«В действительности все выглядит так — (читает Джон Пенгалигон), — будто природа образовала сии острова, чтобы создать небольшой мир, отдельный и не зависимый от остального, максимально затруднив путь для его достижения и наделив изобильно всем необходимым для радостной и приятной во всех отношениях жизни населяющих его людей, позволяя им существовать безо всякой торговли с чужеземными государствами…»

Капитан так зевает, что трещит челюсть. Лейтенант Хоувелл заявляет, что не существует лучшего описания Японии, чем у Энгельберта Кемпфера, несмотря на давность написания, но, когда Пенгалигон доходит до конца предложения, начало уже теряется в тумане. Через кормовое окно он наблюдает за зловещим, меняющимся горизонтом. Пресс — папье из китового зуба скатывается со стола, и он слышит Уэца, мастера паруса, который приказывает закрепить все на полубаке. «Вовремя», — думает капитан. Желтое море поменяло свой цвет с утренней голубизны на грязно — серый под небом чешуйчатого олова.

«Где Чигуин, — гадает он, — и где мой, черт возьми, кофе?»

Пенгалигон поднимает пресс — папье, и боль кусает правую лодыжку.

Он щурится на барометр, стрелка которого застряла на «м» в слове «Переменно».

Капитан возвращается к Энгельберту Кемпферу, к середине предложения, полного нелогичности: из слов «всем необходимым» вроде бы следует, что все люди одинаковы, хотя в действительности нужды короля очень отличаются от нужд собирателя тростника, распутника — от архиепископа, современного человека — от его деда. Он открывает записную книжку и, хоть качка и мешает, пишет:

«Какой провидец по торговой части мог, скажем, в году 1700–м предположить, что наступит время, когда простые граждане смогут потреблять чай ведрами, а сахар — мешками? Какой подданный Уильяма и Мери мог бы предугадать «нужду» нынешней многочисленной толпы в хлопковых простынях, кофе и шоколаде? Человеческие потребности диктуются модой, и, по мере того, как новейшее меняет устаревшее, меняется и лицо мира…»

Качка становится такой сильной, что продолжать писать невозможно, но Джон Пенгалигон доволен уже написанным, и его подагра успокоилась, на время. «Красиво излагаю». Он достает из секретера зеркало для бритья. Благодаря сладким пирогам лицо в зеркале стало толстым, от бренди — красным, от печали глаза запали, а плохая погода растрепала волосы, но что возвращает человеку силу — и прославляет его имя — быстрее, чем успех?

Он представляет себе свое первое выступление в Вестминстере.

— Кто-то вспомнит, что «Феб», — сообщит он восхищенным лордам, — кто-то вспомнит, что мой «Феб» — не пятипалубный линейный корабль с хором громоподобных орудий, но всего лишь скромный фрегат с двадцатью четырьмя восемнадцатифунтовками. Его бизань — мачта осталась в Формозском проливе, канаты потеряли прочность, парусина истончилась, половина провианта, взятого в форте Корнваллис, сгнила, а престарелая помпа сопела, словно лорд Фолмаут на разочарованной шлюхе, и с тем же успехом… — зал взорвется смехом, а его давний враг убежит из зала, чтобы умереть от позора в своей горностаевой мантии, — но сердце «Феба», мои лорды, было настоящим английским дубом, и, ударив молотом по наглухо закрытым воротам Японии, мы сделали это с решительностью, каковая присуща нашей нации. — Их светлости будут завороженно молчать, жадно ловя каждое его слово. — Медь, которую мы захватили у этих вероломных голландцев в тот октябрьский день, составила лишь незначительную часть добычи. Нашим настоящим призом и славным наследием «Феба» стал рынок, господа, для продукции наших мельниц, шахт, плантаций и фабрик, и благодарность Японской империи за то, что ее перенесли из феодального сомнамбулизма в наш современный век. Утверждение, что мой «Феб» перерисовал политическую карту Восточной Азии заново — не преувеличение. — Лорды начнут соглашаться кивками и криками: «Правильно! Правильно!» — а лорд — адмирал Пенгалигон продолжит:

— Присутствующим членам августейшего кабинета министров прекрасно известно о различных инструментах Истории, используемых для перемен: язык дипломатов, яд заговоров, милость монарха, тирания папы римского…

«Боже, — думает Пенгалигон, — как замечательно: позже я должен это записать».

— …а потому великая почесть выпала на мою долю в первый год девятнадцатого столетия, История выбрала один отважный корабль — «Феб», фрегат Его королевского величества, чтобы распахнуть дверь в самое закрытое государство современного мира — во славу Короля и Британской империи!

И к этому мгновению даже последний негодяй из присутствующих в зале, будь он вигом, тори, независимым, епископом, генералом и адмиралом, должен, как и все остальные, прыгать от радости и яростно хлопать в ладоши.

