Орито чувствует, что в ближайшие часы ей понадобится невероятная удача: тоннель кота должен быть достаточно широк, чтобы по нему пролезла худая женщина, и не заканчиваться решеткой. Яиои должна спать до самого утра, не просыпаясь. Орито надо спрыгнуть на обледеневшую землю, не разбившись, миновать ворота, не потревожив охрану, к рассвету добраться до дома Отане и попросить подругу предоставить ей убежище. «И все это, — думает Орито, — только начало». Если она вернется в Нагасаки, ее опять схватят, а бегство к родственникам в феоде Чикуго, или Кумамото, или Кагошима, означает, что ей придется добираться до незнакомого города без друзей, без жилья, без единого сена в кармане.

«Дарение пройдет на следующей неделе, — думает Орито. — Тогда и наступит твоя очередь».

Орито осторожно и очень медленно отодвигает ширму своей кельи.

«Мои первые шаги беглянки», — думает она и проходит мимо кельи Яиои.

Ее беременная подруга похрапывает. Орито шепчет: «Прости меня».

Для Яиои бегство Орито будет жестоким ударом.

«Это Богиня, — напоминает себе акушерка, — заставляет тебя пойти на такой шаг».

Орито направляется по коридору к кухне, дверь которой в ночное время служит единственным выходом во внутренний двор. Надевает башмаки из соломы и мешковины.

Снаружи ледяной ветер проникает под ее подбитое кимоно и теплые штаны.

Серповидная луна какая-то грязная. Звезды напоминают пузыри, застрявшие во льду. Корявая старая сосна выглядит враждебно. Орито идет по внутреннему двору к тому месту, где несколькими днями раньше к ней подошел кот, поглядывая на окружающие ее тени, ложится на замерзшие камни. Ныряет под коридорный пол, готовая услышать крик тревоги…

…но все тихо. Орито ползет под досками коридора, пока рука не нащупывает прямоугольное отверстие между камнями фундамента. Она нашла его по указке лунно — серого кота, но тогда на нее обратили внимание сестры Асагао и Савараби, и ей пришлось оправдываться глупой историей об упавшей булавке. Девять дней после этого она не рисковала вернуться к тоннелю. «Если, — думает она, — это, конечно, тоннель, а не просто несколько выпавших из фундамента камней». Она лезет в дыру головой вперед и ползет.

Высота тоннеля — от земли до колена, ширина — с предплечье. Орито извивается, словно угорь: выглядит некрасиво, но, по крайней мере, шума нет никакого. Вскоре ее колени в царапинах, голени в синяках, а кончики пальцев рук болят, потому что приходится цепляться за замерзшие камни. Пол тоннеля гладкий, словно выровнен водой. Темнота на одну йоту меньше абсолютной. Когда протянутая рука упирается в камень, Орито приходит в отчаяние, решив, что добралась до тупика… но тоннель уходит влево. Изогнувшись вокруг острого угла, она проталкивается вперед. Не может унять дрожь, грудь сжимает. Орито старается не думать о гигантской крысе или гробнице. «Я, должно быть, под кельей Умегае, — полагает она, представляя себе хозяйку кельи, прижавшуюся к Хашихиме, вверху, на расстоянии лишь двух слоев половиц, татами и матраса.

«Темнота впереди, — задается она вопросом, — рассеивается?»

Надежда тянет ее. Она добирается еще до одного угла. Здесь тоннель шире.

Обогнув угол, Орито видит небольшой треугольник лунного света.

«Дыра в наружной стене Дома, — догадывается она. — Пожалуйста, пожалуйста, пусть она будет достаточно большой».

Но еще через минуту медленного продвижения она доползает до дыры и видит, что та — чуть больше кулака: как раз по размеру кота. Годы холода и жары, полагает она, раздвинули камни. «Будь дыра побольше, — думает Орито, — ее бы заметили снаружи». Упираясь ногами, она подносит руку к камню у дыры и толкает его изо всей силы, пока боль мышц шеи не останавливает ее.

«Некоторые вещи можно сдвинуть, — думает она, — но только не этот камень».

