Чайки мчатся сквозь колонны солнечного света, прорвавшегося в разрывы облаков над изящными черепичными крышами и грязными соломенными, подхватывают куски потрохов на рыночной площади и бросаются прочь, пролетая над внутренними садами, огороженными стенами, которые усеяны заостренными штырями, с воротами, запертыми на три засова. Чайки парят над домами с выбеленными фронтонами, скрипящими пагодами и воняющими навозом конюшнями, над башнями и пузатыми колоколами, закрытыми чуланами, где сосуды с мочой стоят рядом с дырой в настиле, под которым — выгребная яма. За чайками следят погонщики мулов, сами мулы и собаки с волчьими мордами, и они совершенно безразличны сгорбленным обувщикам, которые тачают башмаки на деревянной подошве. Чайки набирают скорость над забранной в камень рекой Накашима и пролетают под арками мостов, где попадаются на глаза тем, кто выглядывает из кухонных дверей, да крестьянам, которые бредут по высоким каменистым хребтам гор. Чайки летят сквозь облака пара, поднимающегося над чанами прачечных, над воздушными змеями, уносящими в последний полет кошачьи трупы, над учеными, ищущими истину в хрупких творениях природы, над купающимися в банных домах любовниками, над шлюхами с разбитым сердцем, над женами рыбаков, разделывающими омаров и крабов, их мужьями, рубящими на куски выпотрошенную скумбрию, над сыновьями дровосеков, затачивающими топоры отцов, над свечниками, заливающими воск в формы, над остроглазыми чиновниками, собирающими налоги, над чахнущими лакировщиками дерева, над красильщиками, кожа которых вся в разноцветных пятнах, над предсказателями судьбы, не сомневающимися в знании будущего, над бесстыжими лжецами, плетельщиками циновок, рубщиками тростника, каллиграфами с чернилами на губах, книготорговцами, которых разорили непроданные книги, придворными дамами, дегустаторами, портными, вороватыми пажами, поварами, у которых течет из носа, над емными чердаками, где швеи колют свои мозолистые пальцы, над хромоногими симулянтами, свинопасами, жуликами, над кусающими губы должниками, у которых всегда находится причина, чтобы не платить по счетам, над знающими все и вся кредиторами, затягивающими петли, над узниками, которых преследуют видения прошлого: счастливых лет и беспутного времени, проведенного с чужими женами, над высохшими учителями — наставниками, над пожарными, превращающимися в воров при удачном стечении обстоятельств, над свидетелями, боящимися открыть рот, над продажными судьями, над свекровями, затаившими злость и помнящими все прежние обиды, над аптекарями, приготавливающими порошки в ступах, над паланкинами еще не выданных замуж дочерей, над молчаливыми монахинями, девятилетними проститутками, над когда-то красавицей, а теперь покрытой язвами, над статуями Дзизо, украшенными букетиками цветов, над сифилитиками, чихающими сквозь провалившиеся носы, над гончарами, парикмахерами, разносчиками масла, дубильщиками, торговцами ножами, золотарями, сторожами, пасечниками, кузнецами и драпировщиками, над палачами, кормилицами, лжесвидетелями, ворами- карманниками, новорожденными, растущими, волевыми и мягкотелыми, больными, умирающими, слабыми и дерзкими, над крышей художника, ушедшего сначала от мира, потом от семьи, в картину — шедевр, которая, в конце концов, и сама ушла от своего создателя, и все по кругу, вновь туда, где начинался полет, над верандой комнаты Последней Хризантемы, и на полу высыхает лужа воды от дождя, пролившегося прошлой ночью, лужа, в которой магистрат Широяма наблюдает за расплывчатым отражением чаек, мчащихся сквозь колонны солнечного света. «У этого мира, — думает он, — есть только одна картина — шедевр, и она — сам этот мир».

Кавасеми держит белое нательное кимоно для Широямы. Ее кимоно украшено корейскими голубыми цветками «утренняя слава». «Сломана череда сезонов, — говорит ее весеннее кимоно в осенний день, — и я тоже».

Широяма всовывает пятидесятилетние руки в рукава.

Она нагибается перед ним, расправляя и разглаживая материю.

Обматывает его кушаком оби выше талии.

Она выбрала бело — зеленые цвета: зеленый для жизни, белый для смерти?

