Часть четвертая. Сезон дождей

Торжественная процессия движется по кладбищу, ведомая двумя буддийскими священниками, черные, белые и сине — черные цвета ряс напоминают Якобу о сороках — птицах, которых он уже не видел тринадцать лет. Один священник бьет в глухой барабан, а другой стучит палочками. Следом за ними — четверо эта с гробом Маринуса. Якоб идет со своим десятилетним сыном Юаном. Переводчики первого ранга Ивасе и Гото — в нескольких шагах позади, рядом с убеленным сединой, неувядаемым доктором Маено и Оцуки Мондзуро из Академии Ширандо. Замыкают шествие четыре стражника. За надгробие и гроб Маринуса заплатили академики, и директор де Зут благодарен их помощи: три последних сезона Дэдзима зависит от займов у казны Нагасаки.

Капли тумана собираются на рыжей бороде Якоба. Другие капли сбегают по шее под его менее всего заношенным воротником и теряются в теплом поту, покрывающем тело.

Иностранцев хоронят в самом конце кладбища, у опушки леса, которым зарос крутой склон. Это место напоминает Якобу угол для похорон самоубийц, примыкающий к церкви дяди в Домбурге. «К бывшей церкви дяди», — поправляет он себя. Последнее письмо из дома пришло на Дэдзиму три года тому назад, хотя Герти написала его за два года до получения. После смерти дяди сестра вышла замуж за директора школы в Гравенполдере — небольшом городке к востоку от Домбурга, и там же она учит малышей. Французская оккупация Валхерена делает жизнь трудной, призналась Герти, большая церковь в Вире, к примеру, превращена в казармы и конюшню для наполеоновского войска, но ее муж, написала она, хороший человек, и они счастливее, чем большинство.

Кукушкина песня разносится по туманному утру.

На участке захоронения иностранцев ожидает большая группа скорбящих, половина укрывается зонтиками. Медленный ход процессии позволяет ему внимательно рассмотреть несколько надгробий из двенадцати или тринадцати десятков, установленных здесь: он — первый голландец, когда-либо попавший в это место, — так, по крайней мере, думает Якоб, если верить записям в регистрационной книге. Имена на самых первых надгробиях заросли лишайником, но, начиная с эры Генроку — с 1690–х годов, прикидывает Якоб — надписи можно разобрать. Йонас Терпстра — скорее всего, фрисландец, умер в первый год Хоеи, в начале прошлого века, Класа Олдеварриса Бог призвал на третий год Хорияку в 1750–х, Абрахам ван Доизелар, земляк из Зеландии, умер в девятый год Аньеи за два десятилетия до прибытия «Шенандоа» в Нагасаки. Здесь же могила молодого метиса, упавшего с британского фрегата, которого Якоб назвал посмертно Джек Фартинг, и Вибо Герритсзона, умершего от «разрыва кишок» в четвертый год Киовы, девять лет тому назад: Маринус подозревал аппендицит, но сдержал свое обещание не вскрывать тело Герритсзона, чтобы узнать диагноз. Якоб помнит агрессивность Герритсзона, но его лицо уже ушло из памяти.

Доктор Маринус прибывает к месту своего последнего пристанища.

На надгробии надписи на японском и латинскими буквами: «ДОКТОР ЛУКАС МАРИНУС, ВРАЧ И БОТАНИК, УМЕР В СЕДЬМОЙ ГОД ЭПОХИ БУНКИ». Священники бормочут мантру, когда опускается гроб.

Якоб снимает шляпу из змеиной кожи и в тон языческому песнопению про себя повторяет сто сороковой псалом: «Как будто землю рассекают и дробят нас…

Семь дней тому назад Маринус не жаловался на здоровье.

— …сыплются кости наши в челюсти преисподней. Но к Тебе, Господи, очи мои…

В среду сказал, что умрет в пятницу.

— …на Тебя уповаю, не отринь души моей!

Медленно растущая аневризма мозга, объяснил он, лишит его чувств.

— Да направится молитва моя, как фимиам, пред лицем Твоим…

Он выглядел совершенно спокойным — как всегда — и написал завещание.