— Капи… — за дверью чихает Чигуин, — …тан?

Его молодой стюард, сын главного корабельного плотника в Чатеме, который в свое время не сумел вернуть важный долг, заглядывает в каюту: «Джонс мелет зерна, сэр. И уже велел старине Гарри растопить плиту».

— Я приказал тебе принести кружку кофе, Чигуин, а не кружку с оправданиями.

— Так точно, сэр, извините, сэр, кофе будет готов через несколько минут. — След улиточной слизи блестит на рукаве Чигуина. — Но те скалы, о которых говорил мистер Сниткер, замечены по правому борту, сэр, и мистер Хоувелл посчитал, что вы захотите взглянуть на них.

«Ладно, отстань от парня».

— Да, надо взглянуть.

— Будут ли какие-нибудь указания насчет обеда, сэр?

— Лейтенанты и мистер Сниткер будут обедать со мной сегодня вечером, так что…

Они с трудом удерживаются на ногах, когда «Феб» слетает с огромной волны.

— …передайте Джонсу, пусть приготовит куриц, которые больше не несутся. У меня нет места на корабле для бездельников, даже для тех, кто в перьях.

Пенгалигон поднимается по трапу на спардек, где ветер бьет его в лицо и раздувает легкие, как пару новых гофрированных трубок. Уэц стоит за штурвалом, одновременно поучая кучку не без труда держащихся на ногах гардемаринов, как управляться с непокорным румпелем в бурном море. Они отдают честь капитану, который кричит против ветра: «Что думаете о погоде, которая ждет нас впереди, мистер Уэц?»

— Хорошая новость, сэр, — облака уходят к востоку; плохая новость — ветер меняется на румб к северу и прибавляет пару узлов. По поводу помпы, сэр, мистер О’Лохлэн ухитрился подсоединить новую цепь, но он думает, что появилась еще одна течь: крысы прогрызли чертову корму в пороховом складе.

«Если они не жрут нашу еду, — думает Пенгалигон, — то принимаются жрать мой корабль».

— Скажите боцману, чтобы устроил охоту. За десять хвостов — одна кварта.

Уэц чихает, и его слюной обдает стоящих под ветром гардемаринов.

— Такой спорт людям всегда по душе.

Пенгалигон проходит по покачивающемуся юту, который выглядит не как обычно: хоть Сниткер и сомневается в том, что японские сторожевые посты смогут отличить американский торговый корабль от фрегата Королевского флота с зачехленными пушечными портами, капитан ничего не принимает на веру. Лейтенант Хоувелл стоит у поручней на юте, рядом с низложенным директором Дэдзимы. Хоувелл чувствует приближение капитана, поворачивается и отдает честь.

Сниткер поворачивается и кивает, словно равный по статусу. Указывает на каменный островок, который они осторожно обходят, держась в четырехстах или пятистах ярдах:

— Ториносима.

«Ториношима, капитан», — в уме поправляет его Пенгалигон и разглядывает островок. Ториношима — скорее огромная скала, чем маленький Гибралтар, покрытая птичьим пометом, оттуда доносятся хриплые крики морских птиц. Обрывистая со всех сторон, кроме одного участка с подветренной стороны, где крошится камень — там бравый корабль мог бы встать на якорь. Пенгалигон говорит Хоувеллу: «Спросите нашего гостя, не слышал ли он о том, чтобы кто-нибудь высаживался здесь?»

Ответ Сниткера состоит из двух — трех предложений.

«Как отвратителен голландский язык, — думает Пенгалигон. — У человека во рту то ли кляп, то ли грязь».

— Он не слышал, сэр. Никогда не слышал о какой- либо попытке высадиться на этот остров.

— В его ответе больше слов.

— «Никто, кроме пустоголовой тупицы, не станет рисковать своим кораблем», сэр.

— Меня не так-то легко уязвить, мистер Хоувелл. В дальнейшем переводите все.

Первому лейтенанту неловко.

— Извините, капитан.

— Спросите его, Голландия или какая-нибудь другая страна заявляла право собственности на Ториношиму?

В ответе Сниткера сквозит ухмылка и звучит слово «сегун».

— Наш гость полагает, — объясняет Хоувелл, — что мы должны проконсультироваться с сегуном прежде, чем запланируем вывешивать британский флаг на этом птичьем дерьме. — Следуют новые слова, Хоувелл внимательно слушает их и уточняет вопросами. — Мистер Сниткер добавляет, что Ториношима означает «указатель к Японии», и если этот ветер сохранится, то завтра мы сможем увидеть «стену сада» — острова Гото, которые подчиняются владыке Хизена. Нагасаки находится именно в этом феоде.

— Спросите его, представители Голландской компании когда-нибудь высаживались на островах Гото?

Ответ получается длинный.

