Глава 13
Третий разговор с Кальтом
Опять забытая деревня, гнетущее жилище, как в воду опущенный Алоис Кальт. Все правильно. На его месте я бы тоже не пускал на крылечке, весело гогоча, радужные мыльные пузыри.
«Сервус! — Сервус!» В тусклом кабинете, похожем на гроб, ровным счетом ничего не изменилось. На первый взгляд. На второй тоже. Открытый ноутбук все так же украшает письменный стол с претензией. Не теряя бодрости, занимает место в центре среди книг, бумаг и письменных принадлежностей. В книжном шкафу напиханы Кортасар, Амаду, Мураками, Дефо, Свифт, Бэда Достопочтенный, Нострадамус и прочий литературно-философский «шурум-бурум».
— Значит, вы все-таки нашли Харуна? — спрашивает Кальт.
Я киваю. Теперь старая развалина не вызывает у меня такого резкого неприятия, как раньше. Хотя и симпатии не прибавилось. Шрек он и есть Шрек! Вон, дряблый живот выпирает, как у павшей лошади.
— Харун подтвердил, что во время исчезновения детей Райнеров вы были у них. Значит, вы невиновны, герр Кальт. Теперь у меня появились вопросы.
Кальт спрашивает, но не то, что я мог бы ожидать:
— Я приготовлю кофе? Не могу без кофе говорить о тяжелых вещах.
Соглашаюсь. Почему бы не выпить со стариком по чашечке мокко?
Кальт, извинившись, уходит на кухню. Пока его нет, я рассматриваю кабинет. Мое внимание привлекают несколько цветных фотографий в рамках на стене. Раньше я их не замечал, потому что сидел к ним спиной. На всех фотографиях изображена одна и та же молодая красивая женщина. Брюнетка в платье с голыми плечами. Пышная шапка волос. Женщина, кокетливо улыбаясь, смотрит в объектив. Вот фото в профиль, вполоборота. Кто она? Беа, жена Кальта? Возможно.
Старик возвращается с подносом. Кофейник, две чашки, ложечки, сахар, сливки, тарелочка с овсяным печеньем.
— Я не знаю, какой кофе вы любите, герр Росс, черный или с молоком. На всякий случай принес сливки.
Я благодарю, принимаю от Кальта чашку. Мои пальцы на мгновение соприкасаются с пальцами старика. Я чувствую холод и дрожь. Кальт совсем развалина. Хотя кто бы говорил!
Не спеша смакуем кофе. Тишину нарушают только тиканье часов на стене возле окна да шум проезжающих время от времени автомобилей. Но все, кроме смерти, когда-нибудь кончается. Ставим пустые чашки на поднос. Пора действовать. Включаю диктофон.
— Объясните, герр Кальт, что на самом деле произошло тринадцатого июня девяносто первого года?
Кальт с минуту хмурится, собирается с мыслями, потом начинает говорить:
— В тот день с утра я, как обычно, принимал своих пациентов у себя в праксисе. Людей было немного. К концу рабочего дня мне позвонила Наджия и сказала, что ей стало плохо. Горлом пошла кровь. Она была ужасно напугана. Я пообещал ей приехать, как только закончу прием в праксисе. Примерно через час я закрыл свой медицинский кабинет, сел в машину и поехал в Соседний Городок к Наджие.
— Какой марки и цвета у вас была машина?
— Черный «Опель Астра».
— У вас же была еще одна машина?
— Вы правы. Я сыну на совершеннолетие купил «Фольксваген Гольф». Белый. Но Генриха лишили прав за езду в нетрезвом виде, и «Фольксвагеном» стала пользоваться жена.
— Понятно. Что произошло дальше?
— Около шести вечера я приехал к Наджие. Она находилась действительно в тяжелом состоянии, но категорически была против того, чтобы я вызвал «Скорую помощь». Она панически боялась немецких врачей и не доверяла больницам. Я понял, что мне придется остаться у нее до утра. Примерно полдесятого позвонил домой. Трубку взяла Беа. Я предупредил ее, что моей пациентке стало плохо и я задержусь у нее до утра.
