Праздничная толпа толкается и мельтешит. Мальчишки продают певчих птиц в клетках, которые висят на сосне. Из-за дымящейся жаровни доносится хрип старушки с парализованной рукой: «Кальмаааааааары на палочке — е, кальмаааааааары на палочке — е, кому моих кальмаааааа- ааров на палочке — еее!» Сидя в паланкине, Узаемон слышит крики Киошичи: «Дорогу, дорогу!» — слуга менее всего надеется, что они расчистят путь, но уверен, что старший Огава не назовет его лентяем. «Картины изумительные! Рисунки замечательные!» — зазывает продавец гравюр. В зарешеченном окне паланкина Узаемона появляется мужское лицо и рука с грубо напечатанным порнографическим шаржем голого гоблина, у которого наблюдается несомненное сходство с Мельхиором ван Клифом. У гоблина — громадный половой член, величиной с человека. «Могу я предложить для удовольствия господина образец «Дэдзимских ночей»?» Узаемон рычит: «Нет!» — и человек исчезает, крича во весь голос: «Увидеть сто восемь чудес Империи, описанных Кавахарой, не покидая своего дома!» Сказитель указывает на свою доску с картинками, повествуя об осаде полуострова Симабара. «А это, дамы и господа, христианин Амакуса Сиро с тайным умыслом продать все наши души королю Рима! — сказитель хорошо управляет слушателями: в ответ несутся гневные крики и оскорбления. — И тогда великий сегун прогнал чужеземного дьявола, и каждый год обряд очищения фуми — е проводится и по сей день, чтобы выкорчевать всех еретиков, присосавшихся к нашей кормушке!» Молодая женщина, обезображенная болезнью, кормит грудью младенца, чье тело деформировано настолько, что поначалу Узаемон принимает его за безволосого щенка, и просит окружающих: «Подайте милостыню, господин, подайте…» Он открывает зарешеченное окно, но паланкин рывком передвигается на десяток ступеней, и Узаемон так и остается с протянутой рукой, держащей один мон, а в ответ ему доносятся смех, дым и шутки проходящих. Люди беззаботно веселятся. «Я — словно дух мертвого в О — бон, — думает Узаемон, — вынужденный смотреть на беспечные создания, обжирающиеся самой жизнью». Его паланкин наклоняется, и ему приходится ухватиться за лакированную ручку, чтобы не соскользнуть назад. На ступенях вблизи храма несколько девушек, почти достигших возраста женщины, раскачиваясь, бьют себя плетьми. «Чтобы узнать секреты горы Ширануи, — думает он, — надо быть отвергнутым этим миром».

Неуклюжий бык заслоняет Узаемону девушек.

Догмы ордена Эномото ярко сияют темнотой на всем.

Когда бык проходит дальше, девушек уже не видно.

Паланкины опускают на землю во дворе Нефритового Пиона — места, отведенного для семей самураев. Узаемон вылезает из своего и засовывает мечи за пояс. Его жена стоит за спиной его матери, а отец негодующе набрасывается на Киошичи, словно кусающаяся черепаха, на которую он стал похож в последние недели: «Как ты допустил, что нас засосала эта… — он стучит тростью по выступающим ступеням, — … эта человеческая грязь?»

Киошичи низко кланяется:

— Моя оплошность непростительна, хозяин.

— Ну да, этот старый дурак, — рычит старший Огава, — все равно тебя простит!

Узаемон пытается вмешаться:

— Уважаемый отец, я уверен…

— «Уважаемый» — так говорят негодяи, когда на самом деле они думают по — другому!

— С искренним уважением, отец, Киошичи не смог бы разогнать толпу.

— Значит, сыновья сейчас заодно со слугами против своих отцов?

«Богиня Каннон, — просит Узаемон, — дай мне терпения».

— Отец, я не заодно с…

— Но, несомненно, ты думаешь, что этот старый дурак далеко отстал от времени.

«Я не твой сын», — неожиданная мысль пронзает Узаемона.

— Люди начнут гадать, — заявляет мать Узаемона, разглядывая обратные стороны своих набеленных ладоней, — может, у семейства Огава появились сомнения по поводу обряда фуми — е.

Узаемон поворачивается к Огаве Мимасаку:

— Тогда давайте войдем… да?

— Может, сначала спросишь у слуг? — Огава Мимасаку идет к внутренним воротам. Он поднялся с кровати несколько дней тому назад, лишь отчасти оправившись от болезни, но пропустить ритуал фуми — е равносильно заявлению о собственной смерти. Он отвергает помощь Саидзи:

— Моя трость более надежна.

