III
В полночь «Истомин» снялся с бочек. Утро застало его в безбрежном море.
В восемь объявили тревогу. Топот ног и свист поручней мгновенно погасли. Чавкнула броневая дверь, и сразу запотела масляная краска на металле.
Освещенные тусклым светом, с мертвенно-бледными лицами, тесно, каждый на своем месте, сидели или стояли командиры орудий, замочные, наводчики, досыльщики зарядов, визирщики, наводчики дальномерщики…
Центр — боевая рубка. Оттуда, через центральный пост, расходятся лучевые нити командирской воли. Центральный пост связан с боевыми постами, башнями главных калибров, батареями вспомогательной артиллерии.
Люди центрального поста, запрятанные в подводную часть, по приборам выполняют приказы. Приборы, если они исправны, а для этого к ним приставлены люди, не ослабляют своего внимания, им неведомо чувство страха, неуверенности. Надо доверять приборам, но и уметь управлять ими.
Спиной к Архангелову, сидевшему в левом углу, возле прибора вертикальной наводки, примостился на таком же круглом, обтянутом кожей сиденье электрик, управляющий прибором башенной автоматической стрельбы.
Справа от вертикального наводчика, на станине, отшлифованной многими предыдущими дублерами, определили место Василию. За его спиной высилась казенная часть орудия, матово блестевшая стальными гранями.
Возле приборов и телефонов, скрытый аппаратурой «баса», сидел командир башни.
Невдалеке от визирщика огневой команды стояли командир орудия, замочный и досыльщик зарядов, подаваемых из погребов.
Матвеев и Одновалов дублировали у других орудий; Бараускаса послали вниз, в рабочее отделение башни, а под ним, в перегрузочном, трудился Марван. В самой глубине элеватора, в снарядном отделении, — еще один из новичков, Ибрагим Галей.
Казенная часть орудия круто приподнялась, чавкнул замок. Послышался гудящий шум элеватора, включилась новая сила подъемных механизмов…
Скорострельное орудие как бы выкачивало из погребов снаряды. Они поднимались снизу, похожие на выскобленные свиные туши, их хватал лапами автомат прибойника, волочил по лотку и бросал в пасть каморы. Глоток, чавканье, пасть закрывалась. И снова туша снаряда, и снова жадное зево каморы.
Подрагивали и передвигались стрелки, принимавшие задачу центрального поста, срабатывал автомат, орудие переходило на «огонь».
Могучая энергия взрывчатки выбрасывала снаряд из ствола, открывался затвор, едко пахло раскаленным металлом.
— Ревун!
— Залп!..
Шумели, стучали механизмы элеватора, выбрасывая из чрева трюмов снаряды. Корабль прибавил ход и перешел на маневр. Проклятая морская болезнь! Так вот она какая! Мало того что тянет изнутри, а еще такое ощущение, будто тебя подшвырнуло на верхушку дерева и ну раскачивать. Попробуй удержись на его ненадежных ветвях.
— Ревун!
— Залп!..
Стук и шарканье механизмов, чавкающие и посапывающие пасти орудий, винтовая нарезка затвора, странно напоминающая карусель, густые требовательные звуки ревуна… И всюду — шумное дыхание людей. Они с номерами у карманов парусиновых роб, с мокрыми лицами, выпученными глазами и застывшими, как маски, оскалами ртов…
Смесь запахов вспотевшей одежды, нагревшейся обуви, камор, казалось, проникала не только в легкие, но и в желудок, в кровь… Тошнота у горла. Во рту сухо. В башне не полагалось воды: анкерок убирали по боевой тревоге.
— Воды бы… — простонал Василий.
— Трави сюда! — Архангелов стащил с головы берет.
— Развезло новичков! — командир крейсера черкал карандашом по отчетным картам.
Старший помощник без вдохновения следил за слишком нервными красными птичками, вылетающими на бумагу из-под пальцев командира. Заметил:
— И не таких желторотых птенцов выворачивает наизнанку.
Стреляли не совсем удачно, на середнячка. Буксирный катер со щитом, громоздким сооружением из дерева и парусины, закрутила штормовая, его свалило набок. Были и пропуски при стрельбе.
