Глава 7. Эффективность смертной казни

Сдерживание преступности путем устрашения суровым наказанием, переоценка значимости и возможностей достижения стоящих перед наказанием целей общего предупреждения – одна из кариатид, на которых издавна зиждется убежденность сторонников смертной казни в ее необходимости. Наивная вера в эффективность предупредительного воздействия смертной казни основана на мифологических представлениях о том, что ужесточение наказания, применение наиболее суровых мер снижают уровень тяжких преступлений. Между тем давно доказано, что расчет на ужесточение репрессии основан на иллюзиях.

Многовековой исторический опыт, многочисленные научные исследования, проведенные в разных странах, а главное, практика борьбы с преступностью показывают, что даже в благополучном обществе страх перед суровым наказанием если и способен удержать от преступления, то лишь весьма незначительную часть потенциальных преступников. Приведем в связи с этим результаты ряда наиболее крупных исследований эффективности смертной казни, проведенных в разных странах.

В Соединенных Штатах Америки такие исследования начались еще в конце 40-х годов минувшего столетия, причем в основе большинства из них лежал сравнительный анализ уровня убийств в разных штатах страны, применяющих смертную казнь и не использующих эту меру наказания. Остановимся на результатах этих исследований подробнее, придерживаясь при этом их хронологии.

Одно из самых первых такого рода исследований было проведено Карлом Шусслером, который, изучив динамику убийств за 1928–1949 годы, пришел к выводу, что в штатах, не применявших смертную казнь, уровень убийств (в расчете на 100 тыс. населения) был в 2–3 раза ниже.

Позднее видный американский исследователь смертной казни Хуго Бедау назвал подход К. Шусслера «упрощенным», поскольку выбор штатов в этом исследовании носил произвольный характер и не учитывал существенные социокультурные различия в тех или иных штатах.

Издержки методики К. Шусслера были учтены его многочисленными последователями. В середине 50-х годов аналогичное исследование провел известный американский криминолог Торстен Селлин, причем его отбор соответствующих пар штатов в максимальной степени учитывал их социокультурные, демографические и иные различия. Сравнивая статистические показатели убийств и практики применения смертной казни за период 1920–1958 годов, Т. Селлин пришел к выводу о том, что применение смертной казни не оказывает сдерживающего влияния на уровень убийств. Его вывод не изменился и после того, как период наблюдений был продолжен до 1963 года.

Практически те же результаты получили спустя 20 лет американские ученые Р. Лемперт, С. Килман, Дж. Конрад, Р. Бохм, Ф. Лоуренс, Л. Фридман, М. Мелло, Дж. Аккер, английские исследователи Дж. Уолкер и Р. Худ, а также целый ряд ученых в других странах. Исследуя многолетние тенденции в динамике тяжких преступлений в различных странах и в разных штатах США, они пришли к общим выводам о том, что, во-первых, уровень этих преступлений всегда был выше именно там, где применялась смертная казнь, и, во-вторых, что ни отмена смертной казни, ни ее восстановление там, где она была ранее отменена, не оказывают влияния на динамику убийств.

В американской криминологической литературе по проблеме смертной казни нельзя найти ни одного источника, в котором не упоминалось бы исследование Исаака Эрлиха, опубликовавшего в 1975 году докторскую диссертацию по экономике и сразу получившего широкую известность. Проведя регрессный анализ статистических данных об убийствах и казнях, совершенных в США с 1930 года, И. Эрлих пришел к выводу, что каждая смертная казнь удерживает от преступления еще восемь потенциальных убийц. Иначе говоря, одна казнь убийцы спасает восемь других жизней.

Шокированные этими выводами американские криминологи подвергли исследование И. Эрлиха резкой критике. Во второй половине 80-х годов в противовес идеям И. Эрлиха была сформулирована так называемая «теория ожесточения» (Brutalizatiori). Ее авторы, американские ученые Г. Пирс и У. Боверс, основываясь на результатах своих исследований, утверждали, что каждая казнь убийцы резко ожесточает общественные нравы и влечет за собой 2–3 новых убийства, а следовательно, о превентивном эффекте казни не может быть речи.

Сегодня эта теория распространена в США достаточно широко и служит одним из важных аргументов противников смертной казни. Так, исследование убийств, совершенных в крупных городах страны, проведенное в Национальном институте юстиции в 1997 году, подтвердило, что казни, скорее, могут увеличить число убийств, нежели удержать преступников от совершения таких деяний.