— Он говорит, сэр, что капитаны Компании никогда не провоцировали…

Трое мужчин хватаются за поручни, когда «Феб» ныряет вниз и кренится.

— …никогда не провоцировали японские власти так явно, сэр, поскольку тайные…

Каскад брызг накрывает нос корабля. Промокший матрос ругается на валлийском языке.

— …тайные христиане все еще живут там, а раз все уходы и приходы…

Один из гардемаринов с криком скатывается по трапу.

— …контролируются правительственными шпионами, даже лодка не может подойти к нам, потому что их обвинят в контрабанде и казнят со всеми членами семей.

Ториношима, о которую разбивается волна за волной, уменьшается, оставаясь за кормой по правому борту. Капитан, лейтенант и предатель погружаются в свои мысли. Буревестники и крачки парят, кричат и бросаются вниз. Бьют четвертые склянки первой вахты, и меняются матросы левого борта без лишних слов и суеты: капитан на палубе. Сменившиеся моряки спускаются вниз на два часа трюмных работ.

Узкий янтарный глаз неба открывается на южном горизонте.

— Там, сэр! — восклицает, словно подросток, Хоувелл. — Два дельфина!

Пенгалигон никого не видит, лишь тяжелые стальные волны с синеватым отливом.

— Где?

— Третий! Красивый! — указывает Хоувелл, вздыхая. — Исчезли.

— Увидимся за обедом, — говорит Пенгалигон Хоувеллу и уходит.

— A — а, обедом, — повторяет Сниткер на английском и показывает, как пьет.

«Господи, даруй мне терпение, — Пенгалигон сухо улыбается, — и кофе».

Начальник интендантской службы выходит из капитанской каюты, подписав все дневные расходы. Его монотонный голос и кладбищенский запах изо рта оставили Пенгалигона с головной болью, добавившейся к болям в ноге. «Хуже работы с интендантом может быть только одно — быть им, — говаривал его наставник, капитан Голдинг, много лет тому назад. — Каждой команде нужен объект ненависти: пусть это будет он, а не ты».

Пенгалигон выпивает густую жижу со дна кружки. «Кофе обостряет мышление, — думает он, — но жжет кишки и укрепляет моего заклятого врага». После отплытия с острова Принца Уэльского нежеланная правда явила себя во всей красе: подагра пошла во вторую атаку. Первая случилась в Бенгалии прошлым летом: к чудовищной жаре добавилась чудовищная боль. Две недели он не мог вынести даже легкого касания простыней его ноги. После первого приступа болезни еще оставалась возможность как-то отшутиться, но после второго он рисковал получить прозвище «капитан — подагрик», и Адмиралтейство тут же списало бы его на берег. «У Хоувелла могут зародиться подозрения, — думает Пенгалигон, — но он не осмелится озвучить их. Офицерские кают — компании забиты первыми лейтенантами, осиротевшими из-за преждевременного ухода их капитанов». Хуже, если Хоувелл соблазнится предложением какого-нибудь ловкача и переметнется на другой корабль, лишив Пенгалигона самого лучшего офицера, с которым он — как за каменной стеной. Его второй лейтенант, Абел Рен — со связями у него все в порядке благодаря женитьбе на строгой дочери командора Джоя, — тут же оближется от мысли о столь нежданной вакансии. «Выходит, я, — приходит к выводу Пенгалигон, — вступаю в гонку с моей подагрой. Если я захвачу голландскую медь этого года и — пожалуйста, Боже, — открою сокровищницу Нагасаки прежде, чем подагра уложит меня в постель, о моем финансовом и политическом будущем можно не тревожиться». В противном случае, Хоувелл или Рен запишут на свой счет захват меди и торговой фактории, а если операция провалится, его, Джона Пенгалигона, отправят в отставку. Ему придется уехать в сельскую глубинку юго — западной Англии, жить на пенсию — самое большее двести фунтов в год, которые будут вечно опаздывать, и завидовать всем. «В мои самые мрачные часы я говорю себе, что Госпожа Удача, похоже, восемь лет тому назад даровала мне капитанство только для того, чтобы получать удовольствие, опорожняя кишечник, присев надо мной». Во — первых, Чарли закладывает остатки семейного состояния, занимает деньги под именем младшего брата и исчезает; во — вторых, его агент, через которого Адмиралтейство выплачивало ему призовые деньги, и банкир сбежали от правосудия в Виржинию; в — третьих, Мередит, его дорогая Мередит, умерла от тифа; в — четвертых, его Тристам — энергичный, умный, почитаемый всеми, симпатичный Тристам погиб у мыса Сент — Винсент, оставив отцу лишь горькую печаль и нательный крест, сохраненный корабельным хирургом. «А теперь идет подагра, — думает он, — чтобы разрушить и мою карьеру».

— Нет. — Пенгалигон берет зеркало для бритья. — Мы заставим удачу повернуться к нам лицом.

