Глава 38. СТОРОЖЕВАЯ БАШНЯ НАДЭДЗИМЕ
Полдень 20 октября 1800 г.
Уильям Питг фыркает, услышав поднимающиеся шаги. Якоб де Зут, не отрываясь, продолжает смотреть в подзорную трубу на «Феб»: на расстоянии тысяча ярдов отсюда, под парусами, наполненными влажным северо — западным ветром, фрегат проходит мимо китайской фактории — несколько ее обитателей сидят на крышах, наблюдая за зрелищем — и направляется к Дэдзиме.
— Значит, Ари Грот все-таки всучил вам эту шляпу из так называемой змеиной кожи?
— Я приказал всем идти в магистратуру, доктор. И вам в том числе.
— Останетесь здесь, Домбуржец, и вам понадобится врач.
Фрегат открывает орудийные порты, клак — клак — клак, будто стучат по гвоздям.
— Или… — Маринус сморкается, — …могильщик. Дождь будет идти весь день. Посмотрите, — он чем-то шуршит. — Кобаяши прислал вам плащ, чтобы укрыться от дождя.
Якоб опускает трубу.
— Прежний хозяин умер от оспы?
— Немного щедрости для мертвого врага, чтобы ваш дух не преследовал его.
Якоб накидывает соломенный плащ на плечи.
— Где Илатту?
— Там же, где все здравомыслящие люди: в казармах магистратуры.
— Ваш клавесин перевезли благополучно?
— Клавесин и фармакопею. Пойдемте и присоединимся к ним.
Дождь хлещет Якоба по лицу.
— Дэдзима — мое рабочее место.
— Если вы полагаете, что англичане не начнут стрелять, потому что какой-то зазнавшийся клерк…
— Я так не полагаю, доктор, но… — он замечает, что двадцать или больше ярко — красных мундиров морских пехотинцев залезают на ванты. — Они готовятся отражать атаку… возможно. Чтобы стрелять из мушкетов, им надо подойти где-то… ярдов на сто двадцать. Слишком рискованно для них: могут сесть на мель во враждебных Британии водах.
— По мне лучше рой мушкетных пуль, чем залп ядер.
«Даруй мне мужества», — молится Якоб.
— Моя жизнь в руках Господа.
— О — о, какую печаль, — вздыхает, устремив взор к небесам, Маринус, — несут эти святые слова.
— Вот и отправляйтесь в магистратуру, чтобы не слышать их.
Маринус облокачивается на поручень.
— Юный Ост все думал, что у вас в рукаве спрятана какая-то хитрая секретная защита, нечто такое, что может обратить все вспять.
— Моя защита, — Якоб достает Псалтырь из нагрудного кармана, — это моя вера.
Надежно укрыв книгу плащом, Маринус внимательно рассматривает старый толстый том и касается пальцем мушкетной пули, вгрызшейся в кожаный переплет.
— В чье сердце она метила?
— Моего деда, но эта книга в моей семье со времен Кальвина.
Маринус читает титульную страницу.
— Псалтырь? Домбуржец, вы точно двуногий склад чудес! Как же вам удалось протащить на берег эту подборку неравных по качеству переводов с арамейского языка?
— Огава Узаемон в критический момент закрыл на него глаза.
— «Тебе, дарующему спасение царям, — читает Маринус, — и избавляющему Давида, раба Твоего, от лютого меча».
Ветер доносит приказы, которые отдают на «Фебе».
На площади Эдо офицер кричит на солдат: они отвечают ему хором.
В нескольких ярдах за ними развевается и шуршит голландский флаг.
— Эта трехцветная скатерть не умрет, защищая вас, Домбуржец.
«Феб» приближается: стройный, прекрасный, грозный.
— Никто не умирал за флаг: только за то, что этот флаг означает.
— Мне не терпится узнать, за что вы рискуете жизнью. — Маринус убирает руки под его то ли плащ, то ли пальто. — Не потому же, что английский капитан назвал вас «мелким лавочником».
— Как нам всем известно, этот флаг — самый последний голландский флаг на всем свете.
— Как нам всем известно, это так. Но он все равно не умрет за вас.
— Он… — Якоб замечает, что английский капитан следит за ними в подзорную трубу, — уверен, что голландцы — трусы. Начиная с Испании, каждая нация в нашем беспокойном соседстве пыталась покончить с нами. И ни у кого не вышло. Даже само Северное море не смогло выгнать нас из нашего заболоченного угла континента, и знаете — почему?
