VI
В полночь первыми снялись с якорей новые корабли, узкие, длинные, с мощными двигателями и обтекаемыми коваными наборами форштевней. Не успев родиться, они уже постарели. Человеческий мозг работал активней человеческих рук, придумывая, изобретая новое, отвергая многое изобретенное перед этим, созданное трудами и невосполнимыми потерями драгоценнейшего времени.
Молодые корабли выходили в глубину ставшего тесным бассейна, а следом за ними, устало дыша, поползут ветераны. Все пока подчинялось старым уставам, захиревшим расчетам походных и боевых ордеров, не желающих признавать демонической власти электронных машин, кибернетики, ракет и управляемых снарядов.
Закатное небо пылало вишневыми огнями. Как и всегда, на ют вызывали команду, читали приказ, обещали отлично справиться с задачей, и люди, как свинцовые шарики, рассыпались по своим ячейкам.
Затем каждый оставался наедине с собой и отвечал за свое место, а все сообща давали движение колоссальной массе организованного металла, позволяли поворачивать корабль, стрелять из нарезных стволов на расстояния, когда-то поражавшие воображение.
В одной из ячеек этого огромного улья трудился Вадим. Все береговое осталось за чертой горизонта и покрылось сине-черной пеленой. Даже горы были смазаны безжалостной кистью сумрака. Легендарная Таврида осталась за кормой. Туда катятся белые волны — к скалистым побережьям древнего Херсонеса, к жемчужному ожерелью крымского юга.
В море начиналась действительно трудная вахта. Поэтому молодой штурман и любил море, где забывались земные невзгоды, мелкие неприятности, кончались раздумья, мозг должен был решать иные задачи, и все оставленное на берегу казалось менее значительным. Фигурки как бы уменьшались, встревоженные чувства уравновешивались, стальной остров, оторвавшись от тверди, отбрасывал от своих, точно окаймленных, границ все лишнее и наносное.
Штурманская рубка являлась как бы центром движения, влияла на все, и ни одна из боевых частей корабля не могла считать себя независимой от штурманской службы.
Шульц заранее заставил подробно изучить район предстоящего плавания. На столах появлялись вкусно пахнущие краской карты, и не просто карты, знакомые каждому еще со школьной скамьи, а морские, с таинственным грифом «Секретно» — производное скрупулезных коллективных усилий военных топографов, тружеников гидрографических отрядов и экспедиций.
На таких картах нанесена береговая черта со всеми ее филигранными размывами, указаны маяки и радиомаяки, а также глубины, течения, мели, рифы, фарватеры, предостерегающие знаки, плавучие маяки и вся система ограждений.
Штурман обязан уметь вести корабль в любую погоду, в любом месте наиболее выгодно и безопасно. Штурман помогает командиру в учебном или боевом маневре.
Штурман ведет графическую прокладку истинного направления. Его инструменты — транспортир, параллельная линейка, циркуль, — возможно, и не бывали в оливковых руках искусных мореплавателей-финикиян. Но в наш век они кажутся столь же архаичными, как ствольная артиллерия или поршневой двигатель аэроплана. Все же эти наипростейшие инструменты удобны: они упрощают мореплавание. Морякам помогали Аристотель и александрийский ученый Эратосфен; знаменитый Птолемей и итальянец Флавий Джой, усовершенствовавший компас; Ньютон, доказавший сфероидность земного шара, и ученый Фуко, открывший принцип гирокомпаса; Черникеев — творец вертушечного лага, и Сахаров — создатель эхолота, и, наконец, смело шагнувший в следующий этаж науки Попов, гениально открывший значение радиоволн и научные принципы радиолокации.
Современный корабль оборудован дублирующими автоматическими устройствами, прокладывающими курс и графически отмечающими показания на карте. Работа человеческого мозга проверялась бесстрастными механизмами, более безошибочными и точными. И все же начиная с первого момента движения, когда электромеханический лаг отсчитал 0,3 мили, Вадиму пришлось самому провести прокладку так называемого истинного пеленга, а за его руками, покрытыми светлым пушком, неотрывно следили проходившие практику штурманские стажеры.