— Что сказала ваша жена?
Кальт задумчиво смотрит на меня. Пожимает плечами.
— Да ничего особенного. Я довольно часто не ночевал дома из-за сложных больных, и Беа к этому привыкла. Да! Еще она сказала, что сына нет дома.
— Ваша жена сказала, где Генрих?
— Беа предполагала, что он отправился в какую-нибудь пивнушку. В то время он часто проводил время в подобных заведениях. Домой возвращался поздно и пьяный.
— Поэтому и водительских прав лишился, — добавляю я.
— Совершенно верно. Его один раз остановили, второй. Не подействовало. Генрих продолжал ездить в нетрезвом состоянии. Его снова задержали и лишили прав на год.
— Что же, правильно сделали. Что было дальше?
— К утру Наджие стало немного лучше. Я настаивал, чтобы она ложилась в клинику. Мы долго спорили. В конце концов, я уговорил ее показаться хорошему специалисту по легочным заболеваниям Густаву Гоншореку. Я знаю Гоншорека — мы с ним вместе учились. Гоншорек работал в медицинском центре Лейденского университета. Наджия согласилась поехать в Лейден. Я написал Гоншореку записку, объяснил Харуну, как добраться до Лейдена, и уехал домой. После суток на ногах я очень вымотался, засыпал на ходу, поэтому ехал медленно и осторожно.
— Когда вы вернулись домой, герр Кальт?
— Рано утром. В шесть.
— Полиция уже была в доме?
— Нет, но я обмолвился с Беа только несколькими словами, как почти сразу в дверь позвонили. Это была полиция.
— Что вам сказала жена?
— Беа была необычайно взволнована. Успела только сказать, что случилась страшная беда, но она защитит семью.
— А почему она вам не позвонила раньше?
— Беа не могла позвонить, потому что не знала телефон Наджии.
— А где был в это время ваш сын?
— Генрих спал у себя в спальне. Вечером он вернулся домой, как всегда, совершенно пьяный, и отключился. Даже полиция не смогла его привести в чувство. Пришлось им ждать до следующего дня, чтобы допросить сына. Да он и ни при чем. Генрих не имеет отношения ко всему этому ужасу.
— Это вы так считаете.
— Не только я, — хмурится Кальт, — полиция тоже. Генриха всего один раз допросили и оставили в покое.
— Хорошо, — терпеливо говорю я, — что дальше?
— Дальше? К нам ворвался целый отряд полицейских во главе с Хеннингом Крюклем. Крюкль вел себя грубо, вызывающе. Мне даже показалось, что он был пьян. Во всяком случае, от него несло перегаром. Полицейские перерыли весь дом, арестовали меня, оставили в доме двух сотрудников. Сторожить Беа. — Кальт тяжело вздыхает. Ему и через двадцать лет трудно об этом вспоминать.
— Что полиция у вас нашла?
— Они обнаружили, что наш «Фольксваген» впереди помят. Бампер поцарапан. Одна фара разбита. Крюкль спросил, кто из нас ездил на этой машине. Беа опередила меня и заявила, что это она повредила машину. Крюкль обвинил ее в наезде на детей Райнеров и потребовал от Беа признания. Я в ужасе молчал. Беа тоже толком не могла говорить, была слишком подавлена происходящим. Тогда Крюкль велел ей указать место, где она спрятала трупы несчастных детей. Беа только отрицательно замотала головой, потом заплакала. Я понял, что еще немного, и ее арестуют. Этого я допустить не мог. Беа была очень больна и не выдержала бы содержания под стражей. Что, впрочем, потом и случилось.
Голос Кальта дрожит. Он потирает глаза рукой, переводит дыхание и продолжает свой тягостный рассказ:
— Я сказал Крюклю, что хочу сделать официальное признание. Пригласили понятых, еще каких-то людей. Все было как в тумане. Так неожиданно свалилось на нас. Я заявил, что признаюсь в убийстве брата и сестры Райнер. Что это я был за рулем «Фольксвагена». В тот момент я вспомнил о «Баварском монстре», которого долгое время искали и не могли найти. У меня скопилось много газетных сообщений о нем. Я дал понять, что Ханс и Гретель — не единственные мои жертвы. Конечно, после такого заявления полицейские сразу все внимание переключили на меня. Нашли заметки в моем столе, еще что-то. Потом прибыла бригада криминалистов. Они начали исследовать «Фольксваген». Изъяли топор, которым я колол дрова для камина — иногда по вечерам мы любили сидеть у горящего камина.