— Ответ на поверхности, Домбуржец: потому что вам некуда уходить!
— Потому что мы чертовски упрямы, доктор.
— Захотел бы ваш дядя, чтобы вы продемонстрировали голландское мужество, погибнув под грудой черепицы и камнями?
— Мой дядя процитировал бы Лютера: «Друзья показывают нам, что мы можем сделать, враги — что должны», — Якоб отвлекается от сказанного, нацелив трубу на носовую фигуру фрегата, который уже в шестистах ярдах. Тот, кто вырезал фигуру, наделил «Феба» дьявольской решимостью. — Доктор, вы должны уйти немедленно.
— Но подумайте о вашей дэдзимской должности, де Зут! Мы же так докатимся до директора Оувеханда и его помощника Грота. Дайте-ка мне вашу трубу.
— Грот — наш самый лучший торговец: он продаст даже овечий помет пастухам.
Уильям Питт фыркает, глядя на «Феб» с почти человеческим презрением.
Якоб снимает с себя соломенную накидку Кобаяши и надевает на обезьяну.
— Пожалуйста, доктор, — от дождя деревянный настил уже мокрый, — не удлиняйте список моих провинностей.
Чайки снимаются с конька заколоченной досками Гильдии переводчиков.
— Это обвинение на вас не повесят! Я неуничтожим, как Вечный Жид. Я проснусь завтра — или через несколько месяцев — и начну все сначала. Поглядите-ка: Даниэль Сниткер на квартердеке. Его выдает обезьянья походка…
Пальцы Якоба касаются свернутого носа: «Неужто это случилось только в прошлом году?»
Рулевой «Феба» выкрикивает приказы. Матросы сворачивают марсели…
…и военный корабль замирает в трехстах ярдах от них.
Страх Якоба — размером с новый внутренний орган, расположенный между сердцем и печенью.
Впередсмотрящие прикладывают ладони рупором ко ртам и кричат исполняющему обязанности директора: «Брысь, голландский мальчишка, брысь — брысь- брысь!» — и показывают средним и указательным пальцами, что должны делать его ноги.
— Почему… — голос Якоба нервный и высокий, — …почему англичане делают так?
— Мне кажется, началось все с лучников в битве при Азенкуре.
Ствол орудия выкатывается из самого дальнего порта затем еще один, наконец — все двенадцать.
Чибисы низко летят над сероватой водой, с кончиков крыльев капает морская вода.
— Они сейчас выстрелят. — Голос Якоба прямо-таки чужой. — Маринус! Уходите!
— Если на то пошло, Пиет Баерт рассказал мне, что однажды зимой — недалеко от Палермо, если не ошибаюсь, — Грот на самом деле продал овечий помет пастухам.
Якоб видит, как английский капитан открывает рот и орет…
— Огонь! — Якоб закрывает глаза, кладет руку на Псалтырь.
Дождь очищает их каждую секунду, пока не гремят выстрелы.
Громовое стаккато оглушает Якоба. Небо качается из стороны в сторону. Одно орудие чуть отстает от других. Он не помнит, как бросился на пол смотровой площадки, но находит себя там. Проверяет руки — ноги. Все на месте. Костяшки пальцев поцарапаны, необъяснимым образом болит левое яичко, но в остальном он цел и невредим.
Все собаки лают, все вороны каркают.
Маринус облокачивается на поручень.
— Складу номер шесть потребуется ремонт, большая дыра в Морской стене за Гильдией, полицейскому Косуги, возможно… — с аллеи Морской стены доносится громкий треск, что-то рушится, — нет, уж точно придется провести ночь в другом месте, и я от страха брызнул мочой на бедро. Наш победоносный флаг, как вы видите, не пострадал. Половина ядер перелетела через нас… — доктор смотрит на берег, — … и они вызвали там разрушения. Quid non mortalia pectora cogis, Auri sacra fames.
Пороховое облако, окутавшее фрегат, разносится бризом.
Якоб встает и пытается успокоить дыхание.
— Где Уильям Питт?
— Удрал. Один японский макак умнее двух людей разумных.
— Я не знал, что вы — ветеран боев, доктор.
Маринус шумно выдыхает:
— Стрельба артиллерии в упор привела вас в чувство или мы остаемся?
«Я не могу оставить Дэдзиму, — знает Якоб, — и мне страшно умирать».
