Глава 12

Значит, Кальт действительно все придумал. Нагромоздил на себя Монблан чудовищных преступлений. Он не серийный убийца, а обманщик. Даже как-то обидно. Мышь родила гору!

Сижу за компьютером — трезво рассуждаю. За окном колокола брякнули спросонья и молчат. У них есть еще пятнадцать минут, чтобы окончательно проснуться.

Выходит, что Алоис Кальт имеет твердое алиби на время исчезновения Ханса и Гретель. Прежние обвинения с него уже сняты. Максимилиан Грубер, псих с паранормальными видениями, освободил его от пожизненного заключения. Теперь Харун разрушил последнюю стену на пути Кальта к свободе. А она ему нужна, свобода? Старику, страдающему от неизлечимой болезни? Люди все-таки странные существа. Жить опозоренным Кальт может, а умереть опозоренным не хочет. Но ведь после смерти тебе уже все равно, что останется после тебя, что о тебе будут думать люди. Или не все равно? Иначе зачем пыжиться: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный. К нему не зарастет народная тропа…»?

Ладно, философию замнем для ясности, как говаривал мой папа. Тот самый, что сейчас в России дико раздражает Агафона. Когда-то не раздражал. Кормил, лечил, учил, защищал. Растил. Теперь папа с Агафоном стоят по колено в потоке времени и смотрят в разные стороны. Одному прошлое кажется долгим, а будущее коротким, другому — наоборот. Опять философия. Но я, правда, не хотел.

Вернемся к нашим маньякам. У Кальта есть алиби. Он не убивал Ханса и Гретель. Можно утверждать, что это доказано. Однако полиции Кальт про Харуна ничего не сказал. Скрыл свое безусловное алиби. Ради кого? Кто тогда убийца? Кто скрывает двадцать один год тайну того, что произошло с Хансом и Гретель Райнер в Ведьмином лесу? Может быть, прав Крюкль, и убийца детей Беа? И Кальт признался, что он спасал жену, когда взял чужую вину на себя. Беа давным-давно умерла и ничего рассказать уже не может. Но у нее, выходит, тоже есть алиби. Ханс и Гретель ушли с площадки в девять часов. Примерно в это же время Алоис Кальт звонил домой от Наджии. Беа была дома. Но если не она, тогда кто? Генрих? Девятнадцатилетний сын Кальтов с плохой репутацией у полиции? Или Беа успела и поговорить по телефону с мужем, и задавить ребятишек?

И еще один момент. Полиция осматривала белый «Фольксваген Гольф», а Кальт приезжал к Наджие на темной машине. Значит, в семье врача было две машины? На темной Алоис Кальт уехал на работу и после работы к больной афганке, а «Фольксваген» оставался дома. Кто и куда на нем ездил в тот вечер? Нужно снова встретиться с Кальтом. Еще необходимо найти Генриха Кальта. Он остался в стороне от этой мрачной истории. Непонятная для полиции деликатность. Мне всегда казалось, что полиция выворачивает наизнанку всех, кто так или иначе оказывается причастен к преступлению.

Мой мобильник начинает гудеть и биться, как припадочный. Ёперный вокал! Это Крюкль. Люди-пингвины — пташки ранние.

«Халло! — Халло!» Бывший комиссар полиции интересуется новостями. Нашел ли я Харуна? Неохотно рассказываю ему о вчерашней поездке к симпатичному афганскому семейству. Крюкль дотошно выспрашивает у меня подробности. Истязает мелочами. Я понимаю: ему не очень приятно узнавать, что все его триумфальное расследование убийств «Баварского монстра» и поимка маньяка окончательно летят коту под хвост. Я не про Катиного кота. Вся карьера Крюкля оказывается построенной на зыбучем песке. На чудовищной ошибке, из-за которой невиновный пробыл в тюрьме двадцать лет. Последствия для самого бывшего комиссара могут быть катастрофическими. И не только для него. Но он-то точно окажется козлом отпущения — главным виновником случившейся возмутительной ошибки. Впрочем, это мое субъективное мнение.