Кальт снова замолкает, но я не даю ему уйти в себя. В его ужасное прошлое.
— Вы поверили, что это Беа задавила детей?
Он смотрит на меня. В глазах блестят слезы.
— Сначала поверил. Беа же сама сказала, что случилась страшная беда. Потом призналась Крюклю, что она виновата в смерти Ханса и Гретель.
— А сейчас?
— У меня было много времени, чтобы осмыслить случившееся. Сейчас я сомневаюсь, что Беа была искренна в своем признании.
— Почему вы стали сомневаться?
— Я множество раз все обдумал, сопоставил факты. Теперь у меня нет уверенности, что Беа убила ребятишек. Она находилась дома, когда произошла трагедия. Я же разговаривал с ней по телефону. С другой стороны, просто больше некому. И все же стопроцентной уверенности в невиновности Беа у меня тоже нет.
— А кто тогда, если не ваша жена? Сын?
— Невозможно, — с сомнением качает головой Кальт. — Генрих был настолько пьян, что не смог бы вести машину. Да и прав у него не было.
— Хорошо. И что вы сделали дальше?
— Я скрыл от полиции свою поездку к Наджие. Сказал, что после работы вернулся домой. Наш дом стоит достаточно уединенно. Рядом Ведьмин лес. Никто не видит, как мы уезжаем и приезжаем. Я сказал, что Генриха дома не было. Он уже отправился в пивнушку. Я поужинал и в девять опять уехал. На белом «Фольксвагене». — Старик усмехнулся: — «Баварский монстр отправился на охоту!» — так это окрестили газетные писаки. В Ведьмином лесу я встретил Ханса и Гретель, расправился с ними и в десять вернулся. Генрих приехал чуть живой. На автобусе. К моему возвращению он уже беспробудно спал в своей комнате.
— И вам поверили?
— А куда им было деваться? — небрежно поводит плечом Кальт. — Крюкль, конечно, все пытался перевести разговор на Беа. Мол, следы ведут в ее сторону. Жена, несомненно, была моей помощницей и пособницей. Не знаю, за что он так ее невзлюбил. Я доказывал ему, что действовал совершенно один. Чтобы отвести подозрения от Беа, признавался во все новых и новых убийствах. Фактически создал из себя серийного убийцу. Маньяка, которого на самом деле не было!
— Одним словом, оговорили себя.
— Выходит так, — соглашается со мной Кальт.
— Вы любили Беа? — неожиданно спрашиваю я.
Кальт молчит, смотрит на меня своими влажными глазами. Я догадываюсь, что он смотрит не на меня, а на фотографии за моей спиной. На женщину, ради которой пожертвовал всем. Потом он говорит — медленно, раздумчиво, почти чеканя:
— Любовь — это неправильное слово. Любовь — это когда все спокойно и безопасно. Радостный взаимный обмен энергиями. Я любил Беа, до тринадцатого июня девяносто первого года. В тот проклятый день моя любовь исчезла. Ее заменил долг — защитить, спасти самое дорогое, что у меня есть. Мою девочку. — Он кивает на фотографию: — Сейчас ей было бы шестьдесят. Старуха. Я не могу себе представить Беа старухой. Седой, с фарфоровыми зубами в стакане на прикроватной тумбочке.
Сложный разговор. Про самоотверженную и безоглядную любовь. По-моему, не дай бог так любить. Но это мое субъективное мнение.
Возвращаюсь к пропитанной кровью теме.
— Кто, по-вашему, убил Ханса и Гретель?
