Глава 37. КАЮТА КАПИТАНА ПЕНГАЛИГОНА
Примерно шесть часов вечера 19 октября 1800 г.
Темные облака сгущаются, и сумерки наполнены насекомыми и летучими мышами. Капитан узнает европейца, сидящего на носу сторожевой лодки, и опускает подзорную трубу.
— Посол Фишер подплывает к нам, мистер Толбот.
Третий лейтенант ищет правильный ответ:
— Хорошие новости, сэр.
Вечерний бриз, пахнущий дождем, шуршит страницами книги расходов.
— «Хорошие новости» я как раз ожидаю услышать от посла Фишера.
Отделенный от корабля милей спокойного моря, Нагасаки зажигает светильники и закрывает окна.
Гардемарин Малуф стучится в дверь и просовывает в щель голову:
— Поздравления от лейтенанта Хоувелла, сэр: мистера Фишера везут к нам.
— Да, я знаю. Скажите лейтенанту Хоувеллу, чтобы он сразу провел мистера Фишера в мою каюту, как только тот поднимется на борт. Мистер Толбот, передайте майору Катлипу: мне нужны несколько морских пехотинцев с заряженными ружьями, на всякий случай…
— Есть, сэр, — Толбот и Малуф убегают на молодых подвижных ногах.
Капитан остается с подагрой, подзорной трубой и закатом.
На берегу зажигают факелы на сторожевых башнях, в четверти мили за кормой.
Через минуту — две в дверь стучится хирург Нэш — каким-то своим, особенным стуком.
— Заходите, господин хирург, — говорит капитан, — вы вовремя.
Нэш входит, в этот вечер он хрипит, как порванные мехи.
— Подагра — это ингравесцентный крест, который приходится нести страдальцам, капитан.
— «Ингравесцентный»? Пожалуйста, в этой каюте говорите на простом английском, мистер Нэш.
Нэш садится на скамью у окна и помогает Пенгалигону поднять ногу.
— Подагра сначала становится хуже и лишь потом идет на поправку. — Его пальцы касаются осторожно, но прикосновения обжигают.
— Вы думаете, я не знаю этого? Удвойте дозу лекарства.
— Разумность удваивания количества опиатов на столь ранней стадии…
— Пока мы не подписали договор, удвойте дозу этого чертова Дувера!
Хирург Нэш развязывает повязки и шумно выдыхает от увиденного.
— Да, капитан, но я добавлю хны и алоэ прежде, чем в вашем пищеварительном тракте все замрет…
Фишер приветствует капитана на английском, пожимает ему руку и кивает сидящим за столом Хоувеллу, Рену, Толботу и Катлипу. Пенгалигон откашливается:
— Садитесь, посол. Мы все знаем, по какому поводу собрались.
— Сэр, один маленький момент, прежде чем мы начнем, — говорит Хоувелл. — Мистер Сниткер набросился на нас, пьяный, как старина Ной, требуя присутствия на нашей встрече с послом Фишером и клянясь, что никогда не позволит чужаку «высосать все, что по праву принадлежит мне».
— Что по праву ему положено, — вставляет Рен, — так это гвоздь в зад.
— Я сказал ему, что его позовут, когда надо, капитан, и полагаю, что поступил правильно.
— Безусловно. Кто у нас человек часа, — Пенгалигон галантно указывает на пруссака, — так это посол Фишер. Пожалуйста, попросите нашего друга рассказать о проделанной сегодня работе.
Пенгалигон вслушивается в тон ответа Фишера, пока Хоувелл записывает ответ. Речь на голландском летит без запинки.
— Согласно приказу, сэр, посол Фишер провел день в консультациях с голландцами на Дэдзиме и с японскими официальными лицами в магистратуре. Он напоминает нам, что Рим строился не один день, но верит — камни фундамента Британской Дэдзимы заложены.
— Мы рады это услышать… «Британская Дэдзима» — звучит замечательно.
Джонс приносит латунную лампу. Чигуин ставит на стол пиво и кружки.
— Начнем с голландцев: согласились ли они, в принципе, на сотрудничество?
Хоувелл переводит ответ Фишера как:
— Дэдзима почти совсем наша.
«Это «почти совсем», — думает капитан, — первая кислинка».
— Признают ли они легитимность Меморандума?
Долгий ответ дает Пенгалигону почву для размышлений о «камнях фундамента». Хоувелл продолжает писать по ходу речи Фишера.
— Посол Фишер докладывает, что новости о банкротстве голландской ОИК вызвали отчаяние среди голландцев и точно так же — среди японцев, но без наличия «Куранта» голландцы не желают верить. Он использовал это отчаяние, чтобы представить «Феб» как единственную надежду для голландцев на возвращение домой с прибылью, но один раскольник, клерк по имени… — Хоувелл уточняет у Фишера, который повторяет имя с явным неудовольствием, — …Якоб де Зут, назвал британскую нацию «тараканами Европы» и поклялся убить любого «сотрудничающего с ними мерзавца». Несогласный с такими сравнениями мистер Фишер вызвал его на дуэль. Де Зут трусливо спрятался в своей крысиной норе.
Фишер вытирает рот и добавляет еще пару предложений, которые тут же переводит Хоувелл.
— Де Зут был лакеем и у директора Ворстенбоса, и у ван Клифа, в чьем убийстве он обвинил вас, сэр. Посол Фишер рекомендует заковать его в кандалы и изолировать от всех.
«Сведение старых счетов, — думает Пенгалигон, согласно кивая, — как, собственно, и ожидалось».
— Очень хорошо.
Затем пруссак достает запечатанный конверт и клетчатую коробочку. Их он запускает по кругу, сопровождая продолжительным объяснением.
— Мистер Фишер говорит, сэр, — переводит Хоувелл, — что его дотошность заставила его рассказать вам об оппозиции де Зута, но, будьте спокойны, потому что клерк «нейтрализован». Во время пребывания на Дэдзиме мистера Фишера посетил доктор Маринус, врач фактории. Все сотрудники фактории, за исключением этого подлеца де Зута, попросили Маринуса заверить Фишера в том, что им всем известно об оливковой ветви мира, протянутой Британией. Доктор доверил ему этот замечательный конверт, адресованный вашему вниманию. В нем находится «коллективная воля европейцев Дэдзимы».
— Пожалуйста, поздравьте нашего посла, лейтенант. Мы довольны.
Легкая улыбка Петера Фишера отвечает: «Конечно же, вы довольны».
— А теперь спросите мистер Фишера о его tete-a — tete с магистратом.
Фишер и Хоувелл обмениваются несколькими фразами.