Семейство Огава идет мимо очереди новобрачных, жаждущих вдохнуть благовонного дыма из пасти бронзового дракона Рюгадзи. По местной легенде от этого у них должен родиться здоровый сын. Узаемон чувствует, что его жена очень хочет присоединиться к этой очереди, но слишком пристыжена двумя выкидышами. Вход в храм похож на пещеру, с белыми бумажными гирляндами в честь грядущего года Овцы. Слуги помогают снять обувь семейству и ставят ее в специально отведенное место с их фамилией. Прислужник приветствует их нервным поклоном, рассчитывая провести их поскорее в Галерею Адамова Дерева, где происходит ритуал фуми — е, вдали от глаз низших сословий. «Главный священник должен вести семейство Огава», — отмечает отец Узаемона.

— Главный священник, — извиняется прислужник, — сейчас на хра — хра — хра…

Огава Мимасаку вздыхает и смотрит в сторону.

— …хра — храмовой службе, — заике удается договорить фразу.

Прислужник приводит их к очереди из тридцати — сорока человек.

— Ждать… — он глубоко вдыхает, — …н — н-н — ннн- н — недолго.

— Как, во имя Будды, — спрашивает отец Узаемона, — ты произносишь свои сутры?

Покрасневший от стыда, прислужник морщится, кланяется и возвращается, откуда пришел.

Огава Мимасаку улыбается одними губами — впервые за много дней.

Мать Узаемона в это же время приветствует семью, стоящую перед ними:

— Набешима-сан!

Дородная женщина оборачивается:

— Огава-сан!

— Еще один год пролетел, — мурлычет мать Узаемона, — в мгновение ока!

Старший Огава и глава впереди стоящего семейства — сборщик налогов на рис для магистратуры — обмениваются короткими, подобающими мужчинам поклонами. Узаемон приветствует трех сыновей Набешимы, примерно того же возраста, что и он, и все они работают в конторе своего отца.

— Мгновение ока, — вздыхает матрона, — и два новых внука…

Узаемон видит, как его жена отводит взгляд, стыдясь позора.

— Пожалуйста, примите, — говорит его мать, — наши сердечные поздравления.

— Я говорю моим невесткам, — пыхтит госпожа Набешима, — «Сбавьте ход: это вам не скачки!» Но молодые люди в нынешнее время не слушают никого, разве не так? А теперь средняя думает, что она беременна. Между нами говоря, — она наклоняется к матери Узаемона, — когда они появились, я отнеслась к ним слишком снисходительно, а теперь они взбесились. Вы трое! Где ваши манеры? Стыдитесь! — Ее указательный палец подзывает жен сыновей на один шаг ближе, каждая одета в модной расцветки кимоно, с изящным кушаком. — Если бы я так изводила мою свекровь, как эти три мучительницы, меня бы давно с позором отослали в родительский дом.

Три молодые жены уставились в землю, а внимание Узаемона переходит на младенцев: они на руках у кормилиц, стоящих кучкой с краю. Его вновь атакуют, как и бесчисленное количество раз на дню после того прихода травницы из Курозане, кошмарные видения: одаривание Орито и, девять месяцев спустя, «потребление» учителями Дара Богини. Вновь вопрос сменяется вопросом: «Как они убивают новорожденных? Как они скрывают от матерей, от всего мира? Как люди могут верить, что такой разврат поможет им избежать смерти? Как они могут до такой степени заглушить совесть?!»

— Я вижу вашу жену — Окину-сан, не так ли? госпожа Набешима обращается к Узаемону с невинной улыбкой и взглядом ящерицы, — она воспитана гораздо лучше моих троих. У «нас» лишь… — она похлопывает себя по животу, — пока не получается, да?

Краска на лице Окину скрывает стыдливый румянец, но щеки слегка дрожат.

— Мой сын делает свое дело, — заявляет мать Узаемона, — это она неосторожна.

— А как, — любопытствует госпожа Набешима, — «мы» привыкли к Нагасаки?

— Она все еще тоскует по Карацу, — отвечает мать Узаемона. — Такая плакса!

— Тоска по дому может быть, — матрона похлопывает себя по животу, — причиной…

Узаемон хочет защитить свою жену, но как сражаться с разукрашенным оползнем?