В рубку вошли Шульц и один из главных посредников на учении — контр-адмирал в белом кителе. Стажеры посторонились, уступили место, а Вадим, представившись начальству, продолжал расчеты, чувствуя почти у своего затылка жаркое дыхание адмирала… Теперь надо приложить параллельную линейку к внешнему срезу транспортира и, передвигая ею, перенести найденное направление к заданной точке.
Палец адмирала почему-то уперся в Биюк-Ломбад. Что хотел сказать этот белый палец? Через минуту все стало ясно. Адмирал раскрыл тайну своего жеста. Оказывается, он знаток вин и высоко ставил качества биюк-ломбадского портвейна.
Радиотрансляционная сеть, заменившая пресловутые колокола громкого боя, разнесла сигнал учебной боевой тревоги.
— Корабли находятся в зоне непосредственного действия береговой артиллерии, — объявлял кто-то резким, отчетливым голосом.
В рубке закрыли двери, сразу стало душно. Снаружи быстро погас топот матросских ботинок.
— Пропал первый сон, — адмирал поморщился, — придется принимать люминал…
Утром эскадра шла в открытом море. Две ночные тревоги поломали ночь не только адмиралу-посреднику, прежде всего досталось матросам. Ночное возбуждение сменилось на облитых солнцем палубах ленивой истомой и сонной одурью.
Старший штурман пил черный кофе у раскрытой двери рубки. Смакуя каждый глоток собственными руками приготовленного кофе, Шульц по-прежнему с молчаливым вниманием наблюдал за своим помощником, которому, казалось, совершенно нипочем бессонно проведенная ночь. Вадим чувствовал своей спиной направленный на него пытливый взор и невольно краснел, склонившись над широким столом; за ночь, пожалуй, трижды уносили отсюда отработанные карты и заменяли их новыми — по мере движения, создаваемого четырехлопастными винтами.
Вытяжная вентиляция с шумом высасывала из чрева корабля дурной, сгустившийся воздух.
Вторая, носовая башня занимала более выгодное положение в сравнении с другими. Отсюда виден ходовой мостик. Но с другой стороны, не всегда приятно торчать перед глазами начальства и все время держать себя начеку. Позади легкого застекленного мостика насупился узкими глазницами смотровых щелей боевой мостик с обкатанными, как у артиллерийской башни, бронелитыми краями.
Василий Архипенко сидел, прислонившись спиной к башне, и на худом, сосредоточенном лице его нет-нет и появлялась довольная улыбка. Вчерашнее происшествие приятно взбодрило его и заставило сильней уверовать в собственные силы. Служба поворачивалась к нему своей привлекательной стороной, и новый, необычный мир корабля становился как-то проще, веселей.
Рядом товарищи. Внешний их вид другой, нежели на берегу: грубые башмаки с кожаными шнурками и подковами, широкие штаны из парусины и такие же рубахи навыпуск, похожие на мешки для зерна. Тут красоваться некогда и не перед кем. Номера, нашитые на кармашки, тоже говорили о порядке, и не о формальном, а о боевом порядке. Что из того, если у них, у молодых, покамест впереди но́мера значится нуль? Настанет время, они сдадут экзамен, их переведут в штат, и следом как в награду перешьют номера на брезентовой робе, «сотрут нолик».
Береты отличались от бескозырок, в них не пофрантишь, зато они плотно облегают голову, не мешают в работе, не слетают при ветре. Полинявшие воротники, пристегнутые к робам, чисты, выглажены. Гюйсы, как называли их в быту, — паспорт матроса, тут все должно быть «без помарок».
Вместе с молодыми и старослужащие. Они не отказывались отвечать на те или иные вопросы и бескорыстно натаскивали молодых по части сложной моряцкой профессии. Знания впитывались постепенно; там расскажет, там покажет, там подтолкнет. Не смейтесь над словом «дядька», если зайдет разговор о флоте. Дядек в прежнем толковании этого слова, конечно, не встретить днем с огнем, но и у нас на флоте есть дядьки. Не ждите найти у такого дядьки желтопенных усов, медвежьего голоса и серьги в ухе. Это тоже молодые люди, только самые грамотные, способные к педагогической деятельности, направленной на подготовку классных специалистов. Никто из них не шпыняет молодого, не издевается над ним, если что не так сработал. Старый неписаный закон приобщения к морю был рожден отнюдь не характером русского матроса, а иногда невыносимыми условиями флотского существования. Дралась, кромсала тоска и накопившаяся нерастраченная злость. Современные дядьки, обычно партийцы или комсомольцы, — ловкие, предприимчивые и приветливые ребята. Они гордятся доверием, охотно передают свой опыт и личным примером прививают профессиональные навыки, а также умение безропотно переносить лишения и мужественно встречать любую опасность.
