Глава 8
Второй разговор с Алоисом Кальтом
Насвистывая мелодию похоронного марша под унылый аккомпанемент колоколов, собираю себя в гости к псевдоманьяку. Впрочем, это только мнение Крюкля. Сегодня суббота, время после обеда, жиденький дождь. Да еще и тринадцатое число. По-хорошему — сидеть бы дома и выть от тоски, но в среду я послал Кальту сообщение, и он на следующий день оперативно ответил: «Жду вас в субботу, тринадцатого октября, в четыре часа». Ну, что же, я сам напросился.
К Кальту меня опять повезет Лана. В пятницу мы созвонились, и женщина-кошка согласилась. В субботу она свободна и дорогу уже знает. Крюкль пока никак себя не проявлял. Затаился, гаденыш. Ну, что же, попробую узнать у Кальта, кто на самом деле убил Ханса и Гретель Райнер. Вдруг Крюкль ошибается, и это не Беа? Может, убийца до сих пор оскверняет своим присутствием необъятный круг земли? Мало-помалу загадка пропавших детей начинает меня увлекать. Да и призраки не дают отвлечься на сторону. Сознание их не фиксирует, но они где-то здесь. В какой момент они снова появятся?
А может, никакой загадки и нет? И Кальт действительно маньяк и убийца? Пусть даже только Ханса и Гретель? Кому-то этого мало, что ли? Этот Алоис Кальт — как стакан с водой. Для одних стакан наполовину полон, для других наполовину пуст. Но от точки зрения сама вода в нем не меняется. Для кого-то Кальт чудовище, для кого-то невинный узник, а что такое Алоис Кальт на самом деле?
Опять костюм, рубашка, галстук в тон. Как я не люблю дресс-код! Ну почему в тюрьме нужно быть одетым как на Каннском кинофестивале? Пусть даже в домашней тюрьме минимальной строгости, как у Кальта. Какой-то изуверский культ: «К совершенству через галстук!»
Завтра с Федей еду на «шрот». Не забыть поискать колесо для велосипеда Лукаса. Нужно поговорить с Мариной. Поговорить с Агафоном. Если представится возможность, хорошенько отдубасить каркушу Крюкля. Сплошная скука. Серость будней красит в свой понурый цвет будущее. Лишь встреча с Кальтом прерывает монотонность моих планов.
Лана ждет меня в «Кашкае» у церкви. Как всегда! Хи-хи-хи! Она опять красавица. Мини-юбка с кружевом по подолу, темно-синий жакет, серебро вычурных сережек сияет из-под иссиня-черных, как лепестки гиацинта, локонов, витые перстни на пальцах. Туфли на высоком каблуке завершают бесконечно длинные ноги. «Такие бы ноги, да мне на плечи!» — машинально мелькает в голове. Я же все-таки мужчина! От сногсшибательности Ланы у меня стойкая обалделость.
— Халлёхен, мурзичек! Поехали?
— Поехали!
Типа, едем. Как в прошлый раз — бешеные гонки по автобану. Не Лана, а борьба без правил. Благо, ограничения скорости нет. Обгоняем в облаке брызг всех, кто имеет наглость оказаться впереди нас. Бескомпромиссно. Потом знакомая дорога через мокрый лес, знакомая водяная мельница, знакомое средневековье. И вот: добро пожаловать к «Баварскому монстру»!
На этот раз «Мерседеса» Крюкля не видно. Он и так, наверное, знает про мою встречу с Кальтом, зачем зря жечь дорогой бензин? Логично.
Калитка нетерпеливо жужжит в ответ на мой звонок. Дальше все как тогда — цветочная лужайка, дорожка из плиток, высокая туша Кальта на крыльце. Руки не подаю — рано еще.
— Сервус!
— Сервус!
Заходим в кабинет. Садимся. За ту неделю, что мы не виделись, Кальт не успел неузнаваемо измениться. Все такой же старый, дряблый, пузатый, мертвенно-бледный тролль. Он несмело мне улыбается:
— Спасибо, что приняли мое предложение. Вы моя последняя надежда!