— Значит, остаемся, — Маринус щелкает языком. — У нас есть короткая передышка, прежде чем британцы продолжат свое представление.
Колокол храма Рюгадзи возвещает о наступлении часа Лошади, как в любой другой день.
Якоб смотрит на Сухопутные ворота. Несколько стражников неуверенно выходят из них.
Отряд бежит от площади Эдо, по Голландскому мосту.
Он вспоминает, как Орито унесли в паланкине.
Он задается вопросом: как она сейчас выживает, и молча молится за нее.
Футляр из кизилового дерева, оставленный Огавой, спрятан у него под камзолом.
«Если я погибну, пусть его найдут, и пусть свиток прочитает кто-нибудь из власть имущих…»
Какие-то китайские торговцы пальцами указывают друг другу на что-то и машут руками.
Суматоха у орудийных портов «Феба» обещает продолжение.
«Если я не начну говорить, — понимает Якоб, — то тресну, как упавшая на пол тарелка».
— Я знаю, во что вы не верите, доктор: так во что вы верите?
— О — о, в методологию Декарта, в сонаты Доменико Скарлатти, в эффективность коры хининового дерева при малярии… Так мало, на самом деле, того, во что действительно стоит верить или не верить. Лучше просто попытаться сосуществовать, а не искать в других…
Облака разливаются на горных склонах, дождь стекает по шляпе Ари Грота.
— Северная Европа — место холодного света и четких линий… — Якоб знает, что несет околесицу, но не может остановиться, — и таково протестантство. Средиземный мир полон солнечного света и непроницаемых теней. Таков католицизм. А здесь этот… — Якоб обводит рукой побережье, — этот… сверхъестественный… Восток… с его колоколами, драконами, миллионами. И эта теория переселения душ, кармы… чистая ересь у нас дома… обретает э… э… — Голландец чихает.
— Будьте здоровы, — Маринус ополаскивает лицо дождевой водой. — Правдоподобна?
Якоб вновь чихает.
— Я говорю чушь.
— Когда говоришь чушь, сказанное иной раз обретает глубокий смысл.
На склоне теснящихся крыш над одним из домов поднимается дым.
Якоб пытается найти «Дом Глициний», но Нагасаки — это лабиринт.
— Те, кто верят в карму, доктор… они верят, что непреднамеренные грехи возвращаются к человеку, чтобы мучить его, не в следующей жизни, а в этой же, продолжающейся.
— Какое бы вы ни совершили преступление, Домбуржец, — Маринус достает для них по яблоку, — я сомневаюсь, чтобы оно было столь ужасным, что в настоящее время мы получаем за него честно отмеренное и справедливое наказание.
Он кусает яблоко…
На этот раз артиллерийский залп сшибает на пол их обоих.
Якоб лежит, свернувшись клубком, словно мальчик, закутавшийся в одеяло, в комнате, полной привидений.
Куски черепицы сыплются на землю. «Я потерял яблоко», — думает он.
— Клянусь Христом, Магометом и Фу Си, — говорит Маринус, — нас едва не убило.
«Я выжил во второй раз, — думает Якоб, — но все плохое приходит трижды».
Голландцы помогают друг другу подняться, словно два инвалида.
Створки Сухопутных ворот как ветром сдуло. Ровные шеренги солдат на площади Эдо уже не такие ровные. Два ядра прошили их строй в разных местах. «Как каменные шарики, — вспоминаются Якобу детские игры, — деревянных солдатиков».
Пять, или шесть, или семь окровавленных людей лежат на земле, дергаясь и крича.
Хаос, крики, беготня, дома в ярко — красных языках пламени.
«Новые плоды следования твоим принципам, — насмехается внутренний голос, — президент де Зут».
Моряки «Феба» перестали корчить им рожи.
— Посмотрите туда, — доктор указывает на крышу внизу. Ядро вошло с одной стороны, вышло с другой, и полетело дальше, чтобы крушить все, что встретится на пути. Половина ступеней лестницы, ведущей на Флаговую площадь, сбита. У них на глазах часть конька рушится, проваливаясь в верхнюю комнату.
— Бедный Фишер, — добавляет Маринус. — Новые друзья сломали все его игрушки. Послушайте, Домбуржец, вы четко обозначили свою позицию, и не будет никакого позора, если…
Доски трещат, лестница, ведущая на смотровую площадку, разваливается.