Вымуштрованная дорогая куртизанка завязывает кушак сложным узлом «десятерной крест».

«Завязать такой узел у меня всегда получалось лишь на десятый раз», — обычно говорил он.

Кавасеми подает накидку хаори длиной до бедер. Он берет ее и надевает. Тонкий черный шелк прохладен, как снег, и тяжел, как воздух. На рукавах вышит его семейный герб.

Он слышит, как топает в двух комнатах отсюда двадцатимесячный Наозуми.

Кавасеми подает шкатулку инро: в ней нет ничего, но без нее никак нельзя: таков обычай. Широяма продевает шнур сквозь брелок — нэцке — она выбрала для него Будду, вырезанного из клюва птицы — носорога.

Надежные руки Кавасеми подают ему кинжал танто в ножнах.

«Как я хотел бы умереть в твоем доме, — думает он, — где провел самые счастливые часы…»

Он затыкает ножны под кушак оби, как и положено.

…но этикет этого не дозволяет».

— Шуш! — в соседней комнате утихомиривает малыша нянька. «Сюс!» — смеется Наозуми.

Пухлая ручонка сдвигает дверь, и мальчик, очень похожий на Кавасеми, когда смеется, и на Широяму, когда хмурится, стрелой вбегает в комнату, оставив позади помертвевшую няньку.

— Прошу прощения у вашей светлости, — говорит она, падая на колени у порога.

— Нашел тебя! — нараспев говорит зубастый, улыбающийся малыш и тут же шлепается на пол.

— Заканчивай сборы, — говорит Кавасеми няньке. — Я позову, когда наступит время.

Нянька кланяется и уходит. Ее глаза красны от слез.

Маленький непоседливый человечек встает, трет колено и ковыляет к отцу.

— Сегодня важный день, — говорит магистрат Нагасаки.

Наозуми полупоет, полуспрашивает:

— Уточка в пруду, ичи — ни-сан?

Взглядом Широяма просит свою наложницу не сердиться.

«Он слишком молод, чтобы понять, — думает Широяма, — так что для него это даже лучше».

— Иди сюда, — зовет Кавасеми, садится на пол, — иди сюда, Нао — кун…

Мальчик залезает к матери на колени и запускает руку в ее волосы.

Широяма садится в шаге от них, как волшебник взмахивает руками…

…ив его ладони — замок из слоновой кости на горе из слоновой кости.

Мужчина медленно поворачивает его, совсем близко от зачарованных глаз малыша.

Крохотные ступеньки, плавные переходы, сосны, стены, вырастающие из камней…

— Твой прадедушка вырезал это, — говорит Широяма, — из рога единорога.

…арка ворот, окна, амбразуры и — на самом верху — пагода.

— Ты его не видишь, — продолжает Широяма, — но принц живет в этом замке.

«Ты забудешь эту историю, — знает он, — но твоя мать будет помнить».

— Имя у принца такое же, как у нас: широ — это замок, яма — гора. Принц Широяма — он особенный. Ты и я, каждый в свое время, должны попасть к нашим предкам, но принц в этой башне никогда не умрет. Пока жив Широяма вне замка — я, ты, твой сын, — он охраняет свой замок, живя внутри.

Наозуми берет вырезанную из кости статуэтку и подносит поближе к глазам.

Широяма не обнимает сына и не вдыхает сладкий аромат его тела.

— Спасибо, отец, — Кавасеми наклоняет голову мальчика, имитируя поклон.

Наозуми прыгает с добычей с одной циновки на другую, до самой двери.

Он поворачивается, чтобы посмотреть на отца, и Широяма думает: «Вот и все».

А потом шаги мальчика уносят его навсегда.

«Похоть уводит родителей от их детей, — думает Широяма, — несчастья, долг…»

Бархатцы в вазе точного цвета лета, каким он его помнил.

«…но, возможно, самые счастливые — те, кто рожден от безрассудной мысли: через непреодолимую пропасть между влюбленными можно перекинуть мост из косточек и хрящиков нового человеческого существа».

Колокол храма Рюгаджи возвещает о часе Лошади.

«Теперь, — думает он, — мне предстоит убить».

— Будет лучше, если вы уйдете, — говорит Широяма своей наложнице.

Кавасеми смотрит вниз, дав себе слово удержаться от слез.