Позднее у И. Эрлиха появился целый ряд последователей. По их расчетам, выполненным по той же методике с использованием экономических и демографических показателей, исполнение одного смертного приговора спасает жизни от 8 до 28 человек (в зависимости от разных условий). Недавно ученые из Университета г. Хьюстона Д. Клонингер и Р. Марчесини изучили «последствия» моратория на казни, введенного в 2000 году в штате Иллинойс. Они установили, что в последующие четыре года здесь было совершено примерно 150 «лишних» убийств, которых без этого моратория не было бы. Впрочем, этот пример, скорее, относится к известному тезису «после того не значит вследствие того». В общей сложности за последние 15 лет опубликованы результаты более 10 аналогичных исследований, из которых следует, что каждая казнь предотвращает от 3 до 18 убийств. Последнее «открытие» принадлежит экономисту из Университета Колорадо Н. Макану, подсчитавшему, что каждая казнь спасает пять жизней, а каждая замена смертной казни на пожизненное заключение порождает пять новых убийств. Между тем попытки американских экономистов рассчитать предупредительный эффект смертной казни с помощью жестко заданных математических формул выглядят механистическими и уж совсем неубедительными. Это признают даже критикующие нас самые воинствующие сторонники смертной казни, отмечая, что такой подход экономистов является «несколько сомнительным».

Продолжим хронологическое изложение результатов исследований. В 1995 году М. Раделет и Р. Алкерс опросили 67 бывших президентов двух наиболее авторитетных научных организаций – Американского криминологического общества и Академии уголовной юстиции. Как показали результаты опроса, 88 % из них считают, что смертная казнь не может понизить уровень убийств; 80 % опрошенных ученых уточнили при этом, что рост числа казней не может оказать сдерживающего влияния на динамику убийств.

В 1997–1999 годах в разных штатах США было проведено еще четыре самостоятельных исследования эффективности смертной казни. Первое из них – под руководством видных американских ученых Дж. Соренсена и Дж. Маркворта – было направлено на изучение тенденций убийств и казней в Техасе в 1984–1997 годах. Основной вывод исследователей – отсутствие сдерживающего эффекта смертной казни. К такому же выводу пришли У. Бэйли, изучавший динамику убийств и казней в Оклахоме, и Э. Томпсон, изучавшая динамику убийств в Лос-Анджелесе до введения моратория на казни в Калифорнии и после возобновления казней в 1992 году. Ранее Э. Томпсон проводила аналогичные исследования в Оклахоме и Аризоне и сделала вывод, что казни, скорее, приводят к росту убийств, чем сдерживают потенциальных преступников.

Оригинальное исследование динамики убийств провели К. Харрис и Д. Критвуд. Они выбрали 293 пары округов США, где одну группу составляли округа, на территории которых применялась смертная казнь и в тюрьмах содержались осужденные к этой мере наказания, а в другой группе округов смертная казнь не приводилась в исполнение и не было осужденных-смертников, ожидавших казни. В итоге, ученые констатировали отсутствие каких-либо статистических признаков, указывавших на сдерживающий эффект смертной казни.

В сентябре 2000 года исследование, проведенное газетой «New York Times», показало, что за последние 20 лет уровень убийств в тех штатах, где смертная казнь не применялась, был на 48-101 % ниже, чем в тех штатах, где смертные приговоры приводились в исполнение. Оно также показало, что уровень убийств в 12 штатах США, где не применяется смертная казнь, в 1,7 раза ниже, чем средний уровень убийств по стране в целом.

Наконец, нельзя не упомянуть исследование, которое провел под эгидой ООН в 1988–1996 годах видный английский ученый Роджер Худ. Подводя итоги, он отмечал, что в данном исследовании «отсутствует научное подтверждение того факта, что казни обладают более устрашающим эффектом, чем пожизненное заключение. Весьма маловероятно появление подобного доказательства в будущем. Полученные результаты также не свидетельствуют в пользу гипотезы устрашения». Позднее это исследование было продолжено до 2002 года, а его результаты позволили Р. Худу сделать уже более категоричные выводы о том, что, во-первых, нет никаких доказательств того, что угроза смертной казни имеет сдерживающий эффект для потенциальных убийц или, во всяком случае, больший эффект, чем пожизненное лишение свободы; и, во-вторых, что государствам, собирающимся отменить смертную казнь, нет оснований ожидать неблагоприятных изменений в динамике тяжких преступлений.

К тем же выводам пришел и американский исследователь Х. Бедау.

20 января 2000 года, завершая свою деятельность на посту министра юстиции США, Жаннет Рино заявила: «На протяжении всей моей сознательной жизни я искала исследования, которые могли бы подтвердить, что смертная казнь обладает сдерживающим эффектом. И я не нашла ни одного такого исследования». (Долгие годы Ж. Рино работала судьей во Флориде.)

Для оценки общепревентивного эффекта смертной казни представляют интерес результаты опроса работников полиции и окружных шерифов, проведенного в 2000 году. Они показали, что:

а) только 3 % работников полиции считают смертную казнь эффективным средством в борьбе с преступностью;

б) 67 % работников правоохранительных органов не считают, что смертная казнь способствует снижению преступности;

в) 8 % работников правоохранительных органов полагают, что, совершая преступление, преступники не думают о возможном наказании.