Как трогательно. Лишь бы не разрыдался у меня на плече.
— Давайте ближе к делу. Что вы можете мне рассказать такого, чего нет в вашем деле?
— Может быть, кофе? Разговор будет, наверное, долгим, — осторожно предлагает Кальт.
Я отказываюсь. Не хватало еще мне с маньяком кофе распивать! Достаю диктофон и кладу его на стол между нами. Включаю. Теперь Кальту ничего другого не остается, как сцепить пальцы в замок и начать рассказывать:
— Вы, возможно, уже знаете, герр Росс, что все те преступления против детей, в которых меня обвиняли, совершил Максимилиан Грубер. Жуткий тип, бывший конюх. Мизантроп с паранормальными видениями!
Я молча киваю. Мизантроп с паранормальными видениями, говоришь? Так и про меня можно сказать.
— В прессе тогда писали, что, когда гамбургская полиция ворвалась к нему домой, Грубер заканчивал разделывать тело очередной своей жертвы. Ее голова лежала на подоконнике за занавеской, прикрытая простой газетой. А по поводу мяса Грубер заявил, что это — говядина!
Кальт переводит дыхание. Затем продолжает:
— Так вот. Грубер признался во множестве убийств детей и подростков. Показал, где и каким образом он совершал свои злодеяния. У него в доме нашли орудия преступления со следами крови, волос, кожи жертв: ножи, кастеты, молотки, топоры, дубинки, подковы, арматуру… После этого с меня сняли обвинения почти во всех убийствах. Кроме убийства брата и сестры Райнер!
Кальт опять делает томительную паузу. Тяжело и хрипло дышит. Да, видно, что здоровья у старикана нет.
— Грубер отказался признать себя виновным в смерти Ханса и Гретель. Более того, у него оказалось алиби на тот вечер, когда дети пропали. И, таким образом, я остался за решеткой.
— Так вы убили этих детей или нет? — задаю я Кальту прямой вопрос.
Некоторое время он молчит. Собирается с силами. Потом почти шепчет:
— Нет.
— Но знаете, кто это сделал?
— Да, знаю.
— Кто же это?
Ну, давай признавайся. Настал момент истины. Сказал «а», не тяни, говори «бэ»!
— Это моя жена Беа.
Кальт, конечно же, в курсе, что его жилище прослушивается. Может быть, именно поэтому он шепчет, едва шевеля губами. А может, просто нет сил громко назвать имя, которое скрывал двадцать один год.
— Почему вы взяли вину на себя?
Старик не отвечает. Его глаза наполняются слезами. Он начинает вдруг сопеть, борясь со своей слабостью. Отворачивается от меня, достает носовой платок. На время выбывает из настоящего. В кабинете тихо. Тишину нарушают только редкие автомобили, проезжающие мимо дома. Наконец я нарушаю тяжелое молчание:
— Как же вам удалось задурить голову следователям и врачам? Ведь, наверное, была какая-то экспертиза на вашу вменяемость?
— Конечно, была психиатрическая экспертиза, — вытирая платком глаза, кивает головой Кальт, — но я же сам врач. Подготовился. Плел местным светилам, что я в детстве убивал птиц и пил их кровь, как наш немецкий маньяк Кюртен. Поджаривал на плите аквариумных рыбок, как русский Головкин. Вешал кошек, как… Как все они…
— Комиссар Крюкль говорил мне, что у вас нашли какие-то вырезки из газет о жертвах? Они тоже послужили доказательствами вашей вины.
— Вы разговаривали с комиссаром Крюклем? — с удивлением смотрит на меня Кальт. — Я вам должен сказать, что Хеннинг Крюкль — ожиревший злобный гном!
Меня забавляет его реакция. Яда, вложенного в эти слова, хватило бы, чтобы отравить водохранилище.
— Скажите, почему вы так не любите Крюкля? Потому, что он вас посадил?
— Крюкль пытался привлечь к ответственности Беа! Он считал, что виновата моя жена.
— И что? Он был не прав?
— Прав, конечно, но я-то хотел спасти Беа!
Я возвращаю старика назад:
— Так что там с этими вырезками? Откуда вообще они взялись?