— Голландский язык, — Катлип обращается к Рену, — хрюканье спаривающихся свиней.
Насекомые облепили окно каюты, привлеченные яркой лампой.
Хоувелл готов к переводу.
— Перед возвращением на «Феб» этим вечером посол Фишер наслаждался продолжительной беседой с главным советником магистрата Широямы — мажордомом Томине.
— А что с теплым приемом магистрата Широямы? — спрашивает Рен.
Хоувелл объясняет:
— Посол Фишер говорит, что Широяма на самом деле — «тонкоголосый кастрат», пустое место, а реальная власть у мажордома.
«Я бы предпочел, чтобы мой подчиненный, — беспокоится Пенгалигон, — врал убедительнее».
— Согласно послу Фишеру, — продолжает Хоувелл, — этот могущественный мажордом отнесся к нашему предложению о торговом договоре с большой симпатией. Эдо устал от батавского нестабильного торгового партнера. Мажордом Томине удивился распаду Голландской империи, и посол Фишер посеял много зерен сомнений в его сознании.
Пенгалигон трогает клетчатую коробочку.
— Это послание мажордома?
Фишер понимает и начинает тут же говорить с Хоувеллом.
— Он заявляет, сэр, что это историческое письмо было продиктовано мажордомом Томине, утверждено магистратом Широямой и переведено на голландский язык переводчиком первого ранга. Ему не показали содержимого, но у него нет никаких сомнений, что вы прочитаете его с удовольствием.
Пенгалигон изучает коробочку:
— Превосходная работа, но как добраться до содержимого?
— Должна быть скрытая пружина, сэр, — говорит Рен. — Разрешите? — Безуспешные попытки второго лейтенанта растягиваются на минуту. — Как чертовски по — азиатски.
— Не устоит она против доброго английского молотка, — добродушно хмыкает Катлип.
Рен передает коробочку Хоувеллу:
— Открывать восточные замки — это ваш конек.
Хоувелл сдвигает боковую панель, и крышка откидывается. Внутри лист пергамента, сложенный вдвое, с печатью на лицевой стороне.
«Такие письма, — думает Пенгалигон, — возвышают человека… или рушат его карьеру».
Капитан срезает печать ножом для бумаг и разворачивает письмо.
Текст на голландском языке.
— Я опять обращаюсь к вашей помощи, лейтенант Хоувелл.
— Я только рад этому, сэр, — Хоувелл зажигает вторую лампу.
— «Капитану английского корабля «Феб». Магистрат Широяма информирует «английцев», что изменения… —
Хоувелл замолкает, хмурится. — Прошу прощения, сэр, грамматика текста очень своеобразная, «…изменения правил государственной торговли с иностранцами не входят в пределы полномочий магистрата Нагасаки. По этим вопросам решение принимает Совет старейшин сегуна в Эдо. Посему английскому капитану… тут слово «приказывается»… приказывается оставаться на якоре в течение шестидесяти дней, пока возможность договора с Великой Британией обсуждается надлежащими органами власти в Эдо».
Враждебная атмосфера воцаряется за столом.
— Желтушные пигмеи, — заявляет Рен, — принимают нас за банду гайдуков!
Фишер, чувствуя приближающийся взрыв недовольства, просит посмотреть письмо мажордома.
Ладонь Хоувелла останавливает его:
— Подождите. Дальше еще хуже, сэр: «Английскому капитану приказывается перевезти на берег весь порох…»
— Они скорее возьмут наши жизни, во имя всего святого, — клянется Катлип, — чем наш порох!
«А я-то, дурак, — думает Пенгалигон, — позабыл, что дипломатия никогда не бывает простой».
Хоувелл продолжает: «…весь порох и допустить инспекторов на свой корабль, чтобы они убедились в исполнении приказа. Англичане не должны пытаться сойти на сушу». Это подчеркнуто, сэр. «Такая попытка без письменного разрешения магистрата будет расценена как объявление войны. И наконец, английский капитан предупреждается, что законы сегуна запрещают контрабанду и христианские кресты». Письмо подписано магистратом Широямой.
Пенгалигон трет глаза. Болит подагрическая нога.
— Покажите нашему «послу» плоды его хитроумия.
Петер Фишер читает письмо с нарастающим недоверием и, заикаясь, тонким голосом протестует, обращаясь к Хоувеллу.
— Фишер заявляет, капитан, что мажордом не упомянул ни о шестидесяти днях, ни о порохе.
— Кто бы сомневался, — пожимает плечами капитан, — Фишеру сказали то, что сочли нужным. — Пенгалигон разрезает край конверта с письмом от доктора. Он ожидает увидеть голландский язык, но текст довольно аккуратно написан на английском. — Там, на берегу, есть способный лингвист. «Капитану Пенгалигону Королевского флота! Сэр, я, Якоб де Зут, избранный на сей день президентом Временной республики Дэдзима…
— «Республика»! — насмешливо ржет Рен. — Эти обнесенные стеной паршивые склады?
— «…уведомляю Вас, что мы, нижеподписавшиеся, отвергаем Меморандум, протестуем против вашей попытки незаконного захвата голландской фактории в Нагасаки, отказываемся от Вашего предложения перейти под крыло Английской Восточно — Индской компании. Мы требуем возврата директора ван Клифа и информируем мистера Петера Фишера из Брунсвика, что отныне он изгнан с нашей территории».
Четверо офицеров смотрят на экс — посла Фишера, который сглатывает слюну и просит перевести письмо дальше.
— Продолжение: «Что бы ни говорили Вам господа Сниткер, Фишер и пр., разрешите напомнить, что вчерашнее похищение рассматривается японскими официальными лицами как нарушение суверенности. Ответная реакция не замедлит себя долго ждать, и я не в силах ее предотвратить. Примите во внимание не только команду корабля, невиновную в этих государственных манипуляциях, но также их жен, родителей и детей. Очевидно, что капитан Королевского флота следует приказу, но а l’impossible nul n’est tenu. С уважением, Якоб де Зут». И подписано всеми голландцами.
Смех, лихой и звонкий, доносится из кают — компании внизу.
— Пожалуйста, поделитесь содержанием этого письма с Фишером, мистер Хоувелл.
Пока Хоувелл переводит текст на голландский язык, майор Катлип разжигает свою трубку:
— Зачем этот Маринус накормил нашего пруссака ослиным навозом?
— Чтобы выставить, — вздыхает Пенгалигон, — полнейшим идиотом.
— Что этот жабеныш проквакал, — спрашивает Рен, — в конце письма, сэр?
Толбот откашливается:
— Никому не под силу добиться невозможного.
— Как я ненавижу человека, — добавляет Рен, — который пердит по — французски и ожидает аплодисментов.