— Что ж, — не унывает Маринус, — мы можем прыгнуть в комнату Фишера… наверное…
«Будь я проклят, — Якоб наводит подзорную трубу на Пенгалигона, — если сейчас убегу».
Он видит артиллерийские расчеты на квартердеке.
— Доктор, карронады…
Он видит, как Пенгалигон нацеливает трубу на него.
«Проклятие на твою голову, смотри и учись, — думает Якоб, — какие они, голландские лавочники».
Один из английских офицеров, похоже, в чем-то не согласен с капитаном.
Капитан игнорирует его. Пороховые заряды исчезают в широких, задранных к небу стволах самых смертоносных орудий ближнего боя.
— Цепные ядра, доктор, — говорит Якоб. — Не спастись.
Он опускает трубу: смотреть смысла нет.
Маринус кидает огрызок яблока в «Феб».
— Cras Ingens Iterabimus Aequor.
Якоб представляет себе летящий к ним конус шрапнели…
…расширившийся до сорока футов при подлете к смотровой площадке.
Шрапнель прошьет их одежду, кожу и внутренности и полетит дальше.
«Не позволяй смерти, — укоряет себя Якоб, — стать твоей последней мыслью».
Он пытается вернуться на извилистые тропы прошлого, которые привели его сюда, в настоящее…
Ворстенбос, Звардекрон, отец Анны, поцелуй Анны, Наполеон…
— Вы не будете возражать, если я прочитаю двадцать второй псалом, доктор?
— Вы не будете возражать, если я присоединюсь к вам, Якоб?
Плечом к плечу, они держатся за поручень ограждения смотровой площадки под непрекращающимся дождем.
Племянник пастора снимает шляпу Грота, прежде чем обратиться к своему Создателю.
— «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться…
Голос Маринуса ровный и уверенный, Якоба — дрожит.
— …Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим…
Якоб закрывает глаза и представляет себе церковь дяди.
— …Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего.
Рядом с ним — Герти. Якобу очень хочется, чтобы она встретилась с Орито…
— Если я пойду и долиною смертной тени…
…а этот свиток все еще у Якоба, и: «Я сожалею, сожалею…»
— …не убоюсь зла: потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох…
Якоб ждет грохота, и свиста шрапнели, и боли.
— …они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу…
Якоб ждет грохота, и свиста шрапнели, и боли.
— …в виду врагов моих; так, умастил елеем голову мою…
Голос Маринуса смолк: наверное, он позабыл слова.
— …чаша моя преисполнена. Так, благость и милость да сопровождают меня…
Якоб чувствует, как Маринуса трясет от тихого смеха.
Открывает глаза и видит уходящий «Феб».
Гротовые паруса опускаются, подхватывают мокрый ветер, раздуваются…
На кровати директора ван Клифа Якобу спится плохо. Следуя привычке раскладывать все по полочкам, он составляет перечень причин, препятствующих крепкому сну: во — первых, блохи в постели ван Клифа; во — вторых, праздничный дэдзимский джин Баерта — так называемый джин, потому что у этого напитка вкус чего угодно, только не джина; в — третьих, устрицы от магистрата Широямы; в — четвертых, инвентарный список Кона Туоми поврежденной недвижимости голландцев; в — пятых, завтрашняя встреча с Широямой и официальными лицами магистратуры и в — шестых, его впечатления от «Инцидента с «Фебом», как потом назовет случившееся История, и возможные его последствия. В колонке дебита: англичане не смогли выжать ни одного зубка чеснока из голландцев и ни одного кристалла камфары из японцев. Любые англо — японские соглашения невозможны, по крайней мере, на последующие два — три поколения.
В колонке кредита: личный состав сократился до восьми европейцев и горстки рабов — слишком мало для того, чтобы даже называться «костяком фактории», и если не прибудет корабль следующим июнем — скорее всего, нет, если Ява захвачена англичанами, а Голландская ОИК более не существует, — Дэдзиме придется брать займы у японской стороны, чтобы оплачивать текущие расходы. Как отнесется доброжелательный хозяин к своему «давнему союзнику», особенно если японцы сочтут голландцев частично виновными в приходе «Феба»? Переводчик Хори принес новости о потерях на берегу: шесть солдат погибли на площади Эдо и еще шестеро ранены, несколько горожан получили ожоги, когда начался пожар от ядра, попавшего в кухню одного дома в районе Шинмачи. Политические последствия, опасается он, будут еще более неопределенными. «Я никогда не слышал, — думает Якоб, — о двадцатишестилетнем директоре…
…или, — он ерзает и ворочается, — о фактории, переживающей такой глубокий кризис, как Дэдзима».