Капитан выходит из каюты в тот самый момент, когда часового — его фамилия Бейнс или Пейне — сменяет другой матрос, Уокер, прозванный Шотландцем: они отдают друг другу честь. На батарейной палубе Уолдрон, старшина — артиллерист, стоит на коленях у орудия вместе с Моффом Уэсли, парнишкой из Пензанса. В полумраке и в шуме бушующего моря они не замечают прислушивающегося к ним капитана. «Давай с самого начала, Мофф, — говорит Уолдрон. — Что первое?»

— Пробанить ствол влажной щеткой.

— А если какой-нибудь сучий кот сделает это плохо?

— Он оставит угли с прошлого выстрела, а туда же нам порох загружать, сэр.

— И артиллеристу оторвет руки: я такое однажды видел, и мне хватило. Что второе?

— Заложить пороховой заряд, сэр, или просто засыпать порох.

— А порох принесут в клювах маленькие птички?

— Нет, сэр. Порох я приношу с порохового склада, который на корме, сэр, всякий раз — для одного выстрела.

— Так и надо, Мофф. А чего бы нам не хранить все здесь?

— Одна искра разнесет нас на хрен, сэр. Третье, — Мофф считает, загибая пальцы, — утрамбовываем порох поплотнее прибойником, сэр, четвертое — закладываем ядро, пятое — заталкиваем пыж, потому что при качке ядро может выкатиться прямо в море, сэр.

— И тогда покажем себя настоящими французиками. Шестое?

— Выкатываем орудие, чтобы лафет крепко прижался к фальшборту. Седьмое: трубку с порохом в запальное отверстие. Восьмое: поджигаем его с помощью кремня и огнива, и поджигающий кричит: «Отойти!» — и порох в трубке поджигает основной заряд в стволе, и пушка стреляет, и все, что на пути ядра, разлетается в клочья.

— И что при этом происходит с лафетом? — вступает Пенгалигон.

Уолдрон захвачен врасплох, как и Мофф: он вскакивает слишком быстро, чтобы отдать честь, и ударяется головой.

— Не заметил вас, капитан; просим прощения.

— И что при этом происходит с лафетом, — повторяет Пенгалигон, — мистер Уэсли?

— Откатывается назад, пока его не останавливают крепежные веревки и каскабель.

— Что может откатывающееся орудие сделать с ногой, мистер Уэсли?

— Ну… эта… от ноги совсем немного останется, сэр.

— Продолжайте, мистер Уолдрон, — Пенгалигон идет дальше вдоль правого борта, вспоминая те дни, когда был подносчиком пороховых зарядов и держался за канат, протянутый поверх голов. С ростом пять футов и восемь дюймов, то есть гораздо выше среднего роста матросов, ему приходилось постоянно следить за тем, чтобы не ободрать голову о подволоку. Он сожалеет, что недостаточно богат и у него нет призовых денег, чтобы купить порох для пушечной практики. Капитанов, которые используют более трети запасов на подобные упражнения, морское командование не жалует.

Шесть ганноверцев, которых Пенгалигон переманил с китобойца на острове Святой Елены, моют — и хорошо все делают — скручивают и убирают пустующие гамаки, готовясь к надвигающемуся шторму. Они здороваются хором, чуть картавя: «Капита — р-н», и замолкают, предпочитая заниматься своим делом в тишине. Чуть дальше другие матросы под присмотром лейтенанта Абела Рена драят палубу горячим уксусом и пемзой. Для маскировки верхняя часть корабля грязная, но нижним палубам нужна защита от плесени и затхлого воздуха. Рен с размаху ударяет матроса тростью из ротанга и ревет на него: «Скрести надо, а не щекотать, ты, красотуля!» Затем делает вид, что только сейчас замечает капитана, и отдает честь:

— Добрый день, сэр.

— Добрый день, мистер Рен. Все в порядке?

— Лучше не бывает, сэр, — отвечает бравый, задиристый второй лейтенант.

Проходя мимо отгороженного парусиной камбуза, Пенгалигон откидывает полог и вглядывается в закопченный, дышащий паром пятачок, где обслуга помогает коку и его помощнику разделывать продукты, поддерживать огонь и следить, чтобы не перевернулись медные котлы. Кок кладет кусок соленой свинины — четверг всегда свиной день — в бурлящую жидкость. Пекинская капуста, ломти ямса и рис добавляются, чтобы загустело варево. Дворянские сыновья воротили бы нос от такой еды, но матросы едят и пьют куда как лучше, чем в порту. Личный кок Пенгалигона Джонас Джонс хлопает пару раз в ладоши, чтобы привлечь внимание камбуза: «Ставки сделаны, парни».

— Ну что ж, начнем игру, — объявляет Чигуин.

Чигуин и Джонс — у каждого курица в руках — трясут ими, приводя тех в полный ужас.