Савелий Самсонович Заботин обиженно покряхтывал, выслушивая не весьма убедительные упреки. Думал с усмешкой: «Всегда и всюду единственный козел отпущения — безвинно страдающий старший помощник».
— Доценко докладывал, что лейтенант Ганецкий распекал малыша. Верно? — спросил Ступнин.
— Если сообщил Доценко, значит, верно, — суховато ответил Заботин.
— Почему вы так скептически произнесли фамилию парторга?
— Нянчится со всеми… Флот, Михаил Васильевич, вырастал на дисциплине. — Старпом сжал кулак и уставился на него красноречивым взглядом. — А мы теперь каждому — хризантему в петличку.
— Разве?
— Да.
— Удивительно, Савелий Самсонович. Я знаю вас как исключительного добряка, любимца матросов, если хотите — лирика. И если матросу сказать, как вы сейчас сжали кулак…
— Зачем же беспокоить матросов? — улыбка зайчиком проскользнула по смущенному лицу Заботина. — Я сжал кулак аллегорически и сказал, что флот вырастал так в прошлом. А теперь он растет… — бесхитростный старпом запутался, отмахнулся.
— А Доценко?
— Лучшего секретаря партийной организации не сыщешь. — Заботин подыскивал слова. — Сам из матросов, проходил службу и на марсе, и со скребком у днища… Слишком он проникновенный, Михаил Васильевич. Во-первых, ввел на корабле никому не нужные имя-отчество. Ведь почти каждого матроса, всякого сопляка величает по имени-отчеству.
— В служебное время?
— В служебное время не замечал. Вообще…
— Плохо? — Ступнин с любопытством наблюдал за старшим помощником.
— Нам-то ни времени, ни памяти на это не хватит, если мы каждого индивидуума начнем так величать. Рядовой хитер. Силу любит… Правда, у Доценко другая функция. Партийный организатор. Все равно ограничители не поставишь. У матросов лотовый промер один для всех глубин… Последнее время со всеми личными невзгодами матросы к нему зачастили.
— Худо?
— Конечно.
— Согласен. — Ступнин прошелся по каюте. — Безусловно худо. Если матросы идут с личными нуждами только к секретарю партийной организации, значит, командиры где-то не так краюху отрезали. Ко мне, впрочем, еще ходят.
— И ко мне, — неуверенно промолвил Заботин.
— Находите время принимать?
— Откровенно, не всегда. Разве выгадаешь? Крутишься, как сатана на бечевке. А вообще матрос больше идет со своими нуждами к политработникам. К нам только в крайнем случае.
— Если ко мне перестанут обращаться матросы, я это приму как самое большое наказание.
Заботин не всегда понимал командира и, откровенно говоря, порой сомневался в его искренности. Ему казалось: не подлавливает ли он, не подсмеивается ли? С ним всегда нужно держать ухо востро.
Выручила трансляция, активно заработавшая после короткого перерыва. Передавали местонахождение, курс, число пройденных миль. После информации скрупулезно точного старшего штурмана Шульца сетью овладел сочный голос диктора дневного выпуска матросской радиогазеты:
— Включаем вторую башню. Действия личного состава этого передового боевого поста доведены до автоматизма. Наш микрофон установлен в башне. Вы слышите, как командир орудия дает команду. Матрос Денисов, репетуя команду, загружает снаряд, поступивший из элеватора…
— Почему из второй башни? — спросил Ступнин. — У них были пропуски при стрельбе?
— Газетчики проявляют собственную инициативу.
Тот же скандирующий мягкий баритон патетически продолжал:
— Вы слышите шум, это пришел снаряд из элеватора. Вы слышите лязг замка. Замок автоматически закрывается. Третье орудие заряжено! Из центрального поста поступает приказ на стрельбу. Денисов ставит на «товсь!». Много сил было положено, немало труда с молодыми, чтобы добиться такого тесного сплочения коллектива башни номер два. Старослужащие были кровно заинтересованы в том, чтобы приучить молодых. Давали указания, советы, оказывали большую помощь.