«Держите меня в курсе, герр Росс, чюсс!». — «Чюсс, герр пингвин!». Я так не говорю, конечно, а думаю. Разговор с Крюклем оставляет неприятное впечатление, как, впрочем, все общение с этим типом с квадратным ртом. Как говорится, разговор прошел, а осадок остался.

Сегодня в моей программе поминки по Наташе. Там, в далеком Казахстане, ее уже похоронили. Родные и друзья сидят сейчас за столом — едят, пьют водку. Точат лясы. Завесили зеркала, попрятали вилки. Женщины приготовили рис с изюмом, куриную лапшу, ну, еще что-то, что там полагается. Все очень вкусное. Только повод странный для чревоугодия. Смерть близкого человека. Неужели смерть вызывает аппетит у живых? Какой-то моральный каннибализм. Или аморальная кулинария. Пережиток.

Вечером и мы здесь помянем рабу Божью Наталью. На гриль-плаце. Федя после работы заедет за мной, заберет. Нужно прихватить с собой бутылку водки. У Марины все есть. Она запасливая, как таежная белка. Наш подвал ломится от всевозможного барахла. Напоминает таможенный склад с конфискованной контрабандой. Кухонные шкафы переполнены продуктами: консервы, конфеты, специи, приправы, алкоголь. Где-то там в засаде затаилась и бутылка фашистского шампанского из тридцать шестого года. Похожая на фаустпатрон.

Впрочем, белочкой я называл Виолетту. А она меня енотиком, когда была в хорошем настроении. Когда в плохом — попугаем. Наверное, похож. Но я отвлекся.

Набираю на клавиатуре письмо Алоису Кальту: «Я виделся с Харуном. Когда мы можем встретиться?» Теперь нужно ждать ответ. Как я понимаю, сначала домашний арестант должен получить разрешение на встречу со мной. Сегодня пятница, конец рабочей недели. Успеет ли Кальт связаться с начальством? Ладно, подожду.

Чувствую я себя неважно. Что-то мне поплохело. То ли дальняя поездка в симпатичную деревеньку, то ли тоскливая погода спровоцировали сильную головную боль. Контроль тремора рук не включается. И качает сегодня больше обычного. Ну, почему мне так никак? Это вам не нежная усталость после секса с Ланой, а изматывающее давление в висках с потерей ориентации в замерзшем пространственно-временном континууме. Не совсем понятно, где верх, а где низ. Но я живее, чем вы думаете. В теории, я хорошо отличаю пол от потолка.

Колокола за окном требуют, чтобы я занялся обедом. Спорить не буду — им виднее. Они там на высоченной колокольне висят давно, а я в Наш Городок попал недавно и не надолго. Такого опыта, как у них, у меня нет. Через двенадцать дней истекает мое пребывание в Яви. Заберу с собой меланхоличные воспоминания, депрессию и двух маленьких привидений. Интересно, с таким горестным багажом пускают в Навь?

Что-то я совсем раскис. Наверное, виноват дождливый октябрь. Под психоделический «Пинк Флойд» открываю банку с кричаще зеленым горошком. Режу красный синьор-помидор. Раскрашу-ка я свою пепельную реальность в праздничные цвета! Бесцветные пельмени из бездонного мешка надоели. Огурчик, перчик, оливковое масло, сыр. Ударим овощным салатом по хреновому самочувствию! Острым по кислому!

Поел, и сразу полегчало. Еда — она все лечит. Сейчас бы добавить чашечку крепкого кофе, и я опять пионер — всем ребятам пример! Незамедлительно выполняю собственное пожелание. Настроение поднимается. С таким бодрым настроем уже можно и на поминки. Теперь есть куда его понижать. Образовался зазор, люфт, простор для маневра настроением.

Мобильник не позволяет расслабиться перед компьютером: еще один звонок. Упс, сам комиссар Уль! Мой новый коллега по дегустации коньяка.

«Халло! — Халло!» Уль энергичен, весел, свеж. Он весь то, чего мне самому не хватает. Может быть, поэтому мы отлично дополняем друг друга?