Такой дядька, как Архангелов, старательно практиковал Василия на вертикальной наводке и времени даром не терял. Заберется в башню и кудахчет возле своего «племяша», как квочка. Его слова при первом знакомстве: «Со мной МГУ не кончишь, а наводить будешь, как зверь» — не были сказаны на ветер.
Архангелов сидит рядом, пытается поймать глазами кончик своего носа «кавказского построения» и продолжает натаскивать своего будущего преемника.
— Никогда не бойся, Вася, вертикальной наводки, — бубнит он глухим голосом, — много ли в ней премудрости? Пойми раз и навсегда одно: ты на нынешнем военном корабле превращаешься в одну из заклепок. Пусть в мыслящую, но в заклепку.
Конечно, Василию нелегко привыкнуть к мысли, что он, выдающийся комбайнер, превратился в какую-то «мыслящую заклепку». Но, вероятно, это так. Без заклепки разойдутся броневые листы, хлынет вода. Продолжая развивать в уме образные сравнения старшины, Архипенко в конце концов смиряется с уготованной ему столь незначительной ролью на флоте и слушает наставника по-прежнему с добросовестным вниманием.
— Наводчик глубоко запрятан в стальную конуру башни, — продолжает Архангелов, искоса наблюдая, как подтягиваются к нему и Марван, башкир с жадным и поразительно восприимчивым умом, и Матвеев, со снисходительной иронией оценивающий всякого рода поучения, и расчетливо-хладнокровный Одновалов. — И он остался бы наедине с неизвестностью и гибелью, если бы не существовали спасающие его от всяких сюрпризов приборы — радары, автоматика и все прочее, заменяющее глаза, и уши, и даже мозг. Ты, Василий Архипенко, классный водитель степных кораблей, должен снизойти к какой-то плюгавенькой стрелке на приборе, показывающей угол вертикального наведения по данным центрального артпоста, и следить за этой электрической стрелкой, чтобы она совместилась с механической стрелкой положения орудия…
— Скучная работа, — пренебрежительно заметил Матвеев. — Стоило, из-за нее бросать косить пшеницу, добывать зерно…
— Что поделаешь! — Архангелов с любопытством оглядел смуглолицего паренька, к которому испытывал уважение, — военное дело — не веселенькая эстрада. В основном скучно, что и говорить. Зато, теряя одно, приобретаешь другое — характер. Ради выковки характера, Матвеев, все можно простить армии и флоту.
Матвеев согласно кивнул.
«Истомин» шел вторым в кильватерной колонне крейсеров. Корабли растянулись так, что мачты их, от одного крейсера к другому, казались все тоньше и ниже, пока вовсе не исчезли за горизонтом. Как и всегда, эсминцы охраняли походный ордер, резко купаясь в радужном свете моря, пожираемого жарким солнцем.
Сняв фуражку, задумавшись, на мостике стоял Ступнин. Кто его знает, что несет будущее этим некогда мощным красавцам, грозе морей, плавающим островам огня и металла? Эта мысль не переставала сверлить его мозг, хотя Ступнин не имел права задавать даже самому себе подобных вопросов. На мостике — стажеры, будущие командиры достраиваемых крейсеров, капитаны первого ранга с еле заметной проседью в достаточно густых чупринах. Они страстно мечтают принять корабли, их учили, готовили и в дополнение к широким галунам на рукавах привинтили к мундирам академические значки.