— Я специально собирал материал про убийства — собирался писать пьесу, — устало отвечает Кальт. — Я же мечтал быть театральным режиссером, сценаристом, но родители настояли, чтобы я продолжил семейную традицию и стал врачом. После ареста мои альбомы с вырезками обернулись против меня. — Он видит мою непонятную реакцию и добавляет: — У меня было множество вырезок, и не только о преступлениях — вообще обо всем на свете, о любопытных фактах. Просто Крюкль выбрал именно заметки об убийствах детей.
Я повторяю свой вопрос:
— Как же вам все-таки удалось всех одурачить? Никак не могу в это поверить. Пока все, что вы говорите, — только риторика. Доказательств нет.
— Я говорю вам правду, — пожимает плечами Кальт. — В это трудно поверить, но это так. Я создавал свои признания, основываясь на информации, которую получал от самих же полицейских, своих адвокатов, врачей, из газет, отовсюду. Потом придумывал на основе этих сведений сбивчивые описания, с которыми предстал перед судьями.
Я вдруг устал. Устал от этой туши, от этого тусклого кабинета, длинного и узкого, как гроб. Или это мне кажется? Легко постукиваю пальцами себе по колену. На моем тайном языке это означает: «Хватит на сегодня, пора домой!»
Обрюзгший старик, напротив, безостановочно бормочет, все еще пытаясь убедить меня:
— Вам нужно обязательно поговорить с Харуном! Я был у Харуна с Наджией, когда погибли дети Райнеров. Наджия — это мать Харуна. Она вскоре умерла от туберкулеза в Нидерландах. Это я отправил ее туда в Лейден. В клинику Лейденского университета к знакомому врачу. К Густаву Гоншореку. Я помню, что Харун мечтал стать журналистом. Если вы найдете Харуна, он подтвердит мои слова!
Ладно, на сегодня достаточно. Позже созвонимся. Я ухожу.
На прощанье Кальт снова говорит о деньгах. Он не бедняк — оплатит все мои расходы и работу. Я не отказываюсь, но зачем мне его деньги? У гроба карманы конструкцией не предусмотрены.
«Чау! — Чау!»
Снаружи уже смеркается. Оказывается, я просидел у Кальта несколько часов. Естественно, в «Кашкае» меня встречает упреками сердитая кошка:
— Ну ты и хрюня! Совсем про меня забыл!
— Что делала? — проявляю я интерес к чужой судьбе, устраиваясь рядом с Ланой.
— Умерла от скуки и голода! Читала, дремала на заднем сиденье. Видишь, даже прическа упала!
— Извини, — примирительно говорю я. — С маньяками время летит незаметно.
— Кальт рассказал тебе что-нибудь интересное?
— Не знаю…
— У меня есть идея! — перебивает Лана. — Поедем ко мне. Поужинаем чем бог послал, и ты мне все подробно расскажешь. Но на особенные разносолы не рассчитывай, раз ты такой хрюнтик!
Ну, поехали, раз я такой хрюнтик…
Я теперь знаю, где живет женщина-кошка. Далеко от меня — на другом конце Нашего Городка — за Майном, в Даме. Это новая часть города, выстроенная после войны. Ненужно помпезные частные дома с просторными зелеными участками. Здесь живут архитекторы, юристы, врачи. Люди с доходом гораздо выше среднего. Ну и хрен с ними.
Лана глушит кроссовер на площадке возле белого двухэтажного дома с высокой черепичной крышей. Рядом с «Кашкаем» у стены стоит большой жилой автоприцеп-кемпер, или, по-немецки, «вонваген». Справа от нас вход в дом — ступеньки спускаются вниз, к красивой двери с оконцем и блестящей металлической ручкой.
— Это к мужу. Нам налево, — тянет меня за локоть Лана.
Разворачиваюсь. Смотрю. Слева каменная лестница ведет сразу на второй этаж.
— Я занимаю второй этаж и спальню под крышей. У мужа остался первый этаж. В подвале прачечная и сауна — пользуемся по очереди, — информирует меня Лана, пока мы поднимаемся по высокой лестнице.
