«Истомин» бросил якоря в бухте Приюта. Эту бухту еще ни разу не обходили вниманием корабли, крейсировавшие у Кавказского побережья. Сигнальщики подняли флаги «Купаться». Моряки, утомленные многодневным походом, с радостью прочитали сигнал боцмана Сагайдачного. Приказано было спустить шлюпки. Каждый купальщик оставил на палубе одежду и обувь: если кто-то не вернется, это сразу можно будет обнаружить.

Дежурный отрапортовал командиру. Как на подбор, стояли ребята, будто свитые из стальных тросов. Море манило. Каждый предвкушал освежающий трепет волны, заранее ощущал соленый вкус на губах.

Инструктор физподготовки, прыгун и пловец, шел за Ступниным, почти не прикасаясь к палубе пятками. На его отлично натренированном теле играли эластичные мускулы. Однако в присутствии командира, одетого в белоснежную форму, инструктор чувствовал себя неловко в своих красных сатиновых плавках.

Штурвальный, подающий большие надежды боксер, тренировался перед флотскими соревнованиями. Командир и сам не раз натягивал перчатки и бился на ринге юта с этим парнишкой с низким лбом, широкой грудью и могучим затылком.

— Что такое? — Ступнин остановился и показал на грудь матроса, расписанную орлами и обнаженными девицами.

— Татуировка, товарищ капитан первого ранга, — ответил инструктор. — Приходят служить с наколками…

— Не было у него наколок… А мы-то надеялись: завоюет призовое место. Как же его выпускать на люди с такими каторжными знаками? Кто сделал?

Штурвальный молчал, упрямо сцепив челюсти. Ступнин не стал добиваться от него ответа и пошел дальше. И еще не раз видел он следы тайной работы какого-то неуловимого татуировщика.

Архангелов, притаившийся за могучей фигурой Одновалова, неожиданно для себя громко чихнул. Ступнин обернулся. На торсе наводчика, классного специалиста, мелькнула свежая татуировка непостижимой по убогости фантазии.

— И вы, товарищ Архангелов? — А тому хоть сквозь палубу провалиться. — Соблазнили наконец? Экспонат для Миклухи-Маклая. Повернитесь! Кто же это наплодил на вашей спине обезьян и полинезийцев? Если у вас когда-нибудь среди потомства будут этнографы, им не придется искать дикарей в дальних странах… А ведь вы умный человек, Архангелов.

Старпом, вызванный по трансляции, захватил с собой бумаги для доклада — не знал, что командир раздражен появлением среди команды татуированных.

— Кто портит людей?

Человек, отвечающий за все, от турбин и лагун до выпечки хлеба и слаженности артбашен, только беспомощно развел пухлыми руками. Ведь все было хорошо. Ан нет, появился новый ловкач. Самого старпома в моряцкой юности расписали с таким вдохновением, что неприлично снять безрукавку. Тогда наколки считались шиком. Теперь времена другие. На корабле — целый стенд книжечек, посвященных тому, как стать культурным, в какой руке держать вилку, в какой нож. Наколки на человеческой коже — это дикий обычай, позорный пережиток. Командир невнимательно слушал сбивчивую речь старпома.

Через иллюминатор виднелся берег, а ближе к нему — подводные лодки, усеянные матросами, как чайками.

— Необходимо найти этого татуировщика, — продолжал свое Ступнин. — Изловить!

— Есть, изловить! — Из-под козырька у старпома выкатилось несколько крупных капель пота.

Начальническая медь в голосе Ступнина исчезла, он просто, по-дружески разъяснил:

— Такая позорная вещь на новейшем корабле. Нехорошо, Савелий Самсонович.

— Конечно. Эдакую мерзость сработали на Архангелове!

— И вы думаете, Архангелов знал, что́ ему накалывают?

— Рисунок предварительно утверждается… а потом…

— Простите, — перебил Ступнин. — Чтобы больше ни одной жертвы.

— Постараемся. Разыщем. Не иголка же в стоге сена! Живая личность.

Замполит Воронец только что закончил пробу, и от него пахло бараньим пловом; через шелковый китель просвечивало сильное волосатое тело.