Ему недостает Высокого дома, но директор должен спать рядом с сейфами.
Рано утром следующего дня Якоба встречают в магистратуре переводчик Гото и мажордом Томине. Томине извиняется перед Якобом и просит оказать им услугу перед встречей с магистратом: вчера вечером у горла бухты рыбацкая лодка подобрала тело иностранного моряка. Не смог бы директор де Зут взглянуть на тело и определить, принадлежит ли оно матросу с «Феба»?
Якоб не боится мертвецов: он помогал дяде на каждых похоронах в Домбурге.
Мажордом ведет его через двор к пустующему складу.
Он произносит неизвестное Якобу слово, Гото переводит:
— Место, где ждет мертвое тело.
«Покойницкая», — понимает Якоб. Гото просит Якоба научить его этому слову.
У здания их ожидает пожилой буддист с ведром воды.
— Чтобы очиститься, — объясняет Гото, — когда мы покинем… «покойницкую».
Они входят. Маленькое окошко, и запах смерти.
Единственный узник здесь — лежащий на соломенном тюфяке молодой матрос, метис с забранными в конский хвост волосами.
На нем парусиновые штаны моряка, на руке вытатуирована ящерица.
Из-за открытой двери в покойницкой сильный холодный сквозняк.
Воздух шевелит волосы парня, подчеркивая его недвижность.
Мажордом берет поднос, на котором лежит британский фартинг.
На аверсе монеты надпись «КОРОЛЬ ГЕОРГ III», на реверсе — Британия.
— У меня нет сомнения, — говорит Якоб, — что это матрос с «Феба».
— Са, — кивает мажордом Томине. — Но он англичанин?
«Только его мать и Создатель могут дать точный ответ», — думает Якоб. Он говорит Гото: «Пожалуйста, передайте Томине — сама, что его отец, возможно, был европейцем. Его мать, возможно, была негритянкой. Это все, что я могу сказать».
Мажордом ответом недоволен:
— Так он — англичанин?
Якоб обменивается взглядом с Гото: переводчики часто должны давать перевод и объяснять, что означает то или иное.
— Если японская женщина родит мне сына, — Якоб спрашивает Томине, — он будет голландцем или японцем?
Невольно Томине кривится от такого бестактного вопроса:
— Полукровкой.
— Тогда, — Якоб указывает на труп, — и он такой же.
— Но, — настаивает мажордом, — директор де Зут говорит, что он англичанин?
Только курлыканье голубей из-под карниза нарушает утреннюю тишину.
Якобу не хватает Огавы. Он спрашивает Гото на голландском: «Я чего-то не понимаю?»
— Если иностранец — англичанин, — отвечает переводчик, — тело выбросят в канаву.
«Благодарю», — думает Якоб.
— А в противном случае его похоронят на кладбище иностранцев?
Сообразительный Гото кивает:
— Директор де Зут прав.
— Мажордом, — Якоб обращается к Томине. — Этот молодой человек — не англичанин. У него слишком темная кожа. Я хочу, чтобы его похоронили… — «как христианина» — на кладбище горы Инаса. Пожалуйста, положите монету ему в могилу.
На полпути по коридору к комнате Последней хризантемы небольшой внутренний дворик, где растет клен над маленьким прудом. Якобу и Гото предложено подождать на веранде, пока мажордом Томине проконсультируется с магистратом Широямой перед их аудиенцией.
Опавшие красные листья плывут по размытому отражению солнца на поверхности темной воды.
— Поздравляю, — произносится на голландском, — с повышением, директор де Зут.
«Встречи никак не избежать». Якоб поворачивается лицом к убийце Огавы и похитителю Орито.
— Доброе утро, Владыка-настоятель, — отвечает он на голландском, чувствуя, как прижимается к ребрам свиточный футляр из кизилового дерева. Длинный тонкий выступ, должно быть, заметен на левой стороне.
Эномото поворачивается к Гото:
— Тебя наверняка заинтересуют некоторые картины в коридоре.
Гото кланяется:
— Владыка-настоятель, правила Гильдии переводчиков запрещают…
— Ты забываешь, кто я. Я прощаю только один раз.
