От нее пахло «Гарлен-митцуки» и табаком. Красное вино из Магарача не пьянило ее. Никогда еще Борис Ганецкий не видел ее такой возбужденной и встревоженной. Казалось, Ирина чего-то ждала, прислушивалась, вскакивала с низкой оттоманки, подходила к дверям, возвращалась к нему, к сигарете и бокалу вина. Только она могла вызвать его к себе в такое неподходящее для свидания время. Черкашин был на борту «Истомина». Но он мог в любую минуту появиться. «Трус, трус, — капризно издевалась над ним Ирина, — все мужчины трусы, а мальчишки больше всего…»

Нетрудно было догадаться: Ирина делает усилия, чтобы, успокоить себя. Только перед уходом Ганецкого, когда она привела себя в порядок и не разрешила на прощание поцеловать себя в накрашенные губы, выяснилось: в Москве отцу угрожали какие-то загадочные неприятности.

— Вы не представляете себе, Боря, как мне трудно. — Ирина положила руки ему на плечи. — Никто не знает, как мне трудно. Никто… Что вы скажете дома? Как будете врать?

— Я прямо на корабль.

— Вы же отпрашивались домой?

— Да.

— Могут проверить.

— Зачем вы, Ирина? — Борис решительно высвободился из ее рук, натянул фуражку. — Вам это доставляет удовольствие?

— Нет. Мне тоже нелегко жить двойственной, больше того, тройственной жизнью. Обманывать трудно. Дайте мне спички.

При тусклом свете зажженной спички в тесной прихожей ее лицо казалось чужим, далеким и старым.

— У вас дрожат пальцы. — Ирина взяла у него спичку, прикурила. — Измена, любая измена всегда была и остается самым страшным проступком. Идите. Повторяю: без приглашения никогда сюда не являйтесь. Когда вы мне понадобитесь, я сама вас вызову.

В небольшом городе трудно хранить тайны. И все же надо быть осторожным: незаметней прошмыгнуть к Минной, попасть на барказ. По улице шел с кошелкой Гаврила Иванович. Борис притаился за стволом каштана. Старик не заметил его. В кошелке рыба: пошла султанка.

Ясно представил себе: султанка кипит на сковородке в собственном соку, стучат чайные чашки, Витька раньше всех получает свою порцию, старается есть самостоятельно, вымазался по глаза и доволен. «Папа где?» — спрашивают ребенка. — «Папа служит на клейсере». — «Ты любишь папу?» — «Очень». Несмотря ни на что, ребенку прививают очередную дозу уважения к отцу. Таков принцип рабочей семьи. Борис бичует себя. Но вот барказ наполнился, стукнули уключины, матросы разобрали весла.

Живая вода плещется у низких бортов. Нагулявшиеся вволю матросы полны веселья. Кое у кого на белых рубахах следы помады. Девчонки танцуют и прикасаются губами к рубахам — поди отучи их от этого озорства. Встретился катер. На корме Черкашин. Лучше всего, если он не заметит, нужно только нагнуться, поправить шнурки. Волны от катера расходятся тремя бугристыми линиями, толкаются в левый борт барказа. Впереди возникает угрюмая громада корабля.

После ужина Катюша помурлыкала песенку возле кроватки сына и, когда он уснул, осторожно вышла на кухню.

Из столовой доносились голоса:

— Ты готовься в институт, Галина. Подруга ходила с книжками, а почему перестала? Вдвоем сподручней.

— Видишь ли, папа… Пожалуй, мне надо искать работу.

— Учение тоже работа. Катерина не пошла, замуж поторопилась… А что вышло? Учись, пока я жив. Буду, между прочим, печки мастерить. Доход. А как же!

Катюша прильнула к окну.

«В твоем характере появилась раздражительность, — слышался ей голос Бориса, — ты стала излишне подозрительной. Это не украшает женщину и угнетает мужчину».

Она не хотела рвать тонкие нити доверия, старалась найти ему оправдание. Может быть, виной ее мнительность? Объясни, а не отнекивайся, не хитри!

Не у кого попросить совета. Стыдно. Сразу глаза загораются любопытством: «А ну-ка расскажи, расскажи…» В конце концов одни бесполезные советы или утешения. С отцом не поговоришь откровенно. Так уж повелось с детства. В свое время помогла Аннушка, и для нее Катюша сохраняла видимость своего счастья.