— Что это за… — фыркает Катлип, — …шутовская «Республика»?
— Укрепление духа. Братья — сограждане будут воевать смелее, чем подчиненные. Этот де Зут совсем не глупец, каким хотел нам представить его Фишер.
Пруссак выстреливает в Хоувелла очередью гневных опровержений.
— Он заявляет, капитан, что де Зут и Маринус все провернули между собой — они подделали подписи. Он говорит, что Герритсзон и Баерт не умеют писать.
— Так покажите ему отпечатки пальцев! — Пенгалигон еле удерживается от желания врезать пресс — папье из китового зуба по бледной, потной, перекошенной от отчаяния физиономии Фишера. — Покажите ему, Хоувелл! Покажите ему отпечатки! Пальцев, Фишер! Пальцев!
Доски скрипят, матросы храпят, крысы грызут, лампы шипят. Сидя за разложенным кабинетным столиком в свете лампы, Пенгалигон чешет кожу между костяшками левой кисти и слушает своих двенадцать часовых, передающих друг другу сообщение: «Три склянки, все хорошо» — вдоль фальшборта. «Нет, не хорошо, черт побери», — думает капитан. Два чистых листа ожидают превращения в письма: одно к мистеру… — «К президенту — думает он, — никогда», — Якобу де Зуту с Дэдзимы, и другое — к его светлейшей персоне магистрату Широяме из Нагасаки. Лишенный вдохновения, он чешет голову, но на промокательную бумагу сыпется лишь перхоть и вши — не слова.
«Шестидесятидневное ожидание, — он сбрасывает упавший мусор в лампу, — еще можно объяснить…
Переход через Китайское море в декабре, наверняка скажет Уэц, не подарок.
…но сдать наш порох — это точно трибунал».
Таракан шевелит усиками в тени чернильницы.
Пенгалигон смотрит на отражение старого человека в зеркале для бритья и читает воображаемую статью, которая появится в конце будущего года в «Лондонской Таймс».
«Джон Пенгалигон, бывший капитан «Феба», фрегата Его королевского величества, возвратился из Японии, где побывал с первой британской миссией в Японию со времен правления Якова Первого. Его сняли с должности и отправили на пенсию без денежного вознаграждения, поскольку ему не удалось добиться ни военного, ни коммерческого, ни дипломатического успеха».
— Тебе не доставит удовольствия, — предупреждает отражение, — встреча с орущей толпой в Бристоле и Ливерпуле. Слишком много Хоувеллов и Ренов стоят в очереди…
«Чертовы голландские глаза, — думает англичанин, — де Зута…»
Пенгалигон решает для себя, что у таракана нет права на жизнь.
…будь проклято его молочно — сырное здоровье, будь проклято его умение писать на моем языке.
Насекомое убегает от удара кулака человека разумного.
В животе бурлит, нельзя терять ни секунды.
«Или я вытерплю боль от клыков, рвущих мою ступню, — понимает Пенгалигон, — или насру в бриджи».
Боль, пока он ковыляет к двери нужника, невыносима…
…в темном закутке он расстегивает бриджи и плюхается на сиденье.
«Моя ступня, — боль то усиливается, то чуть затихает, — становится окаменевшей картофелиной».
Агония этих десяти шагов свела на нет желание облегчиться.
«Хозяин фрегата, — думает он, — но не собственных внутренностей».
Мелкие волны шлепают по корпусу судна в двадцати футах ниже.
«Прячутся молодки, — бубнит он похабную песенку, — словно птички по кустам…»
Пенгалигон крутит обручальное кольцо на располневшем с возрастом пальце.
«Прячутся молодки словно птички по кустам…
Мередит умерла три года тому назад, но в памяти ее образ уже размыт.
…и будь я молодым, залез бы в те кусты…
Пенгалигон сожалеет, что не заплатил портретисту те пятнадцать фунтов…
…к моей красотуле, прямиком к моей красотуле».
…но требовалось оплачивать долги брата, а жалованье опять запаздывало.
Он почесывает кожу между костяшками левой кисти, которая отчаянно зудит.
Знакомое едкое жжение в анусе. «Еще и геморрой?» — думает Пенгалигон.
— Нет времени жалеть себя, — говорит он. — Письма должны быть написаны.
Капитан слушает перекличку часовых. «Пять склянок, все хорошо…» Уровень масла в лампе низок, но, если встать, чтобы наполнить ее, проснется его подагра, а ему не хочется звать Чигуина ради такого пустяка. Свидетельство его нерешительности — чистые листы бумаги. Он сгоняет свои мысли воедино, но они разбредаются, словно овцы. «У каждого знаменитого капитана или адмирала, — размышляет он, — есть знаменитое место: у Нельсона — Нил, у Родни — Мартиника и пр.; у Джарвиса — мыс Сент — Винсент». А почему у Джона Пенгалигона не может быть Нагасаки? «Из-за паршивого голландского клерка, звать которого Якоб де Зут, — думает он, — вот почему. Будь проклят ветер, занесший его сюда…»
«Предупреждения в письме де Зута, — соглашается капитан, — блестящий ход».
Он смотрит, как чернильная капля с гусиного пера падает в чернильницу.
«Если я учту его предупреждения, то окажусь у него в долгу».
Неожиданный дождь рябит море и барабанит по палубе.
«Но игнорирование предупреждения может оказаться опрометчивым…
Уэц руководит сегодня ночной вахтой левого борта: он приказывает натянуть полотнища и поставить бочки, чтобы набрать дождевой воды.
…и привести не к англо — японскому договору, а к англо — японской войне».
Он вспоминает о примере Хоувелла с сиамскими торговцами в Бристольском проливе.
«И парламенту потребуется шестьдесят дней на ответ, это точно».
Он расчесал комариный укус между костяшками до большущей бляшки.
Он смотрит в зеркало для бритья: его дед смотрит на него.
«Есть свои иностранцы, — думает он, — и есть чужие иностранцы».
«По части французов, испанцев или голландцев информацию покупают у шпионов».
Лампа фыркает, мерцает и гаснет. Каюта погружается в темноту.
«Де Зут, — видит Пенгалигон, — пустил в ход едва ли не лучшее свое оружие».
— Короткий сон, — советует себе капитан, — может развеять туман в голове.
Часовые перекликаются: «Две склянки, две склянки, все хорошо». Пропитанные потом простыни завернулись вокруг Пенгалигона паучьим коконом. Внизу, на жилой палубе, скоро заснет вахта левого борта — гамаки натянуты бок о бок — с их собаками, кошками и обезьянами.
Последняя корова и овца, две козы и полдюжины куриц спят.