— И что теперь? — Ее хриплое дыхание белеет инеем. — Не убежать.

Орито думает о двадцати ближайших годах, о мужчинах и о забранных у нее детях.

Она отползает ко второму углу, с трудом разворачивается и ползет к дыре, вперед ногами, добирается до стены и вновь упирается в пол, на этот раз руками: прижимает пятки к камню и толкает, толкает…

«С таким же успехом я бы смогла, — Орито жадно хватает ртом воздух, — сдвинуть Голый Пик».

Затем она представляет себе настоятельницу Изу, объявляющую, что Богиня выбрала ее.

Согнув ноги, бьет подошвами по камню.

Представляет себе поздравления сестер: веселые, ехидные, искренние.

Вновь бьет по камню, вновь, вновь…

Думает об учителе Генму, как тот лапает ее и облизывает.

«Что это за звук? — Орито останавливается. — Что это за скрежет?»

Представляет себе Сузаку, вытаскивающего из нее первого ребенка, третьего, девятого…

Ее ноги бьют по камню, пока не начинают болеть бедра и не сводит шею.

Мелкий щебень сыпется ей на щиколотки — и, внезапно, не один, а два камня вываливаются наружу, и ее ноги вылезают в пустоту.

Она слышит, как камни катятся по короткому склону и останавливаются, ударившись о препятствие.

Снег под ногами жесткий и колючий. «Определись, где ты, — Орито совсем незнакома с этим местом, — и побыстрее». Длинный овраг тянется между высоким фундаментом Дома сестер и внешней стеной храма. Его ширина — пять шагов, а стена высока, почти в три человеческих роста. Чтобы подняться на нее, нужна лестница. Слева, к северному углу храма — Лунные врата в китайском стиле: они, — Орито узнала об этом от Яиои, — ведут в треугольный двор и к жилью учителя Генму. Орито спешит уйти в противоположном направлении, к восточному углу. Миновав угол Дома сестер, она попадает в небольшое отгороженное место с курятником, голубятней и стойлом для коз. Птицы чуть шебуршатся, когда она проходит мимо, но козы спят.

Восточный угол соединен крытой дорожкой с Залом учителей. У небольшого склада к наружной стене прислонена бамбуковая лестница. Решив, что от успешного побега ее отделяют считаные секунды, Орито забирается на стену. Поднявшись на уровень карнизов храма, она видит древнюю колонну Аманохаширы, воздвигнутую в Священном дворе. Шпиль колонны сверкает в лунном свете. «Какая захватывающая красота, — думает Орито. — Какая бесшумная жестокость». Она затаскивает бамбуковую лестницу на стену и опускает с внешней стороны…

Густой сосновый лес начинается в двадцати шагах от храма.

…но лестница не достает до земли. Возможно, храм окружает высохший ров.

Густая тень под стеной скрывает расстояние до земли.

«Если я прыгну и сломаю ногу, — думает она, — то насмерть замерзну к рассвету».

Замерзшие пальцы ослабевают хватку, лестница падает вниз и ломается.

«Мне нужна веревка, — понимает Орито, — или что- нибудь такое, из чего можно сделать веревку».

Чувствуя себя у всех на виду, словно мышь на полке, Орито спешит по стене к Главным воротам в южном углу, надеясь, что свободу ей подарит крепко спящий охранник. Она спускается по другой лестнице в овраг между внешней стеной и огромной, похожей на амбар, кухней с обеденным залом. Доносится вонь отхожего места и запах копоти. Янтарный свет льется из кухонной двери. Повар, страдающий бессонницей, точит ножи. Орито шагает в такт металлическому скрипу, чтобы скрыть шум шагов. Следующие Лунные врата приводят ее в Южный двор, над которым высится Зал медитации. В этом дворе растут две гигантских криптомерии: одна посажена в честь Фудзина, бога ветра, согнутого под тяжестью мешка со всеми ветрами мира, вторая — Райдзина, бога грома и молнии, который крадет пупки у детей в грозу и бьет в барабан, вызывая гром. У главных ворот, как и Сухопутных ворот Дэдзимы, высокие двойные створки для паланкинов и дверь поменьше, позволяющая выйти из монастыря через сторожку. Эта дверь, видит Орито, немного приоткрыта…

… и она крадется вдоль стены, пока не улавливает запах табака и не слышит голоса. Прячется в тень большой бочки. «Добавишь угля? — гнусавый голос. — Мои яйца превратились в ледышки».