— Что же, у них хорошие традиции. — Заботин несколько успокоился. — А сегодняшняя стрельба… Из репродуктора неслось:
— Старательные, трудолюбивые, дисциплинированные комендоры второй башни воспитаны под руководством своего командира молодого офицера Ганецкого, выученика прославленного военно-морского училища…
— Узнайте, кто это придумал, — приказал Ступнин. — До разбора. Мы приказ готовим.
Диктор продолжал:
— Слышались команды: «Орудие зарядить!» — «Есть, орудие зарядить!» Лязгал металл… Действовал боевой пост номер… башни главного калибра.
— Это вы подписали сегодняшний выпуск матросской радиогазеты, товарищ Воронец? — раздраженно спрашивал Ступнин по телефону. — Подписали? И передачу из второй башни подписали! Отличный репортаж? Да, отличный… Ничего… Минуточку, кто диктор? Столяров? Прошу, зайдите ко мне…
Можно не оглашать разговора, происшедшего один на один между командиром и его заместителем по политической части. Милейший Воронец вышел из каюты в достаточно растрепанном настроении. Он должен был принять меры, ибо на вечерней поверке в приказе, прочитанном вахтенным офицером, неудовлетворительно оценивалась стрельба по щиту. Ганецкому объявлялось замечание.
В открытом море во время качки человек чувствует себя неловко. Василий падал куда-то вниз вместе с гюйсштоком и вместе с ним поднимался из волн. Туда же, в бездну, то опускались, то поднимались узкие тропки палубных досок, выскобленных почище материнского стола перед замесом пшеничного теста. В разных местах отлеживались новички, измученные мутной силой морской болезни. Происшествие в башне пошатнуло у Василия веру в собственные силы.
Орудия вспомогательной артиллерии отрабатывали стрельбу по конусу, плывущему по аквамариновому небу на невидимом тросе за двухмоторным бомбардировщиком.
«Тах-тах-тах». «Взги-взги-взги». Летели снаряды, распарывая воздух, и пачкали небо коричневато-грязными мазками. Стучали о медную обшивку палубы выброшенные гильзы. Ветерок доносил запахи выгоревших гильз.
Горнист весело разнес долгожданные звуки «бачковой»: «Бери ложку, бери бак, если нету, беги так».
Василий наотрез отказался от обеда:
— Не могу есть. Чувствую: съем хотя бы глоток — и пойду травить по новой…
Товарищи принялись стучать ложками, а Василий лежал. «Что бы получилось, если бы весь экипаж состоял из таких? — самокритично рассуждал молодой комендор. — Хорошо, что не все такие». Выстраивались строки будущего бодрого письма: «Тут качка, жара, температура достигает шестидесяти градусов, но матросы несут свою вахту в глубинах боевого корабля, который длиной… как в нашей станице от почты до базара… Покоряя штормы, моряки всегда выходят победителями и выполняют задачи…»
Карпухин, проходя, задержался возле Василия, присел на корточки:
— Забежал тебя успокоить. Виноват твой вестибулярный аппарат. Море потреплет и отпустит, другими займется. В качку не думай о морской болезни, она и не прицепится. Петра тоже вначале травило. Как у него там?
— Неприятности вышли. Вам-то писал?
Карпухин помялся:
— Никогда не умел он срезать острые углы. Да и жестковатое у него шарнирное устройство…
— Не знаю. А с парторгом нечего царапаться.
— С парторгом можно и не поладить, а вот с партией — дело другое, — изрек Карпухин после длинной паузы. — Парторги бывают разные — и рыжие, и черные, и красивые, и отвратные, а партия единая… Сказал слепой — побачим. Худо ему будет, возьмем на флот.
— Не пойдет.
Карпухин прилег в тени на спину, вытянул ноги и раскинул руки.
— На корабле была однажды полундра… — сказал он, не меняя блаженной позы, и рассказал о письме Петра с неизвестными Василию подробностями. Возвращенный к заботам надолго, казалось, оставленной земли, Василий думал и смотрел на море, на волны, похожие на овечьи отары, бегущие к своим кошарам.
Мимо прошел Ганецкий с нарукавной повязкой и пистолетом у бедра. Из-под козырька фуражки с ультрамодными острыми краями колюче поглядывали черные глаза.