Дюжина мужчин на камбузе монотонно распевает в унисон: «И — раз, и — два, и — три!»

Чигуин и Джонс секаторами отрезают головы курицам и отпускают их на пол. Моряки начинают подбадривать брызгающие кровью тушки, которые бегают по полу и хлопают крыльями. Полминуты спустя, когда курица Джонса еще дергает лапками, лежа на боку, рефери объявляет курицу Чигуина проигравшей: «Эта померла, парни». Монеты меняют своих хозяев — переходят от хмурящихся к улыбающимся во весь рот, а тушки птиц переносят на лавки, чтобы ощипать и выпотрошить.

Пенгалигон мог бы наказать обслугу за столь неуважительное отношение к офицерскому обеду, но он продолжает прогулку, направляясь к лазарету. Деревянные перегородки не доходят до потолка, чтобы в лазарет проникал свет, а больничный воздух выходил наружу. «Не — не — не, титька ты безголовая, поется так…» — говорит Майкл Тоузер, еще один корнуоллец, попавший добровольцем от брата капитана, Чарли, на «Дракон» — бриг, на котором Пенгалигон служил одиннадцать лет тому назад вторым лейтенантом. Тоузер — теперь матрос в полном звании — с тех пор всюду следует за Пенгалигоном. Он запевает сиплым, немелодичным голосом:

— Не было там «веселого», Майкл Тоузер, — возражает голос, — а был «мне милый».

— «Милый», «веселый» — велика разница? Весь смак в следующем куплете, так что слушай:

— Так шлюхи в Госпорте поют, и я знаю, потому что была у меня одна после Славного первого июня, и я знатно отведал ее пудинга…

— А наутро, — говорит голос, — ее уже не было, и призовых денег тоже.

— Это не главное: главное в том, что мы пройдемся по голландскому купчишке, по его самой красненькой, самой золотой меди на этом прекрасном, созданном Богом шарике.

Капитан Пенгалигон, наклонившись, входит в лазарет. Полдюжины лежачих больных смущенно застывают, не отрывая глаз от капитана, а помощник хирурга, юноша — лондонец с покрытым оспинами лицом, по фамилии Рафферти, встает и откладывает в сторону поднос с крючками, хирургическими ложками и скребками, которые он смазывал маслом.

— Добрый день, сэр. Хирург на нижней палубе. Послать за ним?

— Нет, мистер Рафферти. Я просто обхожу корабль. Поправляетесь, мистер Тоузер?

— Не скажу, что моя грудь лучше сшита, чем на прошлой неделе, сэр, но я рад, что нахожусь тут. Знатно полетел я вниз, не запасшись парой крыльев. А мистер Уолдрон сказал, что найдет для меня место возле какой-нибудь пушки, так что я научусь новому делу, и это здорово.

— Бравый дух, Тоузер, бравый. Это правильно. — Пенгалигон поворачивается к молодому соседу Тоузера. — Джек Флетчер, правильно?

— Джек Тэтчер, прошу прощения, сэр.

— Это я прошу прощения, Джек Тэтчер. Что привело вас сюда?

Рафферти отвечает за покрасневшего молодого моряка:

— Большая порция аплодисментов, капитан.

— Триппер? Несомненно, сувенир из Пенанга. Как далеко все зашло?

Вновь отвечает Рафферти: «Мистер Игрун покраснел, как шляпа у римского епископа, и течет соплями; единственный глаз у Джека опух, и сходить до ветру стало пыткой, так, приятель? Его накормили ртутью, но гордо встать ему удастся еще не скоро…»

По морским порядкам, знает Пенгалигон, матросы должны платить за лечение от венерических болезней, поэтому заболевший пускает в ход любые средства, прежде чем решается пойти к хирургу. «Когда меня возведут в пэры, — думает Пенгалигон, — я должен исправить эту ханжескую глупость». Капитан однажды подхватил французскую болезнь в публичном доме «Только для офицеров» на острове Сент — Китс, и страх и застенчивость позволили ему поговорить с хирургом «Тринкомоли», лишь когда он, справляя малую нужду, едва не терял сознание от боли. Будь он сейчас простым офицером, поделился бы этой историей с Джеком Тэтчером, но капитану не полагается бросать тень на свою репутацию.

— Выходит, Тэтчер, теперь вы узнали настоящую цену, которую платит кавалер шлюхи?

— Я не забуду этого до конца жизни, сэр, клянусь.

«А все равно пойдешь к другой, — предсказывает Пенгалигон, — и к третьей, и к четвертой…» Он кратко интересуется здоровьем других пациентов. Среди них — температурящий выходец из Сент — Айвса, чей разможженный большой палец, возможно, ампутируют, а может, и нет; уроженец Бермуд с выпученными от зубной боли глазами, бородач с Шетландских островов с тяжелым случаем слоновости ноги: его яйца раздулись до размеров манго. «Чувствую себя, как разбитая скрипка, — признается бородач. — Да отблагодарит вас Бог за заботу, капитан».