Ведро для угля гремит пустотой. «Больше нет», — отвечает высокий голос.

— Бросим кости, — предлагает гнусавый, — и выясним, кто удостоится чести принести еще ведро.

— А каковы твои шансы, — вступает третий голос, — растопить яйца во время одаривания в Доме сестер?

— Не очень, — признает гнусавый. — У меня была Савараби три месяца тому назад.

— А у меня Кагеро в прошлый месяц, — говорит третий. — Я в конце очереди.

— Выбор должен пасть на самую новую сестру, — продолжает третий голос. — Значит, нам ничего не светит, мы же аколиты. Генму и Сузаку всегда первыми мотыжат девственную землю.

— Но только, если не приедет сам Владыка-настоятель, — добавляет гнусавый. — Учитель Аннеи рассказал учителю Ногоро, что Эномото — доно дружил с ее отцом и выступал поручителем по его займам, а когда старик пересек Санзу, вдове достался суровый выбор: отдать падчерицу горе Ширануи или потерять дом со всем содержимым.

Орито никогда не думала об этом, а здесь и сейчас, все выглядит очень правдоподобным.

Третий голос восхищенно цокает:

— Мастер стратегии наш Владыка-настоятель.

Орито хочется порвать этих мужчин и их слова на мелкие кусочки, как бумагу…

— Зачем столько хлопот ради самурайской дочери, — спрашивает высокий голос, — если он может выбрать и взять кого угодно из любого борделя империи?

— Потому что она — акушерка, — отвечает гнусавый, — и сможет уменьшить количество смертей сестер и их Даров при родах. По слухам, она воскресила новорожденного сына магистрата Нагасаки. Он был холодный и синий, пока сестра Орито не вдохнула в него жизнь…

«Только из-за этого Эномото притащил меня сюда?» — изумляется Орито.

— …но я бы не удивился, — продолжает гнусавый, — если она здесь для чего-нибудь особенного.

— Ты хочешь сказать, — спрашивает третий, — что даже Владыка-настоятель не удостоит ее своим вниманием?

— Она не сможет помочь себе выжить в родах, так?

«Не слушай их, — приказывает себе Орито. — А если не так?»

— Жаль, — вздыхает гнусавый. — Если на лицо не смотреть, она красивая.

— Это точно, — соглашается высокий голос, — и пока никого нет вместо Джирицу, нас на одного меньше…

— Учитель Генму запретил нам, — восклицает гнусавый, — даже упоминать имя этого подлого мерзавца.

— Да, запретил, — повторяет третий голос. — Да, запретил. Давай, наполни ведро… искупи свой грех.

— Мы же хотели бросить кости!

— A — а. Это было до того, как ты прокололся. Уголь!

Дверь распахивается: сердитые шаги приближаются к Орито, которая объята ужасом. Молодой монах подходит к бочке и снимает с нее крышку, совсем рядом, совсем близко. Орито слышит, как стучат ее зубы. Она дышит в плечо, чтобы монах не заметил поднимающегося пара. Он набирает уголь, наполняя ведро кусок за куском…

«Вот сейчас, — ее трясет, — вот сейчас…»

…но он поворачивается и возвращается в сторожку.

Словно молитвы, записанные на кусочках бумаги, отпущенная на целый год удача сгорела за несколько секунд.