Ведущие ночной образ жизни крысы, скорее всего, трудятся на продуктовом складе.
Спит Чигуин — в маленькой каморке у двери в капитанскую каюту.
Спит хирург Нэш — в чреве корабля, в теплой, уютной каюте на нижней палубе.
Лейтенант Хоувелл, командир вахты правого борта, уже проснулся, а Рен, Толбот и Катлип могут спать до самого утра.
Якоб де Зут, видится капитану, наслаждается ласками куртизанки: Петер Фишер клянется, что тот содержит целый гарем за счет Компании.
«Ненависть пожирает ненавистников, — говорила Мередит маленькому Тристаму, — как злые великаны пожирают мальчиков».
Мередит сейчас на небесах, вышивает подушки…
Начинает ритмично клацать водяная помпа «Феба».
Уэц, должно быть, посоветовал Хоувеллу последить за трюмом.
«Небеса — не самое желанное место, — думает он, — лучше наслаждаться ими издалека».
Капеллан Уайли отвечает довольно уклончиво, когда его спрашивают, похожи ли небесные моря на земные.
«Была бы Мередит счастливее, — спрашивает он, — если бы сейчас жила в своем маленьком домике?»
Сон целует его веки. Мерцает свет грез. Он бежит вверх по лестнице старого дома на Брюстер — стрит. Звенит голос девочки: «Джонни, про тебя написали в газете!» Он берет «Таймс» и читает: «Адмирал Джон Пенгалигон рассказал присутствующим лордам о том, как незамедлительно почувствовал подвох, получив приказ магистрата Нагасаки сдать пороховой запас. «Поскольку на Дэдзиме не хранилось ничего ценного, — доложил адмирал Пенгалигон, — а голландцы и японцы отвергали все наши попытки торговли через Дэдзиму, мы столкнулись с необходимостью нацелить наши орудия на Дэдзиму». Мистер Питт, выступая в Палате общин, похвалил смелые действия адмирала, нанесшего coup de grace голландскому торговому присутствию на Дальнем Востоке».
Пенгалигон резко садится, стукается головой и громко смеется.
Капитан с трудом поднимается на палубу, опираясь на Толбота. Трость больше ему не помощница, а необходимость: подагра превратилась в тугой бандаж шипов и игл. Утро без дождя, но влажное; набухшие, клубящиеся облака до краев заполнены водой, которая в любой момент может излиться на землю. Три китайских корабля плывут вдоль противоположного берега к городу. «О — о, вы увидите замечательное зрелище, — обещает он китайцам, — понравится вам или нет».
Две дюжины моряков сидят на шкафуте, ожидая приказа парусного мастера. Они отдают честь капитану, заметив его забинтованную ступню, слишком распухшую, слишком больную, чтобы натянуть на нее обувь. Он дохрамывает до позиции вахтенного у штурвала, где Уэц держит на весу чашку кофе, чтобы небольшая качка «Феба» не расплескала его.
— Доброе утро, мистер Уэц. Что можете доложить?
— Мы наполнили десять бочонков дождевой водой, сэр, и ветер переменился на северный.
Жирный пар и облако ругани поднимаются над камбузом.
Пенгалигон разглядывает сторожевые лодки.
— А наша не знающая усталости охрана?
— Кружили всю ночь, сэр, как и сейчас.
— Мне бы хотелось услышать ваше мнение, мистер Уэц, об одном гипотетическом маневре.
— Да, сэр. Тогда лейтенанту Толботу лучше встать к штурвалу.
Уэц идет, а Пенгалигон хромает к поручням на юте, где их никто не услышит.
— Вы сможете подвести нас на триста ярдов к Дэдзиме?
Уэц показывает на китайские джонки:
— Если они могут, то и мы тоже.
— Сможете удержать нас три минуты на одном месте без якоря?
Уэц раздумывает о силе и направлении ветра.
— Пара пустяков.
— А как быстро мы сможем оттуда доплыть до горла бухты?
— Будем ли мы… — штурман, сощурившись, оценивает расстояния до Дэдзимы и до горла, — …пробиваться с боем или без повреждений?
— Моя карманная предсказательница заболела, и теперь я не могу выжать из нее и слова.
Уэц разглядывает нагасакскую бухту, как пахарь поле.
— Если ситуация не изменится, капитан… выйдем из бухты за пятьдесят минут.
— Роберт, — зовет Пенгалигон в переговорную трубу. — Я вас потревожу. Зайдите ко мне.
Небритый первый лейтенант лишь несколькими секундами раньше поднялся с койки.
— Сэр, — Хоувелл закрывает дверь, отсекая шум ста пятидесяти моряков, завтракающих бисквитами с топленым маслом. — Говорят «хорошо отдохнувший первый помощник — самый нерадивый первый помощник». Позволите спросить о вашей… — он смотрит на перевязанную ступню Пенгалигона.
— Раздулась, как гриб — дождевик, но мистер Нэш напоил меня лекарством, так что сегодня я еще буду на плаву, а этого времени должно нам вполне хватить.
— Да, сэр? И на что?
— Ночью я подготовил пару посланий. Не могли бы вы внимательно прочитать их? Письма важные, при всей их краткости. Я не хотел бы замарать их ошибками, а на «Фебе» вы дружите со словами, как никто.
— Вы мне льстите, сэр, хотя я думал, что капеллан лучше…
— Прочитайте их вслух, пожалуйста, чтобы я послушал, как они звучат.
Хоувелл начинает: «Якобу де Зуту, эсквайру. Во- первых, Дэдзима — не «Временная республика», а заброшенная фактория, чей предыдущий владелец, Голландская Ост — Индская компания, прекратила существование. Во — вторых, Вы — не президент, а мелкий лавочник, который, поставив себя выше заместителя директора Петера Фишера во время его кратковременного отсутствия, нарушил устав вышеназванной Компании. — Сильно сказано, капитан. — В — третьих, если полученный мною приказ занять Дэдзиму дипломатическим или военным путем окажется невыполнимым, я обязан предпринять все необходимые меры, чтобы дальнейшее использование фактории стало невозможным», — Хоувелл удивленно вскидывает на капитана глаза.
— Мы почти закончили, лейтенант Хоувелл.
— «Спустите флаг по получении сего письма и приготовьтесь к приезду на «Феб» к полудню, где Вам будут обеспечены все привилегии, предоставляемые военнопленному благородного происхождения. Игнорируя это требование, Вы приговариваете Дэдзиму к… — Хоувелл замолкает на какое-то время, — …к полному уничтожению. Искренне Ваш, и так далее…»
Матросы пемзой трут квартердек над каютой капитана.