Что же касается рядовых граждан, то, как показал опрос, проведенный в июле 2001 года агентством Harris Interactive, только 42 % опрошенных полагают, что угроза смертной казни способна сдерживать преступность. Следует отметить, что это был самый низкий показатель среди результатов опросов, проведенных в США за последние 25 лет.

Практика других стран подтверждает сделанные выводы. Так, в Великобритании еще в 1950 году специальная Королевская комиссия, проводившая исследование эффективности смертной казни и целесообразности сохранения этой меры, отметила в своем отчете: «Все изученные нами статистические данные свидетельствуют о том, что отмена смертной казни не влечет за собой увеличение преступлений». В 1965 году британский парламент принял закон о временной отмене смертной казни сроком на пять лет. Исходя из такого решения, защитники этой меры наказания были убеждены, что в случае ее отмены рост числа убийств будет неизбежным. Однако такие прогнозы не подтвердились. Поэтому уже в 1969 году парламент Великобритании принял закон об окончательной отмене смертной казни за убийство (как сказано в законе, «навсегда»).

В Канаде после отмены смертной казни в 1976 году число убийств не только не выросло, а, наоборот, последовательно снижалось. В 1975 году было зарегистрировано 721 убийство, а в 2001 году – 554. За 25 лет после отмены этой меры число убийств снизилось на 23 %, и ныне этот показатель в 3 раза ниже, чем в соседних США, где смертная казнь применяется весьма широко. Если накануне отмены смертной казни уровень убийств составлял 3,09, то к 1980 году он снизился до 2,41, а к концу 1999 года – до 1,76. За прошедшие годы уровень убийств в этой стране после отмены смертной казни снизился на 43 %

Сходные результаты показало и исследование, проведенное в Нигерии, где введение смертной казни за вооруженный грабеж никак не сказалось на снижении этих преступлений.

Таким образом, все указанные исследования свидетельствуют о том, что с точки зрения общей превенции институт смертной казни не имеет криминологической значимости, а значит, ни ее применение, ни ее отмена воздействия на динамику тяжких преступлений не оказывают. К тем же выводам пришли и некоторые российские криминологи. Они, кроме того, показали, что судебная практика по делам о тяжких преступлениях абстрагируется от их динамики, и ни логической связи, ни статистической корреляции между практикой применения смертной казни и динамикой тяжких преступлений не существует.

В самом деле, анализ статистики показывает, что наибольшее число смертных приговоров в США выносилось в те годы, когда число убийств резко снижалось, и, наоборот, число таких приговоров заметно уменьшалось именно в те годы, когда число убийств росло.

В то же время для оценки достоверности тех или иных выводов об эффективности смертной казни важно иметь в виду, что сопоставление динамики убийств и динамики приговоров (и тем более, динамики казней) является некорректным из-за большого временного лага между преступлением и вынесением приговора. Сознавая ущербность такого сопоставления, американские ученые пытались рассчитать отдельно кратковременный и долговременный эффект применения смертной казни. Однако такие расчеты не дали сколь-либо достоверных результатов, что является еще одним доказательством отсутствия корреляции между практикой применения смертной казни и динамикой тяжких преступлений. Не случайно проведенные в разные периоды сравнения уровня убийств в 15 странах до и после отмены смертной казни «никак не подтвердили гипотезу о том, что отмена смертной казни ведет к росту убийств».

В российской криминологии и теории уголовной политики советского периода было принято считать, что общепревентивный эффект наказания, в том числе наиболее суровых мер наказания, является ограниченным. Более того, неоднократно высказывалась мысль о том, что ведущая роль при назначении наказания принадлежит частной превенции, поэтому наказание должно быть строго индивидуальным. В свою очередь общепредупредительные цели наказания реализуются лишь в пределах, обусловленных воздействием частного предупреждения, и не могут выходить за эти пределы.

Здесь в качестве одного из первых (применительно к нашей теме) следует назвать почти не упоминаемое в литературе исследование В. А. Никонова. При сопоставлении показателей уровня убийств и практики применения смертной казни он пришел к выводу об отсутствии корреляции между этими переменными, из чего следует, что в числе факторов, обусловливающих уровень убийств, смертная казнь не играет никакой роли. Более того, по его мнению, полученный результат «практически исключает статистически значимый общепредупредительный эффект смертной казни, но позволяет создать теоретико-вероятностную модель зависимости уровня убийств от удельного веса смертной казни, демонстрирующую негативное влияние последней».