Он проверил впередсмотрящих и возвратился подчеркнуто деловой походкой, неестественно выпрямив спину. Шел он по вызову в неуютный партийный кабинет, куда сносят в походе наглядные пособия, учебные карты, диаграммы, плакаты. На диванах — завернутые в простыни и скатерти стеклянные плафоны, колпаки канделябров и прочие шикарные штуки, которые разлетаются вдребезги при стрельбе главного калибра. Вот и приходится нянчиться с фасонным стеклом и «незлым, тихим словом» поминать конструкторов, путающих боевой корабль с клубом или станцией подземной железной дороги.
— Чем могу быть полезен? — спросил Ганецкий у поджидавшего его Доценко и без приглашения уселся в кресле.
Доценко выключил вентилятор.
— Вы… недовольны наложенным на вас взысканием? Оспариваете?
— Оспаривающий приказ нарушает основные принципы службы, дисциплину, и в этом случае… — Ганецкий заметно нервничал. — Не знаю, кто подслушивал меня… Но если говорить начистоту… Почему я должен расплачиваться за политработников? Передачу заранее подготовили. Материал утверждался заместителем по политической части. И я, пешка, лейтенант Ганецкий, пострадал из-за общего трафарета.
— Какого трафарета?
— Ну вы понимаете меня, товарищ Доценко.
— Не совсем.
— Зачем снова вызывать меня на вспышку? Я и без того как магний. — Ганецкий взял со стола лезвие безопасной бритвы — ею Доценко очинял карандаши — и принялся ломать его на мелкие кусочки. — Если говорить откровенно, все готовится заранее. Резолюция — заранее, обязательства — заранее. Рассуждают так: времени, мол, не будет, поэтому надо заранее. Согласен. Иногда нужно… И вот заранее приготовлен номер матросской радиогазеты, репортаж из моей башни…
— Из башни номер два, — поправил его Доценко.
— Прошу извинить, — съязвил Ганецкий, — допустил бонапартизм.
— Зачем обостряете?
— Нервничаю. — Он залпом выпил стакан газировки.
Доценко отобрал у Ганецкого обломки лезвия:
— Даже пальцы порезали. А мне орудие труда изломали. Перестали нервничать?
— Возможно, — Ганецкий вздохнул раз, другой, потер виски.
— Разрешите продолжать?
— Как у нас всегда получается, товарищ Доценко, — со стоном вырвалось у Ганецкого. — Неестественно. Натянуто. Сухо… Я же пришел в партийную организацию. Я должен чувствовать себя здесь свободным… Даже если я ошибусь, не так скажу, меня должны понять, убедить. А вы… вы сами подбираете сухие слова и меня заставляете подбирать. Нельзя так! Партия воспитывает? Или укладывает людей в какой-то ящик, ну как сухари, что ли? — Ганецкий, как бы опомнившись, виновато засуетился. — Извините. От нервов. Конечно, раз прошляпил, надо признаваться.
— По необходимости?
— Если вы хотите обязательно уточнить, пожалуйста: по сознанию… Нам, кажется, все-таки трудно сегодня разговаривать.
— Так… — Доценко погладил усы, передернул плечами. — Если вы это находите, давайте отложим.
— Вы только не поймите меня превратно. Меня всегда понимают… шиворот-навыворот. Я получил взыскание по линии службы и постараюсь дальнейшей работой оправдать доверие…
— Сами против шаблонов, а повторяете заученные фразы.