Орито смиряется с тем, что через ворота не пройти. Она думает: «Веревка…»

С лихорадочно бьющимся сердцем она крадется в фиолетовых тенях к следующим Лунным вратам, которые выводят во двор, образованный Залом медитации, Западным крылом и наружной стеной. Гостевой дом очень похож на Дом сестер. В нем живет свита Эномото, когда владыка пребывает в своей резиденции. Как и монахини, они тоже не могут выйти за пределы Дома. Складские помещения — Орито услышала это от сестер — находятся в Западном крыле, и там же живут и тридцать или сорок аколитов. Кто-то из них сейчас спит, а кто-то — нет. В северо — западном квадрате монастыря располагается резиденция настоятеля. Это здание простаивает всю зиму, но Орито слышала, как экономка упомянула о проветривании простыней, которые там хранятся. «А простыни, — быстро соображает она, — можно скрутить в веревки».

Она крадется по оврагу между внешней стеной и Гостевым домом…

Мягкий смех юноши доносится из дверей и замолкает.

Красивая отделка и герб подсказывают, что это резиденция владыки — настоятеля.

У всех на виду, во всяком случае, с трех сторон, она поднимается к дверям дома.

«Пусть они откроются, — молит она своих предков, — пусть они откроются…»

Двери крепко заперты на период горной зимы.

«Мне нужны молоток и зубило, чтобы попасть внутрь, — думает Орито. Она почти что обошла монастырь по периметру, но спасение не приблизилось ни на шаг. — Отсутствие двадцати футов веревки равнозначно двадцати годам пребывания в наложницах».

По другую сторону каменного сада резиденции Эномото Северное крыло. Там, как слышала Орито, живет Сузаку, рядом с лазаретом…

«…а лазарет — это больные, кровати, простыни и противомоскитные сетки».

Войти в любое крыло — невероятный риск, но что ей остается?

Дверь сдвигается на шесть дюймов, прежде чем издать громкий, пронзительный стон. Орито задерживает дыхание, чтобы услышать шум бегущих шагов…

…но ничего не происходит, и непроницаемая ночь затихает сама по себе.

Орито протискивается в щель, дверная занавеска касается ее лица.

Отраженный лунный свет выхватывает из темноты небольшую прихожую.

Запах камфары из правой двери выдает лазарет.

Слева — утопленная в стену дверная арка, но инстинкт беглянки предупреждает: «Нет…»

Она отодвигает дверь справа.

Темнотой скрыто все…

Она слышит хруст соломенного матраса и дыхание спящего.

Она слышит голоса и шаги: два человека, может, три.

Больной зевает и спрашивает: «Кто здесь?»

Орито возвращается в прихожую, плотно закрыв за собой дверь в лазарет, и выглядывает через щель на улицу. Человек с лампой — менее чем в десяти шагах от нее.

Он смотрит в ее сторону, но свет лампы мешает что- либо разглядеть.

А теперь из лазарета доносится голос учителя Сузаку.

Беглянке деваться некуда, кроме как метнуться в арку.

«Вот и все, — Орито трясет, — вот, наверное, и все…»

Скрипторий от пола до потолка уставлен полками со свитками и рукописями. По другую сторону двери кто-то спотыкается и бормочет проклятие. Страх, что ее поймают, толкает Орито дальше от двери, она даже не успевает убедиться, что в большом помещении никого нет. Пара письменных столов освещены лампами, и язычки пламени лижут чайник, стоящий на жаровне. В боковых проходах легче спрятаться. «Но эти проходы, — думает она, — запросто превратятся в ловушки». Орито идет по центральному проходу к другой двери, которая, как она полагает, ведет в покои учителя Генму. Лампа освещает ее. Ей боязно уйти из пустой комнаты, но еще страшней остаться или повернуть назад. Раздумывая, она бросает взгляд на наполовину законченную рукопись, лежащую на одном столе: за исключением надписей на свитках, которые развешаны в Доме сестер, это первые написанные слова, которые видит дочь ученого с момента ее похищения, и, несмотря на опасность, взгляд голодных глаз притягивается к письменам. Вместо сутры или церемониального текста она видит письмо, написанное не искусной каллиграфией образованного монаха, а, скорее, женской рукой. За первой колонкой она читает вторую и третью…