Демонстрирую хорошее воспитание и справляюсь о его здоровье и здоровье поджаристой Майи. Уль благодарит, в свою очередь, спрашивает о моем самочувствии, затем неуклюже старается перевести разговор на женщину-кошку. Видно, что Лана его серьезно заинтересовала. Обожгла дыханием страсти. Ну и пусть, его проблемы. Моя секс-экстремалка не распахивается для каждого встречного. Лучше расскажу Улю о своей поездке к Харуну. Комиссар мгновенно забывает про моего очаровательного водителя. Полицай, он везде полицай! Уль не хуже Крюкля расспрашивает меня про Харуна. Потом велит не пропадать, обязательно информировать его о ходе расследования и в заключение желает мне хорошего дня. «Чюсс! — Чюсс!»

Вот вам, пожалуйста, два комиссара на выбор. Уль и Крюкль. Большой и маленький. Плюс и минус. А в среднем — сойдет. Баланс.

Только закончил с комиссарами, меня на улицу гудком вызывает Федя. Подъехал за мной на своем помятом «мерсе». Пора на поминки. Спускаю себя по лестнице. Подхожу к авто. Заглядываю внутрь. На заднем сиденье малинник: Катя, Дженнифер, Ванесса. Половое однообразие разбавляет собой Катин кот. «Иди, жри!» вольготно растянулся на коленях сразу двух дам. Султан в своем гареме. Презрительно посмотрел на меня и отвернулся. Я с ним согласен, тут я коту не конкурент.

— Кто еще будет на гриль-плаце? — спрашиваю я, поздоровавшись с участниками автопробега.

— Все здесь. Обещали подъехать Люся с Геной. Они ведь тоже знали Наташу. Познакомились с ней, когда она к нам в гости приезжала.

Все понятно. Едем. За окном вместо ухоженных домиков начинают мелькать взъерошенные елки Ведьминого леса. Вот и гриль-плац. На безлюдной площадке возле грильницы уже копается Гена, поминутно поправляя очки. Люся накрывает длинный деревянный стол. Они тоже привезли с собой несколько корзин снеди.

Ставим Федин «Мерседес» возле синего «Ауди» Гены и выгружаем привезенные с собой продукты для поминок. Перетаскиваем все на стол.

«Халло! — Халло!»

Федя помогает Гене разогревать грильницу, женщины раскладывают по одноразовым тарелкам поминальную еду, Ванесса с котом бродит по мокрой траве среди деревьев, я откупориваю бутылку с водкой. Процесс пошел!

Как всегда, слышно только одну большую Люсю. Она заполняет собой весь гриль-плац. Толстуха ежесекундно окликает своего тощего Гену: «Подай то, принеси это, посмотри здесь, достань там!» Она, видимо, не знает, что постоянное и бесцельное дергание мужей отрицательно сказывается на их пищеварении. Вот поэтому-то Гена у нее такой худой. Люсю выпирает среди остальных женщин, как Гулливера среди лилипутов, — прямо депутат Валуев в Государственной думе. Впрочем, Катя с Дженнифер слушают Люсю вполуха, щебечут о чем-то своем, девичьем.

— Мальчики-девочки! Все готово! — зычно созывает всех поминальщиков к столу Люся. Собрались, построились. Разобрали налитые рюмки. Одну рюмку с водкой, накрытую куском хлеба, поставили во главу стола. Федя громко произносит по-русски:

— Эх, прощай, сестренка! Пусть земля тебе будет пухом!

Выпиваем, не чокаясь. Крякнули, пискнули, задохнулись, закашлялись. Закусываем, усаживаемся, и дело идет своим чередом. Рисовая каша с изюмом, куриная лапша, мясо, сосиски, багеты, бананы, сладкие булочки. Ванесса жалуется маме, что есть нечего. Дождя нет, так — маленькие тучки снисходительно оплевывают нас, можно не обращать внимания. Воздух пропитан запахами леса и жареного мяса. Прохладный ветерок обдувает разгоряченные водкой щеки. На деревьях цвиркают птицы. По всему видать — жизнь продолжается. Но не Наташина.

