Часть третья. Мастер го Седьмой месяц тринадцатого года эпохи Кэнсей

В прошлый торговый сезон Моисей вырезал ложку из кости. Красивую ложку, в форме рыбы. Хозяин Грот увидел красивую ложку и сказал Моисею: «Рабы едят пальцами. Рабам ложки не нужны». Потом хозяин Грот забрал красивую ложку. Позже я проходил мимо хозяина Грота и японского господина. Хозяин Грот говорил: «Эта ложка сделана руками самого Робинзона Крузо». Позже Сиако слышал, как хозяин Баерт говорил хозяину Осту, что японский господин заплатил пятью лакированными мисками за ложку Робинзона Крузо. Д’Орсаи сказал Моисею, чтобы в следующий раз тот прятал свою ложку получше и сам менялся с кули или с плотниками. Но Моисей ответил: «Зачем? Когда хозяин Грот или хозяин Герритсзон перетряхнут соломенный матрас, они найдут все мое и возьмут себе. Они говорят: «У рабов нет собственности. Они сами чья-то собственность».

Сиако сказал, что хозяева не позволяют рабам иметь ценные вещи или деньги, потому что раб с деньгами убежит очень быстро. Филандер сказал, что такие разговоры — плохие. Купидо сказал Моисею, что хозяин Грот ценил бы его больше и точно бы относился получше, если бы он вырезал больше ложек и отдавал их хозяину Гроту. Я сказал, такие слова — правда, если хозяин хороший, а если плохой, то никогда не будут правдой.

Купидо и Филандер — любимчики у голландских чиновников, потому что они играют музыку, когда хозяева обедают. Они называют себя слугами и говорят разные голландские слова, «парики» там, или «шнурки». Они говорят «моя флейта» и «мои чулки». Но и флейта Филандера, и толстая скрипка Купидо, и их красивые костюмы принадлежат хозяевам. У них нет обуви. Когда Ворстенбос уехал в прошлом году, он продал их ван Кли- фу. Они говорят, что их «передали» от прежнего директора нынешнему, но их продали каждого за пять гиней.

Нет, раб даже не может сказать: «Это мои пальцы» или: «Это моя кожа». У нас нет тел. У нас нет семей. Как-то Сиако говорил о «моих детях там, в Батавии». Они родились от него, да. Но для его хозяина они — не «его». Для его хозяина, Сиако — конь, от которого получился жеребенок у лошади. Вот доказательство: когда Сиако горько жаловался, что не видел своей семьи много лет, хозяин Фишер и хозяин Герритсзон очень сильно его избили. Сиако ходит сейчас с палкой. Он говорит меньше.

Однажды я задумался над вопросом: мое имя принадлежит мне? Я не говорю об имени раба. Мое рабское имя меняется по желанию хозяина. Работорговцы ачехи, укравшие меня, дали мне имя Прямые Зубы. Голландец, купивший меня на батавском рынке рабов, назвал меня Вашингтоном. Он был плохой хозяин. Хозяин Ян называл меня Ян Фен. Он научил меня шить и кормил меня такой же едой, как и своего сына. Моим третьим хозяином стал ван Клиф. Он назвал меня Be, потому что ошибся. Когда он спросил хозяина Яна — всякими умными голландскими словами — как меня зовут, китаец решил, что вопрос: «Откуда он здесь?» — и ответил: «С острова Ве», — и мое следующее рабское имя стало таким. Но эта ошибка — хорошая для меня. На Ве я не был рабом. На Ве я жил с моим народом.

Мое настоящее имя я не скажу никому, чтобы никто не украл его.

Ответ, я думаю, «да»: мое настоящее имя принадлежит мне.

Иногда другая мысль появляется у меня: «Мои воспоминания принадлежат мне?»

Воспоминания о моем брате, ныряющем в воду со скалы — черепахи, гибком и смелом…

Воспоминания о тайфуне, гнущем деревья, как траву, о ревущем море…

Воспоминания о моей усталой доброй матери, укачивающей нового младенца, поющей…

Да, как и мое настоящее имя, мои воспоминания принадлежат мне.

Однажды, я подумал и такое: «Мои мысли принадлежат мне?»

Ответ скрывался в тумане, и я спросил слугу доктора Маринуса, Илатту.

Илатту ответил, что да, мои мысли рождаются в моем сознании, и потому они — мои. Илатту сказал, что мне принадлежит мое сознание, если я этого захочу. Я спросил: «Даже рабу?» Илатту сказал, да, если разум — крепость. Тогда я превратил свой разум в остров, как Be, защищенный со всех сторон глубоким синим морем. На моем острове — разуме нет дурно пахнущих голландцев, или надсмехающихся малайских слуг, или японцев.

Мое тело принадлежит хозяину Фишеру, но ему не принадлежит мое сознание. Это я знаю, потому что я испытывал себя. Когда я брею хозяина Фишера, я представляю себе, как режу ему горло. Если бы мое сознание принадлежало ему, он бы читал мои мысли. Но вместо того, чтобы наказать меня за них, он просто сидит с закрытыми глазами.

