Глава 16
Резкий звон колоколов грубо выдергивает меня из Нави в Явь. Вздрогнув, открываю глаза. Геккон сидит (лежит?) у меня на груди и туманно смотрит в лицо своими вертикальными зрачками. С добрым утром, Ламбада! Что, жрать хочешь?
Поднимаю себя скорее усилием воли, а не усилием мышц. Отправляю Ламбаду в коробку из-под торта на «сегодник». Умываюсь, чищу зубы, бреюсь. Сегодня вторник, двадцать третье. За окном тихо и солнечно. Какой сюрприз! Яркие лучи света лениво освещают мокрые улицы. Дождь шел всю ночь, а под утро утомился и ушел отдыхать. Выспавшийся организм просит поесть. Еще один Ламбада на мою голову! Ползу на кухню и кормлю себя французским багетом с маслом и сыром. Сыр тоже французский. Чье масло, не смотрю. Свой галльский «сегодник» запиваю колумбийским кофе.
Ламбада забирается на стол и нахально заглядывает мне в рот. Надо его поощрить за сотрудничество — геккон честно молчал всю ночь. Оказывается, и с гекконом можно общаться без матов и навешивания ярлыков. Где-то на кухне у нас устроилась на зимовку толстая муха. Когда становится немного теплее, она недовольно жужжит на стекле окна. Настоящая бомба калорий. Можно скормить ее Ламбаде. Гекконы должны любить живых насекомых. Я имею в виду — как пищу.
Кладу Ламбаду на подоконник и отправляю охотиться на муху. Пусть побегает, разомнется после банановой диеты. Себя самого устраиваю на рабочем месте. Включаю компьютер. Колокола за окном ехидно напоминают, что у добрых людей рабочий день давно уже начался. Ну, и ладно, догоним и перегоним!
Вспоминаю вчерашнюю трагедию. К чему-то я подобрался слишком близко. К чему-то важному. Интересно, жив ли еще Генрих или уже пытается проскочить в райские ворота? Это, наверное, можно узнать через комиссара Уля. Интерпол!
Уль легок на помине. Звонит.
«Халло! — Халло!»
Жизнерадостный комиссар расспрашивает меня о том, что случилось в понедельник на опушке Ведьминого леса. Особенно его интересует мой разговор с Генрихом Кальтом. Бедняга, кстати, жив. Лежит в реанимации после нескольких операций. Он подключен к аппарату искусственной комы. Дела его плохи.
Рассказываю Улю про нежелание Генриха общаться, про таинственный черный «Мерседес», про Ламбаду.
— Значит, Генрих так вам ничего и не сказал? — еще раз уточняет Уль.
— Нет, ни слова. Мне не удалось наладить с ним контакт.
— Очень жаль.
— Мне тоже.
— Я не зря вас предупреждал быть осторожнее. Видите, как это опасно? — бодро напоминает Уль. — Призраки прошлого живы и могут отомстить слишком любопытным.
Кому он это говорит? Человеку, который на каждом шагу встречает двух маленьких привидений в белых саванах? Ха!
Я меняю тему:
— Вы не знаете, герр комиссар, есть ли у Генриха Кальта родственники, у которых можно приютить геккона?
Уль не знает. Генрих живет один. Женат не был, детей нет. Пустоцвет. Ламбада ему заменяет семью. Ящерица — единственная искорка жизни в мертвечине старой лачуги.
— Обещаю в ближайшее время узнать, кто сможет помочь с гекконом, и сообщу вам.
— Отлично, я буду ждать. Если не секрет, на какой машине вы передвигаетесь, герр комиссар?
Уль сразу понимает, куда ветер дует, он раскатисто хохочет. Веселый мужик!
— У меня «БМВ», мистер Холмс. Серебристый металлик. Уже четыре года. Скоро собираюсь менять, но не на «Мерседес». «Мерс» — машина для пенсионеров! Мне больше по душе спортивный «БМВ».
Пролет. Ну, что же, бывают в жизни огорченья, когда без хлеба ешь печенье. Область тьмы не стала меньше. Я прощаюсь:
— О’кей, чюсс!
— Чюсс!