— Может, ваш муж, — госпожа Набешима спрашивает мать Узаемона, — отпустит вас и Окину-сан позже днем? У нас будет небольшое празднование в доме, и ваша невестка сможет получить хорошие советы от матерей ее возраста. Но — о-о! — Она, нахмурившись, смотрит на старшего Огаву. — Наверное, вы думаете, это неудобно, такое внезапное приглашение и, учитывая здоровье вашего мужа…

— Здоровье ее мужа, — перебивает старик, — превосходно. Вы двое, — он насмешливо смотрит на свою жену и невестку, — делайте, что хотите. Мне надо прочитать сутры в честь Хисанобу.

— Такой набожный отец, — госпожа Набешима покачивает головой, — нынче образец для молодежи. Тогда все решено, да, госпожа Огава? После фуми — е приходите в наш… — она прерывает предложение, крикнув кормилице:

— Заткни рот этому мяукающему поросенку! Неужто забыла, где мы находимся? Стыдись!

Кормилица отворачивается, обнажает грудь, начинает кормить ребенка.

Узаемон всматривается в очередь в галерее, прикидывая, как быстро она движется.

Буддийское божество Фудо-мёо свирепо смотрит с ярко освещенного свечами алтаря. Его гнев, как учили Узаемона, страшит нечестивых, его меч разрубает их невежество, его веревка свяжет любого демона, его третий глаз видит насквозь человеческое сердце, камень, на котором он стоит, символизирует его несокрушимость. Перед ним сидят шесть членов Инспекции духовной чистоты в церемониальных одеждах.

Первый инспектор спрашивает отца Узаемона:

— Пожалуйста, назовите свое имя и должность.

— Огава Мимасаку, переводчик первого ранга Гильдии переводчиков на Дэдзиме, глава семейства Огава округа Хигашизака.

Первый инспектор говорит второму: «Огава Мимасаку присутствует».

Второй находит имя в списке: «Огава Мимасаку внесен в список».

Третий пишет имя: «Огава Мимасаку записан присутствующим».

Четвертый с пасофом произносит: «Огава Мимасаку сейчас исполнит обряд фуми — е».

Огава Мимасаку становится на истертую бронзовую табличку с изображением Иисуса Христа и надавливает пяткой на изображение так, чтобы все это видели.

Пятый чиновник провозглашает: «Огава Мимасаку исполнил обряд фуми — е».

Переводчик первого ранга сходит с идолопоклоннической таблички и с помощью Киошичи садится на низкую скамью. Узаемон подозревает, что отец страдает от боли гораздо сильнее, чем готов показать окружающим.

Шестой чиновник делает запись в списке: «Огава Мимасаку записан, как исполнивший обряд фуми — е».

Узаемон думает о чужеземных псалмах Давидовых де Зута, о том, как он чуть не попался, когда Кобаяши решил обыскать жилье голландца. Сожалеет, что прошлым летом не расспросил де Зута о его загадочной религии.

Шум веселья доносится из соседнего зала для простолюдинов.

Первый чиновник теперь спрашивает его: «Пожалуйста, назовите свое имя и должность…»

Покончив со всеми формальностями, Узаемон становится на фуми — е. Смотрит вниз и встречается с взглядом чужеземного бога. Узаемон давит ногой бронзу и думает о длинной череде мужчин семейства Огава в Нагасаки, которые когда-то наступали на эту же фуми — е.

В прошлый Новый год Узаемон гордился, что стал последним в той череде: некоторые предки, как и он, тоже были приемными сыновьями. Но сегодня он чувствует себя самозванцем и знает почему.

«Моя преданность Орито, — облекает он причину в слова, пусть и не произносит их, — сильнее моей преданности роду Огава».

Он чувствует лицо Иисуса Христа сквозь подошву.

«Любой ценой, — клянется Узаемон, — я освобожу ее. Но мне нужна помощь».

Между стенами додзё Шузаи мечется эхо от криков двух сражающихся воинов и от треска бамбуковых мечей. Они атакуют друг друга, парируют удары, контратакуют, отходят назад, атакуют, парируют, контратакуют, отходят. Пружинящий деревянный пол скрипит под босыми ступнями. Капли дождя собираются подставленными под струи ведрами, которые по наполнении меняются последним, оставшимся у Шузаи, учеником. Тренировочный бой заканчивается внезапно, когда один из фехтовальщиков, пониже ростом, наносит партнеру удар по правому локтю, вынуждающий Узаемона выронить бамбуковый меч. Встревоженный победитель поднимает свою маску, открыв обветренное, плосконосое, с внимательным взглядом лицо мужчины приблизительно сорока лет.