Хоувелл возвращает письмо:
— Там нет грамматических ошибок, сэр.
— Мы одни, Роберт, так что вам не надо кривить душой.
— Некоторые могут подумать, что такой блеф слишком… дерзкий?
— Никакого блефа. Если Дэдзима не будет британской, она станет ничьей.
— Таков был приказ губернатора в Бенгалии, сэр?
— «Ограбить или торговать, как позволят обстоятельства и посоветует ваша интуиция». Обстоятельства поставили крест и на грабеже и на торговле. Уйти с хвостом между ног — нежелательная перспектива, поэтому я обращаюсь к своей интуиции.
Где-то поблизости лает собака и верещит обезьяна.
— Капитан… вы учли все последствия?
— В этот день Якоб де Зут увидит все последствия.
— Сэр, поскольку вы дали мне разрешение высказать свое мнение, я должен указать, что неспровоцированная атака на Дэдзиму очернит Великобританию в глазах Японии на два последующих поколения.
«Очернит» и «неспровоцированная», — отмечает про себя Пенгалигон, — это непродуманные слова».
— Разве вы не почувствовали вчера в письме магистрата намеренной попытки оскорбить нас?
— Письмо меня разочаровало, да, но японцы не приглашали нас в Нагасаки.
«Надо быть осторожным в понимании врага, — думает Пенгалигон, — чтобы не наживать себе новых».
— Второе письмо, сэр, я полагаю, магистрату Широяме.
— Вы полагаете правильно, — капитан передает лист.
— «Магистрату Широяме. Сэр, мистер Фишер протянул Вам руку дружбы от лица короны и правительства Великобритании. Вы эту руку отвергли. Ни один британский капитан не сдает пороховой запас и не допускает иностранных инспекторов на свой корабль. Предложенный Вами карантин для фрегата Его королевского величества «Феб» нарушает обычную практику, принятую в отношениях между цивилизованными странами. И все же я готов забыть оскорбления, если Ваша честь решит принять наши условия: выдать к полудню и доставить на «Феб» голландца Якоба де Зута, назначить посла Фишера директором Дэдзимы, отозвать невыполнимые требования о нашем пороховом запасе и инспекторах. Без принятия этих трех условий голландцы будут наказаны за их непримиримость по законам военного времени, и случайные повреждения собственности или человеческие увечья будут отнесены на Ваш счет. С сожалением, и прочее, капитан флота Его королевского величества Пенгалигон». Сэр, это письмо…
Пульсирующая вена на ступне Пенгалигона невыносимо болит.
— …однозначное, — говорит лейтенант, — как и первое, сэр.
«Где, — думает капитан с горечью и злостью, — мой благодарный юный протеже?»
— Спешно переведите письмо магистрату на голландский язык и затем отправьте Петера Фишера к одной из сторожевых лодок, чтобы он их доставил.
— «Вскоре после этого, — лейтенант Толбот, устроившись на сиденье под окном капитанской каюты, читает вслух книгу Кемпфера, пока помощник хирурга Рафферти скребет бритвой скулы капитана. — В 1638 году сей языческий суд не испытал ни малейшего сомнения в том, чтобы подвергнуть голландцев тяжелейшему испытанию, дабы определить, что для них является главным: приказы сегуна либо любовь к их братьям во Христе. От них потребовали услужить Империи, приняв посильное участие в уничтожении местных христиан, остатки которых, числом около сорока тысяч, в ожидании мученического конца собрались в старой крепости провинции… — Толбот затрудняется с произношением, — …Симабара и занялись приготовлениями для защиты. Глава голландцев… — Толбот вновь делает паузу, — …Кокебакер самолично направился в то место, и за четырнадцать дней осажденные христиане испытали на себе четыреста двадцать шесть пушечных выстрелов с моря и с суши».
— Я знал, что голландцы — сучьи мерзавцы, — Рафферти выщипывает волосы из носа Пенгалигона хирургическим пинцетом. — Но чтоб они христиан губили за свои торговые права, капитан! Почему бы не продать заодно и свою старую мамашу вивисектору?
— Они — самая беспринципная европейская нация. Мистер Толбот?
— Есть, сэр. «Помощь сия не вызвала ни сдачи, ни полного поражения, но сломала дух осажденных. И поскольку японцы получили удовольствие от подобного приказа, голландский торговец снял со своего корабля дополнительные шесть пушек — не обращая внимания на необходимость обратного плавания в опасных водах, — чтобы японцы могли и дальше осуществлять свои жестокие замыслы»… Интересно, пушки на сторожевых башнях у входа в бухту — не те ли самые, сэр?
— Такое возможно, мистер Толбот. Такое возможно.
Рафферти натирает персиковым мылом капитанские скулы.
Входит майор Катлип.
— Новая сторожевая лодка кружит вокруг нас на том же расстоянии, капитан, и на ней не видно де Зута. Их флаг на Дэдзиме все еще развевается: такой заносчивый, будто нам показывают нос.
— Мы отрубим эту руку, — обещает Пенгалигон, — и срежем этот нос.
— Они эвакуируют Дэдзиму, утаскивают все, что можно утащить.
«Значит, они сделали свой выбор», — думает он.
— Который час, мистер Толбот?
— Час, сэр… чуть больше половины одиннадцатого, капитан.
— Лейтенант Рен, передайте мистеру Уолдрону, если мы не услышим от…
Громкая суматоха и голландская речь доносятся из коридора.
— Не велено, — кричит Бейнс или Пейне. — Только по разрешению капитана!
Голос Фишера выкрикивает гневную тираду на голландском, оканчивающуюся словом «посол».
— Ганноверцы, должно быть, рассказали ему о том, — Катлип прямо-таки мурлычет от удовольствия, — что готовится.
— Позвать лейтенанта Хоувелла, сэр? — спрашивает Толбот. — Или Смайерса?
— Если японцы отказали, то какой нам прок от голландцев?
Долетает голос Фишера:
— Капитан Пенгалигон! Мы говорить! Капитан!
— Квашеная капуста может помочь от цинги, — изрекает капитан, — но сердитый немец…
Рафферти ухмыляется, изо рта плохо пахнет.
— …скорее помеха, чем помощь. Скажите ему, майор, что я занят. Если он не поймет значения слова «занят», сделайте так, чтобы понял.