А каков радиус поражения ядерной боеголовки? Разве не исчезнет скопище водоплавающих единиц прошлой эры, если в любой части видимого эллипсоида поднимется зловещий гриб? Ну для чего ты, старина Савелий Самсонович, так вырядился, изменил своим старым доспехам, которые ты обычно донашивал в трудовых походах? Зачем тебе свисток, дальномерная призма и многократный бинокль, если тот же управляемый снаряд несется к тебе с неуловимой скоростью и с более хитрыми приборами? Зачем ты, Савелий Самсонович, пытаешься «тянуться» вместе с этими молодцами, привинтившими к тужуркам оксидированные значки с литерами и изящной эмалью! Зачем изменяешь лирическому тембру своего голоса и пытаешься подбавить к нему хрипотцы и меди?
Смутные мысли осаждали Ступнина, и он мучительно искал ответов. И как бы в доказательство этих сомнений на флагмане взлетели флаги: «Держитесь заданной дистанции — десять кабельтовов». От корабля до корабля рукой подать, а сигнализировать нужно флагами, обязательно ими, как под Гангутом или Синопом. Справа на мостике — серый аппарат радиотелефона, отлично выполненный рабочими некоего литерного завода. Нельзя! Радиотелефон, видите ли, выдает, флаги сохраняют секрет. А ночью? Световая морзянка.
— Перепутали? — спросил Ступнин потише, чтобы не услышал стоявший невдалеке контр-адмирал Лаврищев.
— Нисколько, — Заботин недоуменно передернул плечами, сконфузился. Неприятно получить замечание, когда ведешь корабль. — Требовали пять. Я так и держал. Теперь почему-то ругают.
— Точно? Вы не ошиблись?
— Точно! Можно перепроверить…
Лаврищев, улыбнувшись, бросил через плечо:
— Начальство указывает. Нельзя наступать ему на хвостик.
Ступнин ничего не ответил контр-адмиралу. Нагнувшись к латунному раструбу переговорки, приказал ответить флагману. На фалах «Истомина» взвились флаги.
— Дерзите, Михаил Васильевич. Смело, — сказал осторожный Лаврищев.
— Извините меня, товарищ адмирал. Но ведь приказали пять, а потом нас же бранят.
— Да… Но начальство не любит, когда ему перечат.
— Любое начальство я уважаю прежде всего за справедливость.
Все напряженно ждали ответа. Молчали. Прошло три, пять минут. Кверху поползли флаги. Пронесло. Флагман приказал «Истомину» идти в голове, сбавил ход и пропустил крейсер вперед.
— Видите, товарищ адмирал. Мы служим у справедливого начальства, — сказал Ступнин.
Корабли перестраивались для локальных совместных учений, еще не делясь на «красных» и «синих». Проверялась эффективность авиационного прикрытия. В то время как белокурые, стриженные под бокс старшины решали на сфероидных картах боевого информационного поста сложные математические задачи, представитель авиации, майор в сапогах с низкими голенищами и диагоналевых брюках, с очаровательно независимым видом переговаривался с воздухом. Тяжелая трубка радиотелефона принимала и выбрасывала в эфир цифры и абракадабру условных обозначений. Майор с серебряными птичками на погонах имел полное право держаться по-хозяйски. Без него, управляющего небом и скоростями, разломавшими звуковые барьеры, противник может превратить в безобразную мешанину ленивых насекомых, ползающих на экранах локаторов.
Боевая тревога загнала комендоров в башню — добиваться максимального эффекта от трех стальных стволов. В отсеке второго орудия, возле сутулого Татарчука, расположился, отдуваясь и вытирая пот, старший помощник. Конечно, не по возрасту и комплекции забираться ему в железную дыру. Но зря старший помощник не полезет сюда. Что-то там не так, что-то он обязан проверить и доложить. Присутствие старпома ускоряло пульс не только у одного командира башни. Старшина огневой команды Татарчук тоже думал всякое, хотя прошел он «и Крым, и рым, и медные трубы».
Слабо мерцали лампочки. Люди сидели густо, как птицы на телеграфной проволоке. Все учащенно дышали, как и всегда в первые минуты после тревоги. Отполированные части механизмов, поставленных на «товсь», источали загадочный свет, подобно зеркалам в темноте.
О палубу будто били бревнами. Стреляли «сотки». Обычно они отбивали воздушные атаки поршневых бомбардировщиков, таскавших за собой мишени-колбасы. И тут снова возникали тайные противоречия в умах достаточно образованных матросов. Бомберы типа «бостонов» или «дебе» можно сбивать «сотками», а пришедшие к ним на смену реактивные машины надо поражать таким же молниеносным огнем и только на первом галсе, не более чем в сорок пять секунд. Куда там справиться «соткам»! Но эти старомодные штуки продолжали колотить божий свет, как лен на прясле.