В то же время многие отечественные и зарубежные ученые считали, что общепревентивный эффект смертной казни нельзя недооценивать, более того, угроза применения этой меры наказания является важным сдерживающим фактором. Крайним выражением этой идеи является суждение А. С. Михлина о том, что «общепревентивная роль смертной казни весьма высока и можно с уверенностью сказать, что она выше, чем у любого другого наказания». Критикуя это суждение, автор настоящей работы отмечал, что такого рода уверенность как раз и являет собой клише массового сознания, хотя на самом деле эффективность смертной казни относится к разряду социальных утопий. Как справедливо отмечали В. Н. Кудрявцев и А. В. Наумов, «высокое превентивное значение этого наказания не только никем доподлинно не установлено, но является „результатом“ умозрительного, а не конкретного, опирающегося на достоверные факты, юридического мышления».

В самом деле, и исторический опыт, и практика многих стран показывают, что страх перед наказанием если и способен удержать от преступления, то лишь самую незначительную часть, и притом менее опасных правонарушителей, а в целом такая угроза давно перестала играть сколь-либо заметную роль. Сказанное в полной мере относится и к смертной казни. Альбер Камю не раз отмечал, что «угроза смертной казни – не препона для человека, попавшего в преступление, как попадают в беду. То есть угроза эта в большинстве случаев оказывается бессильной». Страх перед смертной казнью, по словам А. Камю, «очевиден, но существует и другая очевидность: как бы ни был силен этот страх, ему не пересилить страстей человеческих». Впрочем, за много лет до этого А. Ф. Кистяковский высказывался куда более резко, отмечая, что «первобытная вера в устрашимость смертной казни столько же достоверна, как убеждение простого человека, что солнце идет с востока на запад».

Отечественные и зарубежные психологи давно доказали, что для обыденного сознания отдаленная во времени потенциальная угроза смертной казни не является смыслообразующей и лишена реальной побудительной силы, что психологические механизмы защиты устроены так, чтобы не пропускать в сознание неблагоприятную информацию, и тем самым они нейтрализуют страх перед наказанием. Кроме того, нельзя не учитывать, что большинство тяжких преступлений совершается в момент высочайшего напряжения, огромного эмоционального стресса или же под влиянием алкоголя или наркотиков, т. е. в моменты снижения функций логического мышления и рационального расчета. Наконец, следует иметь в виду, что нередко такие преступления совершаются лицами с неустойчивой психикой или страдающими умственными расстройствами. Во всех этих случаях принятие в расчет возможной угрозы наказания либо минимизируется, либо вообще отсутствует. И вообще, ошибочно исходить из того, что большинство совершающих убийство идут на такое преступление после рациональной оценки возможных последствий.

Доказано, например, что серийные убийства на сексуальной почве совершают лица с психическими отклонениями (патология влечения). А. Бухановский, например, подробно описывает «феномен Чикатило» – вариант криминальной личности, этапное патологическое развитие которой приводит к возникновению, закреплению и трансформации потребности в совершении повторных садистских преступлений. Исследования, проведенные в местах лишения свободы в 20-х и 90-х годах, дали один и тот же результат: среди осужденных за убийство 72 % оказались лицами с анормальной психикой. И только своевременное выявление и медико-психологическая коррекция дают возможность предупреждения таких преступлений.

В связи с этим видный российский психолог И. А. Кудрявцев ставит три вопроса: а) может ли предупредительный и воспитательный эффект в принципе быть достигнут страхом; б) насколько он стоек; в) имеет ли существенные преимущества в правовом регулировании поведения перед более мягкими санкциями, не связанными с угрозой жизни? Исходя из данных психологии, на все три вопроса он отвечает отрицательно.

В середине 50-х годов японский тюремный психиатр Садатака Коги обследовал 145 осужденных за убийство и среди них не смог найти ни одного, кто бы в момент убийства задумался о том, что он может быть приговорен к смертной казни. В середине 90-х Дэвид фон Дрейль, автор бестселлера «Осужденные на казнь: культура, нравы и обычаи смертников», используя богатый фактический материал, привел весьма убедительные доказательства давней гипотезы о том, что угроза смертной казни не способна остановить киллера, маньяка или фанатика-террориста, который добровольно идет на неминуемую смерть.

Ставшие в последние годы все более частыми акции террористов-смертников наглядное тому подтверждение. Не случайно участившиеся после 11 сентября 2001 года в Конгрессе США призывы расширить применение смертной казни за террористические акции вызвали резкую критику и были признаны «контрпродуктивными».

Общепризнанным становится то, что смертная казнь не способствует снижению террористической деятельности. Террористы никогда не отказываются от своих замыслов из-за страха перед казнью. В заявлении террористической бригады, взявшей на себя ответственность за взрывы 7 июля 2005 года в Лондоне, говорится: «Мы – люди, которые также стремятся к смерти, как вы – к жизни». Должностные лица, ответственные за борьбу с политическими преступлениями и терроризмом, неоднократно указывали на тот факт, что смертная казнь способна оказывать совершенно противоположный эффект, а именно: казнь преступника может придать ему ореол мученика, память о котором становится символом и движущей силой для террористических актов.