Вот, значит, как. Юрген Уль первым любопытствует, что мне успел сказать Генрих. Интересно. Я еще понимаю Крюкля, он был непосредственно связан с делом Кальтов, а Уль тут при чем? Чем он вообще занимался двадцать лет назад? У Харуна есть черный «Мерседес», и по времени афганец вполне мог оказаться на заброшенной дороге. Только вот для чего Харуну-то убивать Генриха? Мои мысли мечутся от одного персонажа этой запутанной истории к другому. Уль, Харун, Крюкль, может быть, кто-то еще?
Видеозвонок из Казахстана. Мы с Мариной не виделись с пятницы. Включаю веб-камеру. Марина сидит в середине Евразии, улыбается мне. Она соскучилась. Я не особенно — маньяки скучать не дают. Но очень рад ее видеть.
— Привет, дорогой! Как ты там живешь?
Как я тут живу? Разнообразно. Злодеи, убийства, призраки. Плюс Ламбада на окне в кухне. В общем, мою жизнь пресной никак не назовешь.
— Как всегда — неоднозначно. Жду тебя.
— Скоро прилетим. Мы взяли билеты на понедельник, двадцать девятое.
— Супер! Значит, через неделю будете дома.
Лицо жены принимает озабоченное выражение, и она заботливо интересуется:
— Ты нормально питаешься? По вечерам гуляешь? Давление регулярно измеряешь?
Мамка, блин! Я отмахиваюсь.
— Да, все нормально! Давление как у космонавта, ем как слон, гуляю как кот! В смысле, сам по себе.
— Ну, если как кот, тогда все в порядке, — смеется Марина. — Только не переусердствуй.
— Значит, можно? — с подозрением уточняю я.
— Один раз можно, — кивает жена.
— Ура! Маринка разрешила!
Посмеялись. Попрощались. Отключились.
«Хэнди» опять звонит. Видимо, двадцать третье октября — всемирный день звонков по телефону.
На этот раз — Харун. Хочет помогать в моих поисках. А я сам не знаю, где искать. Генрих в больнице без сознания, а без него, чувствую, мне в этой истории не разобраться.
— Вы не могли бы устроить мне встречу с доктором Кальтом? — неожиданно спрашивает Харун. — Я ведь его должник. Хотелось бы вернуть деньги, которые он дал нам для поездки в Лейден.
Машалла! Через двадцать лет? Большие проценты, наверное, набежали!
— Я попробую. Напишу Алоису Кальту просьбу о встрече.
Договариваемся не терять связи, и Харун прощается:
— Хорошего дня! Чюсс!
— Взаимно! Чюсс!
На кухонном подоконнике Ламбада поймал муху и с аппетитом лакомится. Молодец! Вот что можно назвать вкусной и здоровой пищей, а не те удобрения, которыми питаемся мы. Видеозвонок компьютера снова отрывает меня от грустных мыслей. Агафон.
— Привет, братан! Как делишки, как детишки? — Сегодня трафик вообще никуда не годен. Агафон прячется в каком-то мерзком сумраке. Только его длинное бледное лицо плавает по экрану. Висит, как луна с глазами на ночном небе. — У нас все без изменений. Улыбаемся и пашем.
— Как паппа мио?
— Папа в соседней комнате, — моргает в мониторе луна. — Прислушивается. Ему постоянно кажется, что я веду активный образ жизни, что-то ему говорю из своей комнаты, гудки издаю, грохот, хлопаю дверями, телефон звонит постоянно, мир хочет его услышать, а до него это не доходит, все глушится.
— Как интересно!
— Как необычно!
— И увлекательно!
— Папа вообще бредит, — жалуется Агафон. — Говорит, что ему нужно ходить по квартире и бормотать, но это я заставляю его так делать. Вчера он пытался приготовить щи из жареной курицы, потому что сырую очень долго варить. — Он безнадежно машет почти невидимой во мраке экрана рукой. Потом хвастается: — А меня университет посылает в Москву. Буду присутствовать на экономическом форуме.
— Круто! А папа знает, куда едешь?
— Да, и он теперь постоянно рассказывает мне, сколько раз был в столице и прочую пургу.
— Наверное, это очень захватывающий рассказ?
— Он несет всякий бред, — вздыхает Агафон.
В общем, брат в своем обычном репертуаре. Тащит крест с прибитым к нему папой на своих немощных плечах. Ничего не поделаешь, папа же нас тащил. Самого Агафона дотащил до работы в университете. Мне тоже жаловаться грех. Высокий, красивый, образованный. Практически живой. Шучу.