Поступило приказание зарядить орудия. Включились рубильники. Открылись замки орудий. Загудели электромоторы, вызвавшие знакомое движение в недрах шахты. Все было так, как при боевых стрельбах, только не подавались снаряды. Работали вертикальная подача, автоматические прибойники, открывались и закрывались затворы. Весь процесс фиксировался немыми свидетелями — автоматическими приборами.
Когда условно отключили электроэнергию, вступили ручные приводы заряжания. Выходили из строя те или иные люди, но огонь продолжался. Был «тяжело ранен» Архангелов, и Василию пришлось заниматься вертикальной наводкой, чувствуя за своей спиной не подбадривающего «дядьку», а покряхтывание перебравшегося к левому орудию старшего помощника командира корабля. Испытание, судя по удовлетворенному покряхтыванию Савелия Самсоновича, прошло успешно.
Перешли на самостоятельное управление, на так называемую стрельбу с «басом». Заботин «вывел из строя» командира и передал управление Татарчуку.
Вот тут-то и сплоховал старый служака. Ошибка в расчете чуть было не привела к аварии. Разворачивая башню для дальнего огня левым бортом, Татарчук поспешил, и орудия проскользнули возле орудий первой башни, только случайно не свернув их. Оплошность серьезная, и пройти мимо нее никак нельзя.
Выслушав старшего помощника, с огорчением доложившего о неприятности, Ступнин недовольно поморщился:
— Попадет Татарчуку на разборе. Как он?
— Переживает.
— Начинайте разбор учения, я подойду.
Когда Ступнин спустился в салон кают-компании, где проводился разбор учения, страсти уже бушевали. Не кто иной, как Ганецкий, решил сделать из этого происшествия «гвоздь разбора». Удастся ли в другой раз найти такой случай? Тут можно сделать превосходные обобщения о порочной, да, да, порочной практике «фетишизирования устаревших кадров», которым давно пора на покой. Татарчук, возможно, и не виноват, вероятно, сказалась физическая усталость, его можно пожалеть по-человечески, но простить нельзя. Молодой лейтенант стремительно атаковал старого ветерана, не щадя его самолюбия, добивая растерявшегося человека, казалось бы, неопровержимыми аргументами. Ступнин думал: «Ладно, совершена ошибка, согласимся — непоправимая: если бы в бою стремительно развернутые орудия прошли на три — пять сантиметров выше, выбило бы из гнезд целую батарею главного калибра. На ошибках надо учить, если необходимо — наказывать, но зачем издеваться, унижать, топтать душу человека? И кто научил подобных молодых людей, еще не нюхавших пороха, такой поразительной жестокости? Попадись ему в руки, он искалечит ради красного словца, а доверь подразделение, наломает дров…» Ступнин знал лейтенанта Ганецкого, может быть, присматривался к нему меньше, чем к другим, — не было особых оснований. Припомнился случай в одном из походов, когда этот лейтенант организовал самовосхваление в радиогазете и получил за это выговор. А язык-то у него здорово подвешен! Умеет болтать. Десяток бы таких болтунов на каждый корабль, и навоевали бы… С подобными субъектами ухо держи востро. Мигом изловит, вывернет наизнанку, шкуру высушит и продаст. Это тот самый эквилибрист, зять Гаврилы Чумакова. Что-то мне о нем рассказывала Татьяна? Выходит, ничего нельзя пропускать мимо ушей. Плохая семья у моряка — плохой моряк. Кажется, слышал это от отца еще в раннем детстве, в Кронштадте. Ну зачем он так дубасит мичмана?
Вспомнились дни войны, скромная фигура Татарчука. Такие делали победу, сами оставаясь в тени. Такие и умирали незаметно. Их внастил сваливали в братские могилы, накрывали шинелями или заваливали соломой, ставили над ними столбики с красной звездочкой, имен не писали, а только то, что подскажет в минуту наивысшей скорби простое русское сердце. Спроси Татарчука о его делах в войну, прикинется, что недослышал.