— Я уже не знаю. Я точно не убивал. Беа вроде бы находилась дома, когда дети пропали. Генрих был в пивной, в стельку пьяный. Но, кроме нас троих, никто не мог воспользоваться нашей машиной. Экспертиза установила, что Ханс и Гретель были сбиты именно «Фольксвагеном». Микроследы крови, волоски и прочее на автомобиле неопровержимо это доказывали.
— «Фольксваген» не был вымыт после наезда?
— Нет. Только наскоро вытерт тряпкой. Это могла сделать и Беа, конечно, но я сказал Крюклю, что это сделал я, чтобы скрыть улики.
— Ваша жена могла знать, кто совершил наезд?
Кальт задумывается, потом медленно отвечает:
— Наверное, но никому не сказала об этом. По крайней мере, я не слышал.
— А могла знать место, где спрятаны тела детей?
— Возможно, если, допустим, знала, кто убийца.
«Возможно, допустим». Никакого просвета!
— И где можно было захоронить трупы?
— Ну, подходящих мест много: лес, Майн…
— О’кей, герр Кальт. Как вы думаете, мне стоит поговорить с вашим сыном?
Старик снова хмурится и горько признается:
— Не думаю, что Генрих вам поможет. После ареста я ни разу с ним не виделся. Вот уже двадцать один год. Я не хотел негативно влиять на его жизнь, а он, со своей стороны, тоже не проявлял желания знаться с отцом-маньяком. Я его понимаю.
— Все-таки я постараюсь с ним встретиться. Где я смогу его найти?
— Насколько я знаю, Генрих по-прежнему живет в нашем доме. Возле Ведьминого леса. Я продиктую вам адрес.
«Чау! — Чау!» Выползаю, сажусь в «Кашкай». Сил конкретно нет. Они остались в сумрачном кабинете, полном безнадежности и мрачных воспоминаний. Ну, и компания у меня подобралась! Крюкль, Кальт… Тесное кольцо энергетических вампиров.
Лана вопросительно смотрит на меня. «Едем?» Едем!
Гонки по автобану. Растхоф, с кафетерием и технологичным туалетом. Мост через Майн. Наш Городок. Приехали.
— Ко мне? — задает вопрос женщина-кошка, уверенно повторяя изгибы городских улочек.
Отрицательно качаю головой. Нет. Не могу. Лана не спорит, вижу, что сворачивает к Песталоцциштрассе. Еще немного, и я дома. Мне нужно сконцентрироваться и подумать, а с Ланой это невозможно. Женщина-десерт.
«Кашкай» тормозит у входа. Лана чмокает меня в щеку. «Позвони, когда почувствуешь себя лучше. Я буду ждать». Она думает, что я плохо себя чувствую. Глупенькая! Но не спорю. Выгружаюсь под приветственный бой колоколов. Провожаю взглядом темно-серый «Кашкай». Все, беда умчалась. Ладно, а меня ждет лестница на второй этаж. Пора брать высоту.
Дома все по-старому, все на своих местах. Улица, церковь, колокола. Проверяю почту в ящике. Реклама, реклама, реклама, стоп! Конверт. Мне письмо из таинственного АРГ. В обнимку с охапкой глянцевой макулатуры поднимаю себя в квартиру.
Привычно располагаюсь за компьютером и открываю конверт. Все ясно. АРГ предлагает мне повторно пройти интеграционный курс, который я не успел закончить из-за инсульта. Первое занятие в июне.
Я усмехаюсь. Где я, а где июнь?! Смотрю на шуточный календарь, лежащий на столе: пьянварь, фигераль, кошмарт, сопрель, сымай, теплюнь, жарюль, авгрусть, свистябрь…Сегодня двадцатое октября, суббота. Моктябрь. Впрочем, догноябряеще жить да жить. Целых одиннадцать дней.
Включаю диктофон. Слушаю тихий голос Кальта. Свои вопросы, его ответы. Что мы в итоге имеем? Загубленную жизнь Алоиса Кальта, проведенную в тюрьме. Преждевременную смерть его жены. Пропавшую могилу детей Райнер. Невысыхающие слезы Бернхарда и Гудрун. До сих пор не прокисшую ненависть Крюкля к Беа. Тошнотворный коктейль из ошибок, лжи, карьеризма, злобы. А кто во всем этом виноват?
