ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Не всякий знает, как неожиданно и коварно приходит любовь с ее радостями и страданиями, от которых никто и никогда еще не желал избавиться. Таков прекрасный удел человечества.
Пришла любовь и к пареньку в круглой черной шапочке с ленточками: Василий Архипенко полюбил.
Мы уже знакомы со старшиной Шишкаревым с Корабельной стороны. Без него никак не обойдешься, пока новенькие черноморцы служат не на борту, а на суше. Неподготовленному матросу нечего делать на военном корабле.
В один из весенних дней, когда на Кубани Петр Архипенко с натужной тоской ждал зеленки для эмтээфовских коров, рубил и запаривал солому, сдабривая ее жомом сахарного бурака, Шишкарев в Севастополе во всю силу своего старшинского гения обучал вверенных ему питомцев шлюпочному делу. Он надеялся сколотить призовую команду.
Требовательный к самому себе, Василий старался как только мог. Грести так уж грести! Вынос, гребок, потом нужно проследить за бурунками от удачно занесенного весла. И снова те же движения, сосредоточенные, энергичные, при напряжении всех мускулов, всего существа. Ладони будто подковывались мозолями. Хорошо! Такие закаленные длани выдержат ожоги поручней, с любой скоростью выберут трос, безукоризненно подадут снаряд в металлический зев каморы.
Севастополь начинал послезимние разминки, тренировки. Закаленные спортсмены не боялись студеных ожогов воды. Под мегафоны скользили яхты на косых, невытрепанных парусах, украшенных яркими знаками обществ, носились, будто стрижи, скутера. Издалека рокотали трубы духовика, впервые прочистившего медные глотки на открытом воздухе, на бульваре, где каштаны брызнули почками.
Город пока не манит. Не изведали пока его власти стриженые ребята в парусиновых робах. Старшина Шишкарев — вот центр вселенной; секундомер в его кулаке — вот солнце; стрельчато-узкий вельбот, скользивший по синей дороге, — вот средоточие их маленького, но не мелкого мира.
И вдруг все разладилось. Чье-то весло зарылось а воду, лязгнули уключины, кто-то налетел на чью-то спину, и погасло солнце в бронзовой руке старшины. Вопреки всем правилам с дерзкой лихостью мчался наперерез динамовский скутер, рассекая воду акульим носом. Да черт с ним, с этим хулиганом, если бы… Если бы позади него на тончайших, почти невидимых глазу расчалках буксирного троса не возникло видение, будто поднявшись из жемчужно-рассыпчатой пены. Стоя на лыжах, стремительно летела над морем девушка, она вытянула руки и чуточку согнула стройные сильные ноги, попиравшие, казалось Василию, не только стихию, но и все корабли, от тральщиков до крейсеров.
Девушка скрылась из глаз так же стремительно, как и появилась. Вздыхая, ребята разбирали весла и снова входили в ритм гребков и выносов.
— Спортсменка что надо! Девуля-малинка! — сказал Шишкарев и добавил: — Это Чумакова…
Кубрик. Низкие своды, брюзглый свет единственной лампочки, закованной в сетку. Отрадные звуки трубы — отбой. Железная койка с плоским матрацем, набитым пшеничной соломой, одеяльце, пропахшее дезсмесью, подушка — в ней шепчет, шуршит колхозная северокрымская солома: «Галочка… Чумакова… Малинка…» Последнее слово старшины необходимо отбросить с полным презрением. Нахимов всматривается со стены сердито, весь закованный в латы нагрудных крестов. Что делать? Вот так неожиданно и непоправимо возникла любовь. А еще уверяют, что не может она овладеть человеком с первого взгляда. Ах вы чудаки, провидцы-начетчики!.. Так вот она какая, Галочка Чумакова!
Дни учебы тянутся бесконечно. Увольнений нет. Вместо жетона — камбуз: бачки, миски — в кипяток; алюминиевые ложки — на проволоку; изволь чистить мелкую скользкую картошку.
Еще неделя. После обеда, в тринадцать часов, помытые, побритые, отутюженные счастливчики построены в кубрике. Сегодняшний день ничем не должен напоминать все остальные дни.
— Ремень подтяните, Одновалов. Отлично!
Стройный Бараускас. Дальше — Марван Куранбаев. На широких плечах этого сына степей ладно сидит суконная рубаха, ремень охватывает узкую талию, бляха блестит, как набор праздничной уздечки. Только с бритвой нелады — порезался Марван, и на его шее проступили красные пятна.
— Опять безопасной? — спрашивает Шишкарев, выкрадывая драгоценные минуты увольнения.
— Так точно, товарищ старшина!
— Точно, да не точно! Надо отпаривать горячим компрессом.
— Есть, товарищ старшина! — Марван благодарно ест его угольными глазами.