Пенгалигон встает, собираясь покинуть лазарет.

— Прошу прощения, сэр, — обращается к нему Майкл Тоузер, — не могли бы вы разрешить наш спор?

Боль пронзает ногу Пенгалигона.

— Если сумею, мистер Тоузер.

— Получат моряки, находящиеся в лазарете, положенную долю призовых денег?

— Свод морских правил, которого я придерживаюсь, гласит, что ответ — да.

Тоузер многозначительно — говорил я тебе! — смотрит на Рафферти. Пенгалигону хочется привести поговорку о синице в руках и журавле в небе, но он решает никоим образом не влиять на нарастающее настроение праздника, которое все больше охватывает команду «Феба». «Мне надо кое о чем проконсультироваться с хирургом Нэшем, — говорит он Рафферти. — Он, как я понял по вашим словам, скорее всего, в своей каюте?»

Псиная вонь ударяет в нос капитану, когда он спускается, шаг за шагом, на жилую палубу. Зимой там темно, холодно и сыро, летом — темно, жарко и душно. «Гнездо» — так называют ее матросы. На кораблях с нездоровой атмосферой некоторым офицерам настоятельно рекомендуют не отходить далеко от трапа, но Джону Пенгалигону нет нужды беспокоиться по этому поводу. Вахта левого борта, около ста десяти матросов, шьют или вырезают ножом поделки под колодцами тусклого света, падающего сверху, или стонут, бреются и дремлют в некоем подобии кабинок между матросскими сундуками: гамаки днем не развешивают. Сапоги и пряжки капитана узнаются прежде, чем появляется он сам, и разносится крик: «Капитан, парни!» Те, кто неподалеку от трапа, почтительно встают, и капитан доволен, что, по крайней мере, никто не выказал недовольства его появлением. Лицо капитана, конечно же, не выдает боли в ноге.

— Я иду на нижнюю палубу, парни. Продолжайте…

— Не нужны ли вам фонарь или помощь, сэр? — спрашивает один из матросов.

— Нет, конечно. На палубах «Феба» я что угодно найду с закрытыми глазами.

Он продолжает спускаться к нижней палубе. Здесь воняет трюмной водой, а не разлагающимися трупами, как оно было однажды при осмотре захваченного французского корабля. Хлюпает вода, под днищем шумит море, помпы щелкают и скрипят. Пенгалигон кряхтит, добравшись до нижней палубы, и почти на ощупь идет по узкому проходу. Пальцы рук нашаривают главный пороховой склад, кладовую сыров, кладовую грога — дверь увешана крепкими замками; каюта капеллана Уилли, который еще и учитель матросов, канатный склад, аптека хирурга и, наконец, каюта хирурга, размером не более капитанского ватерклозета. Из-под двери видна полоска бронзового света, шуршат смещающиеся ящики.

— Это я, мистер Нэш, капитан.

— Господин капитан, — голос Нэша — сипловатый хрип уроженца юго — запада Англии. — Какой сюрприз. — Появляется освещенное лампой лицо, напоминающее морду клыкастого крота, и, конечно же, никакого сюрприза на нем не читается.

— Мистер Рафферти сказал, что я найду вас здесь, господин хирург.

— Так точно, я спустился сюда за сульфидом свинца, — он кладет сложенное одеяло на сундук, превращая его в некое подобие стула. — Снимите нагрузку с ног, если угодно. Ваша подагра вернулась, сэр?

Высокорослый капитан заполняет собой крохотную каюту.

— Так заметно, да?

— Профессиональная интуиция… позволите взглянуть?

Неловкими движениями капитан снимает сапог, носок и кладет ногу на сундук. Нэш подносит лампу поближе — его жесткий фартук хрустит от засохшей крови — и хмурится, глядя на багровые припухлости.

— Значительные подагрические отложения на плюсне… но выделений еще нет?

— Нет, но все чертовски похоже на то, что было в это же время в прошлом году.

Нэш тыкает пальцем в припухлость, и нога Пенгалигона дергается от боли.

— Господин хирург, нагасакская миссия не позволяет мне болеть.

Нэш полирует стекла очков грязными манжетами:

— Я прописываю вам снадобье Дувера. Оно ускорило ваше выздоровление в Бенгалии и может на этот раз отсрочить приступ. И заодно я хочу откачать вам шесть унций крови, чтобы уменьшить давление в артериях.

— Давайте не будем терять время, — Пенгалигон снимает мундир и закатывает рукава рубашки, пока Нэш готовит лекарство. Никто не смог бы причислить хирурга к тем джентльменам — докторам, иной раз встречающимся на флоте, которые украшают вечера в кают — компании блестящей эрудицией и шутками. Зато этот знающий свое дело девонширец может в минуту ампутировать конечность во время сражения или уверенной рукой выдернуть зуб — и при этом он достойный человек и никогда ни с кем не треплется о проблемах офицеров. — Напомните мне, мистер Нэш, что входит в снадобье Дувера?