— После поминок нужно обязательно съездить на Три Креста, — произносит Федя.

— Зачем? — интересуюсь я. Я слышал про Три Креста от Марины, но сам там ни разу не был.

Федя открывает рот, чтобы ответить, но Люся взволнованно перебивает его:

— Три Креста — это такое заколдованное место, блиндерский поезд! Высокий холм в середине Ведьминого леса. На вершине холма установлены три огромных креста. Кресты там стоят с незапамятных времен. Их меняют, когда старые приходят в негодность, но кресты всегда там. Люди говорят, что в этом месте находится портал в иной мир. Даже можно поговорить с умершими. Жуть, правда ведь, Гена?

Гена согласно поправляет очки.

— А я смогу туда добраться?

Федя наконец вставляет слово:

— Сможешь. К вершине доберемся на машине. Там есть заброшенная дорога. Сегодня сухо, на моем внедорожнике вполне проедем.

Ванессе надоело играть со старым котом, и она тут же требует от родителей поездки к Трем Крестам. Федя обещает дочери, что через полчаса отправимся, и затыкает ей рот булочкой. Пусть только не канючит, плакса!

Заканчиваем поминальный обед, собираем все, что не съели. Объедки аккуратно складываем в мусорные баки. Прощаемся с Геной и Люсей. Они на Три Креста не едут. А мы едем.

Лесная дорога с глубокими колеями кружит по Ведьминому лесу, поднимаясь все выше. Плохая дорога. Ползем, как по лезвию ножа. Странно, что немцы, со своей страстью к указателям, не навтыкали здесь повсюду объявлений: «Осторожно! В лесу мало асфальта!» «Мерс» натужно ревет, но не сдается — тянет. Характер у него нордический — стойкий. Федя сосредоточился на управлении тяжелой машиной, девочки на заднем сиденье примолкли, кот задремал. Я разглядываю неприветливые осенние ели, густой колючий кустарник, редкие полянки, заросшие мокрой травой. Темные, тоскливые, зябкие места. Или это октябрь виноват? Или моя депрессия?

Приехали. Федя останавливает «мерс» у кромки леса. Выходим. Ветер здесь такой силы, что его можно потрогать руками. На макушке холма ели широко расступаются. В центре поляны устремляются к небу три невероятно высоких черных креста. Сбоку от них лежит огромный кусок гранита. Между крестами и лесом — пара скамеек. Обязательная урна для мусора. За скамейками, у первых деревьев, из земли, как зуб, торчит каменная плита. На плите вырезана надпись. Я подхожу, шурша опавшими листьями, читаю: «Памятник обер-лесничему Бранду. Тысяча девятьсот двадцать девятый год. От благодарной общины». Видно, хорошо следил за Ведьминым лесом герр обер-лесничий, если благодарная община поставила ему здесь памятник.

Дженнифер с Катей стоят у подножия крестов, смотрят на их верхушки, запрокидывая головы. А может, пытаются разглядеть портал в иной мир? Ванесса с воплями носится по площадке, Федя садится на лавочку и закуривает. Кот остается в машине. Не царское это дело, в осеннем лесу лапы мочить!

Я осматриваю гранитный валун. Оказывается, в его гладкую поверхность вделан лист железа, на котором выгравирована любопытная карта. В центре изображены три креста. Это то самое место, где я сейчас стою. От крестов в разные стороны расходятся стрелки. Стрелки указывают на силуэты различных зданий. Я узнаю соседнюю церковь, колокола которой сопровождают мою здешнюю жизнь. Другая стрелка упирается в Клостерберг — монастырь, расположенный на горе за Нашим Городком. Видимо, и остальные стрелки указывают на религиозные объекты в окрестностях. Их не очень много — с десяток.