За пять минут до полудня, в парадном мундире с золотыми галунами и в треугольной шляпе, Пенгалигон обращается к экипажу, стоя на квартердеке:
— Как и всегда на войне, на чужих территориях все происходит гораздо быстрее. Этим днем состоится сражение. Нет никакой нужды в большой напутственной речи. Я предвижу, что действовать будем только мы: быстро, громко, эффективно. Вчера мы протянули японцам руку дружбы. Они на нее плюнули. Невежливо? Да. Неразумно? Я так думаю. Наказуемо законами цивилизованных стран? Увы, нет. Но этим днем мы накажем голландцев… — хриплые радостные крики некоторых матросов в годах, — …эту банду изгоев, которым мы предложили работу и бесплатный проезд до дома. Они ответили нам наглостью, которую не простит ни один англичанин.
Полотно дождя накрывает горы над Нагасаки.
— Если бы мы бросили якорь у Эспаньолы или на Малабарском побережье, мы бы наградили голландцев захватом их добра и названием этой глубоководной бухты именем короля Георга. Голландцы знают, что я не буду рисковать самым лучшим экипажем в моей жизни, начав штурм Дэдзимы в час дня, чтобы уйти с нее в пять, и в этом они правы: у Японии больше солдат, в конце концов, чем ядер у «Феба».
Одна из двух сторожевых лодок спешит в Нагасаки.
«Гребите хоть изо всех сил, — мысленно говорит им капитан, — вы не быстрее моего «Феба».
— Превратив Дэдзиму в руины, мы разрушим миф о голландском могуществе. А после того, как уляжется пыль и будут усвоены уроки, британскую миссию в Нагасаки, которая прибудет после нас, возможно, на следующий год, встретят более вежливо.
— А если, капитан, — спрашивает майор Катлип, — местные попытаются пойти на абордаж?
— Дадим предупредительный залп, а если его не услышат, вы можете продемонстрировать мощь и точность британских ружей. Убейте, сколько сможете.
— Сэр, — старшина — артиллерист Уолдрон поднимает руку, — похоже, без перелетов не обойтись.
— Наша цель — Дэдзима, но если какое-нибудь ядро, случайно, долетит до Нагасаки…
Пенгалигон чувствует осуждение стоящего рядом Хоувелла.
— …тогда японцы будут более осторожны с выбором союзников. Пусть эта заводь попробует вкус наступающего столетия. — Среди лиц на такелаже Пенгалигон замечает Хартлпула, который смотрит на него сверху вниз, словно коричневокожий ангел. — Покажите этому порту язычников с оспяными рожами, какой урон может нанести врагу военный корабль Британии, когда он полон праведного гнева!
Почти триста человек с уважением и восторгом внимают капитану.
Он бросает взгляд на Хоувелла, но тот смотрит на Нагасаки.
— Артиллеристы — к орудиям! Ведите нас, мистер Уэц, будьте любезны.
Двадцать человек крутят якорный ворот: цепь скрипит, якорь поднимается.
Уэц выкрикивает команды матросам, рассыпавшимся по мачтам.
«Хорошо управляемый корабль, — любил говорить капитан Голдинг, — что плывущая опера…
Опускаются шпринтовые паруса и кливера, а утлегарь демонстрирует свою крепость.
…где режиссер — это капитан, но дирижером выступает мастер паруса».
Опускаются фок и грот, наступает черед марселей…
Корпус «Феба» напрягается и потрескивает от возрастающей нагрузки.
Ледбеттер, лотовый с уместной фамилией, пробует глубину, держась за гитов.
На полпути к моросящему небу, матросы сидят на брам — реях…
Нос корабля — выгнутая дуга ста сорока градусов…
…и, резко дернувшись, фрегат устремляется к Нагасаки.
Просмоленный датчанин никак не может справиться с запутавшейся оттяжкой.
— Позволите отойти, сэр? — Хоувелл указывает на датчанина.
— Идите, — отвечает Пенгалигон. Краткость подразумевает: «И не спешите возвращаться».
— Может быть, нам, — он обращается к Рену, — насладиться зрелищем с носа?
— Великолепная идея, сэр, — соглашается второй лейтенант.
Сильно прихрамывая, Пенгалигон добирается до вантов фок — мачты. Катлип и дюжина морпехов наблюдают за оставшейся сторожевой лодкой. Она — в ста ярдах впереди, жалких двадцати футов в длину, с небольшой надстройкой, еще более неуклюжая, чем доу. Шестеро солдат и два инспектора, кажется, спорят между собой о том, что предпринять.
— Оставайтесь на месте, красавчики, — бормочет Рен. — Мы разрежем вас напополам.
— Мягкое предупреждение, — предлагает Катлип, — прочистит им мозги, сэр.
— Согласен, но, — Пенгалигон обращается к морпехам, — не убивайте их.
— Есть, сэр, — отвечают морпехи, готовя ружья.
Катлип выжидает, пока расстояние не сокращается до пятидесяти ярдов.
— Огонь, парни!
Щепки отлетают от корпуса лодки; море вокруг нее превращается в дождь брызг. Один инспектор бросается на четвереньки, его коллега ныряет в надстройку. Два гребца хватают весла и уводят лодку с пути «Феба» — как раз вовремя. С носа корабля не составляет труда рассмотреть японских солдат: они грозно глядят на европейцев, не дрогнув и не страшась, но не собираются атаковать корабль стрелами или копьями и не пытаются его догнать. Их лодка неловко качается на поднятых «Фебом» волнах и вскоре остается далеко за кормой.
— Хорошо целились, — хвалит Пенгалигон морпехов.
— Заряжайте ружья, парни, — командует Катлип. — Следите, чтобы дождь не намочил порох.
Нагасаки, спускающийся к бухте по горным склонам, становится все ближе.
Бушприт «Феба» нацелен на восемь — десять градусов восточнее Дэдзимы: «Юнион Джек» развевается на гюйс — штоке — плоский, как доска.
Хоувелл возвращается к капитану, не говоря ни слова.
Пенгалигон всматривается в крохотный жилой пятачок, высранный мутной речкой.
— Вы выглядите печальным, мистер Хоувелл, — говорит Рен. — Схватило живот?
— Ваша забота, мистер Рен, — Хоувелл смотрит прямо перед собой, — неуместна.
Быстрый Малуф перепрыгивает через якорную цепь.
— Около ста местных солдат собралось, сэр, на площади перед Дэдзимой.
— Но они не спускают на воду лодки, чтобы встретить нас?
— Ни одной, капитан: Кловелли следите фок — мачты. Фактория выглядит брошенной: даже деревья сделали ноги.
— Прекрасно. Я хочу, чтобы все увидели, какие голландцы трусливые. Возвращайтесь наверх, мистер Малуф.
В криках Ледбеттера, докладывающего Уэцу о глубине, нет никакой тревоги.
Морось усиливается, ветер устойчив.
Через две или три напряженных минуты с Дэдзимы доносится тревожный звон колокола.