Но я обнаружил: если разум принадлежит тебе, то возникают проблемы. Пребывая на своем острове — разуме, я становлюсь свободным, как любой голландец. Там я ем каплунов, и манго, и засахаренные сливы. Там я лежу на теплом песке с женой хозяина ван Клифа. Там я строю лодки и плету паруса с моим братом и моим народом. Если я забываю их имена, то они тут же напоминают мне. Мы говорим на языке Be, и пьем каву, и молимся нашим предкам. Там я не шью, не драю, не приношу и не тащу ничего для хозяев.

А потом до меня доносится: «Ты слышишь меня, сонный пес?»

А потом до меня доносится: «Если ты сейчас не шевельнешься, то отведаешь моего кнута!»

Каждый раз, возвращаясь со своего острова — разума, я вновь попадаю к работорговцам.

Когда я возвращаюсь на Дэдзиму, болят шрамы, пусть и не слишком сильно, оставшиеся после того, как меня схватили.

Когда я возвращаюсь на Дэдзиму, я чувствую, как уголь гнева тлеет внутри.

Слово «мое» приносит наслаждение. Слово «мое» приносит боль. Это истинные слова, как для хозяев, так и для рабов. Когда они напиваются, мы становимся для них невидимыми. Их разговор крутится вокруг собственности, или прибылей, или убытков, или покупки, или продажи, или кражи, или найма, или сдачи в аренду, или возможности кого-то надуть. Для белых людей жить — означает владеть, или попытаться завладеть еще большим, или умереть, когда пытаешься завладеть. Их аппетиты потрясают! Они владеют одеждой, рабами, повозками, домами, складами и кораблями. Они владеют портами, городами, плантациями, долинами, горами, островами. Они владеют этим миром, джунглями, небом и морями. И все равно жалуются, что Дэдзима для них — тюрьма. Они жалуются, что несвободны. Только доктор Маринус свободен от этих жалоб. Кожа у него — белого человека, но по глазам видно, что его душа не такая, как у белого человека. Его душа гораздо старше. На Be мы бы звали его квайо. Квайо — это предок, который не остается на острове предков. Квайо возвращается, и возвращается, и возвращается, каждый раз — в новом ребенке. Хороший квайо может стать шаманом, но нет ничего хуже в этом мире, чем плохой квайо.

Доктор убедил хозяина Фишера, что меня надо обучить голландскому письму.

Хозяину Фишеру эта мысль сначала не понравилась. Он сказал, что раб, умеющий читать, может навредить себе «революционными настроениями». Он сказал, что видел такое на Суринаме. Но доктор Маринус настоял, чтобы хозяин Фишер подумал о том, какую пользу я смогу принести в бухгалтерии и как много денег он получит, если вдруг захочет меня продать. Эти слова поменяли мнение Фишера. Он посмотрел на господина де Зута, который сидел за обеденным столом. Сказал: «Клерк де Зут, у меня для вас отличное задание».

Когда хозяин Фишер заканчивает трапезу на кухне, я следую позади него в дом заместителя директора. Мы переходим Длинную улицу, и я должен нести зонтик, чтобы его голова всегда оставалась в тени. Это нелегко. Если кисточка зонтика касается его головы или солнце заглядывает ему в глаза, он бьет меня за халатность. Сегодня у моего хозяина плохое настроение, потому что он потерял много денег в карточной игре у хозяина Грота. Он останавливается прямо посередине Длинной улицы. «В Суринаме, — кричит он, — они знают, как выучивать таких вонючих негритянских псов, как ты!» Затем он бьет меня в лицо, сильно, как может, и я роняю зонтик. Он кричит на меня: «Подними!» Когда я сгибаюсь, чтобы поднять, он пинает меня в лицо. Это любимый трюк хозяина Фишера, поэтому я заранее поворачиваю голову, чтобы удар пришелся не по носу, но я притворяюсь, что мне очень больно. Если так не сделать, он почувствует себя обманутым и пнет еще раз. Он говорит: «Это тебе урок за то, что бросил принадлежащую мне вещь в пыль!» Я отвечаю: «Да, хозяин Фишер», — и открываю дверь в его дом.

Мы поднимаемся по лестнице к его спальне. Он ложится на кровать и говорит: «Такая чертова жара в этой чертовой тюрьме…»

Очень много разговоров о «тюрьме» этим летом, потому что корабль из Батавии еще не прибыл. Белые хозяева опасаются того, что он вообще не придет и что не будет торгового сезона. И нет никаких новостей с острова Ява. Белые хозяева, которым пора возвращаться, не смогут вернуться. Не смогут вернуться также слуги и рабы.

Хозяин Фишер бросает носовой платок на пол и бурчит: «Дерьмо!»