Еще немного говорю с «лунным» братом и прощаюсь. Вовремя. Мобильник зовет. Сегодня же день звонков.
В трубке мягкий низкий голос Ланы. Сексуальный до дрожи в коленках.
— Халлёхен, мурзичек!
— Халло, кошка!
— Муррр!
— Что звонишь? Дело есть?
Голос моментально меняется. Кошку сбросили с коленок.
— Ну, ты и хрюня! Сказал девушке приятное! Ни одного ласкового слова!
— Согласен — это возмутительно. Прости, виноват, исправлюсь.
— Начинай исправляться прямо сейчас, хрюнтик. Времени у тебя мало. В субботу я улетаю в Лондон.
Бедная британская столица!
— Твои клерки будут провожать любимого директора? Дарить цветы, торты, коньяки, признаваться в чувствах?
— У меня бабский коллектив, — издает смешок Лана. — Настоящее змеиное гнездо. Гадюки, эфы, кобры, черные мамбы. Сама подбирала. Так что никаких шумных проводов.
— Ну хоть поплачут тебе вслед. Ядовитыми слезами. От радости.
— Это точно. Они меня не очень любят. Я — начальник строгий.
— Охотно верю. Чем сегодня занята?
— Ездила по магазинам. Нужно было кое-что прикупить для лондонской жизни. Оказалось, что мне совершенно нечего надеть!
Знакомая песня. Фразу «Мне совершенно нечего надеть!» первой сказала еще Ева Адаму в райском саду. С тех пор «Евы» продолжают повторять «Адамам» эти бессмертные слова, несмотря на все успехи швейной промышленности и домов моды.
— Так ты смогла закрыть брешь в своем гардеробе?
— Разумеется! — удовлетворенно хихикает Лана. — Конечно, обошлось это недешево, но зато хоть не буду теперь выглядеть как беженка из Эфиопии. Кстати! Я случайно встретила в магазине Майю Винтер. Перекинулись с ней парой слов.
Обугленная зазноба комиссара Уля?
— Пчела Майя была одна, без друга?
— Одна. Она сама водит машину. Приехала в магазин на шикарном черном «Мерседесе».
Бумс!
А Уль мне ничего про «Мерседес» своей подруги не сказал! Забыл или скрыл? Вот в чем вопрос.
— Ну, ладно, мурзичек, рада была услышать твой голос. Пока-пока!
Я торопливо спрашиваю, пока Лана не отключилась:
— Я так и не понял: зачем ты позвонила?
В ответ раздраженное фырканье:
— Просто я соскучилась, дурачок! Чюссхен!
— Чюсс!
Приятно, наверное, когда кто-то по тебе скучает, но моя голова занята совершенно другим. Теперь передо мной уже целый гараж долбаных черных «Мерседесов»: пчелиный, афганский и пингвинский. Майя — Уль, Харун, Крюкль. Загадка приобретает все большие масштабы. Нужно нащупать путеводную нить, которая приведет меня к могиле Ханса и Гретель. А я уже и так обмотан путеводными нитями, как швейная катушка.
Вспоминаю про просьбу Харуна и пишу электронное сообщение Алоису Кальту. Прошу встречи. Предупреждаю, что со мной приедет журналист. Пусть Кальт побеспокоится о разрешении на свидание с двумя посетителями.
Колокола объявляют обеденный перерыв. Тоже надо. Размышлять можно и за кухонным столом. Даже еще лучше. Глазами ищу геккона. Вот он где! Ламбада наелся до отвала, перебрался в зал и сидит в горшке с цветами. Дачник! Оставляю его в зале за старшего и двигаю себя в кухню.
Сегодня на обед у меня пельмени из бесконечного мешка. Там еще много осталось. Можно один раз всю дружину Ермака накормить. К пельменям неизменный кофе со сливками и сахаром. Чай я не пью. Он теперь мне противен как рыбий жир. Смотрю на упаковки с таблетками, купленными совсем недавно у двух полногрудых баварок с разноцветными челками. Выпить полтаблетки, что ли? А зачем, собственно? Все равно скоро ложиться и помирать. Логично? С тех пор, как Марина уехала, я ни разу не принимал лекарств. Пока варятся пельмени, сижу, барабаню пальцами по столу. На моем тайном языке это означает: «Бесполезняк все эти ваши таблетки!»