— Если мальчик покажет успехи в го, пригласи мастера школы Хонинбо.

Вестибюль у Зала шестидесяти циновок и длинная галерея, ведущая к Переднему двору, забиты коленопреклоненными советниками, инспекторами, старостами, стражниками, слугами, чиновниками казначейства и работниками его дома. Широяма останавливается.

Вороны разносят слухи в тусклом, влажном небе.

— Всем поднять головы. Я хочу видеть ваши лица.

Поднимаются двести или триста голов: глаза, глаза, глаза…

«…смотрят на призрака, — думает Широяма, — хотя он еще не умер».

— Магистрат — сама! — старейшина Вада решается выступить от лица всех.

Широяма смотрит на нервничающего, верного ему человека.

— Вада — сама.

— Службу магистрату я всегда полагал особенной честью…

Лицо Вады напряжено, его распирают эмоции, глаза блестят.

— Каждый из нас учился у магистрата мудрости и видел в нем пример…

«Научились вы у меня только одному, — думает Широяма, — отныне в береговой охране всегда будет тысяча человек».

— Воспоминания о вас будут вечно жить в наших сердцах и умах.

«А мои тело и голова, — думает Широяма, — будут гнить в земле».

— Нагасаки никогда… — по щекам Вады текут слезы, — …не оправится!

«О — о, — полагает Широяма, — к следующей неделе все станет, как обычно».

— От лица всех, кто удостоился… удостоен… чести служить под вашим началом…

«Даже неприкасаемые, — думает магистрат, — которые чистят выгребные ямы?»

— …я, Вада, выражаю нашу вечную благодарность за ваше покровительство!

Под карнизами курлычут голуби, словно бабушки, радующиеся появлению внуков.

— Благодарю вас, — говорит он. — Служите моему преемнику, как служили мне.

«Это самая глупая речь, которую я когда-либо слышал, — думает он, — она же и моя самая последняя».

Мажордом Томине открывает дверь для его последней деловой встречи.

Дверь Зала шестидесяти циновок с грохотом задвигается. Никто не смеет войти сюда, пока не выйдет мажордом Томине и не возвестит о почетной смерти магистрата Широямы. Почти безмолвная толпа в галерее возвращается к повседневным делам. В знак уважения магистрату, все крыло здания будет пустовать до прихода ночи, за исключением редких обходов стражниками.

Только одна высокая ширма наполовину сложена, и потому зал темен и напоминает пещеру.

Влады ка — настоятель Эномото изучает положение игры на доске го.

Настоятель поворачивается и кланяется. Его аколит низко кланяется.

Магистрат идет к центру зала. Тело рассекает застывший воздух. Шаги тихо шуршат по полу. Мажордом Томине следует за своим хозяином.

Зал шестидесяти циновок, похоже, в ширину около шестисот шагов или все шесть тысяч шагов в длину.

Широяма садится по другую сторону доски го, напротив своего врага.

— Совершенно непростительно и эгоистично с моей стороны взваливать два последних обязательства на такого занятого человека.

— Для меня выполнить ваши просьбы, — отвечает Эномото, — особая честь.

— Я услышал о достижениях Эномото — сама по части владения мечом, и говорили об этом всегда с восторгом, задолго до нашей первой встречи.

— Люди склонны к преувеличениям, но это правда, что за всю мою жизнь пять человек попросили меня быть каисяку. Я выполнил все мои обязательства с честью.

— Ваше имя сразу пришло мне на ум, Владыка-настоятель. Ваше, и ничье другое. — Широяма бросает взгляд на кушак Эномото в поисках ножен.

— Мой аколит, — настоятель коротко смотрит на юношу, — принес его.

Меч, завернутый в черную материю, лежит на квадрате красного бархата.

На стоящем рядом столике — белый поднос, четыре черные чашки и красный тыквенный сосуд.

Белое покрывало — размер достаточен, чтобы завернуть тело — тактично сложено вдалеке.

— У вас все еще есть желание, — Эномото говорит о партии в го, — закончить начатое?

— Перед смертью надо обязательно закончить. — Магистрат обертывает полами хаори колени и погружается в игру. — Вы решили, каким будет ваш следующий ход?

Эномото кладет белый камень, угрожая черной восточной группе.

Осторожное «клик» камня напоминает удар трости слепца.