«Дорогая мама, клены покрылись пламенем осенних цветов, а урожайная луна плывет, словно лампа, совсем, как описывается в «Замке лунного света». Вроде бы давно закончился сезон дождей, когда слуга владыки — настоятеля принес Ваше письмо. Оно лежит передо мной, на столе мужа. Да, Кояма Шинго принял меня женой в благоприятный тридцатый день седьмого месяца в храме Шимогамо, а сейчас мы живем как молодожены, в двух комнатах за мастерской кушаков «Белый Журавль» на улице Имадегавы. После свадебной церемонии состоялся банкет в известном чайном доме, оплаченный семействами Уеда и Кояма. Некоторые из друзей моего мужа превратились в злобных гоблинов после того, как я стала женой, но Шинго все так же относится ко мне по — доброму. Семейная жизнь — это не праздник, разумеется, как Вы написали в своем письме три года тому назад, добропорядочная жена не должна засыпать раньше мужа или просыпаться позже него, и у меня вечно не хватает времени! Пока «Белый журавль» еще не зарекомендовал себя, мы экономим, обходимся только одной служанкой, и мой муж привел с собой только двух учениц из отцовской мастерской. Я счастлива написать, однако, что к нам благосклонны две семьи, у которых есть связи с имперским двором. Одна из дальней ветви рода Коное…»

Слова закончились, но у Орито кружится голова. «Выходит, все новогодние письма, — спрашивает она себя, — написаны монахами?» Но в этом нет никакого смысла. Десятки выдуманных детей должны писать сами, пока их матери не спустятся вниз с горы, иначе этот обман откроется. К чему столько хлопот? «Потому что, — две лампы становятся глазами всезнающей Жирной Крысы, — дети не могут писать новогодних писем, они никогда не добираются до мира внизу». Библиотечные тени следят за ее реакцией на такие обвинения. Пар поднимается из носика чайника. Жирная Крыса ждет. «Нет, — говорит Орито. — Нет». Нет никакой нужды в убийстве младенцев. «Если бы Дары не требовались Ордену, учитель Сузаку дал бы трав для раннего выкидыша». Жирная Крыса насмешливо спрашивает: а как тогда объяснить письмо на столе перед ней? Орито хватается за единственно разумный ответ: «Дочь сестры Хацуне умерла от болезни или несчастного случая». Чтобы мать не горевала по умершей, Орден продолжает писать новогодние письма.

Жирная Крыса дергается, поворачивается и исчезает.

Дверь, через которую вошла Орито, открывается. Слышится мужской голос: «После вас, учитель…»

Орито торопится к другой двери: как во сне, она и далеко, и близко.

— Это странно, — голос учителя Чимеи следует за ней, — но до чего лучше сочиняется по ночам…

Орито отодвигает дверь на ширину трех — четырех ладоней.

— …но я рад твоей компании в это негостеприимное время, мой юный друг.

Она уже по другую сторону двери и плотно закрывает ее за собой, и как раз в это время учитель Чимеи появляется в круге света, отбрасываемого лампой. Перед Орито — коридор к жилищу учителя Генму, короткий, холодный, темный. «Жизнь должна продвигаться вперед, — изрекает учитель Чимеи, — и неприятности — это тоже движение. А удовлетворенность — инерция. Посему в историю маленькой Норико, дочери сестры Хацуне, нам надобно посадить семена надвигающихся бедствий. Голубки должны страдать. Либо от чего-то внешнего, скажем воровства, пожара, болезни, либо — даже лучше — от какого-то внутреннего фактора: по слабости характера. Молодой Шинго начнет уставать от преданности жены или Норико станет ревновать к новой служанке, отчего Шинго в самом деле начнет спать с той. Хитрости, уловки — видишь? Рассказчики, они не священники, которые ведут беседы с неземным миром, они — искусники, как пекари или булочники, только гораздо медленнее их. За работу, юный друг, пока лампа не осушит себя…»

Орито, скользя ногой перед собой, идет по коридору к комнате учителя Генму, держась ближе к стене, где, надеется она, пол скрипит меньше. Добирается до панельной двери. Задерживает дыхание, слушает и ничего не слышит. Открывает дверь на чуть — чуть…

За дверью пусто и темно; темные пятна на каждой стене — другие двери.