— …воздеяния рук моих — как жертва вечерняя».

Якоб не поверил ему, но в четверг Маринус слег.

«Выходит дух его, — сказано в сто сорок пятом псалме, — и он возвращается в землю свою…

Доктор шутил, что он — уж, сбрасывающий с себя кожу.

— …в тот день исчезают все помышления его».

Он заснул после обеда в пятницу и больше не проснулся.

Священники закончили службу. Присутствующие смотрят на директора.

— Отец, — спрашивает Юан на голландском, — вы скажете несколько слов?

Старшие академики занимают центр, слева от них пятнадцать учеников доктора, прошлых лет и нынешние, справа — люди, признательные доктору за помощь, и любопытные, несколько шпионов, монахи храма и еще кто-то, кого не разглядел Якоб.

— Прежде всего, я хочу, — говорит он на японском, — выразить искреннюю благодарность вам всем…

Ветер раскачивает деревья, и крупные капли падают на зонтики.

— …за то, что дождливый сезон не остановил вас в желании попрощаться с нашим другом…

«Я не почувствую его смерть, — думает Якоб, — пока не вернусь на Дэдзиму и не захочу рассказать ему о храме на горе Инаса, но не смогу…»

— …перед его последним путешествием. Я благодарю священников за то, что они предложили моему другу место для упокоения и разрешили мне присутствовать здесь этим утром. До самых последних дней доктор делал то, что любил больше всего: учил других и учился сам. Когда мы будем думать о Лукасе Маринусе, давайте вспомним…

Якоб замечает двух женщин, укрывающихся под широким зонтиком.

Одна помоложе — служанка? — с капюшоном на голове, закрывающим уши. На другой, постарше, — головной платок, скрывающий левую часть лица…

Якоб не может вспомнить, о чем он говорил.

— Как вы добры, Аибагава-сенсей, что решили подождать… — надо было сделать пожертвования храму, обменяться любезностями с учеными, и Якоб опасался, что она уйдет, как ранее нервничал от того, что она останется.

«Ты. — Он смотрит на нее. — Настоящая ты, на самом деле здесь».

— Это, конечно, проявление эгоизма, — начинает она по — японски, — навязывать свое присутствие столь занятому директору, которого я знала короткое время и так давно…

«В тебе столько всего, — думает Якоб, — но только не эгоизм».

— …но сын директора де Зута передал просьбу отца с такой…

Орито смотрит на Юана — тот совершенно ею очарован — и улыбается.

— …с такой вежливой настойчивостью, что я не смогла уйти.

Якоб бросает взгляд на Юана.

— Надеюсь, он не проявил излишней назойливости?

— Невозможно даже представить, что такой вежливый мальчик может кому-то показаться назойливым.

— Его учитель — художник старается, как может, приучить его к дисциплине, но после смерти матери мой сын стал неуправляемым, и боюсь, останется таким же. — Он поворачивается к спутнице Орито, не понимая, кто она: служанка, ассистентка или коллега. — Я — де Зут, — говорит он. — Благодарю вас, что пришли.

Молодую женщину не смущает, что он иностранец:

— Меня зовут Яиои. Я не должна рассказывать, как часто она говорит о вас, а не то она будет дуться на меня весь день.

— Аибагава-сенсей, — Юан передает отцу, — сказала, что знала маму еще до того, как вы, отец, прибыли в Японию.

— Да, Юан, Аибагава-сенсей была очень добра и иногда помогала твоей матери и ее сестрам в чайных домах Маруямы. Но по какому поводу, сенсей, вы находитесь в Нагасаки в это… — он оглядывает кладбище, — …в это печальное время? Я слышал, что у вас акушерская практика в Мияко.

— Да, так и есть, но доктор Маено пригласил меня сюда помочь советами одному его ученику, который планирует открыть Школу родовспоможения. Я не была в Нагасаки с… ну, с тех пор, как покинула город, и подумала, что пришло время вернуться в родные края. Мой приезд совершенно случайно совпал со столь печальным событием: уходом доктора Маринуса.