С этого и начал Ступнин, выступая перед артиллеристами.
Татарчук мял вспотевшие ладони, еще больше сутулился, порывался что-то объяснить. Ему было и совестно, и отрадно. Удалился он твердыми шагами, с окаменевшим лицом. Товарищи не трогали его, пока он не приведет в порядок свои чувства.
Ночь. Из траурной рамки смотрел сын штурмана. Постель на рундуке разобрана. Вадим, склонившись у лампы, заканчивал после вахты отчетную карту. Койка манила. Отяжелевшие пальцы еле тащили карандаш по бумаге. Болела голова. Настольный вентилятор отчаянно боролся с тяжелым воздухом в наглухо завинченной каюте.
Без стука вошел Ганецкий и, уставившись в упор недобрыми глазами, ядовито спросил:
— Не ждал, невинный отрок?
Вадим продолжал писать.
— Нет, — ответил он после паузы.
— Разреши оторвать тебя на несколько минут.
— Я с вахты. Хотел закончить и… поспать.
— Ладно. Надрыхаешься еще, — Ганецкий сел на койку. — Меня Ступнин ненавидит!
Вадим отложил карандаш, повернулся на стуле.
— Ты слишком высоко себя ценишь. Ему ненавидеть тебя? — Вадим улыбнулся. — Что ты в сравнении с нашим командиром?
— Пигмей?
— Не возражаю.
— Спасибо… Как он разложил меня на запчасти за этого плюгавого Татарчука!
— Правильно сделал. — Жесткие складки возникли у губ Вадима.
— Ты на его стороне?
— Безусловно.
— Слишком лаконично. Не желаешь тратить на меня ни слов, ни эмоций? А мне трудно… одному.
Ганецкий наклонился к умывальнику и принялся сосать кран. Вода текла по губам, по руке, тонкой струйкой побежала к шпигату.
— Он задумал меня угробить. Нет! Не дамся… — Борис нехорошо выругался.
Вадим поднялся, сжал кулаки. Что-то новое внезапно отразилось на его мягком, юношеском лице.
— Если ты позволишь себе сказать о нем еще хотя бы одно слово, я… я… ударю тебя!..
Никогда еще Вадим не был таким. Ганецкий отступил, нащупал спиной подрагивающее железо двери.
— Иди доноси! Паршивый… — Ганецкий спиной распахнул дверь и выскочил из каюты.
«Ну и мерзость! — Вадима трясло. В горле сухо. Нагнулся к крану, хлебнул воды, смочил лоб. — Ну и мерзость… А если бы ударил? Драка на корабле…» Со стороны по-прежнему наблюдал за ним офицер с орденом Красного Знамени на груди. Такие ордена давали и в гражданскую, у самого Буденного был такой орден. Вадим вышел в коридор. Выбравшись из этой железной трубы, тускло озаряемой лампочками, упрятанными в сетки, Вадим особенно полно почувствовал открытое море. Снежно шелестели волны, вышептывая какие-то тайны. Лунный след на воде струйчато бежал Куда-то далеко-далеко, может быть, к чугунным цепям Босфора, может быть, к Варне и Бургасу. Дежурные зенитчики прикорнули в своих артиллерийских люльках; персты пушек грозили абсолютно безразличному небу, растерявшему даже мелкие разведывательные отряды облаков.
«Я с ним поступил, может быть, и грубо, но он вывел меня из равновесия. Нельзя вечно гаерничать, плевать на других через губу. Если тебе уж такой командир противен, уходи ко всем чертям с флота! На тебя, хилого потомка, никто не угодит!»
Отвратительное настроение не оставляло Вадима и утром. Ночью поднимали его две тревоги.
— Вы плохо спали? — Шульц обратил внимание на дурной цвет лица своего помощника. — Я обычно прошу дневального открывать двери из коридора, тогда можно дышать.
На теневой стороне мостика адмирал штурманской службы объяснял группе стажеров правила пользования секстантом. Стажеры, адски скучая, слушали тягучие и нудные повторения давно известных истин.
— …Теперь определим координаты, — адмирал переменил положение секстанта и, прижмурясь, уставился в окуляр нижней линзы.