Посреди комнаты на полу лежит что-то вроде кучи рваных мешков.

Она входит и подкрадывается к мешкам в надежде, что сможет связать их вместе.

Протягивает руку и находит теплую человеческую ногу.

Сердце останавливается. Нога отдергивается. Поворачивается. Одеяло колышется.

Учитель Генму бормочет: «Не толкайся, Мабороши, а то я…» — угроза растворяется во сне.

Орито сидит на корточках, не решаясь дышать, не то чтобы сдвинуться с места…

Аколит Мабороши шевелится под кучей одеял, храп исторгается из его горла.

Проходят минуты, прежде чем Орито хотя бы наполовину убеждается, что мужчины спят.

Она десять раз медленно вдыхает и выдыхает, потом идет к двери в дальней стене.

Отодвигаясь, дверь грохочет, словно началось землетрясение. Такое, во всяком случае, у нее впечатление.

Богиня, залитая светом от толстой свечи, вырезана из древесины серебряного дерева. Она наблюдает за незваной гостьей с пьедестала в центре небольшой, богато украшенной Алтарной комнаты. Богиня улыбается. «Не смотри ей в глаза, — предупреждает Орито инстинкт самосохранения, — или она узнает тебя». Черные халаты с кроваво — малиновыми шелковыми шнурами висят на одной стене. Другие стены покрыты бумагой, как это делается в домах богатых голландцев, и новые циновки пахнут смолой. Справа и слева от двери на оклеенной бумагой дальней стене толстой кистью нарисованы иероглифы. Каллиграфический стиль письма четкий и ясный, но, когда Орито вглядывается в них при свете свечи, она не понимает смысла. Знакомые части соединяются в неведомых ей сочетаниях.

Поставив свечу на место, она открывает дверь в Северный двор.

Богиня, в шелушащейся краске, наблюдает за изумленной незваной гостьей с центра средней Алтарной комнаты. Орито не понимает, каким образом эта комната может находиться в пределах монастыря. Возможно, Северного двора вообще нет. Она оглядывается и смотрит на спину и шею Богини. Богиня впереди освещена яркой свечой. Она выглядит старше той, в первой комнате, и на ее губах уже нет улыбки. «Но не смотри в ее глаза», — повторяет инстинкт. В комнате сильный запах соломы, животных и людей. Обшитые деревом стены, деревянные полы… такой комнате самое место на ферме крестьянина среднего достатка. Еще сто восемь иероглифов написаны на дальней стене — в этот раз на двенадцати заплесневелых свитках, свисающих по обеим сторонам двери. И вновь, когда Орито задерживается на минуту, чтобы прочесть написанное, символы складываются в нечто несочетаемое. «Да какая разница? — выговаривает она себе. — Вперед!»

Она открывает дверь, за которой должен быть Северный двор…

Богиня в центре третьей Алтарной комнаты наполовину сгнила: она совершенно неузнаваема по сравнению с той, которая находится в Алтарной комнате Дома сестер. Лицо, возможно, изуродовал сифилис в стадии, которая уже не поддается излечению ртутью. Одна рука валяется на полу, и в свете сальной свечи Орито видит таракана, подрагивающего у края дыры в голове статуи. Стены из бамбука и глины, соломенный пол, воздух пропитан вонью навоза: комната сошла бы за крестьянскую хижину. Орито решает, что эти комнаты — пустоты в массиве Голого пика, а может, даже выдолбленные в нем пещеры, с которых, собственно, и берет начало храм. «В наилучшем случае, — рассуждает Орито, — это тайный лаз со времен военного прошлого храма». Дальняя стена обмазана чем-то темным — скорее всего, кровью животных, смешанной с грязью, — и по темному белым написаны нечитаемые иероглифы. Орито открывает грубую защелку, молясь, чтобы ее догадка оказалась правильной…

Холод и темнота — из тех времен, когда еще не было ни людей, ни огня.

Тоннель — высотой в человеческий рост и шириной с вытянутые в обе стороны руки.