Гото смотрит на Якоба, Якоб кивком соглашается.
Он старается чуть развернуться, чтобы скрыть футляр.
Один из молчаливых слуг Эномото сопровождает Гото, другой остается неподалеку.
— Голландский директор проявил смелость против корабля, — Эномото с удовольствием практикует голландский. — Новости путешествуют по всей Японии, даже сейчас.
Якоб может только думать о Двенадцати догмах ордена Ширануи. «Когда члены ордена умирают, — думает Якоб, — разве не открывается всем фальшь догм? Разве Богиня — не просто безжизненный деревянный чурбан? Разве все страдания сестер и утопленные младенцы не становятся тогда напрасными?»
Эномото хмурится, словно прислушивается к дальним голосам.
— Впервые увидев вас в Зале шестидесяти циновок год тому назад, я подумал…
Белая бабочка медленно пролетает совсем близко от лица Якоба.
— …я подумал: «Странно: он иностранец, но чем-то нас тянет друг к другу. Понимаете?»
— Я помню тот день, — подтверждает Якоб, — но никакой тяги не почувствовал.
Эномото улыбается, как улыбнулся бы взрослый неумелому вранью ребенка.
— Когда господин Грот говорит: «Де Зут продает ртуть», — я думаю: «Вот оно: общее».
Черноголовая птица наблюдает с полыхающего красным цветом дерева.
— И я покупаю ртуть, но при этом думаю: «Взаимосвязь остается. Странно».
Якоб гадает, как страдал Огава Узаемон перед смертью.
— Затем я слышу: «Господин де Зут сделал предложение Аибагаве Орито». И думаю: «О — о-о — о!»
Якоб не может скрыть изумления. Листья на воде крутятся, очень медленно.
«Как вы… — и он думает: — Этим я только подтверждаю его слова».
— Ханзабуро выглядит очень глупым, поэтому он очень хороший шпион.
На плечи Якоба словно навалили камней. Болит спина.
Он видит, как Ханзабуро вырывает страницу из его тетради…
«…и та страница, — думает Якоб, — проходит перед чередой похотливых глаз».
— Что вы делаете с монахинями в вашем храме? Почему вы должны… — Якоб едва успевает остановиться, не выболтать то, что знал аколит Джирицу. — Почему вы украли ее, когда человек вашего положения может выбрать кого угодно?
— У нас с ней тоже есть что-то общее. Вы, я, она. Приятный треугольник…
«И есть четвертый угол, — думает Якоб, — имя ему Огава Узаемон».
— …а сейчас она всем довольна, — Эномото переходит на японский язык. — В Нагасаки она занималась важным делом, но ее миссия на Ширануи еще более важна. Она служит феоду Киога. Она служит Богине. Она служит моему ордену. — Он снисходительно улыбается, видя бессилие Якоба. — Я теперь понимаю. Наше общее — это не ртуть. Нашим общим была Орито.
Белая бабочка пролетает совсем близко от лица Эномото.
Рука настоятеля описывает круг над бабочкой…
…и она падает, безжизненная, как бумажный лист, в темную воду.
Мажордом Томине видит голландца и настоятеля и останавл и вается.
— Теперь нас более не тянет друг к другу, директор де Зут. Наслаждайтесь долгой — долгой жизнью.
Тонкие бумажные шторы закрывают прекрасный вид на Нагасаки, придавая комнате Последней Хризантемы почти траурную атмосферу, у Якоба ощущение, будто он в тихой часовне на шумной улице родного города. Розовые и оранжевые цветы в вазе наполовину выцвели от штор. Якоб и Гото становятся на колени на маты лишайникового цвета перед магистратом. «За эти два дня, — думает Якоб, — он постарел на пять лет».
— Так любезно со стороны голландского директора посетить нас в такое… заполненное неотложными делами время.
— Уважаемый магистрат, несомненно, занят делами ничуть не меньше. — Голландец просит Гото отблагодарить магистрата надлежащим официальным языком за поддержку во время недавнего кризиса.
Гото успешно переводит: Якоб узнает слово — кризис.
— Иностранные корабли, — отвечает магистрат, — заходили в наши воды до этого. Рано или поздно, их пушки должны были заговорить. «Феб» стал нашим учителем, и в следующий раз… — он резко вдыхает, — …слуги сегуна будут лучше подготовлены. Ваш «понтонный мост» указан в моем отчете для Эдо. Но сейчас судьба не оказалась столь благосклонна ко мне.