Широяма не форсирует события, создавая и мост, и плацдарм для наступления против белой северной группы.

«Чтобы выиграть, — учил его отец, — надо очиститься от желания выиграть».

Эномото защищает свою северную армию, создавая глаз.

Слепец теперь идет быстрее: «клик» трости — «клик» камня.

Несколько ходов спустя черные камни Широямы захватывают в плен группу из шести белых.

— Они прожили сверх ожидаемого, — отмечает Эномото. Ставит шпиона позади западного фронта черных.

Широяма игнорирует его и начинает строить дорогу между западной и центральной армиями.

Эномото кладет еще один камень — вроде бы в никуда: где-то на юго — западе.

После еще двух ходов, для завершения черного моста Широяме остается поставить три камня. «Естественно, — думает магистрат, — он мне просто так этого не позволит?»

Эномото кладет камень невдалеке от своего западного шпиона…

…и Широяма видит бреши в черном кордоне, выгнутом полумесяцем с юго — запада до северо — востока.

Если белые не дадут черным армиям сомкнуться на столь позднем этапе игры…

«…моя империя, — понимает Широяма, — развалится на три части».

Мост — всего в двух пересечениях: Широяма занимает одно…

…а Эномото кладет белый камень на другое: начинается битва.

«Я иду сюда, он — туда; я сюда, он — туда; я сюда…»

После просчета пятого хода и ответа Широяма забывает, каким был первый ход.

«Го — дуэль пророков, — думает он. — Кто увидит дальше, тот и победит».

Его разделенные армии могут уповать только на ошибку белых.

«Но Эномото, — знает магистрат, — ошибок не делает».

— У вас не возникала мысль, — спрашивает он, — что не мы играем в го, а, скорее, го играет нами?

— У вашей чести монастырский склад ума, — отвечает Эномото.

Все больше камней ложится на доску, но игра уже потеряла остроту.

Широяма ненавязчиво подсчитывает захваченные территории и камни.

Эномото делает то же самое для белых и ждет магистрата.

Результат настоятеля — восемь очков в пользу белых, у Широямы — выигрыш настоятеля восемь с половиной.

— Дуэль, — говорит проигравший, — между смелостью и тонкостью.

— Моя тонкость почти подвела меня, — признается Эномото.

Игроки собирают камни в две чаши.

— Сделай так, чтобы этот набор для игры в го попал моему сыну, — Широяма приказывает Томине.

Широяма указывает на красный тыквенный сосуд.

— Благодарю вас за саке, Владыка-настоятель.

— Благодарю вас за уважительное отношение к моим предосторожностям, магистрат, даже сейчас.

Широяма ищет в словах Эномото иронию, но ее нет.

Аколит наполняет четыре черные чашки из красного сосуда.

Зал шестидесяти циновок становится тихим, как позабытое кладбище.

«Мои последние минуты», — думает магистрат, наблюдая за осторожным аколитом.

Черная бабочка — парусник пролетает над столиком.

Аколит подает первую чашку с саке магистрату, затем — своему учителю, еще одну — мажордому и возвращается на свою циновку с четвертой.

Чтобы не смотреть на чашку Томине или Эномото, Широяма представляет себе загубленные души — сколько десятков, сколько сотен? — наблюдающие за ними из черной тьмы, жаждущие мести. Он поднимает свою чашку. Говорит:

— Жизнь и смерть неразделимы.

Остальные трое повторяют избитую фразу. Магистрат закрывает глаза.

Шершавая поверхность чашки из лавы Сакурадзимы трет губы.

Жидкость, густая и резкая, уже во рту магистрата…

…и послевкусие полно аромата… добавки не чувствуется.

Не открывая глаза, он слышит, как пьет его верный Томине…

…но ни Эномото, ни его аколит не следуют за ними. Проходят секунды.

Отчаяние охватывает магистрата. «Эномото узнал о яде».

Открыв глаза, он услышит злую шутку.

«Планы, подготовка и ужасная жертва Томине — все напрасно».

Он не смог отомстить за Орито, Огаву, де Зута, за все загубленные души.

«Поставщик Томине предал нас? Или китайский аптекарь?»

«Должен ли я убить дьявола своим церемониальным кинжалом?»