— Вариант рвотного порошка, сэр: опиум, ипекакуана, селитра, винный камень и лакрица, — Он отмеряет шпателем бесцветный порошок. — Будь вы простым Джеком, я бы еще добавил бобровой струи — в медицинском сообществе мы называем ее маслом протухшей трески, — чтобы взбодрить. Но офицеров я избавляю от этого удовольствия.

Корабль качается, и деревянные борта скрипят, словно стены амбара в бурю.

— Не решили заняться аптечным делом на суше, мистер Нэш?

— Только не я, сэр, — Нэш шутке не улыбается.

— Я могу представить себе ряд китайских бутылочек с запатентованным эликсиром Нэша.

— Коммерсантам, — Нэш отсчитывает капли настойки опия в оловянный мерный стаканчик, — в большинстве своем, отрезают совесть при рождении. Лучше уж сразу утонуть, чем медленно подыхать от лицемерия, правосудия или долгов. — Он смешивает лекарство и передает мерный стаканчик пациенту. — Одним глотком, капитан.

Пенгалигон повинуется и морщится.

— Масло протухшей трески могло бы улучшить вкус.

— Я буду приносить лекарство каждый день, сэр. А теперь пустим кровь. — Он достает миску для сбора крови и ржавый ланцет и берется за предплечье капитана:

— Мое самое острое лезвие. Вы даже ни…

Пенгалигон выдыхает: «Ох!» — обходится без ругательства, но вздрагивает от боли.

— …чего не почувствуете, — Нэш вставляет катетер, чтобы не свернулась кровь. — А сейчас…

— Не двигаться. Я знаю. — Медленно вытекающая кровь разливается лужицей по миске.

Чтобы отвлечься, Пенгалигон думает об ужине.

— Продажные осведомители, — провозглашает лейтенант Хоувелл после того, как полупьяного Даниэля Сниткера повели к его каюте после обильного ужина, — кормят покровителей той едой, которую те хотят получить, — корабль качается, его трясет, и лампы над головой тоже пребывают в непрерывном движении. — Во время своего посольства в Гааге мой отец ставил слово одного осведомителя, служащего по велению совести, выше письменных показаний под присягой десяти шпионов, собирающих сведения за деньги. И сейчас будет неправильным утверждать, что Сниткер ipso facto обманывает нас, но я бы порекомендовал не принимать его «очень ценные разведывательные данные» без подтверждения из другого источника — по крайней мере, его радужное предсказание, что Япония не предпримет против нас никаких действий, когда мы захватим имущество ее давнего союзника.

По кивку Пенгалигона, Чигуин и Джонс начинают убирать со стола.

— Европейская война совершенно неинтересна этим азиатам, — майор Катлип, его лицо чуть светлее яркой красноты его мундира, обгладывает остатки мяса с куриной ножки.

— Азиаты могут не разделять, — говорит Хоувелл, — ваше мнение, майор.

— Ну, тогда позвольте, — всхрапывает, прочищая глотку, Катлип, — научить их разделять наши взгляды, мистер Хоувелл.

— Представим себе торговую факторию королевства Сиам в Бристоле…

Катлип торжествующе смотрит на второго лейтенанта Рена.

— …в Бристоле, — невозмутимо продолжает Хоувелл, — которое находится там полтора столетия, но в один прекрасный день приплывает китайская военная джонка, захватывает все имущество без всякого «с — вашего — позволения» и заявляет Лондону, что отныне они займут место сиамцев. Как премьер — министр Питт воспримет подобные действия?

— Когда будущие оппоненты мистера Хоувелла, — говорит Рен, — начнут потешаться над отсутствием у него чувства юмора…

Пенгалигон опрокидывает солонку и бросает щепоть через плечо.

— …я потрясу их его фантазией о сиамской фактории в Бристоле!

— Речь о суверенности, — заявляет Роберт Хоувелл. — Сравнение уместно.

Катлип отмахивается куриной ножкой:

— Восемь лет в Новом Южном Уэльсе научили меня следующему: такие понятия, как «суверенность», или «права», или «собственность», или «юриспруденция», или «дипломатия», означают одно для белых людей и совсем другое — для отсталых наций. Бедняга Филип в Сиднейской бухте — он затеял там эти проклятые «переговоры» с разношерстным сбродом, который обитал там. Остановили его прекрасные идеалы тех ленивых говнюков от кражи наших припасов? Да они тащили их так, словно все принадлежало им! — Катлип сплевывает в плевательницу. — Только красные мундиры англичан и лондонские мушкеты устанавливают закон в колониях, а не какая-то усеянная лилиями «дипломатия», и на этот раз их роль сыграют двадцать четыре пушки и сорок отлично подготовленных морских пехотинцев, которые и победят Нагасаки, вот так. Остается только надеяться, — он подмигивает Рену, — что прекрасная китайская ночная подружка первого лейтенанта в Бенгалии не разбавила его европейскую белизну желтеньким, да?