Старшина — артиллерист Уолдрон командует пушечной палубе: «Открыть люки правого борта!»
Люки орудийных портов с треском ударяются о борт корабля.
— Сэр, — Толбот смотрит в подзорную трубу, — два европейца на Сторожевой башне.
— О? — сквозь восемьсот ярдов дождя капитан находит эту пару, наставив на них свою трубу. На одном, более худом, широкополая шляпа, как у испанских пиратов. Другой, пошире, указывает тростью на «Феб», опираясь свободной рукой на поручень смотровой площадки. Обезьяна сидит на угловой стойке. — Мистер Толбот, приведите ко мне Даниэля Сниткера.
— Они думают, — надсмехается Рен, — что мы не выстрелим, пока они там стоят.
— Дэдзима — их корабль, — замечает Хоувелл. — Они на своем квартердеке.
— Сбегут, — пророчит Катлип, — как только поймут, что мы не шутим.
«Феб» в семистах ярдах от восточного берега бухты. Уэц ревет: «Левый борт!» — и фрегат разворачивается на восемьдесят градусов правым бортом — параллельно береговой линии, на расстоянии двух ружейных выстрелов. Они проходят прямоугольный отгороженный участок со складами: на крышах — под зонтиками и в соломенных шляпах — люди, одетые, как китайские торговцы, подобные тем, которых видел Пенгалигон в Макао.
— Фишер говорил о китайской Дэдзиме, — вспоминает Рен. — Должно быть, это она.
Появляется Уолдрон.
— Заряжать пушки правого борта, сэр?
— Стрелять из всех двенадцати через три — четыре минуты, мистер Уолдрон. Приступайте.
— Есть, сэр! — Внизу он кричит своим людям: — Кормить «толстяков»!
Прибывает Толбот со Сниткером, который не уверен, как себя сейчас вести.
— Мистер Хоувелл, дайте Сниткеру свою трубу. Пусть определит людей на Сторожевой башне.
Ответ Сниткера включает фамилию де Зут.
— Он говорит, что с тростью — врач Маринус, а тот в смешной шляпе — Якоб де Зут. Обезьяну зовут Уильям Питт.
Сниткер по собственному почину добавляет еще несколько фраз.
Пенгалигон определяет расстояние в пятьсот ярдов.
Хоувелл переводит: «Мистер Сниткер попросил меня сказать, капитан, что результат был бы совсем другим, если бы вы послали его, а если бы он знал заранее, что вы — вандал, помешанный на разрушении, то никогда не привел бы вас сюда, в эти воды».
«Как это удобно, Хоувелл, — думает Пенгалигон, — иметь такого вот Сниткера, чтобы сказать то, чего никогда не посмел бы сам».
— Спросите Сниткера, как японцы отнесутся к нему, если мы прямо здесь выбросим его за борт.
Хоувелл переводит, и Сниткер уходит как побитый пес.
Пенгалигон поворачивается к голландцам на смотровой площадке.
На близкой дистанции Маринус, ученый — врач, выглядит неотесанным мужланом.
Де Зут гораздо моложе и симпатичнее, чем он ожидал.
«Давайте проверим вашу голландскую храбрость, — думает Пенгалигон, — английским оружием».
Голова Уолдрона высовывается из люка:
— Готовы к вашей команде, капитан.
Капли дождя стекают по дубленым лицам моряков.
— Дайте им, мистер Уолдрон, прямо по зубам.
— Есть, сэр. — Уолдрон кричит вниз: «Расчеты правого борта, огонь!»
Майор Катлип, стоя рядом с Пенгалигоном, напевает себе под нос: «Три слепых мышонка, три слепых мышонка…»
Из орудийных портов вдоль фальшборта разносятся крики заряжающих «Готов!»
Капитан наблюдает, как голландцы смотрят на жерла орудий.
Чибисы летят над сероватой водой: их крылья касаются поверхности, капли падают, от них расходятся круги.
«Стоять там — дело солдата или безумца, — думает Пенгалигон, — а не доктора и лавочника».
Первый выстрел гремит с оглушительной яростью; сердце Пенгалигона бьется так же, как и в первом бою с американским корсаром четверть столетия тому назад; одиннадцать остальных укладываются в следующие семь — восемь секунд.
Одному складу достается: обращенная к морю стена рассыпается в двух местах, черепица крыш летит брызгами, а самое приятное, — и капитан в этом убежден, всматриваясь сквозь дым и разрушения, — что де Зут и Маринус скатились со смотровой площадки на землю и прижались к ней, поджав хвосты между голландских ляжек.
— …она отрубила им хвосты, — поет Катлип, — своим кухонным…
Ветер задувает пушечный дым на верхнюю палубу, окутав офицеров.
Толбот видит их первым:
— Они все еще на башне.
Пенгалигон ковыляет к люку на пушечную палубу: нога воет от боли, трость стучит по палубе. «Будь ты проклят, проклят, проклят…»
Лейтенанты следуют за ним, как нервные спаниели: каждую секунду ожидают его падения.
— Приготовиться ко второму залпу, — ревет он вниз Уолдрону. — Десять гиней тому расчету, кто снесет Сторожевую башню!
Голос Уолдрона прилетает криком: «Есть, сэр! Расчеты, слышали капитана?!»
Разъяренный Пенгалигон хромает обратно на квартердек. Офицеры идут следом.
— Удержите корабль на месте, мистер Уэц, — обращается он к мастеру паруса.
Уэц решает в голове сложное алгебраическое уравнение, учитывающее скорость ветра, площадь парусов и угол поворота руля.
— Удержу, капитан.
— Капитан, — подает голос Катлип, — со ста двадцати ярдов мои парни изрешетят этот наглый дуэт из мушкетов.
«Тристама, — как рассказал Фредерик, капитан линейного корабля его величества «Бленхейм», — разрубило цепным ядром на квартердеке: он мог бы спастись, распластавшись на палубе. Так сделали его уоррент- офицеры, но только не Тристам, который никогда не кланялся опасности…»
— Я не рискну посадить нас на мель, майор. Тогда день закончится слишком плохо.
«Помнишь бульдога Чарли, — вздыхает Пенгалигон, — и крикетную биту?»
— Дым, — моргает капитан и бормочет себе под нос, — режет глаза.
«Трусы, как вороны, — верит он, — пожирают мертвых смельчаков».
— Все это напоминает, — рассказывает Толботу и гардемаринам Рен, — мою маврикийскую кампанию на борту «Колючего»: три французских фрегата сидели у нас на хвосте, как свора гончих…
— Сэр, — тихо говорит Хоувелл, — могу я предложить вам мой плащ? Дождь…
Пенгалигон предпочитает не идти на мировую:
— Я уже глубокий старик?