Критикуя нашу позицию в отношении неэффективности смертной казни, ее сторонники обращают внимание на методологический порок такого подхода, когда эта мера наказания как бы «выдергивается» из всей системы наказаний и в итоге, якобы, смешивается часть и целое. «Если сдерживающий эффект смертной казни (безусловно, самого сурового уголовного наказания) равен нулю, – говорят они, – то какова практическая ценность других его видов?» Отчасти мы готовы принять этот упрек, но он не меняет ни нашей позиции, ни сути аргументов.

Российская криминологическая наука уже к концу XIX века накопила большой массив эмпирических данных, убедительно свидетельствующих о неэффективности смертной казни. «Эти цифровые материалы, – писал Н. Г. Гернет, – настолько ясно показывают недейственность смертной казни и уменьшение кровавой преступности везде, где она была отменена, что в оценке таких доказательств не может быть двух мнений».

Об этом же говорит и уголовная статистика советского периода. Как известно, после отмены смертной казни в СССР в 1947 году и до ее введения в 1954 году число убийств и других преступлений, за которые она могла назначаться, практически не изменилось. И наоборот, введение смертной казни в СССР в 1954 году никак не остановило тенденцию роста умышленных убийств при отягчающих обстоятельствах, так же как и широкое применение смертной казни за эти преступления в последующие 40 лет не способствовало благоприятным изменениям в динамике этих преступлений.

Современные сторонники смертной казни в принципе согласны с тем, что жестокость наказания сама по себе не сокращает преступности. Но дальше этого пойти не могут. Не озабоченные корректностью постановки вопроса, они переводят проблему в плоскость чистой риторики: «В общем, это так. Но докажите другое, что либерализация наказания за преступления против жизни сокращает их число».

Такая постановка вопроса заведомо некорректна и вовсе не является оригинальной. Действительно, трудно доказать то, что практически недоказуемо. Полтора века назад А. Ф. Кистяковский ставил вопрос иначе: «Преступления не уменьшаются, когда преступников карают самыми жестокими казнями; но кто поручится, что число их не увеличится, когда отменят эти казни?» Ответ могли дать и дали перемены в уголовном законодательстве. Изъятие из всех европейских кодексов смертной казни, отмена ее за большую часть преступлений, редкость исполнения смертных приговоров – «все эти важные перемены отнюдь не сопровождались ни увеличением тяжких преступлений, ни уменьшением общественной и частной безопасности».

Аргументируя свою позицию, А. С. Михлин указывает, что после введения в 1954 году смертной казни с начала 60-х годов наблюдалось стабильное снижение убийств, совершенных при отягчающих обстоятельствах. Между тем, как справедливо заметил С. В. Бородин, такое снижение было вызвано вовсе не применением смертной казни, а значительным изменением уголовного законодательства, когда новый УК РСФСР исключил из числа отягчающих обстоятельств такие мотивы убийства, как ревность, месть на почве личных отношений, и «резиновую» формулировку УК РСФСР 1926 года – «иные низменные побуждения». Кроме того, С. В. Бородин подчеркивает, что применение в этот период смертной казни за убийство при отягчающих обстоятельствах не привело к сокращению этих преступлений, число их продолжало увеличиваться. Более того, как отмечал Председатель Верховного Суда России В. И. Радченко, после восстановления в 1954 году смертной казни за умышленное убийство число этих преступлений выросло в период ее применения почти в 3 раза.

Противники смертной казни не раз отмечали, что в России убийства при отягчающих обстоятельствах и возможность смертной казни за них в реальности не только существуют как самостоятельные факторы, но и корреляции между ними не усматривается. Их взаимосвязь остается на уровне умозрительных представлений и предположений. Кроме того, общепредупредительное значение смертной казни за убийство не превышает общепревентивного значения длительного лишения свободы.

Возвращаясь к позиции сторонников смертной казни, настаивающих на отмене моратория и применении смертной казни, приходится еще раз напомнить, что ни усиление репрессии, ни ее смягчение не способны повлиять на положение дел с преступностью, «потому что уровень уголовной кары и уровень криминального „напряжения“ – величины, в принципе, очень и очень мало связанные между собой».

В самом деле, даже самое суровое наказание далеко не всесильно. Еще Н. С. Таганцев писал, что нельзя возлагать надежды на смертную казнь, стремясь к уменьшению преступлений. Невысокая степень «чувствительности» динамики преступности к этой мере наказания определяется тем, что преступное поведение детерминируется «более важными законами социальной жизни», более мощным по масштабам своего влияния комплексом социальных и иных факторов. Следует, наконец, признать, что «стратегия истребления преступников и устрашения населения, исторически неизбежная на ранних этапах развития цивилизации, к XXI веку вполне изжила себя и не может входить в число мер, применяемых государствами…».