Он открывает глаза, чтобы понять, какие у него шансы, и в это время Эномото допивает свою чашку…

…и аколит опускает свою, пустую, через мгновение после учителя.

Отчаяние Широямы ушло, ее место со следующим ударом сердца занимает непреложный факт: «Они тоже все узнают через две минуты, и мы будем мертвы через четыре».

— Не смогли бы вы разложить покрывало, мажордом? Прямо здесь…

Эномото поднимает руку:

— Мой аколит может заняться этим делом.

Они смотрят, как молодой человек разворачивает покрывало из белой пеньковой материи. Оно нужно для того, чтобы впитать кровь из обезглавленного тела, но этим утром его роль — отвлечь Эномото от настоящего окончания игры, пока саке впитывается их телами.

— Мне начать, — предлагает Владыка-настоятель, — с молитвы искупления?

— Если кто может сейчас рассчитывать на искупление, — говорит Широяма, — так это я.

Эномото не комментирует, но достает свой меч.

— Ваше харакири, магистрат, будет истинным — с ударом кинжала танто, или просто символичным касанием веера, как нынче принято?

Чувствительность покидает пальцы рук и ног Широямы. «Яд глубоко проник в наши вены».

— Сначала, Владыка-настоятель, я должен вам кое- что разъяснить.

Эномото кладет меч на колени.

— Касательно чего?

— Почему мы четверо умрем через три минуты.

Владыка-настоятель всматривается в лицо Широямы: ищет подтверждения, что ослышался.

Хорошо тренированный аколит вскакивает, оглядывает пустой зал в поисках угрозы.

— Темные эмоции, — снисходительно говорит Эномото, — могут затуманить сердце в такую минуту, но ради имени, данного вам отцом, магистрат, вы должны…

— Все молчат, когда магистрат выносит вердикт! — провозглашает мажордом привычно властным голосом.

Эномото моргает:

— Обращаться ко мне в таком…

— Владыка-настоятель Эномото — но — ками… — Широяма знает, как мало остается им времени, — даймё феода Киога, главный жрец храма на горе Ширануи, властью, которой наделил меня светлейший сегун, я нахожу вас виновным в убийстве шестидесяти трех женщин, похороненных за гостиницей Харубаяши на ариакской дороге к морю, в похищении и содержании в заключении монахинь храма на горе Ширануи и в постоянном и намеренном умерщвлении младенцев, чье отцовство принадлежит вам и вашим монахам. Посему вы ответите за эти преступления своей жизнью.

Снаружи доносится приглушенный звук лошадиных копыт.

Эномото невозмутим.

— Меня чрезвычайно огорчает, что когда-то блестящий ум…

— Отвергаете ли вы эти обвинения? Или считаете себя неподсудным никакому суду?

— Ваши вопросы постыдны. Ваши обвинения презренны. Ваше предположение, что вы, обесчещенный назначенец, можете наказать меня — меня! — поразительное тщеславие. Подойди ко мне, аколит, мы должны покинуть это жалкое место и…

— Почему ваши руки и ноги так холодны в этот теплый день?

Эномото открывает рот — губы только что кривились в пренебрежительной усмешке — и хмуро смотрит на красный тыквенный сосуд.

— Я не спускал с него глаз, учитель, — заявляет аколит. — Ничего не было добавлено.

— Во — первых, — говорит Широяма, — я изложу вам мои причины. Когда два — три года тому назад до нас дошли слухи о телах, погребенных в бамбуковой роще за гостиницей Харубаяши, я не обратил на них должного внимания. Слухи — это не доказательства, а ваши друзья в Эдо могущественнее моих, и дела даймё обычно никого не касаются. Но вы похитили акушерку, которая спасла жизнь моей наложницы и моего сына, и мой интерес к храму на горе Ширануи возрос. Владыка Хизена привел мне шпиона, который рассказал неправдоподобные истории о ваших, ушедших на пенсию, монахинях. Вскоре шпиона убили, подтвердив тем самым достоверность его сведений, поэтому, когда мне передали один футляр для свитков из кизилового дерева…

— Отступник Джирицу показал себя вероломным человеком, предавшим своих собратьев.

— А Огаву Узаемона, естественно, убили горные бандиты?

