Последнее утро в отряде. Двери кубрика — настежь. Выпускники третьей роты должны навсегда уйти отсюда. Возле баталерки пахнет слежавшимся бельем, дустом.

— На корабле будет полегче, — говорит Шишкарев, — но санатории ищи на земле, на море их нет…

Слышится дудка. Вчера были речи, приказ, сегодня все по-будничному. Впереди колонны деловито шагали сопровождавшие офицеры. С песней «Москва — Пекин» подошли к причалу Минной. От кораблей отваливали барказы — за ними, за матросами. А ведь еще совсем недавно они, молодые парни, в тумане поднимались к экипажу…

— Не подводите экипаж!- — крикнул Шишкарев.

И Матвеев помахал ему с барказа бескозыркой.

На носу стоял Бараускас, человек ледяной выдержки, — плечи развернуты, губы сжаты, белое лицо бесстрастно.

Барказ обошел флагмана. Открылся «Истомин», стали видны его орудия, матросы. На «Истомине» ждали не только комендоров или электриков, машинистов или рулевых, а новых товарищей и — кто его знает! — может быть, и боевых друзей.

На крейсере раньше срока справились с предобеденной приборкой и приготовились попраздничней принять пополнение, чтобы сразу тронуть отзывчивые на ласку молодые сердца.

В кубриках заранее распределены койки, везде полотнища «Добро пожаловать», доска героев украшена свежим венком, на столах — букеты.

На камбузе в котлах, подогреваемых потоками пара, готовили флотский борщ и рагу из барашка. Открыли бочонки с благоухающей специями керченской сельдью на закуску.

Как и обычно, перед подъемом флага командир принял от старшего помощника суточную ведомость. С завтрашнего дня в графе «Матросы» цифра увеличится.

— Молодых сразу не пугайте. Детишки они еще, если разобраться, — мягко посоветовал Ступнин старпому. — Кстати, прекрасные достали цветы, спасибо, Савелий Самсонович. Сколько вы за них заплатили? — Он полез в карман.

— Не затрудняйте себя, Михаил Васильевич. По традиции устроили. Матросы.

— Сколько заплатили? — строго переспросил Ступнин.

— Триста девяносто шесть…

— Получите! Четыре рубля сдачи.

— Ну как же так? Что вы, миллионер Дюпон? Тогда уж мы сами…

— Четыре рубля сдачи, товарищ капитан второго ранга.

— Есть, товарищ капитан первого ранга.

— Матросский рубль тяжелый. — Ступнин спрятал сдачу. — А мы на него то заем обрушиваем, то складчину, и пошло-поехало. Матросу хочется и мороженым полакомиться, и в кино девушку сводить.

— Меньше денег, меньше дебоширить будут, — буркнул Заботин.

— Ну и неисправимый вы! Успели забыть про складчину на корову?..

Барказы подошли к трапу. От корабля, создания рук и разума, вытеснившего многие тысячи тонн воды по древнему закону Архимеда, исходили колдовские запахи военного флота и то ли водорослей, то ли рыбы. Встревоженные и смущенные, поднимались молодые ребята по трапу левого борта — там не встречают с дудками, по этому трапу поднимаются матросы, доставляются мука, вермишель, капуста…

С палубы видны берег, колонны и львы Графской пристани, паруса яхт. Зазвенело «Смирно!», и вслед за поверкой и поздравлениями старпома строй распустили. Горнист проиграл «бачковую» — сигнал на обед.

Под тентом столы, на них ломти хлеба, селедка, посреди столов цветы.

После обеда разводили по кубрикам, определяли места. Архангелов сопровождал Архипенко, Матвеева, Одновалова, приписанных ко второй башне. Ловко проскальзывая в узкие горловины и увлекая за собой ребят, он задержался перед люком с откинутой дверью и куском кумача со словами «Добро пожаловать», стукнул подковками.

Дневальный, бывший пушкарь с Мотовилихи, отложив в сторону книжку, повел молодых между трехъярусными койками, расположенными под сенью окрашенного подволока; подволок был пересечен магистральными трубами и кабелями. Здесь рассчитан каждый квадратный сантиметр. Дневальный указал на койки и ушел.

— Верхняя койка занимается старослужащим, — объяснил Архангелов, — на нее ничего не кладут, на ней спокойно. Нижняя — рундук, днем на нем сидят, зимой харчатся. На среднюю складывается постель с нижней койки. Таким образом, верхняя койка — признак роста, и до нее надо дотянуться! Занимайте рундук. Форменки придется снять. Сегодня объявлено рабочее платье… В четырнадцать ноль-ноль — в башню.

Сосредоточенно принялись разбирать и укладывать вещи в рундук, по-братски поделенный на три части.

Василий сложил в свой отсек фланелевки, белые брюки, белье, носки, полотенца… Переоделся в парусину, приятно холодившую тело.

Матвеев сказал:

— Осмысливаю твой характер, Василий. Пылкий. Ты видел, как солома горит?