— Вероятно, вошло в плоть и в кровь… Я говорю вполне искрение. Мне казалось, что коллектив башни работал напряженно и честно… На меня жалуются, что я по-своему понимаю обязанности командира. Я не заискивал перед подчиненными, не спрашивал, как у них живут папа-мама, почему у товарища эн или эн-эн печаль в карих глазах…
— Понимаю, на кого вы намекаете. Да, я люблю своих сослуживцев… — голос Доценко дрогнул, изломался. — Хотя дело и не во мне одном. На военном корабле условия отличаются, ну, предположим, от условий работы на заводе. Но и на корабле людей надо сплотить, чтобы выполнить то или иное дело. Когда люди духовно сплочены, верят командиру, партии, тогда можно двигать не только гребными винтами, а даже горами. Формальной дисциплины мало. Я помню один случай… в войну. Вы, конечно, знаете, что такое якорь мотора — преобразователя большого руля? И вот перед выходом в море эта штука отказала. Боевое задание — и один только мотор. Невозможно. А вдруг и этот, последний, сдаст! Попробуй переложи рули такой махины, как крейсер, вручную. Да еще если на тебя налетят сверху. А задание было ответственное. На несколько дней в ремонт не встанешь. Тогда за все платили кровью. Как найти выход? Если бы все подчинялось только голой дисциплине и уставам — разговор короткий. База. Требование. Разносная книга. А если самим мастерить, во сколько уляжемся? Дело, мол, сроки укажет. Были у меня отличные ребята — электрики. Скажу откровенно, и тогда я называл их частенько по имени и отчеству, знал, кто и откуда, у кого хату сожгли фашисты, у кого сестру угнали, не гнушался выяснить, почему у парня печаль в карих глазах…
— Вы злопамятны, товарищ старший лейтенант, — заискивающе промямлил Ганецкий.
— Итак, — будто не слыша его, продолжал Доценко, — собрал я своих ребят. Как поступить? Один из них сообразил: «Есть на берегу запасной электромотор, товарищ главстаршина, можно оттуда взять якорь». Нашли мотор. Принялись разбирать его. Ночь. Затемнение. Ни одного огонька. Закончили все за два часа. Притащили на борт запасной якорь и точно в срок вышли в море. На ходу установили якорь на место и собрали мотор-преобразователь. А ведь по инструкциям ремонт можно было сделать только в производственных условиях. Откажись я, и никто бы не наказал. По уставу все нормально, а за устав плати кровью. Видите, если коллектив сплоченный не только одними уставами, многое можно сделать. Вспоминаю я, как трудились тогда ребята, товарищ Ганецкий. Не за страх, а за совесть. Видите шрамы? — Он протянул руки и положил их на стол. — Вот тут с мясом вырвало. Видно, где-то прижал неаккуратно. До кости снесло. Ничего, обошлось, отделался шрамами. А выполнение задания было связано с тысячами человеческих жизней. Казенная дисциплина, конечно, лошадка реальная, но иногда брыкается. Уставы даны в помощь нам, но не как… протезы… Не забывайте закон матроса: я преданно люблю своего командира, верю ему и пойду за него в огонь и в воду, потому что он внушил мне любовь к себе и доверие.
— У меня не вызывает возражения этот закон, — сказал Ганецкий, — только лично я не умею либеральничать.
— Экий вы, — Доценко тяжко вздохнул. — Руднев, по-вашему, был либерал?
— Какой Руднев?
— Командир «Варяга».
— Его называли либералом…
— Кто?
— Люди того времени.
— Кто они?
— Царские прислужники.
— Ладно, — Доценко начинал испытывать отвращение к лейтенанту. — Человеческое отношение к матросу раньше называли либерализмом, а тех, кто бил матросу морду, шкур всяких ставили в пример. А на поверку что вышло? Руднев сумел поднять людей, выйти в бой с превосходящими силами, нанести врагу урон и почетно выйти из боя, не сдав корабля. И мы помним «Варяга», поем песни о нем, фильмы снимаем. Но ведь в том же году была и Цусима. Какие героические корабли вы помните по Цусимскому бою? О ком сложены песни?..
— Я согласен с вами, товарищ Доценко.
— Согласны, а на практике? Татарчук честный и преданный служака. А вы над ним подшучиваете. Масса его любит и в обиду не даст, товарищ лейтенант.
Ганецкий раздраженно сжал побелевшие губы:
— Дался вам Татарчук. Ему давно пора на пенсию.
— Это ваше последнее слово?
— Нет, что вы! — Ганецкий примирительно притронулся к руке Доценко, и тот ее отодвинул.
— Надеюсь, мы не зря с вами говорили?
— О нет! — Ганецкий встал, оправил китель. — Обещаю… По мере своих сил…