Где он сейчас? Его же видели в городе. Он шел домой. Катюша накинула на плечи платок, зажала в пальцах его концы и так, со скрещенными у подбородка руками, побрела по улице в потоке людей. Морская фуражка. Может быть, он? Нет. Равнодушно шагал чужой человек. Снова белая фуражка, и опять не он… Как много чужих людей даже в этом городе, где она родилась и выросла. Может быть, пришлые люди? Возможно. Везде новые дома. Она принимала участие в их стройке. Сколько дней и ночей! Сколько раз под дождем и снегом в задубелом ватнике она поднималась по проходам туда, где сейчас крыши, а под ними светятся окна, движутся тени! Легче создавать уют для других, трудней — для себя. Никто не спросит ее, как ей живется в этом мире, широком и большом. А для нее он узкий и глухой, как расщелина в гранитной скале.

Полумесяц, будто забредший с мусульманского Востока, светил над бледными дворцами с их колоннами и лоджиями, с ориентальными орнаментами. С моря наступала прохлада. Каштаны плыли в дрожащем лунном свете.

И там, в заливе, — не спутать ни с чем — черный силуэт «Истомина».

«Зачем, зачем все так сложилось? — растерянно думала Катюша. — Почему именно я должна терпеть такую муку?»

Машинально завернула к Ступниным. Недавно приехал Михаил Васильевич, собрались родственники. Сестра Татьяны Михайловны полна восторженной и беспокойной любви к своему первому ребенку, поминутно выбегает в детскую. У них все как надо, но собственное счастье глухо к чужому горю.

Катюша сдержанно похвалила детей, посмотрела новорожденного. Молодая мать нагнулась к кроватке, поправила одеяльце. Эти люди и не подозревали, как много они имеют. Они пользовались счастьем не задумываясь, как пользуются воздухом и солнцем.

«Все-таки люди всегда заняты только самими собой», — маниакально повторяла Катюша, бредя к Графской. Она не осуждала их. Она страдала от собственного одиночества.

Из репродукторов, как звонкие шары, выкатывались слова: «Он вас топчет под собой, бьет своим копытом…» Полумесяц купал каштаны в своем свете, топил их, а железные трубы орали: «Конь несет меня стрелой, а куда — не знаю».

Хотелось рыдать, кричать. Бесстрастно шагали матросские патрули. Холодные, мрачные, темнели в заливе стальные гиганты. Словно выжженный лес, поднимались на них мачты. Бледная колоннада Графской казалась загадочным входом в какое-то прибежище стали, погруженной в черную пучину.

А ведь мог же появиться оттуда, с корабля, свежий, сильный, застенчивый парень с цветами в загорелой руке! Возле него всегда было так надежно, он никогда не обидит. А рассталась с Петром — не жалела, так и должно было случиться.

Обнаженная память воскресила образ другого человека. Милое доброе лицо Вадима. Танцплощадка. Первый падекатр, неловкий, несмелый. А потом Борис. Зеленый берет… «Он вам не идет, Катенька…» Раздражение и любопытство. Жажда испытать что-то невыносимо привлекающее и страшное, когда все вдруг смешивается, я сияет, и меркнет, и летит в бездну… Почему Борис? Какие нелепые законы управляют случаем? Человеку дана всего-навсего одна жизнь. С кем он свяжет ее? Счастливо или трагично? Неосознанный порыв, темный инстинкт в одно мгновение, вслепую решают самую сложную задачу. Один отвергнут, второй забыт, третий избран. Почему? Кто он, избранный? Более дерзкий, более опытный, менее порядочный или самый достойный?

Потом? Что будет потом? Кто задумывается над этим? Расчетливость приходит с годами, когда уже не манят соблазны.

«Я думаю, хочу думать о Вадиме, — твердила себе Катюша, — только о нем». Первый падекатр в колодце танцплощадки на Матросском бульваре. Озадаченный Петр. Курсант с нашивками попросил разрешения пригласить на танец, и пришлось согласиться.

Вернувшийся образ Вадима неожиданно успокоил ее. Можно замедлить шаги, опустить платок, вздохнуть поглубже, оглянуться. Город наслаждался колдовской южной ночью. Люди, всюду люди. Не такие уж они плохие и равнодушные. Нужно стать ближе к ним, яснее для них. Воспоминания взволновали Катюшу, подняли ее упавший дух.

Дома она поцеловала спящего сына, улыбнулась и легла в постель.