Роберт Хоувелл возвращается в лейтенанта Хоувелла:
— Не хотел обидеть вас, сэр.
Уэц кричит, впередсмотрящий отвечает, канаты натягиваются, лебедки скрипят, дождь льет.
Высокий, длинный склад на Дэдзиме с опозданием рушится, во все стороны разносятся грохот и скрежет.
— …и я обнаруживаю, что заблудился на вражеском корабле, — продолжает рассказывать Рен, — в темноте, в дыму, в суматохе. Тогда я натянул на лицо капюшон, взял лампу и полез за пороховой обезьяной вниз, к складу пороха, — там было темно, как ночью — залез на канатный склад, рядом с пороховым, и там притворился жуком — пожарником…
Вновь появляется Уолдрон.
— Сэр, орудия готовы ко второму залпу.
«Распрямитесь, как морские офицеры… — думает Пенгалигон, наблюдая за де Зутом и Маринусом.
…хоть погибнете, как морские офицеры».
— Десять гиней, мистер Уолдрон.
Уолдрон исчезает. Сквозь шум внизу доносится его крик: «Ну-ка, врежем им!»
Время растягивается. Заряжающие кричат: «Готов!»
Запаленные пороховые заряды с грохотом посылают ядра по прекрасным, ужасным, воющим дугам…
…в крышу склада, в стену, и одно ядро пролетает в ярде от де Зута и Маринуса. Они падают на пол смотровой площадки, но все остальные ядра пролетают над Дэдзимой…
Остров застилает влажный дым, наконец, ветер уносит его.
Грохот доносится до корабля, словно пронзительно завизжал тромбон или, переламываясь, повалилось большое дерево…
…доносится из-за Дэдзимы устрашающий шум разваливающихся бревен и камней.
Де Зут помогает Маринусу встать, тот потерял свою трость: они смотрят на сушу.
«Смелость заклятого врага, — думает Пенгалигон, — неприятное открытие».
— Никто не обвинит вас, сэр, — говорит Рен, — что вы никого не предупреждали.
«Сила — это человеческое средство, — думает капитан, — создания будущего…
— Эти средневековые азиатские пигмеи, — заверяет его Катлип, — не забудут этого дня.
…но его создание, — он снимает шляпу, — иной раз идет само по себе».
Жуткий крик доносится с пушечной палубы.
Пенгалигона мутит, потому что он со всей определенностью знает причину: кто-то поймал отдачу.
Хоувелл спешит к люку, чтобы узнать, в чем дело, но ему навстречу уже вылезает голова Уолдрона.
В глазах старшины отпечаталась ужасная картина случившегося внизу. «Еще один, сэр?»
Джон Пенгалигон спрашивает:
— Кому досталось, мистер Уолдрон?
— Майклу Тоузеру. Крепежной веревкой чисто срезало…
Резкие всхлипы и приглушенные крики с пушечной палубы обтекают его спину.
— Вы полагаете, ногу придется ампутировать?
— Она уже отлетела, сэр, да. Беднягу понесли к мистеру Нэшу.
— Сэр?.. — Хоувелл, уже знает Пенгалигон, сейчас попросит разрешения спуститься к Тоузеру.
— Идите, лейтенант. Вы не станете возражать, если я все-таки одолжу у вас плащ?
— Нет, сэр, — Роберт Хоувелл отдает плащ капитану и уходит вниз.
Гардемарин помогает Пенгалигону надеть плащ, от которого еще пахнет Хоувеллом.
Капитан поворачивается к Сторожевой башне, пьяный от злобы.
Башня стоит, как и люди на смотровой площадке, и голландский флаг все так же развевается.
— Продемонстрируйте наши карронады. Четыре расчета, мистер Уолдрон.
Гардемарины переглядываются. Майор Катлип шипит от радости.
Малуф тихо спрашивает Толбота: «Карронады разве не дают отдачу, сэр?»
Пенгалигон отвечает: «Они предназначены для близкого боя, да, но…»
Де Зут, видит он, смотрит на него в подзорную трубу.
Капитан объявляет:
— Я хочу разорвать этот чертов голландский флаг в клочья.
Дом на горе выплевывает маслянистый дым в плотный, пропитанный дождем воздух.
Капитан думает: «Я хочу разорвать тот чертов голландский флаг в клочья».
Четыре артиллерийских расчета неуверенно вылезают на верхнюю палубу: по лицам видно, что они еще не отошли от увиденного. Они отодвигают панели фальшборта квартердека и устанавливают короткоствольные карронады на колесах.
Пенгалигон приказывает:
— Заряжайте цепными ядрами, мистер Уолдрон.
— Если мы будем целиться во флаг, сэр, тогда… — старшина — артиллерист Уолдрон указывает на Сторожевую башню, в пяти ярдах ниже флагштока.
— Четыре конуса свистящих, визжащих цепей… — майор Катлип сияет, как возбужденный распутник, — …и зазубренные звенья металла сотрут улыбки с этих голландских рож…
— …а рожи — с их голов, — добавляет Рен, — и головы — с тел.
Подносчики уже вылезают из люка с пороховыми зарядами.
Капитан узнает в одном Моффа, парнишку из Пензанса. Тот бледен как мел.
Порох засыпается в короткие, толстые жерла, уплотняется матерчатым пыжом.
Потом в ствол закладывают цепные ядра, ржавые звенья позвякивают.
— Целимся во флаг, — приказывает Уолдрон. — Не так высоко, Хол Йовил.
Правая нога Пенгалигона уже превратилась в столб обжигающей боли.
«Подагра побеждает меня, — знает он. — Не пройдет и часа, как я буду лежать в постели».
Доктор Маринус, похоже, в чем-то убеждает своего соотечественника.
«Но де Зут, — успокаивает себя капитан, — умрет через минуту».
— Крепежные веревки вяжите на двойные узлы, — приказывает Уолдрон. — Видели почему?
«Может, Хоувелл прав? — спрашивает себя капитан. — Может, моя боль думала за меня последние три дня?»
— Карронады готовы, сэр, — докладывает Уолдрон. — Стреляем по вашей команде.
Капитан набирает воздуха в легкие, чтобы выкрикнуть приговор двум голландцам.
Они знают. Маринус держится за поручень, смотрит в сторону, морщится, но не сдвигается с места. Де Зут снимает шляпу: волосы у него медного цвета, непослушные, спутанные…
…и Пенгалигон видит Тристама — его прекрасного, одного и единственного на всей земле, рыжеволосого сына, ожидающего смерть с высоко поднятой головой…