Обед готов. Открываю рот для приема первого пельменя, но… Звонит мобильник. Человек-пингвин. Бывший комиссар Крюкль собственной персоной. «Халло! — Халло!» Крюкль, как обычно, не тратит время зря и сразу берет быка за рога. Что мне рассказал Генрих, кто его пытался убить, кто знает об алиби Алоиса Кальта? Не обращаю внимания на грубоватый тон и говорю, что знаю.
Крюклю интересно все, каждая деталь. Сразу чувствуется, что разговариваешь с полицейским. Он пытается вытянуть из меня даже больше, чем я знаю, но тщетно. С Генрихом я не поговорил, в дом к нему не заходил, роковой «Мерседес» практически не видел. А про геккона Ламбаду человеку-пингвину неинтересно.
Весь наш разговор занимает минут двадцать. Наконец Крюкль вкуривает, что больше ничего не узнает, и откланивается. «Чюсс! — Чюсс!»
Ем остывшие пельмени. С застывшим сливочным маслом. Слушаю новости про пробки на дорогах. Думу думаю.
Двадцать лет назад через дырявые руки Крюкля провалилось множество интересных фактов, позволивших бы направить следствие в верном направлении. Алоис Кальт скрыл от полиции свое алиби, а сам Крюкль не смог узнать, что во время преступления Кальт находился у Харуна с Наджией. Беа пыталась признаться в том, что виновата она, но от нее отмахнулись. Генрих вообще остался в стороне, а ведь он что-то знает! Не зря же его пытались убить.
Колокола за окном насмешливо трезвонят: «ду-рак, ду-рак, ду-рак!» Надеюсь, что это про Крюкля. Я согласен с ними. Наверное, и маленькие призраки согласны с колоколами. Не зря же Ханс и Гретель надоедают мне своими визитами. Никак не угомонятся. Я чувствую, что они и сейчас где-то рядом. Пока хоть один человек помнит их, они здесь — в нашей Яви. Это потом мертвецы уходят навсегда в серую пелену небытия. Когда на этом свете не остается никого, кто мог бы подумать о них, мысленно поговорить с ними.
Бурный поток времени уносит вторник — день звонков — куда-то в безбрежный океан прошлого и, как подводная лодка из пучины, всплывает среда — день, без преувеличения изменивший жизнь всех действующих лиц этой истории.
Однако невыразительное утро судьбоносного дня наступает как обычно. Колокола, объединившись с толстым будильником, громогласно возвращают меня из ночного бездумья в холодную спальню, на кровать перед могучим шкафом. Такой у них религиозно-светский альянс. Когда союзники умолкают, встаю, поднимаю рольставни в знак начала нового дня. Смотрю в окно: нет ли дождя. Дождя нет. На Песталоцциштрассе господствует хмурь и безнадега. Было бы странно в конце октября ожидать чего-то другого. Веду себя в ванную комнату. По дороге сонно здороваюсь с Ламбадой. Геккон встречает мутный рассвет на даче — в цветочном горшке. Ламбада мне не отвечает, но я знаю, что он мне рад. У него не так уж много друзей.
Умываюсь, чищу зубы, бреюсь. Скучный ритуал, отличающий цивилизованного человека от дикаря. Но зато у дикарей есть свои ритуалы. Не такие скучные. Освежить цветной глиной боевую раскраску, с уханьем попрыгать вокруг костра, пожарить на завтрак зазевавшегося белого миссионера. Кстати, о завтраке! Вернее, «сегоднике». Проблема проблем. Багет с французским сыром у меня кончился, так что на повторение пира по-галльски рассчитывать не приходится. Сегодня французы отдыхают. Перехожу на немецкую колбасу с баварским крестьянским хлебом. Конечно, это не хорошо прожаренный миссионер, но тоже неплохо. Даже дикарям пришлось бы по вкусу. Мне — тем более.
«Антенне Байерн» над головой не дает забыть о пробках на дорогах. Я же за едой думаю о своей собственной пробке — пробке в моем приватном расследовании. Что теперь? Куда пойти, куда податься? До красивого ухода из моей жизни осталось всего ничего, а я буксую на месте. Обессиливающий ручей моих черных мыслей прерывает звонок домашнего телефона. Смотрю из кухни на телефон. Меланхолично жую колбасу. Не хочу брать трубку. Свои мне звонят на «хэнди». Телефон надрывается, не переставая. Ламбада укоризненно пялится на меня со своей дачи вертикальными зрачками. Ладно, уговорил, сейчас подойду.