Когда он подошел, Ступнин спросил:

— А как вы воспринимаете это зло, дорогой заместитель по политической части?

— Что я могу сделать? Негодовать? Сколько могу — негодую. Придешь в кубрик, заметят: «Вы негодуете, а адмирал, командующий эскадрой, тоже того…»

— Что «того»?

— Расписан по самое горлышко, — Воронец забулькал смехом. — Купался я с ним. И даже я ахнул.

— Адмирал был рядовым матросом, когда его расписывали. Так и отвечайте.

— Они тоже рядовые матросы. К тому же в уставах пока не запрещено, в инструкциях не записано. Моральный фактор? Конечно, следует искоренить… Разрешите идти?

А в это время ничего не подозревавший Карпухин извлек из тайной захоронки нехитрые принадлежности и отправился в один из трюмных отсеков: там котельный машинист чувствовал себя хозяином.

Гадкая это штука — исколоть свое тело, но редко у кого из моряков хватает мужества избежать соблазна. Если на тебе нет навечно пронзивших кожу синеватых рисунков, чем ты отличаешься от других? Кто ты? Сними форму — и кто угадает в тебе просоленного матрогона?

Если Карпухин решился продемонстрировать свое мастерство на братишке закадычного друга, значит, он считал это дело правильным, а разубедить его пока никто не сумел. В одном из самых глухих ходов сообщения поджидал человек, по коже которого сегодня должна пройтись рука великого мастера. Нужно было притаиться, присесть на корточки и поглядывать вправо и влево железного туннеля, нагретого, как сковородка, близко расположенными котлами и ритмично сотрясаемого работающей и на стоянке турбиной. Воздух поступал плохо, и потому мысль текла вяло. Мастер запаздывал. Еще можно было послать все к черту и, вырвавшись на свежачок, успеть окунуть разваренное тело в прохладную соленую воду.

«Считаю до ста… Если не придет, тогда вира помалу», — окончательно решил расслабленный молодой комендор.

На счете «двадцать три» послышались осторожные шаги, и лампочка, ввинченная в подволок, осветила широкие плечи и хорошо развитую грудную клетку Карпухина, привычно справлявшуюся с недостатком кислорода. Карпухин поздоровался кивком головы и приказал:

— Ложись!

— Куда?

— На палубу. Куда же? — с мрачной безапелляционностью проговорил Карпухин. — Животом ложись. Начнем со спины. Робу сними, тельняшку.

Архипенко окончательно смирился перед лицом такого делового подхода. Все совершенно просто, никаких излишних переживаний. Таинственность обстановки побеждала. Только бы скорее!

— Не пори, Вася, горячку, не на конке скачешь, — ласково буркнул Карпухин, приготовляясь к делу, в то время как Василий натужно примащивался голой грудью и животом на горячем железе.

Рисунок, предварительно показанный Василию, изображал картину баталиста, скопированную Карпухиным в Музее Черноморского флота. Это был один из эпизодов обороны, с Нахимовым, комендорами, заряжавшими пушку, с пороховым дымом и взорвавшейся бомбой, поразившей усатого артиллериста в застегнутом бушлате.

На спину, насухо протертую тряпочкой, Карпухин наложил копировальную бумагу, а поверх — эскиз. Глубокомысленно посапывая широкими ноздрями, он карандашом, вызывающим щекотку, перевел рисунок и спрятал бумаги за пазуху.

— Отдохни.

Можно расслабить напряженное тело, повернуться на бок и вобрать в легкие нестерпимо жаркий воздух.

«Художник» готовился к дальнейшей операции. Разбавленная молоком тушь в крышке коробочки из-под сапожного крема покрывала донышко лишь настолько, чтобы можно было окунать концы иголок, вделанных в пробки прямыми или узорными рядками. Долгий опыт подсказал Карпухину новинку — кое-какие детали рисунка накалывать секциями. Искусству портить человеческую кожу его обучил на тральщике ныне демобилизованный Кирилл Фигурнов, рулевой с эсминца «Свирепый». Этот моряк дрался на море и на суше, закалился в лобовых атаках и, увешанный орденами, произвел неизгладимое впечатление на молодого колхозного парня Карпухина. А там, на тральщике, всем хотелось быть похожими на самых прославленных мореплавателей. Командир одобрял буйные позывы матросских сердец. И можно сказать, почти вся история великой войны за Отечество отразилась на обнаженных телах экипажа: гибель кораблей и транспортов, десанты на Мысхако, Эльтиген, в Николаев, подвиги тральщиков, торпедных катеров и даже доставка боеприпасов из глубокого тыла…