«Ну зачем, — Пенгалигон стонет про себя, — он упомянул про морскую пехоту?»

Бутылка съезжает со стола в руки молодого третьего лейтенанта Толбота.

— Ваша фраза, — Хоувелл спрашивает сухо и холодно, — ставит под сомнение мою смелость морского офицера или порочит мою преданность королю?

— Роберт, нет нужды: Катлип знает вас… — «Случается, — думает Пенгалигон, — когда я менее всего капитан, а скорее — губернатор», — …слишком хорошо, чтобы заявлять об этом. Это просто… просто…

— Дружественный тычок локтем, — подсказывает лейтенант Рен.

— Тривиальная колкость! — протестует Катлип и ослепительно улыбается. — Дружественный тычок…

— Сказано резко, — рассуждает Рен, — но без малейшего злого умысла.

— И я, безусловно, извиняюсь, — добавляет Катлип, — за нанесенную вам обиду.

«Быстрые извинения, — отмечает Пенгалигон, — немногого стоят».

— Майор Катлип должен следить за остротами, — говорит Хоувелл, — чтобы самому не порезаться.

— Это у вас такой план, мистер Толбот, — спрашивает Пенгалигон, — чтобы стащить эту бутылку?

Толбот сначала относится к вопросу серьезно, потом он облегченно улыбается и наполняет бокалы всей компании. Пенгалигон приказывает Чигуину принести еще пару бутылок «Шамболь Мюзиньи». Слуга удивляется такому проявлению щедрости в столь поздний час, но уходит исполнять приказ.

Пенгалигон чувствует, что пора вмешаться.

— Если бы нам приказали изгнать из Нагасаки Жана Шампанского, то мы действовали бы прямо, без обиняков, как советует майор. Нам приказано, однако, подписать договор с Японией. Мы должны быть и дипломатами, и солдатами.

Катлип ковыряет в волосатом носу.

— Пушки — самая лучшая дипломатия, капитан.

Хоувелл касается губ пальцем.

— Воинственность не произведет нужного впечатления на этих туземцев.

— Разве мы подчинили индийцев добротой? — Рен откидывается на спинку стула. — А голландцы завоевали яванцев, одаривая эдемским сыром?

— Аналогия не обоснована, — возражает Хоувелл. — Япония — в Азии, но она — не Азия.

Рен спрашивает:

— Еще одно гностическое высказывание, лейтенант?

— Рассуждать об «индийцах» или «яванцах» — обычная европейская заносчивость: на самом деле, они — множество племен и народов, разных и во многом не похожих друг на друга. Япония, в отличие от них, объединилась в единое государство четыреста лет тому назад и смогла прогнать испанцев и португальцев даже в расцвете их могущества…

— Собрать наши пушки, карронады и стрелков против их экзотических средневековых удальцов, и… — губами и руками майор имитирует взрыв.

— Экзотических средневековых удальцов, — отвечает Хоувелл, — которых вы еще никогда не видели.

«Лучше корабельный червь в трюме, — думает Пенгалигон, — чем грызня офицеров».

— Как и вы, впрочем, — замечает Рен. — Сниткер, однако…

— Сниткер одержим идеей вернуть себе свое маленькое королевство и посмеяться над мучителями.

В кают — компании, внизу, скрипка мистера Уолдрона наигрывает джигу.

«Кто-то, по крайней мере, — думает Пенгалигон, — наслаждается вечером».

Лейтенант Толбот открывает рот, собравшись что-то сказать, но вновь закрывает его.

Пенгалигон спрашивает:

— Вы хотели что-то сказать, мистер Толбот?

Толбот нервничает от скрестившихся на нем взглядов.

— Ничего важного, сэр.

Джонс с ужасным грохотом роняет поднос со столовыми приборами.

— Между прочим, — говорит Катлип, вытирая соплю о скатерть, — я слышал, как два корнуольца, капитан, пошутили насчет места рождения мистера Хоувелла. Я повторю шутку, не опасаясь нанести обиду, поскольку мы знаем, что настоящие мужчины всегда рады дружескому тычку: «Кто такой, спрашиваю я вас, йоркширец?»

Роберт Хоувелл крутит обручальное кольцо на пальце.

— Шотландец, Бог ты мой, из которого выжали все великодушие!

Капитан сожалеет, что приказал принести вино урожая девяносто первого года.

«Почему все это, — желает знать Пенгалигон, — должно вновь и вновь идти по идиотскому кругу?»