Секстант на фоне вращающихся антенн локаторов отбрасывал воображение чуть ли не к каравеллам Христофора Колумба.
— …Ну и в заключение могу добавить: секстантом нельзя колоть сахар.
Стажеры озорно переглянулись: последняя острота адмирала оттачивалась еще при фараонах.
Матросы отдыхали после ночных учений. Одни спали в самых разнообразных позах, на животах и спинах, прислонившись к какому-либо предмету или подложив под голову береты; другие читали книги; третьи — наиболее азартные последователи морских традиций — «забивали козла».
Шульц, выйдя из рубки, расстегнул крючки тугого накрахмаленного воротника кителя и лицом, губами искал ветер. Пергаментная кожа его щек и лба поражала своей безжизненностью на фоне всего окружающего — яркой и благотворной природы и разбросанных по палубам молодых, загорелых, полных неистребимых сил людей.
Впервые пристальней приглядевшись к Шульцу, внушавшему к себе особенное уважение и почтительность, Вадим только сейчас понял: этот человек не столько болен, сколько чем-то угнетен.
— Мне сон не приносит отдыха. Я, пожалуй, еще больше устаю ото сна, — тихо произнес старший штурман.
Локти их сблизились как бы невзначай и задержались в таком положении.
Небо по-прежнему оставалось чистым, а солнце с увлечением играло волнами, оделяя их всеми радужными искрами своего неистощимого богатства. Хотелось лететь, как Икар, навстречу светилу, нисколько не мысля о его тайном коварстве. Пусть плавится воск на игрушечно-слепленных крыльях, лучше гибель в полете, чем в затхлом углу. Старший штурман не мог догадываться о грезах лейтенанта, понял: тому хорошо.
— Люблю утро, ненавижу закаты, — продолжал Шульц, по-прежнему стараясь глубоко дышать. — Боюсь закатов… В молодости я их любил. Они предвещали физический отдых.
— Вы занимались физическим трудом?
— Да. Мостил шоссе на побережье. На Кавказском…
— А когда учились? — Вадим неожиданно почувствовал тягостную стесненность, от нее не избавиться, но и не уйти отсюда, хотя локти их уже не соприкасались.
— Позже. Меня не сразу приняли. Мой отец был дворянин. Служил у белых. В дивизии имени Дроздовского. Отец был убит во время второго похода Добровольческой армии, о котором вы, конечно, не обязаны знать… Я отца не помню… Мать говорила, что он любил шикарные темляки и кроличье рагу… Вы из рабочей семьи?
— Да. — Вадим вспомнил рассказы отца о гражданской войне.
Бригада московских рабочих уходила громить «белую сволочь».
— Теперь меня путают закаты. Недаром говорят: «Жизнь закатилась». Живет человек, юноша, мечтает, строит будущее, приходит война и… — Шульц строго сжал губы, выпрямился. — И вот я, профессиональный военный, не имея на то права, проклинаю войну. Если бы мне предложили сделать выбор — снова на шоссе и… молотком или снова воевать, я избрал бы первое.
— А если война все же разразится?
— Тогда пусть раньше. Пока живы мы, люди, имеющие опыт… Я не хочу, чтобы бой опять приняла горячая, неопытная молодежь. Они, конечно, храбро выполняют долг, а сколько будет лишних жертв! — Шульц потер побледневшее лицо ладонями, глубоко вздохнул. — Давит. Ум становится все сильней, опытней, а сердце хилеет. Ум ищет ответов. Перед самим собой не отнекаешься…
Он замолчал. Вадим вспомнил вчерашний закат, когда под звуки горнов солнце, которое видели и сказочные герои Гомера, и аргонавты, и воины понтийского царя Митридата, спускалось все ниже. Вот оно вынырнуло из-под облаков. Блестки чешуйчато удлинились, как будто море наполнилось косяком огромных золото-спинных рыб. Потом соприкоснулось с водой и как бы расплавило ее. Словно металл в мартене. На заходившее солнце натекли с двух сторон тучи. Возникла феерическая картина — голова великана в багровом скафандре. Через две — три минуты великан утонул. Облака быстро сбросили с себя краски. Море потемнело. Золотые рыбы с металлическим шумом уходили на дно. Мертвая зыбь несла корабли на зачугуневших гребнях.