А Шишкарев не унимается:
— В прошлое увольнение товарищ Одновалов приветствовал так… — Шишкарев показал, как это делал Одновалов. — Махание. Отгоняете комара… А нужно как? Матвеев! Покажите, как должен приветствовать натуральный моряк.
И одобрительно наблюдает за Матвеевым, шикарно отдающим честь.
Наконец-то в ладони металлический жетон с выбитыми на нем номерами. Жетон дает право на двенадцать часов пребывания в городе. Железные ворота позади. Толпа. Скорее окунуться в нее. Девушки Корабельной подгадывают выйти к той минуте, когда с горы побегут ребята с морскими воротниками на плечах.
— Вам куда, девушки?
— А вам не все равно?
— Разрешите помочь?
— Не стоит затрудняться, мы сами.
— Проходите вперед… Ваня, посторонись.
— Костя, уступи очередь.
Неделя, а то и месяц учебы, нарядов, работ вытеснены новыми впечатлениями, сразу их не вместить, не осмыслить.
В троллейбусе тесно. Матвеев стоит рядом.
— Посидеть бы в семейном уюте, — мечтает он, — может, у кого мандолина найдется…
Солнце омывает стены, террасы и колонны зданий. Сбегают вниз широкие лестницы. Везде новые дома, сверкающие не успевшим потемнеть камнем, и везде следы строителей, оставленные их землеройками, тракторами, кранами.
Дом внизу, чуть под горкой. Второй этаж. Двери с алюминиевой дощечкой.
— Чумаков? — Матвеев удивленно и одобрительно оглядывает своего скромного друга. — Та самая?
Отвечать некогда. За дверью зашаркали туфли, и нужно точно отрекомендоваться вышедшей женщине с красными руками и в синем фартуке.
— Я брат Петра, Василий. Петр писал вам…
— А-а… — строгий голос тетки Клавдии смягчился. — Галина рассказывала. Она в аптеку побежала. Отец приболел. — Клавдия впустила гостей. — Шапки кладите на сундучок. Вешалку не занимайте. Вчера попросил Гаврила Иванович кефали, достала… К нам гости, Гаврюша, — сказала она, пропустив парней в комнату, где на постели, лицом к окошку, лежал Гаврила Иванович.
— Почудилось, мои… Похожи… — пробормотал он, поворачиваясь и обласкивая глазами молодых моряков. — Садитесь, ребята.
Клавдия взяла со стола пустой пузырек с хвостатой бумажкой, прикрученной к горлышку, и прошла мимо моряков, обдав их запахом лекарства.
— Снимите с того стула куртку, — Гаврила Иванович через силу приподнялся на локте. — Значит, ты Василий? Петруха чуточку потемней тебя будет.
Василий сидел молча, сложив на коленях руки.
— На комбайне крутился?
— Да.
— А ты?
— Рабочий. Металлист, — просто ответил Матвеев.
— Оторвали вас от дела, хлопчики. Севастополь — город жадный. Флот, как насос, выкачивает отовсюду крепкую, умную молодежь. Служить трудно. К голове и руки нужны…
— Правильно, — подтвердил Матвеев, — голова — барин, руки — работяги.
Василий почти не слышал, что говорилось в этой ее комнате. Здесь все противоречило созданному им живому образу свежести, красоты и молодости. Запахи лекарств и старого лежачего больного, ветхое ватное одеяло, желтая сорочка с матерчатыми завязками…
На стенах, оклеенных обоями, — карточки, и они вернули Василия в мир прежних ощущений. Вот Галочка с пионерским галстуком, а рядом смеется сестра. Их нетрудно узнать по глазам. Школьницы в передниках. Галочка в третьем ряду, с бантиками в волосах; вот она теперешняя, на вышке, перед прыжком в воду; и она же среди моряков, с цветами в руках, на блузе — буква «Д».
— Петр у земли? — спросил Гаврила Иванович и, не дождавшись ответа, сказал: — К земле и хотел. Я ему, бывало, начну хвалить наш инкерман, а он: «Камень не родит — хочу землю мягкую». Мягкая землица?
— Кирпич потолочь, и тот мягким станет, — строго сказал Василий.
— Верно. Только не каждый кирпич сунешь в ступку. Петр ладно со своей живет?
— Хорошо живут.
— Правильный человек, себя не выставляет. В нашем роду тоже хорошо жили… А вот Катерине пока не удается… Не пойму почему. Не лег камешек к ряду… Не лег… Зять, конечно, образованный, офицер как-никак… — Больной пытался устроиться поудобнее. Матвеев приподнял его, поправил подушки. — Ишь ты, умеешь, — похвалил Гаврила Иванович, — ладони у тебя легкие.
— Это вы для меня легкий. Отощали. Раньше, конечно, весили побольше.
— Отощал… Ничего. Лишь бы кости были целы.