На правах гостя располагаюсь в гостиной на скользкой коже длинного углового дивана. Лана включает мне телевизор и скрывается в кухне. Пошуршать.
Гостиная говорит о своей хозяйке больше, чем автобиография. Нарядная, с претензией на изыск. Девчачья такая гостиная. Дорогие цветные шторы. Чудовищный телевизор. Колонки кинотеатра в четырех углах. Журнальный столик перед кожаным диваном. Ничего лишнего. Дорогой минимализм. Пестрое скопище безделушек на полке. Длинные глиняные египетские кошки возле телевизора. Ага, кошачья тема присутствует! Черные африканские маски на стене. Напротив бесстрастных масок яркие пятна натюрмортов. Голубые, желтые, розовые, кремовые. Настоящее масло. Судя по подписям в углах картин, подлинники. Фамилии художников мне ни о чем не говорят. Не Шагал и не Пикассо.
Лана в белом кружевном переднике выглядывает из кухни. Миссис Хадсон и Шерлок Холмс…
— Ты не против, мурзичек, если мы поужинаем в гостиной?
Я не против. Лишь бы побыстрее.
Женщина-кошка вносит поднос, уставленный тарелками, и ставит его на журнальный столик. Снимает передник. Выключает телевизор и включает тихую музыку: Боб Экри «Sleep Away».
— Будем вино?
Вино так вино. Почему бы и нет?
Лана приносит темную бутылку, фужеры, штопор. Откупориваю, наливаю до половины.
— Это домашнее сицилийское вино, — объясняет она, хотя я не спрашивал. — Я отдыхала там летом.
— И как?
— Так себе. Море в июле было холодным. Но вино, правда, хорошее.
Я поднимаю свой фужер. Лана следует моему примеру.
— За что пьем?
— За знакомство! — улыбается она хитрой кошачьей улыбкой.
Делаем несколько глотков. Вино терпкое, вяжущее. Не знаю кто как, а я такое люблю. Едим. Мясная нарезка, сыры, салаты… Про фаршированные перцы даже не вспоминаю. Вино слегка ударяет в голову. Клин клином вышибают. Пьем по второму фужеру. Вдруг Лана жалобно бормочет:
— Меня нужно пожалеть — меня избаловали!
— Ты о чем? — вопросительно смотрю на нее. Видимо, вино ударило в голову не только мне.
— Я привыкла к мужскому вниманию. К комплиментам, конфетно-букетной осаде! А ты ко мне относишься так, как будто я не женщина, а всего лишь прокладка между сиденьем и рулем «Ниссана»!
Я удивлен. Вижу — она действительно огорчена. Вот дурочка! Двигаю тело к ней ближе. Лана поворачивает лицо ко мне. Ее пухлые губы обиженно дрожат. Сейчас она похожа на маленькую девочку, у которой забрали любимую куклу. Я теряю себя в тумане из нежности. Или в тумане из ее духов? А может, это я дурак?
Я целую эти обиженные губы. Касаюсь их легко-легко. В ответ получаю настоящий страстный поцелуй. Ланины губы долго и умело ласкают мои, ее горячий язык проникает в мой рот и вызывает во мне любовь к жизни. Мой член твердеет. Лана уже знает об этом — ее рука ласково несколько раз прокатывается по нему. Эта кошка умеет завести мужчину. С ней самый безнадежный импотент почувствует себя половым гигантом.
— Хочешь заняться сексом? — хрипло спрашиваю я.
— Лучше придумай другой вопрос, — лукаво улыбается Лана. — Я не занимаюсь сексом. Я в нем живу.
Кто бы сомневался!
— Наелся? А теперь, десерт, мурзичек. Только для тебя.
Она встает и тянет меня за руку. Подчиняюсь, а что мне делать? Отправляться домой к перцам? Я почему-то уверен, что сегодня дома мне приснится кошмар. Опять призраки полезут из стен. Не могу оставаться один! Лучше уж Варфоломеевская ночь с Ланой.