— Огава был шпионом и собакой, который заслужил смерть шпиона и собаки, — Эномото поднимается, качается, пытается удержаться на ногах, падает и рычит:

— Что ты… что ты…

— Яд действует на мышцы тела, начиная с конечностей и заканчивая сердцем и легкими. Его выделили из желез древесной змеи, которую можно найти только в джунглях Сиама. Она известна, как четырехминутная змея. Умелый аптекарь знает, почему так. Яд невероятно смертелен, и найти его невероятно трудно, но Томине — удивительный мажордом, со связями. Мы проверили яд на собаке, которая жила… как долго, мажордом?

— Меньше двух минут, ваша честь.

— Умерла собака от остановки крови или задохнувшись, мы скоро узнаем. Говоря с вами, я уже не чувствую ни локтей, ни колен.

Аколит помогает Эномото сесть.

Сам аколит валится набок и лежит, пытаясь все-таки подняться, словно отрезанная от нитей марионетка.

— В воздухе, — продолжает магистрат, — яд отвердевает, превращаясь в тонкие, прозрачные чешуйки. Но жидкость, особенно алкоголь, как саке, растворяет его мгновенно. Посмотрите на чашки из лавы Сакураджимы: поверхность скрывает нанесенный яд. Вы увидели всю мою атаку на доске го, но не разглядели такую простую стратегию, и мне этого вполне достаточно, чтобы осознавать, что я не зря отдал свою жизнь.

Эномото — на лице написаны страх и гнев — хватается за меч, но рука онемела до такой степени, что вытащить его из ножен не удается. Он смотрит на руку в полном непонимании и, рыча, как зверь, бьет кулаком по чашке.

Она скользит по ровному полу, словно голыш — по темной воде.

— Если бы ты знал, Широяма, навозная муха, что ты наделал…

— Я знаю, что все души неоплаканных женщин, похороненных за гостиницей Харубаяши…

— Тем обезображенным шлюхам судьба при рождении уготовила смерть в канаве!

— …теперь могут успокоиться. Справедливость восторжествовала.

— Орден Ширануи продлевает их жизни, не укорачивает!

— Чтобы «Дары» могли рождаться и рождаться, подкармливая ваше безумие?

— Мы сеем и жнем наш урожай! Наш урожай — наш, и мы пользуемся им, как хотим!

— Ваш орден сеет жестокость во имя сумасшествия и…

— Догмы работают, ты, человеческое насекомое! Масло душ работает! Как мог орден, основанный на безумии, выживать столько столетий? Как мог настоятель пользоваться благосклонностью самых хитроумных людей империи, будучи шарлатаном?

«Истово верующие, — думает Широяма, — и есть настоящие монстры».

— Ваш орден умрет с вами, Владыка-настоятель. Признание Джирицу ушло в Эдо и… — его дыхание становится все более редким: яд вызывает онемение диафрагмы, — …и без вашей защиты храм на горе Ширануи незамедлительно закроют.

Отлетевшая чашка катится в широкой дуге, постукивая, что-то бормоча.

Широяма, который сидит, скрестив ноги, пытается шевельнуть руками. Они уже умерли.

— Наш орден, — Эномото хватает ртом воздух, — Богиня, ритуал жатвы душ…

Булькающий хрип срывается с губ мажордома Томине. Его челюсть дрожит.

Глаза Эномото яростно сверкают.

— Я не могу умереть!

Томине падает на доску го. Камни из обеих чаш рассыпаются.

— Старения нет… — лицо Эномото застывает, — …кожа чистая, силы не занимать…

— Учитель, мне холодно, — едва слышный голос аколита. — Мне холодно, Учитель.

— За рекой Саншо, — Широяма произносит последние слова, — вас ожидают ваши жертвы. — Язык и губы больше не подчиняются ему. «Кто-то скажет, — тело Широямы каменеет, — что нет загробной жизни. Кто-то скажет, что человеческие создания не более вечны, чем мыши или мухи — однодневки. Но ваши глаза, Эномото, доказывают, что ад — это не выдумка, потому что он — в них». Пол вздыбливается и становится стеной.

Эномото не успевает проклясть его, проклятье обрывается на полуслове.

«Оставь его здесь, — думает магистрат. — Оставь все здесь…»

Сердце Широямы останавливается. В ухе бьется пульс земли.

В дюйме лежит ракушечный камень для игры в го, идеальный и гладкий…

…черная бабочка садится на белый камень и раскрывает крылышки