В. Гулиев в защиту своей позиции пишет, что мораторий на смертную казнь в России привел к росту убийств с 20 до 30 тыс. Это или недостаточная информированность, или, что еще хуже, сознательное искажение положения дел. Ибо после введения в России моратория на казни динамика убийств никак не изменилась к худшему, наоборот, число убийств уже в первые три года сократилось, а затем этот показатель стабилизировался и оставался практически таким же в течение 10 лет.

Действительно, мораторий начал действовать лишь с 1997 года. Между тем число зарегистрированных убийств в стране составляло: в 1992 году – 23 тыс.; в 1993 году – 29,2; в 1994 году – 32,3; 1995 году – 31,7; в 1996 году – 29,4; в 1997 году – 29,3; в 1998 году – 29,6; в 1999 году – 31,3; в 2000 году – 31,8 тыс., т. е. столько же, сколько в 1995 году, и меньше, чем в 1994 году. Иначе говоря, предсказания «обвального» роста убийств никак не подтвердились. Но если бы даже число убийств действительно выросло, то разве из-за моратория? Как будет показано далее, динамика зарегистрированных убийств в последующие годы (2001–2005 гг.) вновь подтвердила стабильность этого показателя, а, начиная с 2005 года, статистика дает уже столь значительное снижение числа убийств, что оно само по себе нуждается в самостоятельном анализе и осмыслении. Здесь можно сколько угодно говорить о латентности, она, безусловно, объективно присутствует, не говоря уже о факторах субъективных, но все же убийства – это не кражи, например, где «игры» с регистрацией преступлений не знают границ. И тут приходится в который раз констатировать, что широко распространенные в массовом сознании представления об эффективности смертной казни носят мифологический характер.

Экспроприированный классиками марксизма тезис Чезаре Беккариа о том, что один из способов предупредить преступление заключается не в жестокости, а в неизбежности наказания, уже давно стал «общим местом».

Приоритетным фактором общего предупреждения убийств всегда была и будет не суровость, а неотвратимость ответственности, которая является неким «эталоном», по которому можно судить об эффективности системы юстиции.

Наиболее активные сторонники смертной казни согласны с тем, что эффект предупреждения «обеспечивается, прежде всего, реальной практикой осуществления неотвратимости ответственности за совершенные преступления…». Тем не менее, по их мнению, здесь основное препятствие – действие моратория на смертную казнь.

Призывая к реанимации смертной казни, ее сторонники все больше говорят о современной уголовной политике и судебной практике как о «радикальном либерализме». Такие рассуждения в какой-то мере не лишены оснований, хотя здесь вовсе не все так однозначно (достаточно сравнить хотя бы жесткость действующего и предыдущего УК). Они если и правомерны, то лишь в отношении судебной практики по той или иной категории уголовных дел, поскольку о наличии уголовной политики как таковой говорить не приходится – ее отсутствие доказывают многочисленные, но бессистемные латания уголовного и уголовно-процессуального законодательства.

Между тем вполне очевидно, что отсутствие эффективности общего предупреждения связано не с действием моратория на казни, а с многочисленными пороками практики правоохранительных органов, обязанных принять все необходимые меры к выявлению, раскрытию и предупреждению тяжких преступлений. Именно эти меры, как известно, создают условия к неотвратимости наказания.

Чтобы ответить на вопрос, как же обстоит дело с современной реальной практикой, обратимся к статистике последних лет (см. табл. 23).

Анализ данных этой таблицы, при всей неполноте статистической картины явления, позволяет сделать ряд заключений.

Прежде всего заметим, что, вопреки утверждениям сторонников смертной казни и несмотря на действие моратория, общее число убийств, регистрируемых в последние 8–9 лет, скорее всего, не выросло, но оно и не могло столь существенно снизиться. Статистика МВД рисует благостную картину, но на самом деле за эти годы росло число «бытовых» убийств, поскольку условия жизни ухудшаются (среди всех убийств они ныне составляют свыше 80 %); росло число неопознанных трупов и гибели людей якобы из-за причинения тяжкого ущерба здоровью. Таким образом, правильнее говорить о том, что число убийств (в лучшем случае) остается стабильным. «Но это стабильность только кажущаяся», – отмечает В. С. Овчинский, имея в виду, во-первых, растущую латентность убийств и, во-вторых, сравнивая резко изменившиеся показатели убийств за последние 20 лет. Такое сравнение, вроде бы, выглядит эффектно (рост в 3 раза!), но представляется не совсем корректным из-за несопоставимости сравниваемых периодов.

Власть делает вид, что верит фантастическому снижению числа убийств, хотя этого, на самом деле, нет и не могло быть, так как к этому не было никаких социальных предпосылок. В социологии преступности давно отмечено, что число убийств в той или иной стране на протяжении длительных периодов остается относительно стабильным, а «взрывы» приходятся на период крупных социальных потрясений (затем этот показатель стабилизируется). Как известно, резкий «взрыв» убийств в России произошел в начале 90-х годов – в период наиболее ощутимых потрясений от перехода к шоковой терапии, рыночным отношениям и т. д.