В ее объяснении планы посещения Дэдзимы не упоминаются, и Якоб понимает, что заглядывать туда она не собиралась. Он чувствует любопытные взгляды зевак и указывает на длинную каменную лестницу, спускающуюся от храма к реке Накашима:

— Не желаете пройтись со мной, госпожа Аибагава?

— С превеликим удовольствием, директор де Зут.

Яиои и Юан идут за ними следом в нескольких шагах, а в самом конце — Ивасе и Гото, и Якоб со знаменитой акушеркой могут разговаривать в относительном уединении. Она осторожно ступает по мокрым, покрытым мхом камням.

«Я мог бы рассказать тебе многое и многое, — думает Якоб, — и совсем ничего».

— Я слышала, — говорит Орито, — ваш сын — ученик художника Шунро?

— Шунро-сенсей пожалел талантливого мальчика, да.

— Значит, ваш сын унаследовал талант художника от отца?

— У меня нет талантов! Я неумеха с двумя левыми руками.

— Простите, что не соглашаюсь. У меня есть доказательство обратного.

«Так она по — прежнему хранит тот веер!»

Якоб не может удержаться от радостной улыбки.

— Растить его, должно быть, тяжело после смерти Цукинами — самы.

— Раньше он жил на Дэдзиме. Маринус и Илатту учили его, и я нанял, как мы называем, «няню». А теперь он уже два года живет у учителя, но магистрат позволяет ему посещать Дэдзиму на каждый десятый день. И пусть я очень жду прихода корабля из Батавии, чтобы поддержать Дэдзиму, меня страшит перспектива расставания с сыном…

Невидимый дятел выстреливает короткие очереди где-то неподалеку.

— Маено-сенсей сказал мне, — говорит она, — что доктор Маринус умер очень спокойной смертью.

— Он гордился вами. «Такие ученики, как госпожа Аибагава, придают смысл моей жизни, Домбуржец», — так говорил он, и: «Знания существуют, лишь когда их передают…» — «Как любовь», — добавил бы от себя Якоб. — Маринус был циничным мечтателем.

На половине пути они слышат и видят вспенившуюся кофейно — коричневую реку.

— Великий учитель обретает бессмертие, — замечает она, — в своих учениках.

— Аибагава-сенсей может сказать «в ее учениках».

— Ваше владение японским языком достойно восхищения, — хвалит его Орито.

— Такие комплименты доказывают, что я до сих пор делаю ошибки. В этом сложность статуса даймё: никто не смеет поправить меня. — Он замолкает на какое-то время. — Огава-сама поправлял, но он был особенным переводчиком.

Выше по склону, на укрытой туманом горе, голосистые птицы зовут и спрашивают о чем-то.

— И смелым человеком. — Тон Орито говорит Якобу, что она знает, как погиб Огава и почему.

— Когда мать Юана была жива, я просил ее поправлять мои ошибки, но учительница из нее получалась никудышная. Она говорила, что мои промахи «звучат так мило».

— И все же ваш словарь теперь можно найти в каждом феоде. Мои студенты не говорят: «Дай мне голландский словарь», они говорят: «Дай мне Дазуто».

Ветер треплет длинные ветви ясеней.

Орито спрашивает:

— Уильям Питт еще жив?

— Уильям Питт сбежал с обезьяной на «Санта — Марии» четыре года тому назад. Утром, когда отчалил корабль, он поплыл за ним. Стражники точно не знали, распространяются ли на него законы сегуна, и дали ему возможность уплыть. Без него только доктор Маринус, И во Ост и я оставались с тех времен, когда вы приходили сюда ученицей. Ари Грот возвращался дважды, но только на время торгового сезона.

Позади них Юан говорит что-то забавное, и Яиои смеется.

— Если бы Аибагава-сенсей пожелала когда-нибудь посетить Дэдзиму, тогда… тогда…

— Директор де Зут очень любезен, но я должна вернуться завтра в Мияко. Несколько придворных дам беременны, и им нужна помощь.

