— Ого, ты против планового начала! — упрекнул кто-то третий.

Слева от Шульца, в тесном уголке, — радиометрист. Справа, в ящике под стеклом, — автопрокладчик, повинующийся тем же приборам, которыми пользовался человек, дублирующий автоматику.

Непрерывно крутилась развертка радиолокатора, оставляя на темном экране светящуюся снежно-искристую полоску. Работали гирокомпас, эхолот, лаг, курсограф и другие приборы. Все, казалось, прочно окружено надежной автоматикой, все взято в руки бесстрастно действующими механизмами, не подверженными преждевременной усталости, нервным потрясениям, коварным, отвлекающим мыслям. А все же человек был человек! Отвечал Ганецкий:

— План должен иметь только общие рамки, а детали… Разве противник спросит тебя: «Простите, во сколько прикажете открыть огонь? Ах, вы еще не готовы? Вы еще не снеслись с начальством? Извините. Когда увяжете, позвоните по телефону номер такой-то…»

Ганецкого слушали, внимание всех сосредоточилось на нем. Ничего не скажешь — он умеет привлечь к себе самых разных людей, найти острые темы и эффектно показать смелость своих суждений. Стажеры не только дерзки, но и впечатлительны. Разойдясь, непременно похвалят Ганецкого: «Вот думающий человек», а о нем, молчаливом и исполнительном лейтенанте Соколове, даже и не вспомнят. Мало ли бродит таких теней по кораблю, пойди различи их, все на одну колодку.

Остановив вышедшего из рубки Вадима, Ганецкий сказал:

— Сердишься, Вадик? Извини меня… Пришел к тебе расстроенный, ну чего-то бормотнул невпопад. Не вяжи каждое лыко в строку.

— Хорошо. Не буду.

— Обижаешься?

— Обидно за тебя. Ты мыслящий… но другие тоже не такие уж глупцы, чтобы не понимать твоей снисходительности.

— Завернул крепко. Запомню. На досуге освою… Ну ладно, брось хмуриться. Ведь я люблю тебя, Вадик. Мне даже твоя наивность нравится…

— Спасибо. Облагодетельствовал. Я спешу…

— Подожди, — попросил Ганецкий, — меня беспокоит… что там? Понимаешь?

— Семья?

— И она, конечно, — его смущение не казалось наигранным. — Я оставил Катю в дурном настроении. Но главное и угрожающее — на другом фланге. Я имею в виду Ирину Григорьевну… Ей, может быть, плохо. Ей, а значит, и мне…

— Катя знает о твоих похождениях. Ее, пожалуй, не удивишь.

Молния сверкнула значительно ближе. Похолодало. Впередсмотрящие на носу натянули плащи. Эсминцы глубже зарывались в волны.

Склонившийся над столом старший штурман что-то писал, шевелились худые лопатки под плотно натянутым кителем.

Молодой человек из Иркутска, офицер, управляющий тремя стволами главного калибра, почему-то мечется, не договаривает, чем-то глубоко взволнован и жаждет открыться. Возлюбленный женщины, у которой арестован отец. За что? Если арестован отец возлюбленной Бориса, значит, он не честен. А в чем? Что тревожит искушенного скептика Ганецкого?

— Я не люблю недомолвок, Борис, — голос Вадима изломался, — или ты скажешь то, что хотел мне сказать, или я начну подозревать самое плохое…

Ганецкий оглянулся. Вблизи никого не было. Корабль сурово мчался навстречу грозе. Шевелились антенны локаторов. Форштевень идущего в кильватер крейсера, построенного в том же году и на тех же верфях, могуче рассекал волны, превращая их в пену, долетавшую до стального штока носового флага.

— Хорошо. Я посвящу тебя в секрет, открытый мне в самую последнюю минуту… На берегу… Отец Ирины умер. — Борис наклонился почти к самому уху оторопевшего Вадима. — Давно умер… Человек, который арестован, жил по документам покойника… — Борис дрожал. — Вот… все… Может быть, это уже все на столе следователей… Моя фамилия… Поступит команда на антенну, загребут и…

Он не договорил. Шульц, полуобернувшись и не отрывая локтей от стола, окликнул своего помощника. Вадим ушел, ничего не ответив. Ганецкий, постояв несколько минут на мостике, спустился вниз.

Бухта Приюта. Стеной хвойный лес. Флагман повернул вправо. Эсминцы перестроились и до тех пор не угомонились, пока крейсера не бросили якоря. На горизонте зачастоколили мачты сторожевиков — верной и надежной охраны. Подводные лодки, успевшие раньше проскользнуть в бухту, стояли на рейде, густо усыпанные матросами.

На флагмане поднялись сигналы — разрешалось купаться. И боцманы, нетерпеливо ждавшие этой команды, засвистели в дудки. Теперь под музыку дудок готовилось омовение потных, прокисших тел, встреча с изумрудной лагуной бухты.