Специалистам хорошо известны фокусы с манипуляциями цифрами. В чем В. С. Овчинский, безусловно, прав, так это в «играх» со статистикой, когда убийства превратились в категорию деяний высоколатентных, чего раньше не было. По нашим расчетам, латентность убийств ныне составляет 2,5–2,75.

Обратимся к данным таблицы, где показано число выявленных лиц (по мнению следственных органов, причастных к убийствам). Этот показатель сам по себе во многом характеризует качество работы правоохранительных органов по раскрытию убийств. В среднем за последние семь лет он составляет (по статистике) 83 % от числа зарегистрированных убийств. Здесь следует учесть несколько моментов.

Во-первых, далеко не в каждом случае число убийств и число убийц соотносятся как 1:1, и, следовательно, в реальности число лиц, причастных к убийствам, всегда должно быть несколько большим, чем число убийств.

Во-вторых, вполне очевидно, что в суммарное число выявленных лиц входят главным образом лица, причастные к совершению наиболее простых и банальных убийств, которые зачастую не требовали огромных усилий и времени для их раскрытия и привлечения виновных к ответственности. Другими словами, в большинстве случаев это виновные в наиболее очевидных «бытовых» убийствах, чаще всего совершаемых на почве ссоры и, как правило, в состоянии опьянения. Статистика здесь достаточно красноречива – более 50 % всех зарегистрированных в России убийств совершается в состоянии алкогольного опьянения.

В-третьих, в число выявленных лиц входят, разумеется, и лица, виновные в покушениях на убийство; как правило, такие преступления также требуют значительно меньших усилий и времени, чем тщательно спланированные убийства (чаще всего, это убийства при отягчающих обстоятельствах). Сложив эти компоненты, не трудно представить, что «за бортом» остались именно наиболее «серьезные», наиболее сложные для раскрытия убийства.

Так или иначе, в 2000–2009 годах в России при фиксируемой статистикой 83 %-ной раскрываемости убийств несколько тысяч убийц ежегодно остаются невыявленными. Из 247 тыс. нераскрытых преступлений, с которыми предстоит работать новому подразделению Следственного комитета при Генеральной прокуратуре РФ, более 63 тыс. – убийства. (Это, конечно, только те дела, по которым не истекли сроки давности.) Не трудно догадаться, что речь идет как раз о тех преступлениях, которые были совершены при отягчающих обстоятельствах.

Об уровне раскрываемости убийств во многом говорит и разница в числе выявленных лиц и в общем числе осужденных. В последние восемь лет среди причастных к убийствам выявляется в среднем 72–77 %, а суды признают виновными и выносят приговоры лишь в отношении 76 % выявленных лиц (в том числе и за покушения на убийство). Причем, в последние годы этот показатель имеет весьма заметную тенденцию к снижению.

Обратимся теперь к показателям, характеризующим практику привлечения к ответственности лиц, виновных в совершении убийств при отягчающих обстоятельствах. Как видно из приведенной таблицы, в 2001–2008 годах их доля в общем числе осужденных за убийства снизилась с 33,3 до 19,8 %. За эти годы число таких осужденных ежегодно и весьма заметно снижается (с 7,303 осужденных в 2001 году до 2,896 в 2008 году). Означает ли это, что в рамках общей практики регистрации убийств снижается число убийств, совершенных при отягчающих обстоятельствах? Конечно же, нет. Приведенные данные, скорее всего, говорят о тех недостатках в розыскной и следственной работе по раскрытию такого рода убийств, которые затем «выплывают» в судебной статистике.

В итоге, мы сталкиваемся с деградацией принципа неотвратимости наказания, составляющего сердцевину и смысл общей превенции. Причем же здесь либерализм судебной практики? И как эту ситуацию изменила бы отмена моратория на смертную казнь?

Наконец, посмотрим, как складывается практика назначения наиболее суровой меры наказания за убийства при отягчающих обстоятельствах. Для сравнения отметим, что в Великобритании, например, при 700–800 убийствах в год в последние 10 лет приговаривается к пожизненному лишению свободы половина виновных в убийстве, совершенном при отягчающих обстоятельствах. Примерно те же показатели и в США (хотя здесь 16 тыс. убийств в год). В итоге, доля осужденных к пожизненному лишению свободы в общем числе осужденных к лишению свободы возросла до 9 % – самый высокий показатель в мире. В Японии при 1100–1200 убийствах доля осужденных к пожизненному лишению свободы среди всех осужденных за убийство составляет около 3,0 %.

В России, как видно из приведенных данных, ситуация иная (среди всех лиц, отбывающих наказание в виде лишения свободы, пожизненно осужденные составляют 0,2 %.). В последние восемь лет число таких осужденных ежегодно снижается (см. данные табл. 23). Если исходить из «материала», который поступает в суды (отбросив недостатки розыскной и следственной работы), то спорадический характер этих показателей вытекает, вероятно, не столько из либерализма судей, сколько из самого требования дифференциации ответственности и индивидуализации наказания.