Спальня на чердаке — просторная светлая комната с бескрайней кроватью в центре. Сексодром. Шкаф для одежды, пара прикроватных тумбочек, книжная этажерка. Пока Лана в душе, опускаю рольставни. Стараюсь это делать как можно тише. В некоторых домах жильцы специально договариваются опускать рольставни одновременно, чтобы их шумом не мешать друг другу. Такое правило. Не знаю, как у них здесь, в Даме. Ну вот. Теперь ритуал соблюден. Только колоколов при этом не слышно. Видимо, отсюда церковь далеко — звон не долетает.
Высокая, совершенно обнаженная фигура появляется в спальне и ныряет ко мне под одеяло. Я чувствую тепло и нежность Ланиного тела. Чувствую ее требовательные руки. Хочу! Хочу!! Хочу!!!
— Я сегодня тебе буду мстить, хрюнтик, за то, что ты заставил меня скучать! Это будет самая мстительная месть! Эротодраматичная и непристойноофигительноразвратная!
Боже! Я рывком сбрасываю одеяло на пол, грубо заставляю Лану встать в коленно-локтевую позу и врываюсь в нее. Африканская страсть — невинное подглядывание за девочками в туалете детского сада по сравнению с тем, что я сейчас испытываю. В этой спальне какой-то сумасшедший разгул похоти. Еще минута, и я больше не могу сдерживаться…
Когда все заканчивается, я с ревом попавшего в ловушку хищного зверя откидываюсь на подушку. В истоме лежу на спине, душистая голова Ланы на моем плече. Еще успеваю услышать мягкое мурлыканье: «Вот оно, бабское счастье. Мурррр…» — и проваливаюсь в чернильную пропасть. Брык, и все!
До утра никаких кошмаров, привидений, исчезнувших детей. Но вытаскивает меня из чернильной пропасти не кто иной, как пропавший человек-пингвин. Тоже мне, потеря потерь! Мобильник греется от его нетерпения. Крюкль непременно хочет знать все подробности моей вчерашней встречи с Алоисом Кальтом. Своим любопытством он временно заменяет Лукаса.
В спальне я один. Слышу шум льющейся воды за стенкой. Лана, видимо, в душе, смывает с себя вчерашние впечатления. Рассказываю Крюклю про свой визит к «Баварскому монстру». Слышу в телефоне возбужденное карканье:
— Значит, Кальт все-таки признался, что это Беа убила Ханса и Гретель? Я же с самого начала знал, что убийца — его стерва!
Никак не пойму злорадной радости Крюкля. Ну, знал, ну, прав, и что? Что уж сейчас-то волноваться? Или человек-пингвин вожделеет почетную грамоту «Лучшему полицаю миллиарда населенных миров»?
— А куда она дела тела?
— Этого Кальт мне не сказал. Надеюсь, что в следующий раз расскажет.
— Мои поздравления, герр Росс! Хорошая работа. Еще немного надавить на старого ублюдка, и трупы детей будут найдены.
— Я думаю, от них сейчас мало что осталось. Прошло двадцать лет.
— Вы правы, но родителям важно наконец-то похоронить своих детей по-христиански. Они смогут оплакивать их, навещать могилки. Это Бавария! Мы все здесь добрые католики. Наверное, знаете, что даже папа римский отсюда родом?
Вот уж не думал, что Крюкль так сентиментален, по его виду этого не скажешь.
— Что вы думаете делать дальше, герр Росс?
— Попытаюсь найти некоего Харуна. Кальт утверждает, что Харун может подтвердить его алиби.
Коротко пересказываю Крюклю слова Кальта о Харуне, Наджие, Густаве Гоншореке.
Крюкль дотошно выспрашивает все детали разговора и напоследок доброжелательно каркает:
— Советую вам для начала позвонить в Лейденский университет. Спросить там про этого врача Гоншорека. Может быть, он знает, где найти Харуна.
— Спасибо, так я и сделаю.
На этом разговор заканчивается. «Чюсс! — Чюсс!»
В спальне появляется Лана. Розовая богиня, завернутая в банное полотенце. Или удовлетворенная кошка?
— Вставай, лежебока! Будем завтракать!
Встаю. Машинально поднимаю рольставни.