Вываливали выстрелы — так называются продольные балки с прикрепленными к ним канатными трапами Спускали шлюпки, ограждавшие место купания. Вниз головой! Набрать воздух в легкие и снова нырять, а потом саженками размять мускулы, погнать застоявшуюся кровь и, насладившись дедовским стилем, перейти на брасс или баттерфляй, заменившие саженки, овеянные сенью андреевского флага.

— Вадим, ты молчишь, — почти умолял Ганецкий.

— Здесь не время и не место.

— Только ты не вздумай кому-нибудь сказать. Слышишь?

Флагман созывал для отчета и «пропесочивания» адмиралов с черными папками под мышкой. К тяжелому кораблю с главкомовским брейд-вымпелом бурливо добирались катера с надраенными медяшками, горевшими, как лампы, с крючковыми, вытянувшимися до хруста в позвоночнике.

На деревянной палубе, неистово промытой, люди, сидевшие в шезлонгах и креслах за боржомом и дымком дорогих сигарет, заранее распределили пироги и пышки, синяки и шишки. При каждом разборе неизменно повторялась анекдотическая история с майором, прослужившим в армии двадцать лет, бравшим на маневрах одну и ту же горку, и все время с ошибками. Адмиралы в шезлонгах готовились отправиться на берег, окунуться, подышать хвоей реликтового леса и потом в одной из заранее намеченных рыбачьих хижин отдать должное жареной скумбрии и чудесному вину, добытому из темного винограда, любимому питию понтийского царя Митридата.

Адмиралы, покинувшие свои подразделения крейсеров, эскадренных миноносцев, сторожевиков и подводных лодок, отчитывались уже не в одиночку. На палубу флагмана съезжались старшие командиры авиационного прикрытия и взаимодействующие начальники сухопутных войск, не менее строгие генералы в отлично сшитой форме; они с известной долей недоумения относились к людям, испокон веков осваивающим одну и ту же черноморскую лужу. За плечами военачальников, как крылья архангелов на фресках древнего храма бухты Приюта, угадывались мощные мобильные силы, способные с колоссальными скоростями преодолевать пустыни, горные цепи, оседлывать непроходимые дефиле, базы и города.

Властно приблизился век коренной ломки стойких, казалось бы, доктрин. Что значили в новых условиях испытания ходовых, маневренных, боевых качеств кораблей? Сколько бы ни лазил по картам даже такой дотошный начальник штаба, как Говорков, какие бы козни ни строил неведомому противнику, времена «Шарнгорстов» и «Гнейзенау» канули в Лету. Вездесущая локация, авиация и поразительное изобретение человеческого гения — ракеты похоронили романтику рейдеров, морских боев, абордажей.

Поэтому сухопутчики с немым изумлением следили за развертыванием прений (назовем их именно так), не понимая, для чего могут понадобиться в будущем маневры на сближение, бой нарезной артиллерии с нарезной артиллерией, кто позволит так долго, как намечается планами, проводить схватку гладиаторов, облаченных в старомодные доспехи и вооруженных мечами и копьями?

Генералы помалкивали, пили боржом, посматривали на часы, первобытным чутьем угадывая, во что выльется сегодня непревзойденное искусство флагманского кока, грузина из Самтредиа, короля яств и безалкогольных коктейлей.

Лаврищев что-то доказывал, извлекая из папки с черными лентами оперативные документы, изысканно подготовленные старательным и мудрым Говорковым.

— Минуточку, — остановил разошедшегося адмирала старший начальник, будто очнувшийся от грез, — вы предлагаете доказать возможность беспрепятственного прорыва надводного корабля отсюда и сюда? — он указал на карте.

— Да… Ночью… Условимся, что прорывается противник, вооруженный урсами.

— Кто будет прорываться?

— «Истомин». Ступнин.

Старший начальник приподнял бровь, кивнул головой.

— Насколько я помню, это он выступал в прошлый раз с критикой так называемых консерваторов?

— Да, — подтвердил Лаврищев, — он считает неверным заранее размеченные точки сближения, неверным самому идти в пасть льву…

Один из авиационных генералов приподнялся в кресле, с любопытством переспросил:

— Что это значит? Ваш морской термин?

— Почему же морской? Лев — животное сухопутное, — попробовал отшутиться старший флотский начальник.

Моряки заулыбались, сухопутчики пожали плечами. Лаврищев попросил разрешения ответить и, получив его, сказал:

— Идти в пасть льву — это значит, будучи кораблем «синих», двигаться на заданных курсах туда, где тебя уготовано утопить. Не считаясь с тем, хуже твой корабль или лучше, современней ли на нем артиллерия и приборы и так далее…

Говорков пожал плечами, потупился и ожидал грома и молний. Осторожный Лаврищев неожиданно выдал тайну горячих бесед и споров, возникавших в смутное время неясностей при переходе по зыбким мосткам в царство новых доктрин термоядерной и ракетной эры; эта эра безжалостно смешала все карты на столе и погасила одним нажатием кнопочного выключателя весь тот яркий и привычный свет, который исходил от вызубренных уставов, инструкций, мыслей полководцев, осаждавших города, покорявших государства, топивших десятками корабли в равных или неравных сражениях.