Так Карпухин постиг мудрую науку накалывания. Сейчас ему понадобилось не менее часа, чтобы на спине Василия возникли брустверы бастиона и характерный картуз прославленного адмирала.

— Работенка ответственная, — пробормотал Карпухин, любуясь произведением своих жилистых рук. — Потерпи, Вася, зато потом… Только уговор: объявят купаться — не ходи… Сегодня уже были неприятности…

Упершись подбородком в горячее железо и тяжело дыша, Василий крепился изо всех сил. Но жара не успокаивалась, да и свободное время близилось к концу.

— Оставим… После… — простонал Василий.

— Ладно, — согласился Карпухин, — кожа у тебя нежная. Опухом пошла. Центральная задача в основном решена, а остальное сработаем после, где-нибудь на шкафуте. А грудь? Ты бы что хотел, Вася, на груди? «Могилу моряка» или «Гибель «Беспощадного»?

— Мне все равно, — Василий осторожно натягивал тельняшку.

— Спина получится на большой с присыпкой. На старости лет будет тебе кусок хлеба: можешь показывать себя как передвижную художественную выставку.

Выдавив улыбку на сразу исхудавшем лице, Василий взглядом поблагодарил своего мучителя.

— Разбегаться будем порознь, — предупредил Карпухин, — сначала я, а потом ты. Петьке ничего не пиши про наколки, слышишь? Письмо — документ, попадет в руки кому не надо.

Пообещав свято хранить тайну, Василий благополучно выбрался из лабиринтов, ужом проскользнул в горловину кубрика и лег на койку. Ноги не держали его, и все тело будто наливалось горячим свинцом, в висках стучало.

Воронец появился в каюте командира с неопровержимыми уликами в руках.

— Открыли! Случайно. Поглядите-ка! — он протянул командиру наброски. Смелый карандаш повторял в какой-то мере татуировку, обнаруженную на спине Архангелова. — Просматривал материал стенной газеты… Гляжу — иллюстрации к статье Апресяна. Он разоблачал козни империалистов в Африке и других колониальных странах.

— Способный человек, — Ступнин с сожалением покачал головой. — Кто?

— Старшина второй статьи Карпухин.

— Точно, Карпухин. Вот и доверяй человеку. — Ступнин ткнул пальцем в рисунок. — Мои кадры. Я же его с собой таскал на верфи, отличал его, а он… Очень прошу вас, «живописца» ко мне!

В это время ничего не подозревавший Карпухин сидел на кранце. Пожмуриваясь, он изучал, будто маслом выписанный, пейзаж соснового берега и не заметил подошедшего к нему вплотную главного боцмана.

— Командир требует к себе, старшина второй статьи!

Отчужденный голос Сагайдачного не предвещал никакого добра.

— Разрешите привести себя в порядок, товарищ мичман?

— Не разрешаю… — прохрипел боцман. — Шагом м-а-арш!

Выбросить, вытряхнуть всю дрянь из карманов и из-за пазухи? Но боцман зорко следил за ним, скользя пятернями по поручням.

И вот Карпухин переступил порог каюты справедливого и любимого командира и замер перед ним. Мало сказать — руки по швам. Вытянулся до хруста в позвоночнике, до онемения ступней. Все могло бы разрешиться по-доброму, если бы не главный боцман.

— Вот он, вредитель! — провозгласил Сагайдачный. Он недолюбливал самолюбивого, с нелегким характером котельного машиниста.

На овальном мозаичном столе — рисунок к статье; все ясно…

Командир и подчиненный стояли друг против друга и молчали. По намертво сжатым губам и потемневшим глазам котельного машиниста можно было понять, что он приготовился к сопротивлению. Надо убедить, а как?