— Небось из сельскохозяйственной артели, не из киоска.

— Так вот, Вася. Стоит скирда. Сколько в ней силы! Сколько можно обедов сварить, ежели класть ее в печь охапками, понемногу. А можно и так: чиркнул спичкой — и занялась. Через энное количество минут — пепел.

— Я еще скирда или уже пепел?

— Покуда скирда.

— Не гореть, по-твоему?

— Гореть надо с пользой. Глядишь, и людям подольше можно будет возле тебя греться. Немудрячие вещички уложил, а весь мокрый, запыхался. — Матвеев пересел к нему поближе. — Ты возле нее себя губишь. Она щебечет, а ты как химический лед: дымишь, таешь…

— Нравится она мне…

— Скрыть трудно. Первая заноза всегда больнее…

— Любовь, а не заноза.

— Мешает это тебе?

— Определить не могу.

— Подожди. Время сработает точно…

Неважно. Будь что будет. Закинув руки за затылок, Василий ложится и глядит во все глаза на парусиновое брюхо верхней койки. Не один год придется созерцать это провисшее брюхо. Чему-то радуется запыхавшийся Столяров. Бормочет, вытирая ладонью влажные красные глаза-щелочки. Зачем его расхолаживает Матвеев, если Столярову приятно? Начальник клуба попросил его помочь выпустить матросскую радиогазету. Всякому свое. Любит парнишка толкаться возле клуба, читальни, редакции, и надо его понять, поддержать его пыл. А Матвеев издевается: возле газеты, дескать, легче тереться, чем работать внизу, в стеллажном отсеке, на перегрузке тяжелых снарядов.

Философские раздумья нарушает ввалившийся в кубрик старшина огневой команды Татарчук. Куда ему до Шишкарева! Въедливый, дотошный и, вероятно, скучный, как плохие тезисы. Теперь он их хозяин, без него шага не ступить, пальцем не двинуть. А их место — башня, колпак из брони, куда дисциплина загоняет свыше пятидесяти мыслящих, сознательных индивидуумов, читавших Шекспира и Толстого, знающих обычаи царства Урарту и почем фунт лиха. Внутри башни еще один властелин — командир. Волею судьбы им оказался Борис Ганецкий.

Наметанное око старшины Татарчука клейко перещупывает новичков. Своим скрипучим голоском он рассказывает, как вести себя при боевой тревоге. Если спишь — вскакивай, одежду, обувь — в руки и мчись как ветер. Вниз, по трапам, только на руках, скольжением, вверх — как пуля.

Татарчук не преминул тут же проверить способности новичков, заставив их бежать к башне. Расстояние недалекое, но не всякому первый урок дался легко.

Командир башни Ганецкий презирал длинные речи. После рапорта старшины он пренебрежительно заявил:

— Обязанности матроса вы должны знать. Я требую точного исполнения службы. Меньше любоваться дельфинами! Усвойте — корабль боевая единица, а не водоплавающий университет. Все!

Когда новенькие не очень-то проворно вскарабкались по скобтрапам и запутались с расчехлением приборов и надульников, Ганецкий приказал:

— Погонять их до третьего пота, мичман! Сами потом скажут спасибо.

Уже без командира проворачивали вручную механизмы, чистили, смазывали, хотя механизмы и до этого были в безукоризненном состоянии.

Эх, Татарчук! Далеко тебе до Шишкарева. А все-таки чем-то силен этот сухонький и маленький человек в застиранном кителе и порыжевших штанах, помаргивающий реденькими ресницами. На его безбровом личике с мягкой кожей, помятой густыми морщинками, все время держалось приветливое, отеческое выражение. За казенными поучениями, привычно слетавшими с языка, как убедительны жесты его рук с искривленными пальцами! А до чего скучно он дважды повторяет свои указания, подкрепляя их обязательным «так»! И можно поражаться, наблюдая за тем, как он выводит на дудке разнообразнейшие звуки, от короткого открытого до долгого с вибрацией и наконец завершает их трелью, которой мог бы позавидовать даже скворец, талантливый имитатор птичьих голосов.

Можно было удивляться всему этому или скучать, но смеяться нельзя. Татарчук принадлежал к тому прозаическому, на первый взгляд, типу старослужащих моряков, которые честно и бестрепетно отдают все свои силы на благо родного флота. Такие люди и воевали неприметно. Нужно было — шли на подвиг, как на рядовую работу, не видя за ним отдаленных сияний славы. В десант так в десант! На минное поле? Что же, раз приказано, иду первым… Каждая награда доставалась ему без шума — «заметили — отметили». Без флота нет у Татарчука жизни. Убери его с корабля, и рухнет, обмякнет, обнаружатся ревматизмы и всякие там болезни. Поэтому-то он больше всего страшился момента, когда будет дана последняя команда: «Не нужен!» Но пока мичман Татарчук был нужен…