Этим голландским словом и ругаются, и обзываются, но в этот раз хозяин Фишер приказывает мне поставить горшок для оправлений в его любимый угол. Внизу, у лестницы, есть нужник, но он слишком ленивый, чтобы спуститься вниз. Хозяин Фишер встает, расстегивает бриджи, усаживается над горшком и кряхтит. Я слышу гулкий шлепок. Вонь змеей проползает по комнате. Затем хозяин Фишер застегивает бриджи. «Не стой столбом, сонная Гоморра…» Его речь чуть замедленная, потому что за ленчем он выпил виски. Я накрываю деревянной крышкой горшок, выхожу из дома и направляюсь к навозной яме. Хозяин Фишер говорит, что не может терпеть грязь в своем доме, поэтому я не могу почистить горшок в нужнике, как делают все рабы.

Я иду подлинной улице к перекрестку, поворачиваю в переулок Костей, потом налево по алее Морской стены, до самого конца, и опорожняю горшок, вываливая содержимое на навоз, невдалеке от задней стены больницы. Облако мух жужжит и клубится. Я щурюсь, словно желтокожий, и морщу нос, чтобы мухи не отложили в нем яйца. Потом я мою горшок морской водой из бочки. На дне горшка для оправлений хозяина Фишера нарисовано странное здание, называется мельница, из мира белого человека. Филандер говорит, что они делают хлеб, но, когда я спросил: как, он назвал меня невежей. Это значит — он сам не знает.

К дому заместителя директора я иду самой длинной дорогой. Белые хозяева жалуются на жару все лето, но я люблю, когда солнце прожигает мои кости, потому что так я смогу прожить зиму. Солнце напоминает мне о Ве, моем доме. Когда я прохожу мимо свиного хлева, д’Орсаи видит меня и спрашивает, почему хозяин Фишер ударил меня на Длинной улице. Я корчу гримасу и спрашиваю: «Хозяевам нужны причины для этого?» — и д’Орсаи согласно кивает. Мне нравится д’Орсаи. Он родился на Мысе, на полпути к миру белых людей. У него самая черная кожа из нас всех. Доктор Маринус говорит, что он готтентот, но все зовут его Валет Пик. Он спрашивает меня, буду ли я сегодня днем учиться письму и чтению у хозяина де Зута. Я отвечаю: «Да, если только хозяин Фишер не даст мне другую работу». Д’Орсаи говорит, что писать — это волшебство, и я должен этому научиться. Д’Орсаи говорит мне, что хозяин Оувеханд и хозяин Туоми играют в бильярд в Летнем доме. Это предупреждение: мне надо идти побыстрее, чтобы хозяин Оувеханд не доложил хозяину Фишеру о том, что я стоял на улице и болтал.

Вернувшись в дом заместителя директора, я слышу храп. Я тихонько поднимаюсь по лестнице, зная, какая ступенька скрипит, а какая — нет. Хозяин Фишер спит. Сложность в одном: если я пойду к хозяину де Зуту на урок без разрешения хозяина Фишера, то он накажет меня за своеволие. Если я не пойду к хозяину де Зуту, то хозяин Фишер накажет меня за лень. А если я разбужу хозяина Фишера и спрошу его разрешения — он накажет меня за прерванный послеполуденный сон. В конце концов, я ставлю горшок под кровать хозяина Фишера и иду. Может, вернусь раньше, чем он проснется.

Дверь Высокого дома, где живет хозяин де Зут, приоткрыта. За боковой дверью находится большая, закрытая на замок, комната, в которой много пустых ящиков и бочек. Я стучу по самой нижней ступеньке лестницы и жду, чтобы услышать голос хозяина де Зута: «Это ты, Ве?» Но сегодня ответа нет. Удивленный, я поднимаюсь по лестнице — и не так, чтобы тихо, наоборот, хочу, чтобы он услышал меня. Но привычного вопроса нет. Хозяин де Зут редко спит после обеда, но, может, жара сегодня подействовала на него. Поднявшись на второй этаж, я прохожу сквозь комнатку, где живет переводчик во время торгового сезона. Дверь хозяина де Зута приоткрыта, и тогда я в нее заглядываю. Он сидит за низким столиком. Меня не замечает. Лицом не похож на себя. Свет в его глазах — темный. Он напуган. Его губы беззвучно шевелятся, выговаривая слова. На моем родном острове мы бы сказали, что его заколдовал плохой квайо.

Хозяин де Зут смотрит на свиток, который держит в руках.

Это — не книга белого человека, это — свиток желтого человека.

Я слишком далеко, чтобы все разглядеть, но буквы на бумаге совсем не голландские.

Это — письмо желтого человека: хозяин Ян и его сыновья писали такими буквами.

Рядом со свитком, на столе хозяина де Зута, лежит его тетрадь. Некоторые китайские слова написаны рядом с голландскими. Я догадываюсь: хозяин де Зут переводил свиток на свой язык. В результате освободилось плохое заклинание, и это плохое заклинание овладело им.

Хозяин де Зут чувствует, что я здесь, и поднимает на меня глаза.