Накрахмаленный воротник царапает шею Якоба.
— Я наблюдал за вами вчера, — говорит магистрат, — на Сторожевой башне.
— Благодарю вас за… — Якоб не уверен, как ответить, — …за ваше беспокойство.
— Я подумал о Фаэтоне, вокруг которого летали молнии и гремел гром.
— К счастью для меня, англичане целились не так хорошо, как Зевс.
Широяма открывает свой веер и вновь складывает его.
— Вы боялись?
— Я хотел бы сказать, «нет», но, честно говоря… никогда раньше не испытывал такого страха.
— И все же, имея возможность убежать, вы остались на посту.
«Но не после второго залпа, — думает он. — Лестница- то обрушилась».
— Мой дядя, который заменил мне отца, всегда ругал меня за… — он просит Гото перевести слово «упрямство».
Снаружи бамбук покачивается под морским бризом. Шорох такой печальный.
Взгляд Широямы цепляется за выпуклость от футляра на одежде Якоба…
…но говорит магистрат о другом:
— Мой отчет для Эдо должен ответить на один вопрос.
— Если я смогу помочь, ваша честь, с превеликим удовольствием.
— Почему англичане уплыли до того, как полностью разрушили Дэдзиму?
— Та же загадка мучила меня всю ночь, ваша честь.
— Вы, должно быть, видели, как они заряжали свои пушки на квартердеке.
Якоб просит Гото объяснить, что пушки годятся для пробивания больших дыр в кораблях и стенах, а карронады — для пробивания малых дыр во множестве людей.
— Тогда почему англичане не убили карронадами вражеского директора?
— Возможно, капитан захотел не усугублять разрушение Нагасаки, — Якоб пожимает плечами. — Возможно, это был… — Он просит Гото перевести — …акт милосердия.
Доносится детский голос, приглушенный стенами двух — трех комнат.
«Сын магистрата, — полагает Якоб, — которому помогла родиться Орито».
— Возможно, — размышляет Широяма, разглядывая большой палец, — ваша смелость устыдила врага.
Якоб, вспомнив четыре года жизни в Лондоне, сомневается в правильности предположения, но кланяется в ответ.
— Ваша честь повезет в Эдо свой отчет?
Боль перекашивает лицо Широямы, и Якоб гадает, в чем причина. Магистрат отвечает, но у Гото явные проблемы с переводом.
— Его честь говорит… — Гото замолкает. — Эдо потребует, э — э… этот термин в ходу у торговцев, «окончательного расчета»?
Якоб достаточно хорошо знает японцев, чтобы понимать, что лучше обойтись без уточняющих вопросов.
Он замечает доску го в углу, видит, что партия та же, с его прошлого визита, двумя днями раньше: сделано лишь несколько ходов.
— Мой соперник и я, — говорит Широяма, — редко встречаемся.
Якоб представляет себе, с кем может играть магистрат.
— Владыка-настоятель феода Киога?
Магистрат кивает:
— Владыка-настоятель — мастер игры. Он распознает слабости противника и использует их, чтобы связать его силы. — Он с сожалением смотрит на доску. — Боюсь, что моя позиция безнадежна.
— Моя позиция на Сторожевой башне, — говорит Якоб, — тоже была безнадежной.
Кивок мажордома Томине переводчику Гото означает: «Время».
— Ваша честь, — Якоб нервно вытаскивает футляр из-под камзола. — Почтеннейше прошу вас прочесть этот свиток, когда вы будете в одиночестве.
Широяма хмурится и смотрит на мажордома.
— Порядок требует, — Томине объясняет Якобу, — что все письма от голландцев должны переводиться двумя членами Гильдии переводчиков Дэдзимы, и лишь потом…
— Британский корабль приплыл к Нагасаки и открыл огонь, и как установленный порядок помог в борьбе с ним? — раздражение вырывает Широяму из меланхолии. — Если это петиция для увеличения квоты меди или какая-то другая просьба, тогда директор де Зут должен знать, что моя звезда в Эдо не поднимается к зениту…
— Откровенное, личное письмо, ваша честь. Пожалуйста, простите за мой жалкий японский язык.
Якоб чувствует, что его ложь успокаивает любопытство Томине и Гото.
Невинного вида футляр со свитком переходит в руки магистрата.