Истинный убийца Ханса и Гретель так и не установлен. Но это не Кальт. Беа, если и знала убийцу, унесла тайну с собой в могилу. Теперь только настоящий виновник гибели детей может указать место, где покоятся тела Ханса и Гретель. Если, конечно, он сам еще жив и помнит это место. Алоис, Беа, Генрих. Может быть, был кто-то еще?
Меня удивляет уверенность Крюкля в виновности Беа. Может быть, он знает что-то такое, чего не знаю я? Все-таки он не полный дурак, хоть и пингвин с квадратом вместо рта. Как-никак, дослужился до должности комиссара криминальной полиции. Напеваю: «Комиссары, комиссары, в черных кожаных тужурках…» Накликал. Звонит Крюкль.
Бывший комиссар уже знает, что я разговаривал с Кальтом. Его интересуют детали. Я пересказываю как могу. Человек-пингвин напряженно слушает, задает уточняющие вопросы. В свою очередь, я тоже спрашиваю, почему он обвиняет Беа. Крюкль сварливо каркает:
— Мы нашли свидетеля, который видел, как Кальт в одиннадцать часов ночи ехал на белом «Фольксвагене» в сторону своего дома. Но было темно, и свидетель не смог рассмотреть, кто конкретно сидел в машине. Раз Харун утверждает, что Кальт до утра находился у них, значит, он не мог в одиннадцать часов ехать в «Фольксвагене». Теперь становится понятным, что это была Беа. По времени получается, что она прятала трупы, потому что дети пропали после девяти часов. Кальт звонил Беа полдесятого. Где Беа была после звонка мужа и до одиннадцати, когда ее заметили, неизвестно.
— Вы допрашивали ее?
— Конечно, и много раз. После признания мужа в том, что он серийный убийца, Беа сначала вообще перестала сотрудничать со следствием. Просто сидела на стуле и молчала. А позже начала отрицать всякое свое участие в убийствах, в том числе и в убийстве детей Райнер.
— Тем не менее суд приговорил ее к тридцати годам?
Крюкль самодовольно каркает:
— Это я постарался. Я доказал, что Беа не могла не знать о преступлениях мужа. Как Кальт жену ни выгораживал, она свое все равно получила!
— А с сыном Кальта Генрихом вы разговаривали?
— Разумеется. Генрих ничего не знал о злодействе старших Кальтов. Обычный шалопай. Сынок богатеньких родителей. Окончил школу и загулял. Пил, пробовал наркоту. Обычная история балбеса из среднего класса. В тот день, когда пропали Ханс и Гретель, Генрих утром поругался с отцом и, чтобы не встречаться с ним вечером, уехал в пивную к дяде. Брат Беа держал кнайпу в Соседнем Городке. Там Генрих свински напился и, не помня себя, добрался до дома. Мать отправила его спать. Он ничего не слышал и не чувствовал, пока не проспался. Это произошло только на следующий день. Полиции он помочь ничем не мог. Дядя подтвердил, что Генрих был у него в кнайпе.
— Этот дядя заметил, когда Генрих ушел из его заведения?
— Точное время он сказать не смог. Но было еще не очень поздно. В тот день дядя уже в десять вечера закрыл кнайпу. К этому времени посетителей не осталось.
Я притворно удивляюсь. С умыслом.
— Вы так хорошо помните все подробности этого давнего дела, герр Крюкль.
Человек-пингвин раздражается. Понял мой намек.
— Ваше ехидство неуместно, герр Росс! На днях я специально перечитал дело Алоиса и Беа Кальтов. Освежил, так сказать, в памяти.
Чтобы уберечь герра бывшего криминалькомиссара от несанкционированного разлива желчи, задаю вопрос:
— Между прочим, как зовут дядю Генриха?
— Он-то тут при чем? — удивляется Крюкль. — В то время, когда пропали дети, он был в своей кнайпе. Это подтвердили посетители и работники. Впрочем, пожалуйста. Его имя Свен Дево.