В трубке незнакомый женский голос. Говорит по-немецки, спрашивает меня. Я откликаюсь. Поздно теперь прятаться в кухне за колбасой.
— Вас беспокоит хирургическая клиника. У нас находится некий Генрих Кальт. Сегодня утром он вышел из комы. Герр Кальт убедительно просит вас немедленно приехать к нему. От себя могу добавить, что герр Кальт в очень тяжелом состоянии. Если вы решите встретиться с ним, не откладывайте, пожалуйста!
Вау! Неожиданно! Благодарю медичку, заверяю, что сейчас же примчусь. Похоже, что геккон многозначительно подмигивает мне из своего горшка: мол, что я говорил, а ты не хотел брать трубку! Ладно, мухоед! Твоя взяла.
Теперь передо мной встает в полный рост новая проблема: как добраться до клиники. Лана работает, все мои родственники с колесами тоже. У Кати — кот. Остается Харун. Он же хотел помогать, вот пусть и помогает. Набираю номер Харуна. «Халло! — Халло!» Афганец отвратительно бодр и свеж. Рвется в бой. На мою просьбу отвезти меня в клинику коротко отвечает своей скороговоркой: «Сейчас буду! Чюсс!» Едва успеваю назвать ему свой адрес, как он бросает трубку. Я вздыхаю. Барабаню пальцами по мобильнику. На моем тайном языке это означает: «Диктофон, костюм, рубашка, галстук в тон, и вперед на мины!»
Клиника в Нашем Городке расположена на вершине одного из холмов. Вход в реанимацию, где лежит Генрих, отдельный. Заходим с Харуном внутрь. На входе здесь нет строгих толстых бабушек в линялых белых халатах. Не Россия. Доступ к телу свободный. Такое правило. Спрашиваем у подвернувшейся медсестры, где можно найти Генриха Кальта. Она любезно провожает нас до дверей одной из палат. Осторожно стучим и открываем. У Генриха все как положено: капельницы с двух сторон кровати, утка под ней, непонятные пикающие приборы, щетинистое лицо, завернутое в толстый слой бинтов. Очков нет.
Больной открывает глаза. Они такие усталые, как будто не его, а взятые напрокат у игрока в компьютерные игры. Непроглядно-черный взгляд. Я-то его понимаю. У меня, наверное, был такой же, когда четыре месяца назад я вынырнул из комы. Да и сейчас не многим лучше.
Я подхожу к кровати, Харун тактично остается у двери.
— Генрих, вы узнаете меня?
Больной миганием глаз дает понять, что узнает.
— Зачем вы хотите меня видеть?
Губы Генриха складываются в горькую полоску и еле слышно шепчут:
— Я хочу рассказать вам, что случилось тогда, двадцать лет назад.
Достаю диктофон, включаю, кладу его на тумбочку возле постели.
— Говорите, я слушаю.
Генрих начинает медленно говорить, делая долгие паузы. И очень тихо. Я надеюсь, что диктофон в состоянии записать его слова.
— В тот день, тринадцатого июня тысяча девятьсот девяносто первого года, я поссорился с отцом. Утром попросил у него денег, а он раскричался. Обозвал меня бездельником. Отец уехал на работу, а я проболтался дома до вечера. Потом мама дала мне немного денег, и я уехал в кнайпу своего дяди Свена, чтобы не встречаться с отцом.
— На чем вы поехали в кнайпу?
— На машине мамы.
— На белом «Фольксвагене»?
— Да.
— У вас же не было прав?
— Я взял машину без спроса. Я иногда так делал. Знал, что ничего мне за это не будет. Ну, поругает мама немного, и все. Она очень-очень меня любила!
Из уголка глаза Генриха струится к подушке узкая соленая дорожка. Слезы. Больной умолкает. Я не решаюсь прервать тишину. Просто жду, что будет дальше. Справившись с собой, он продолжает:
— А я ее предал. Так получилось.
Генрих сворачивает на ложный путь. Жалость к самому себе бесполезна и разрушительна, как ржавчина для железа. Направляю его память туда, куда нужно мне:
— Вы уехали на белом «Фольксвагене» в кнайпу Свена. Во сколько это случилось?
— Сразу после шести вечера. Минут десять шестого.
— Что было дальше?