— Сломал?

— Моя вина, — Узаемон держится за локоть.

Иохеи спешит на помощь своему господину, отстегивает его маску.

В отличие от лица учителя, лицо Узаемона блестит от пота.

— Повреждений нет… смотрите, — он сгибает и разгибает локоть. — Просто заслуженный синяк.

— Света не хватало. Мне следовало зажечь все лампы.

— Шузаи-сан не должен тратить масло из-за меня. Давайте закончим на сегодня.

— Я надеюсь, вы не обяжете меня пить в одиночку ваш щедрый подарок?

— В такой благоприятный день у вас наверняка еще много дел…

Шузаи оглядывает пустой додзё и пожимает плечами.

— Тогда, — кланяется переводчик, — я принимаю ваше приглашение.

Шузаи приказывает своему ученику растопить очаг в его квартире. Мужчины переодевают тренировочные одежды, обсуждая новогодние повышения и понижения по службе, объявленные этим днем магистратом Омацу. Войдя в жилое помещение учителя, Узаемон вспоминает десять или более учеников, которые ели, спали и учились здесь, и где он получил первые уроки у Шузаи, и двух почтенных пожилых женщин, живущих по соседству, которые ухаживали за ними. Ныне в этих комнатах холоднее и тише, но как только загорается огонь в очаге, двое мужчин отбрасывают формальности и начинают говорить друг с другом на их родном диалекте провинции Тоса, и Узаемона согревает его десятилетняя дружба с Шузаи.

Ученик Шузаи наливает теплое саке в потрескавшуюся фляжку, кланяется и уходит.

«Вот теперь пора, — говорит себе Узаемон, — сказать, что я должен…»

Заботливый хозяин и его колеблющийся гость наполняют друг другу чашки.

— За удачу семьи Огава в Нагасаки, — провозглашает Шузаи, — и скорейшее выздоровление твоего уважаемого отца.

— За процветание додзё учителя Шузаи в год Овцы.

Мужчины опорожняют первые чашки с саке, и Шузаи довольно выдыхает: «Боюсь, процветание ушло навсегда. Хотелось бы ошибаться, но слишком много сомнений. Прежние ценности теряют вес — вот в чем проблема. Запах упадка висит везде, как дым. О — о, самураям все еще нравится рассуждать о битвах, как и их доблестным предкам, но, когда пусты кладовые, они прощаются с искусством владения мечом, а не с наложницами и шелковыми одеяниями. Те, кому еще по сердцу прошлые дни, они-то как раз сегодня не дружат с удачей. Еще один ученик ушел от меня на прошлой неделе со слезами на глазах: жалованье его оружейника- отца за последние два года уменьшилось наполовину, а теперь этот господин узнает, что его рангу не полагается новогодняя выплата. Это конец двенадцатого месяца, когда ростовщики и судебные приставы ходят вокруг, охотясь на приличных людей. Слышал о последнем совете из Эдо служащим, которым не платят? «Покрывайте свои нужды разведением золотых рыбок». Золотых рыбок! Кто будет тратить деньги на золотых рыбок, кроме торгашей? А сейчас, если бы только разрешили носить мечи сыновьям торговцев, — Шузаи понижает голос, — очередь учеников выстроилась бы до рыбного рынка, но лучше зарыть серебряные монеты в лошадиный навоз, чем дождаться, когда Эдо выпустит такой указ. — Он наполняет чашки — свою и Узаемона. — Э — э, слишком много о моих заботах: ты думал совсем о другом, когда мы фехтовали.

Узаемон давно перестал удивляться проницательности Шузаи.

— Не знаю, есть ли у меня право вовлекать тебя.

— Верящий в судьбу, — отвечает Шузаи, — понимает, что вовлекаешь меня не ты.

Влажные ветки в очаге трещат, словно кто-то наступил на них.

— Тревожные вести дошли до меня несколько дней тому назад…

Блестящий, будто покрытый лаком, таракан крадется вдоль стены.

— …в виде свитка. Насчет Ордена храма Ширануи.

Шузаи, посвященный в отношения Узаемона и Орито, изучает лицо друга.

— Свиток содержит секретные наставления ордена. Они… ужасные.

— Это закрытое для посторонних место — гора Ширануи. Ты точно убежден, что свиток подлинный?

Узаемон достает из рукава кизиловый футляр для свитков.