В последние 5–6 лет доля пожизненно осужденных среди всех осужденных за убийство при отягчающих обстоятельствах ежегодно снижается. Только с 2004 по 2008 год она снизилась с 1,6 до 0,4 %. Однако этот факт сам по себе еще не свидетельствует ни о тенденции (хотя бы в силу краткосрочного периода наблюдений), ни о либерализме судей. Тем более, что, как только что отмечалось, резко сократилось «исходное» число осужденных за убийство при отягчающих обстоятельствах. В итоге, риск пожизненного осуждения за эти годы снизился до 0,3 %. Это означает, что из 330 виновных в убийстве при отягчающих обстоятельствах в реальности к пожизненному лишению свободы может быть приговорен лишь один виновный.

Стоит ли настаивать на том, что пожизненное лишение свободы является «неадекватной» мерой наказания? Может, судьи, имеющие в виду крайне жестокие условия отбывания этой меры наказания, так не считают и потому стали подходить к ее назначению более осторожно? Как показывает статистика, с конца 80-х годов и до 1997 года, когда этой меры наказания в законе еще не было, смертные приговоры ежегодно выносились в 2–2,5 раза чаще, чем последующее применение пожизненного лишения свободы; при этом пиковые показатели убийств как раз приходятся на 1991–1993 годы, когда смертная казнь применялась наиболее широко. Этот статистический факт в который раз говорит о том, что ни весьма широкое применение смертной казни, ни отказ от нее никак не влияют на динамику убийств.

Может, судебную практику по делам об убийствах вообще не стоит оценивать упрощенно и однозначно, как радикально либеральную, тем более что средние сроки наказания за убийства (заметим, за все убийства), указанные, например, Д. А. Корецким, не могут свидетельствовать о «вопиющем характере „милосердия“ судей». Такие оценки судебной практики в рамках средних величин не всегда надежны и напоминают оценки работы больницы на основе средней температуры ее пациентов.

Следует, далее, иметь в виду резкое ужесточение соответствующих санкций УК, предусмотренное Федеральным законом РФ от 8 декабря 2003 года, и значительное увеличение максимального срока лишения свободы (по совокупности преступлений и совокупности приговоров). И, может, именно с этим крайне жестким нововведением связано последующее снижение числа осужденных к пожизненному лишению свободы? Вероятно, следует осторожнее подходить к «радикальному либерализму» судебной практики, на каких бы душераздирающих примерах ни строились такие заключения. В противном случае необходимость индивидуализации наказания теряет практический смысл.

Может, не в те колокола бьем? Может, «то, что мы называем сметаной, сметаной не является?». В который раз отметим, что с точки зрения общей превенции институт смертной казни не имеет криминологической значимости и никак не влияет на состояние и динамику убийств. Более того, судебная практика по такого рода делам абстрагируется, как уже отмечалось, от этих показателей, и ни логической связи, ни статистической корреляции между ними не существует. Может, вместо того чтобы кричать о «праве на смерть», следует задуматься над тем, что в стране ежегодно гибнет 37–40 тыс. человек от суррогатов алкоголя, что ежедневно 200 человек гибнут от передозировки наркотиков, что 36 тыс. человек ежегодно совершают самоубийство (по числу самоубийств Россия который год подряд делит первое и второе место в мире) и т. д. Может, смертная казнь и пожизненное лишение свободы искоренят и эти беды?

Здесь уже сравнивалась динамика убийств до и после введения моратория, которая никак не подтверждает возможного роста таких преступлений из-за введения моратория на казни, а, наоборот, убедительно опровергает такого рода прогнозы защитников смертной казни. Как сказал классик, «ну не верь, но хоть помысли!». Может, при более взвешенном подходе, не нагнетая истерику и не предрекая наступающий апокалипсис, удастся превратить интуитивные ответы в осмысленные суждения.

Отмена моратория не повысит безопасность людей, не защитит их от криминала, не оздоровит правоохранительную систему и практику правосудия. Утверждать обратное – не что иное, как обман и самообман. Самообман, как уже отмечалось, связан с наивной верой во всемогущество уголовной репрессии и другими заблуждениями, основанными на игнорировании научного знания и исторического опыта. Обман куда опаснее, ибо он является инструментом и без того многочисленных и опасных манипуляций с массовым сознанием.

В заключение напомним, что сколько бы исследований ни проводилось за последние 75 лет, «не удалось получить убедительных доказательств, свидетельствующих о том, что смертная казнь хотя бы в малой степени является более эффективным сдерживающим средством для убийцы, чем долгосрочное тюремное заключение». Более того, пожизненное лишение свободы даже по сравнению со смертной казнью, как показывают специальные исследования и современная отечественная практика, дает эффект ужесточения кары.