Вон скромно сидит худой, сильный, как стальная пружина, командир подводников. Пока он трудится как бы на третьей роли, обеспечивая кулисы, чтобы на сцене, может быть в последний раз, играли роль прославленные актеры.

Если некогда дальновидный Гудериан твердо заявил: «Танки, вперед!», то теперь тот будет прав, кто воскликнет: «Субмарины, вперед!» Не сделает ли это тот энергичный и убежденный адмирал подводников, который просит слова? Да, он скажет, скажет так, что многие забудут о хижине с шипящей в собственном соку скумбрией.

…В Лаврищеве Ступнин нашел понимание, а теперь жаждал увидеть, насколько созрело более высокое начальство. Что же, мы подождем. Ослепительно сверкал берег под прямыми лучами солнца. Красные стволы сосен, будто выписанные кистью импрессиониста, стояли как часовые у саркофага чрезвычайно давнего царственного города, затопленного морем. Судьбы древних народов, как бы они ни были трагичны, отступали под натиском мыслей о судьбе своего народа, современников, доверчиво вручивших им, Ступниным, ключи от крепостных ворот и арсеналов.

Застенчивый и предупредительный вестовой Кукин очутился возле него.

— Ты чего, Кукин?

— Чайку приготовил. Яичницу с колбасой…

— Салат из помидоров?

— Помидоров на камбузе нет, Михаил Васильевич.

— Спасибо, Кукин. Искупаюсь, приду.

Ступнин разделся в том месте, где рядками лежала матросская нехитрая одежда. Кое-кто уже одевался, но большинство купальщиков еще барахтались в море. Хорошо подставить солнцу спину, бока, поднять руки.

— Разрешите барказ? — заметив командира, предложил Сагайдачный. — С берега лучше. Благодать.

— Не могу, Сагайдачный. А если вызовут?

По выстрелу бежал Карпухин. Как не узнать испорченную наколками фигуру котельного машиниста! Не прикасаясь руками к лееру, Ступнин тоже побежал по выстрелу, скользнул вслед за Карпухиным по шкентелю и поплыл, не покидая разрешенной зоны.

Искупавшись, Ступнин выпил чаю, съел яичницу и попросил к себе старшего помощника. Из утреннего рапорта обнаружилось, что есть экономия на хлебе в корабельной кассе. Решили на эти деньги закупить для экипажа свежих овощей, а если удастся, и рыбу.

— Любил я с детства морские повести, Савелий Самсонович, — признался Ступнин. — И особенно списки запасов. Сухари и солонина, порох и ружья, живые быки и кокосовые орехи…

— Контора в совхозе закроется, счетов не оформишь, — решительно перебил практичный Савелий Самсонович задушевные воспоминания командира. — Пиратские бриги пополняли запасы без всякого бюрократизма, Михаил Васильевич, а здесь… Разрешите исполнять?

Вскоре дежурный барказ ошвартовался у свайного причала. Василий завел кормовой конец и огляделся. Ну и красота! А тишина! Особенно мила она после корабельных шумов. Будто налитые воском, поднимались стволы у галечного берега. Подошвы скользили по хвойным иглам, а вперемежку с самшитовым подлеском пестрели высокие цветы. Прилечь бы здесь, вытянуться до хруста в костях, прикрыть глаза и забыться. Нельзя. Остается одно: вдыхать легкий аромат щедрой земли, топать по тропке с корзинкой на спине.

— Все же живому человеку привычней ходить по ней, Вася, — сказал Матвеев.

— Имеешь в виду землю?

— Ее.

— Моряки, не изменяйте родной стихии, — сказал Одновалов, не менее других пораженный встречей с такой великолепной землей.

Над крышами поселка, стоявшего посреди большой мандариновой рощи, поднимались широкие и мягкие листья бананов. А там пальмы? Да, это пальмы. Никто из команды барказа не видел их никогда. К пальмам привязаны веревки, на них белье. До чего же привыкают ко всему люди! Белые козы изумрудными глазами провожали из кустов ежевики и грандифлеры медленно бредущих моряков, охваченных одними и теми же чувствами.

— Представь себе, Вася, — сказал Матвеев, — люди в этом раю завидуют нам.

Василий оглянулся и увидел бухту и в ней сиреневые корабли, мачты повыше любой из сосен или пальм. Все наяву, а когда-то в станице это только чудилось, мечта возникала, как в сказке, и улетала в росном рассвете, как жар-птица.

— Они правы, завидуя нам, — ответил Василий, и его друг, поразмыслив, согласно кивнул головой.