— Да. Я бы очень хотел назвать свиток поддельным, но он написан аколитом ордена, который больше не мог терпеть угрызения совести. Сбежал оттуда, и, прочитав свиток, понимаешь почему…

Бесчисленные копыта дождя стучат по мостовым и крышам.

Шузаи держит ладонь открытой в ожидании футляра.

— Чтение может поставить под удар и тебя, Шузаи. Это опасно.

Шузаи держит ладонь открытой в ожидании футляра.

— Но это же… — в ужасе шепчет Шузаи, — …это же безумие. Неужели эта… — он указывает на свиток, лежащий на низком столике, — …кровавая бессмыслица может купить бессмертие? Фразы безобразные, но… третья и четвертая догмы… если «Дарители» — члены ордена, «Носительницы» — женщины, а «Дары» — новорожденные, тогда храм Ширануи — это не — не — не гарем, а…

— Ферма. — Узаемону пережимает горло. — Сестры — домашний скот.

— Шестая догма — о «заливании Даров в Чаше рук»…

— Они, должно быть, топят новорожденных детей, как ненужных щенков.

— Но мужчины, которые топят… они же отцы.

— Седьмая догма приказывает пяти «Дарителям» возлежать с одной «Носительницей» несколько ночей, чтобы никто не подумал, что он отец своего ребенка.

— Это… это противоречит Природе: женщины, как можно… — Шузаи не в силах закончить фразу.

Узаемон принуждает себя высказать вслух самые худшие опасения:

— Женщин насилуют, когда они более всего готовы к оплодотворению, а когда рождаются дети, их крадут. Согласие женщин, я полагаю, никого не интересует. Ад становится адом, когда никто не обращает внимания на прогуливающегося дьявола.

— Возможно, некоторые накладывают на себя руки, не выдерживая такой жизни?

— Возможно, некоторые так и делают. Но посмотри на восьмую догму: «письма от принятых Даров». Мать, которая верит, что ее дети живут своей жизнью в приемных семьях, скорее всего, терпит — особенно, если лелеет надежду на встречу со своими детьми после ее «нисхождения на землю». А факт, что на самом деле эти встречи не происходят, до стен Дома сестер не доходит.

Шузаи не отвечает, но смотрит, прищурившись, на свиток.

— Там есть предложения, которые я не смог понять. Посмотри на завершающую фразу: «Последнее слово Ширануи — молчание». Твоему сбежавшему аколиту следовало изложить признание более простым японским языком.

— Его отравили. Читать эти записи, как я говорил, опасно.

Слуга Узаемона и ученик Шузаи переговариваются между собой, подметая зал.

— И все же Владыка-настоятель Эномото, — Шузаи настроен скептически, — известен как…

— Всеми уважаемый судья, да, бог в человеческом обличии, да, академик Ширандо, доверенное лицо власть имущих и специалист в редкостных снадобьях, да. И все-таки, похоже, он верит в мистический синтоистский ритуал, которым можно купить себе кровавое бессмертие.

— Каким образом подобная мерзость остается секретом столь много десятилетий?

— Обособленность, хитрость, сила… страх. Этим можно добиться многого.

Кучка новогодних гуляк быстрым шагом проходит по улице мимо дома Шузаи.

Узаемон смотрит на почетный альков мастера, который учил Шузаи. На тронутом плесенью транспаранте написано: «Ястреб умрет с голоду, но не притронется к зерну».

— С автором этого свитка, — Шузаи осторожно выбирает слова, — ты встречался с глазу на глаз?

— Нет. Он отдал свиток старой травнице, которая живет рядом с Курозане. Госпожа Аибагава побывала у нее в гостях два — три раза, и от нее травница узнала мое имя. Она пришла ко мне в надежде, что у меня есть желание и возможности помочь самой новой сестре храма.

Двое мужчин слушают перестук водяных капель.

— Желание у меня есть, возможности — это другое. Если переводчик голландского языка третьего ранга начнет кампанию против владыки Киоги, вооружившись лишь свитком сомнительного происхождения…

— Эномото отрубит тебе голову, обвинив в том, что ты запятнал его репутацию.

«Это мгновение, — думает Узаемон, — перекресток дорог».

— Шузаи, если бы я смог убедить отца позволить мне жениться на госпоже Аибагаве, она бы не попала в рабство на эту… — он указывает пергамент, — …ферму. Ты понимаешь, почему я обязан ее освободить?

— Я понимаю только одно: если ты будешь действовать в одиночку, тебя разрежут на куски, как тунца. Дай мне несколько дней. Возможно, придется ненадолго уехать.