— Я просидел в кнайпе до девяти. Изрядно нагрузился. Потом поехал домой.
— Через Ведьмин лес?
— Да, мимо источника.
Дальше он может, наверное, не продолжать. И так понятно. Пьяный оболтус, лишенный прав, маленькие дети в темноте на лесной дороге. Как будто все ясно. Я уже собираюсь выключить диктофон, когда Генрих шепчет:
— Мне удалось проехать всего несколько минут, когда меня остановил он. Он сам был нетрезв, да еще и зол, как собака.
Он? Что еще за «он»?
— Он увидел, что я совсем пьян, с руганью заставил меня пересесть на заднее сиденье, а сам сел за руль. Сказал, что отвезет меня в полицейский участок. Он знал меня по предыдущим задержаниям.
Так-так, уже интересно!
— Вы утверждаете, что другой человек сел за руль вашей машины? И что произошло потом?
Генрих долго молчит. После бесконечной паузы опять начинает почти шептать:
— На заднем сиденье меня укачало. Я заснул. Ничего не слышал и не чувствовал.
Он опять замолк. Генрих не говорил об этом двадцать лет, но пора уже и ему, как его отцу, сказать наконец правду. Два маленьких призрака в белых саванах не могут ждать бесконечно.
— Когда я проснулся, машина стояла. Фары горели, освещая лесную дорогу. Кроме меня, в ней никого не было. Вокруг сплошная темень, кусты, деревья…
— И что вы сделали?
— Ключ зажигания торчал в замке. Я решил опять сесть на водительское место и ехать домой. Мысли путались, перед глазами все плыло.
— Что потом?
— Когда я вышел из машины и хотел обойти ее спереди, то в свете фар увидел, что перед ней кто-то лежит. Два тела. Я похолодел. Подошел поближе, нагнулся, рассмотрел. Это были дети. Мальчик и девочка. Они не шевелились. Все в крови. Меня охватила паника!
Надеюсь, что мой диктофон пишет. Запоминает страшную исповедь.
— Что было дальше?
— Поймите, вокруг никого, лес, я совсем один. В голову пришла глупая мысль, что, может быть, детей еще можно спасти. Мой отец же врач! Как можно осторожнее я положил их в багажник и погнал домой. Они были такими тяжелыми… Каким-то чудом мне удалось доехать без происшествий. Но отца дома не было. Только мама.
— В какое время вы вернулись домой?
— Десяти еще не было.
— Вы рассказали матери, что произошло?
— Конечно. Как мог, путаясь и заикаясь, я попытался объяснить ей, что случилось. Не знаю, поняла ли она все правильно. Мама бросилась к «Фольксвагену» и осмотрела детей. Потом отвела меня наверх, в мою спальню. Дала мне снотворное, чтобы я мог уснуть. Да я и без того был так измотан и к тому же пьян, что, едва лег, сразу потерял сознание. Все казалось нереальным. Даже полиция потом не смогла меня разбудить.
— Беа что-нибудь вам сказала, перед тем как вы уснули?
— Мама сказала, что дети умерли, но я не должен ни о чем беспокоиться. «Просто забудь. Ничего этого не было. Я сама обо всем позабочусь». Она так сказала.
— Ясно. А куда делись тела?
— Я не знаю. Уснул. Детей спрятала мама.
Генриху явно становится хуже. Прибор на столе возле постели начинает пикать громче. Нужно спешить.
— У вас есть предположения о том, где могла ваша мать похоронить Ханса и Гретель? Куда она могла поехать в ту ночь? К кому? Может быть, к какому-нибудь знакомому, родственнику?
— Я не знаю, — все тише шепчет Генрих. — У мамы не было здесь родственников, кроме ее брата Свена.
— В кнайпе которого вы провели последний вечер?
— Да.
Я смотрю на мокрое от слез лицо Генриха. Выходит, что Алоис Кальт не убивал Ханса и Гретель. Беа Кальт тоже не имела к смерти детей Райнеров никакого отношения. Генрих также не причинял вреда ребятишкам. Тогда кто?
— Генрих! Вы слышите меня? Так кто же сидел за рулем «Фольксвагена»? Не тот же человек, что пытался задавить вас в понедельник?
Умирающий из последних сил кивает и еле слышно шепчет имя убийцы. Вот он — момент истины!
— Инспектор криминальной полиции Хеннинг Крюкль.