С вершины холма открывается потрясающий вид. Пояс деревьев охватывает макушку холма ниже и не закрывает панораму. Видны плавная дуга серебристого Майна, разноцветные кварталы Нашего Городка, пестрые пятна соседних селений, темные холмы, покрытые зелено-желтой растительностью, дымчатые горы на горизонте. «Обалденно!» — произносит Катя в восторге. Я согласен с ней. Обалденно!

Дома меня ждет сообщение от Алоиса Кальта. Случайно заметил, что пришла почта. На экране монитора вообще излишне много мелких значков. Этим он отличается от привычного для нас паровоза. Тут нужно быть внимательным к деталям. Наша встреча, как обычно, состоится в субботу, в четыре часа. Суббота — это уже завтра. Значит, нужно опять звонить Лане. Или лучше послать эсэмэску? Вдруг она занята? В постели с мужем. Хотя в их доме раздельные входы, сам-то дом един. Наверняка где-то есть дверка, соединяющая в одно целое два сепаратных существования. Неужели я ревную? Стал подозрительным, как Отелло, которое рассвирепелло и… Да уж. Докатился! «У тебя есть Марина!» — напоминаю себе. Спокойная, умная, красивая. Не такая безбашенная сучка, как Лана. Прошу прощения, но она сама себя так называет. Марину я люблю, а с женщиной-кошкой занимаюсь непотребством. Хотя почему непотребством? Как говорил Владимир Ильич Ленин: «Мы не аскеты…» Видимо, иногда это мне надо. Может быть, для того, чтобы почувствовать, что я здесь, я жив, а не заблудился навсегда в той бесконечной серой пелене, которая пыталась окутать меня четыре месяца назад? Теперь блужу с Ланой.

Предаюсь глубоким размышлениям, но одновременно действую: пишу Лане эсэмэску. Спрашиваю, сможет ли она завтра отвезти меня к псевдоманьяку. Через несколько минут приходит ответ: «Разумеется, мой Повелитель. Это даже не подлежит сомнению. Сегодня Кошачья пятница. В этот день кошке достаточно и эсэмэс. Хозяин со мной, и я просто нежусь от твоего присутствия. Ты мне нравишься томлением тела, ожиданием прикосновений, вкусом губ, нежностью и лаской рук, моим желанием раствориться в тебе… Наслаждение не обладания, а взаимосуществующего присутствия, обволакивающего, мирного и томно-тягучего счастья… Извини, пишу сегодня с ошибками — совсем окошатилась — правила и приличия забываю».

Не Лана, а какое-то эротическое безумие! Ядовитое зелье из похоти, волшебных глаз и «зверьмобиля». Смерть мужского мозга и самообладания. Постукиваю пальцами по столу. На моем тайном языке это означает: «Слава богу, Маринка ничего не знает про женщину-кошку. Везет же ей!»

А, легка на помине! Марина звонит из страны нурсултанов, байконуров и войлочных юрт. Отвечаю на видеозвонок. В Казахстане уже за полночь.

Жена устало смотрит на меня из своего далека. Марина в таком глубоком горе, что в нем может запросто утонуть целая жизнь. Саши и Лукаса рядом с ней нет. Дети уже спят. Я задаю глупый вопрос:

— Похоронили?

— Кремировали. Наташа не хотела быть закопанной в землю. Мы ее волю исполнили. Завтра из крематория заберем урну. Что у вас нового?

— После обеда собрались на гриль-плаце. Были все свои: Федя, Дженнифер, Ванесса, Катя, «Иди, жри!», Гена с Люсей и я. Помянули Наташу. Потом съездили на Три Креста. Я только недавно вернулся домой.

— Как идут твои поиски?

— Завтра снова увижусь с Кальтом. Похоже, что он действительно не убийца. Некомпетентный какой-то оказался маньяк.

— Как же его посадили?

— В атмосфере всеобщего испуга. Настоящий убийца успел забрать так много жизней, что с Кальтом тщательно не разбирались. Он признался, его арестовали, убийства прекратились. Чего еще желать? Тем более что следствие вел Хеннинг Крюкль.

— А это что за человек?