— Конечно! Конечно! Я не подразумевал, что… в смысле, я не… — Якоб замирает, не в силах выразить, что он не хотел подразумевать. — Ваши обязанности, — бормочет он, — ваши обязанности, они… важнее всего.

Внизу, у последней ступени лестницы, носильщики паланкинов натирают маслом свои бедра и голени, готовясь к возвращению с ношей в город.

«Скажи ей, — приказывает себе Якоб, — или всю оставшуюся жизнь будешь упрекать себя в трусости».

Он решает провести остаток жизни, упрекая себя в трусости.

«Нет, я не могу».

— Я должен вам кое-что рассказать. В тот день, двенадцать лет тому назад, когда Эномото похитил вас, я был на Сторожевой башне и все видел. — Якоб не осмеливается взглянуть на нее. — Я видел, как вы пытались убедить стражников у ворот, чтобы они пропустили вас на Дэдзиму. Ворстенбос только что обманул меня, и я, как надувшийся от злости ребенок, только смотрел на вас, но ничего не сделал. Я мог бы прибежать, начать спорить, шуметь, позвать нужного переводчика или Маринуса… но я этого не сделал. Бог свидетель, я не мог предположить последствий моего бездействия… представить себе не мог, что не увижу вас до сегодняшнего дня… а когда ко мне вернулся разум, то… — в горле словно застряла рыбья кость, — …когда я прибежал к воротам, чтобы… чтобы… помочь, я опоздал.

Орито слушает, ступает осторожно, глаз ее не видно.

— Год спустя я попытался исправить случившееся. Огава-сама попросил меня спрятать в надежном месте свиток, который попал к нему от беглеца из храма, вашего храма, храма Эномото. Через несколько дней пришли новости о гибели Огавы — самы. Месяц за месяцем я учил японский язык, чтобы перевести свиток. День, когда я понял, что выпало на вашу долю из-за моего бездействия, стал самым худшим днем в моей жизни. Но мое отчаяние не могло вам помочь. Ничто не могло вам помочь. Во время инцидента с «Фебом» я заслужил доверие магистрата Широямы, а он — мое, и тогда я решился на смертельный риск и передал этот свиток ему. Ходили разные слухи о его смерти и смерти Эномото, я так и не смог понять — где правда, а где вымысел, но вскоре узнал, что храм Ширануи разгромлен, а феод Киога передан владыке Хизена. Я рассказываю вам это… я рассказываю вам, потому что… потому что не рассказать — ложь по умолчанию, а я не могу вам лгать.

Ирисы цветут в подлеске. Пунцовый Якоб вымотан рассказом.

Орито отвечает не сразу.

— Когда боль острая, когда решения животрепещущие, мы верим, что мы — хирурги. Но по прошествии времени все видится гораздо яснее, и сейчас я воспринимаю нас лишь хирургическими инструментами, использованными миром, чтобы избавиться от ордена горы Ширануи. Если бы вы укрыли меня на Дэдзиме в тот день, я бы не испытала той боли, это так, но Яиои до сих пор пребывала бы там узницей. Догмы соблюдались бы по — прежнему. За что мне вас прощать, если вы не совершили ничего неправильного?

Они спускаются к подножию горы. Река ревет.

В ларьке продают амулеты и жареную рыбу. Скорбящие становятся обычными людьми.

Кто-то говорит, кто-то шутит, кто-то просто смотрит на голландского директора и акушерку.

— Должно быть, это тяжело, — говорит Орито, — не знать, когда вы сможете увидеть Европу.

— Чтобы облегчить боль, я стараюсь думать о Дэдзиме как о доме. Мой сын, в конце концов, здесь.

Якоб представляет себе, как обнимает эту женщину, которую он никогда не обнимал…

…и как целует ее, всего один лишь раз… между бровей.

— Отец? — Юан хмурится, глядя на Якоба. — Вам нездоровится?

«Как быстро ты взрослеешь, — думает отец. — Почему меня об этом не предупредили?»

Орито говорит на голландском:

Похоже, директор де Зут, наш общий путь завершен