— Не ожидал от тебя, Карпухин, — мягко начал Ступнин. — Помнишь, как ты выступал на юте перед походом? Обещал быть примером для молодых моряков. Говорил красиво. Они смотрели на тебя как на образец дисциплины, порядка. Полностью доверяли тебе…

Старшина тяжело вздохнул, разжал губы, но молчал.

— И вместо всего этого ты начал портить матросов, — голос командира стал суше, строже. — Выкладывай-ка свои препараты!

— Товарищ капитан первого ранга… — Карпухин собрался с силами, — у меня нет препаратов…

— Нет? — Стакан воды, глоток. — Раздевайтесь! Снимайте робу!

Можно изловчиться и зажать «препараты», если действовать аккуратно. Но зоркий командир разгадал эту немудрую хитрость.

— Встряхните!

— Есть!

Бумаги выскользнули на пол.

— Так! Поднимите. Положите сюда, — палец указал на мозаичный столик, где лежали рисунки тропической лагуны.

— Снимите тельняшку!

Старшина покорно стянул тельняшку. Насмешливым глазам командира открылась живопись знаменитого Кирилла Фигурнова — на груди Карпухина дымил в лучах восходящего солнца двухтрубный корабль. Женщины с пышными прическами расположились на бицепсах, тронутых летним шелушением кожи. Змеи обвивали руки до самых запястий, а кисти рук клеймили верпы — якоря, сердца, пробитые стрелами. Чайка несла в клюве письмо какой-то Нюсе. На правой руке, на внутренней ее стороне, не поддававшейся загару, индеец в кожаных штанах натягивал тетиву лука, целя стрелой в подмышку.

Ступнин приказал Карпухину повернуться кругом.

На спине был изображен тральщик, окаймленный изречением:

— Вот, Карпухин, я и выучил всю твою грамоту. Переменить бы книжицу, а нет, приросла навечно. Всю жизнь читай только одно: «Мина есть тайная торпеда врагу». Смешно. Уныло. Понял? Уныло. Тоску наводишь! Сам как беглый каторжник, и других калечишь. Выкладывай инструменты!

Карпухин вспомнил купание в бухте Пицунда. Командир разделся; на его крепком, прекрасно развитом теле, будто живые, играли мускулы; ни следа татуировки на коже.

Карпухин вытащил из карманов пробки, тушь, баночки и положил их на стол.

— Какая пакость! Аптека чернокнижника. Одевайся! Будешь продолжать, Карпухин?

— Нет, товарищ капитан первого ранга.

— Напуган или осознал?

— Осознал…

— Верить или подождать?

— Прошу верить, товарищ капитан первого ранга.

— Ведь за такие дела списать мало… — Неподдельный испуг промелькнул в глазах старшины. — Итак, трое суток гауптвахты.

— Есть, трое суток гауптвахты, товарищ капитан первого ранга. Разрешите идти?

— Идите, товарищ Карпухин!

Многое передумал котельный машинист, пока добрался до кубрика второй башни, где на рундучной койке корчилась от боли последняя жертва его искусства.

— Надо в лазарет, Васька, — сказал Карпухин, осмотрев его спину. — Воспаление. Кожа поднялась подушкой. Видать, помкока молоко подсунул прокисшее, бандюга.

— Нельзя в лазарет. Тебе попадет. Начнут допытываться…

— Уже попало. Отделался легко — трое суток «губы». Зато на сердце камень. Обещал бате… никогда!

Василий спустил ноги с рундука, притянул к себе Карпухина, охнул яростно:

— Спина-то не закончена! А тут, — указал на грудь, — на полдороге…

— Верно. Нет полной композиции. — Карпухин слегка отстранился. — Раз спину не отскоблить, на этом замрем, Вася.

— Современности не будет, — обескураженно бормотал Василий, — ты же сам говорил: на спине история, на груди современность…

Грустная улыбка раздвинула мясистые губы Карпухина:

— Мало ли чего. Пойдешь в библиотеку, найдешь там про современность, а эта грамота — чего она стоит? Иди-ка в лазарет, а то еще огневая разольется по всему телу. Тремя сутками тогда мне не отделаться.