Больной сварливо отказался от принесенного Клавдией супа, и тогда вмешался Василий:
— Зря вы тарелку отставили, Гаврила Иванович. Бывало, в поле навернем кулеша с салом! И так всю неделю. А потом станешь на десятичные весы, смотришь — набежало полкило живого веса.
— Хорошо в поле, на Кубани?
Худое лицо Василия оживилось:
— Хорошо. Встанешь утречком, зарядку сделаешь, а уже дымком пахнет, кулеш доходит в котле. Хлеба еще росистые, будто водой омытые, комбайнировать пока нельзя, значит, — снедать. За ночь выстынешь, лежим-то враскидку, в маечках. А от кулеша сразу спине теплее. Крутом — неписаная красота. Зоревые краски ложатся, с золотом перемешанные, все сверкает. Из-за пшеницы солнце, как живое, поднимается, кажется, ежели бы не роса, спалило бы зерновые…
В комнату доносились приглушенные шумы улицы и голоса играющих детей.
— Такие и мои были… Скосили их… Чудится, где-то они тут, живые. Озорничали, рубли на кино выпрашивали, росли… Ушли на обвод. В одной части служили. Морская пехота. Такая и форма… — Гаврила Иванович долго нашаривал запропастившийся платок. — Дома подымаем, а людей… Нет таких мостовых кранов…
За полуоткрытой дверью мелькнула о н а. Да, о н а… Голоса на кухне, ее шаги — и Галочка в комнате.
— Вася? Наконец-то, — она прищурилась (так делала и старшая сестра), подала руку. Не приподымая больного, поправила под ним матрац, переложила подушки. — Папочка, микстура не сладкая, а пить придется…
— Давай хоть полынь. Лишь бы на поправку.
С милой непринужденностью девушка дала лекарство.
— Я знаю корабельный порядок. Обедали в двенадцать. Еще не проголодались. Выпьем чаю.
В столовой она сказала:
— Я приготовлю чай, а потом, Вася, вы мне все расскажете о Пете, о своих… Имейте в виду — я страшно любопытная…
…И наступили счастливые и самые несчастные дни первой любви. Галочка держалась ровно, по-дружески. Другие обращались с ней просто. Тренер кричал, не глядя: «Чумакова, сюда!» Молодец с бицепсами, распиравшими фуфайку, пытался ее обнять, а она выскользнула, показала язык и потом как ни в чем не бывало хохотала с подружками под тентом, грызла орехи.
Однажды, когда сгустились сумерки, зажглись звезды, когда бухта расцветилась огнями и с холма редута уже нельзя было отличить моря от неба, Василий ближе придвинулся к Галочке и протянул руку за ее спину.
— Мы уже условились, Вася! — остановила его Галочка. — Это вам не идет. — Она тихо прикоснулась ладонью к его руке. — Не старайтесь быть таким, как все. Мне приятно бывать с вами потому, что вы не похожи на других.
Она называла его только на «вы». И он так же. Любовь иногда кажется со стороны неуклюжей, если не заглядывать в самую глубину невысказанной нежности и робких желаний. У нее, у такой любви, свои достоинства и свои ошибки. Галочка чувствовала свою власть над Василием, гордилась этим и с молодым любопытством и жестокостью ждала и изучала.
Они вместе любовались морем, купались на Хрусталке. Галочка вспоминала свои первые заплывы, недавние впечатления детства и юности.
— Тот же буек. Те же скалы. И даже чайка та же. Может быть, только чуточку постарела…
В день рождения Галиной матери молодые люди вдвоем сходили на кладбище, обложили дерном могилу, выпололи бурьян. И опять — на Хрусталку. Ели сухие бублики, пили морс, болтали, сидя на камнях.
— У вас нет наколок? — спросила Галочка. — Какой же вы моряк без татуировки?
— А вы любите… наколки?
— Очень, — она смотрела на него с любопытством.
Они вернулись поздно. Зажглись матовые фонари на аллее каштанов. Каменная лестница круто опускалась к их дому. По краям лежали большие каменные шары — излишества, а красиво. В соседнем кино кончился сеанс. Шумно вытекала из дверей толпа.
Они сбежали на несколько ступенек, остановились.
— Почему вы дрожите? — Галочка заглянула Василию в глаза, прижалась. Так можно простоять вечность, не шелохнувшись, если бы только не перехватывало дыхание и не мешало бешеное биение сердца.
— Какой вы хороший, Вася, — она быстро поцеловала его.
Через минуту, пошатываясь, Василий шел по улице. Догнавший его патруль замедлил шаги. Старшина наклонил голову к самому его плечу.
— Лучше не принюхивайтесь, товарищ старшина, — посоветовал Василий светлым голосом.
— Понятно, — старшина подтолкнул его в бок, — втюрился. Бывает. Только крой пошибче, твое время на ноле.