Мне это кажется или в его голосе на самом деле звучат нотки тревоги? Интересно, что так напрягает бывшего комиссара полиции? «Дево, Дево…» Где-то я уже слышал эту фамилию.
Крюкль тушит своим карканьем мелькнувшую в моей голове искру мысли:
— Что вы думаете делать дальше, герр Росс?
— Пока не знаю, — честно отвечаю я. — Может быть, вы что-нибудь подскажете?
Крюкль доволен. Он вообще обожает учить идиотов.
— Побывайте в монастыре, где держали Беа. Это недалеко. Возможно, кто-то из монахинь вспомнит ее. Мало ли, вдруг что-то узнаете там. А встреча с Генрихом Кальтом ничего вам не даст.
Наверное, пингвин хотел величественно добавить: «Это говорю вам я! Великий и ужасный комиссар Крюкль!» Но я уже прощаюсь. «Чюсс! — Чюсс!»
Ну что же. Посетить Клостерберг? Тоже вариант. Так я и сделаю, но потом обязательно поговорю с Генрихом Кальтом.
Чтобы не нарушать баланс в немецкой полиции, хочу поговорить и с комиссаром Улем, но моему намерению мешает видеозвонок из России. Сегодня просто праздник звонков какой-то! Смотрю в монитор. Это мой горячо любимый сын. Единственный и неповторимый. Сын — ученик еще хуже Агафона. Двоечник. Сила есть, воля есть, а силы воли, чтобы хорошо учиться, нет. Однако Роберт — гроза сломанных бытовых приборов. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Реаниматор всего, чему дарит жизнь электричество, — умелец на все руки от скуки. Компьютерный гений. Можно еще долго давать характеристики, но лучше не тратить на это время, а поговорить с ним.
Роберт широко улыбается. Похоже, тоже рад видеть своего далекого папашку.
— Привет, сын!
— Привет, батя!
— Что у тебя нового-хорошего?
Сын пожимает широкими плечами:
— Ничего нового и особенно хорошего нет. Работаю в музее техники — собираю и ремонтирую экспонаты. Ты же об этом знаешь.
— Как твои отношения с Ирой?
— Все по-прежнему. Встречаемся по выходным. Ей еще три года учиться в финансово-экономическом.
Задаю неприятный для нас обоих вопрос:
— С мамой общаешься?
Роберт перестает улыбаться. Виолетта для мужчин из ее прежней семьи — тема болезненная.
— Нет, батя, не общаюсь. Она мне не пишет. И я не навязываюсь.
Когда я устал от бесчисленных назидательных аксиом Виолетты про мужчин: «Мужчина должен быть сильным. Мужчины не плачут. Мужчина должен быть добытчиком. Мужчина должен иметь хорошее образование, вырастить сына, посадить дерево, построить дом. И именно в таком порядке. Не перепутай!» — и ушел, сын принял мою сторону. Он посчитал виноватой в крушении семейного дирижабля мать. Виолетта ничего не сделала, чтобы разубедить его, а быстренько нашла нового мужа и уехала к нему в Германию. Я это не в упрек ей. У меня самого жизнь сложилась похожим образом, но с Робертом я отношений не прерываю. Видно, верно говорят: «Поздний ребенок — самый любимый». Без сына мой мир был бы совсем другим. Бедным, примитивным, ненужным.
Вздыхаю. Конечно, мы с Виолеттой плохие родители. Свою вину перед сыном я буду чувствовать всегда. А что поделаешь? Ладно, может быть, исправимся в следующей жизни.
Роберт снова улыбается. Он не любитель долго говорить о плохом.
— Как твое здоровье, батя? Выглядишь молодцом!
— Спасибо, сын. Все нормально. Ем, гуляю. Короче, восстанавливаюсь. Еще пара месяцев, и приду в норму.
Вранье, конечно. Но в эти слова самому хочется верить.
Прощаюсь с Робертом. Выключаю компьютер. Безостановочный поток времени вливается в сердце ночи. Скоро двенадцать часов. Полночь. Звонкие колокола уже оцепенели во мгле. Пора и мне на покой. Рольставни опустить!