— Знаешь, когда аист принес Крюкля родителям, лучше бы они взяли аиста. Но это мое субъективное мнение.

Марина слабо улыбается. Уже хорошо. В этом унылом октябре я почти не видел ее улыбку. У нее красивая, задумчивая улыбка. К сожалению, Марина редко ею пользуется. Серьезная женщина.

Серьезная женщина шутливо грозит мне пальцем:

— Учти, в конце месяца мы возвращаемся домой, дорогой муженек. Вот и кончается твоя свобода.

Марина выключает компьютер. Тоже пошла спать. Я вздыхаю. Даже не знаю, хорошо это или нет, когда Марина рядом. Наверное, все-таки больше хорошо. Есть кому готовить фаршированные перцы и возить меня по делам на синем «Форде». Шучу. Марина за два года стала частью моей жизни. Не забыть, не вырвать. Когда врачи вернули меня с того света и я очнулся в реанимации, первое лицо, которое склонилось ко мне, было Марининым. Заплаканное, любящее лицо. Такая вот штука.

Еще один звонок. Младший братик Агафон. Троечник и зануда. Самый страшный кошмар студентов. Вечный холостяк и вообще старый хрыч. Последняя надежда капиталистической экономики. В майке-алкашке, растрепанная, небритая надежда. Но хоть такая есть.

Агафон улыбается и машет кружкой с чаем:

— Как жизнь молодая?

— Не жалуюсь. Как ты? Как паппа мио?

— Папа принялся бегать по квартире. Из спальни на кухню и обратно, — доверительно понижает голос Агафон.

— Ночью? А зачем?

— Шило в заднице. Оно мешает.

— Переизбыток ци в организме?

— Оно давно у него прокисло, это ци. Ци перешло в чи, а чи в щи. И прокисло!

Ну, что же. Брату виднее.

— У папы сейчас новая фишка — он все сушит, — жалуется Агафон. — Например, в данный момент времени — носки. Причем делает это сутками. Якобы у него ничего не сохнет. Везде развешивает. Живу в прачечной дурдома!

Я могу только посочувствовать брату. Я и папе бы посочувствовал, но он бегает.

— Папа такую ерунду несет! Спрашивает меня о вещах, которые я не могу знать, например, дни рождения людей, с которыми я вообще незнаком. Все время спрашивает меня, идет ли дождь. Сам, что ли, в окно не может выглянуть? Каждый день допытывается у меня. Но я ведь не метеоролог!

Типичный конфликт поколений. Не совсем ясного прошлого со смутным будущим. Агафон отказывается понимать, что жизнь в нашем трехмерном Евклидовом пространстве движется по ленте Мёбиуса. Сколько бы раз ты ни оборачивался по этой ленте, выбраться из нашего неодномерного мира практически невозможно. В лучшем случае окажешься в другом измерении, но все на том же плоском пространстве бесконечного, равнодушного к тебе-песчинке потока времени.

Агафон пытается обустроить реальность под себя. Как тот проповедник в Нашем Городке у торгового центра «Сити-галери». Это я просто вспомнил. Рассказываю. Вижу как-то: у входа в «Сити-галери» стоит крупный негр в просторном балахоне и что-то оглушительно проповедует прохожим, прижимая ко лбу толстую книгу. На картонке у его ног фломастером выведено по-английски: «Иисус тоже был негром!» Этого вестника не заботило, что в Библии нигде не сказано о цвете кожи Иисуса. Он просто подгонял реальность под себя. Негру по каким-то своим причинам было необходимо, чтобы Мессия оказался чернокожим. No problem! Да будет так! А в доказательство правоты неистового миссионера — помятая картонка.

Так и с Агафоном. Папа своей неуместной старостью не соответствует правильной реальности брата. Не подходит. Не тот пазл. Тем хуже для папы. Но и для Агафона, если вдуматься.

Неумолимые колокола прерывают нашу беседу. Кончаем пустословить. Пятница закончилась. Гулять вокруг дома уже поздно. Рольставни вниз! На горшок и в люльку!