Орито возвращается в последнюю комнату за свечой: гореть ей осталось не больше часа.

Она входит в тоннель, осторожно ступая шаг за шагом.

«Голый Пик над тобой, — надсмехается Страх, — и он раздавит тебя, раздавит…»

Ее башмаки — клик — клак по камню; ее дыхание — свистящая дрожь, а все остальное беззвучно.

Угрюмый блеск свечи лучше, чем темнота, но не намного.

Она замирает на мгновение: пламя не дрожит. Нет сквозняка.

Потолок остается на высоте человеческого роста, и ширина та же: вытянутые в обе стороны руки.

Орито идет. После тридцати или сорока шагов тоннель начинает подниматься.

Орито представляет себе, как выходит к звездному небу сквозь тайную щель…

…и тревожится, что ее побег может стоить жизни Яиои.

«Преступление — дело рук Эномото, — обличает ее совесть, — и настоятельницы Изу, и Богини».

«Истина не так проста», — отвечает совести здравый смысл.

«Воздух становится теплее, — спрашивает себя Орито, — или я заболеваю?»

Тоннель расширяется, переходя в сводчатый зал с коленопреклоненной статуей Богини в три или четыре раза больше человеческого роста. К глубокому огорчению Орито, тоннель здесь заканчивается. Богиня высечена из черного камня с поблескивающими яркими вкраплениями, словно скульптор высек ее из цельного куска ночного неба. Орито недоумевает, как скульптуру принесли сюда: легче представить себе, что этот камень находился здесь с момента создания Земли, а тоннель просто провели к нему. Прямая спина Богини покрыта красной накидкой, а гигантские сложенные ладони образуют впадину размером с колыбель. Ее алчные глаза устремлены в небо. Ее хищный рот широко открыт. «Если храм Ширануи — это вопрос, — проносится в голосе Орито мысль, — тогда это место и есть ответ». Иероглифы, выбитые на выровненной стене на высоте плеч еще более нечитаемые: их сто восемь, уверена она, по одному на каждый буддийский грех. Что-то притягивает пальцы Орито к бедру Богини, и, прикоснувшись, от изумления она едва не роняет свечу: камень теплый на ощупь, словно живой. Живущий в ней ученый ищет ответ. «Каналы, проложенные от горячих источников, — решает она, — в скалах поблизости». Что-то блестит от света свечи на месте языка у Богини. Борясь с иррациональным страхом перед каменными зубами, откусывающими ей руку, она залезает в рот и находит маленькую и широкую бутыль, занимающую чуть ли не всю выемку. Выдута бутыль из мутного стекла или полна мутной жидкости. Орито вытаскивает пробку и нюхает: нет запаха. Как дочь доктора и пациентка Сузаку, она знает, что лучше не пробовать. «Почему бутыль хранится в таком месте?» Орито возвращает ее на прежнее место, в рот Богини, и спрашивает: «Кто ты? Что тут происходит? И чем заканчивается?»

Каменные ноздри Богини не могут раздуваться. Ее зловещие глаза не могут расширяться…

Свеча гаснет. Темнота проглатывает пещеру.

Вновь в первой Алтарной комнате Орито готовится пройти сквозь жилую комнату учителя Генму, когда замечает шелковые шнуры на черных халатах и ругает себя за тупость. Десять шнуров, связанных вместе, становятся легкой прочной веревкой, длины которой вполне достаточно, чтобы спуститься по наружной стене. Орито привязывает еще пять, чтобы хватило наверняка. Свернув веревку в бухту, она отодвигает дверь и прокрадывается вдоль стены комнаты учителя Генму к боковой двери. Коридор ведет к двери наружу и в сад учителя, где бамбуковая лестница прислонена к стене. Орито забирается наверх, привязывает конец веревки к крепкой, неприметной балке и сбрасывает другой конец веревки вниз. Не оглядываясь, делает глубокий вдох, последний в заключении, и спускается в пересохший ров.

«Опасность еще не миновала». Орито карабкается по переплетению сучьев.

Она продвигается вправо вдоль стены, запрещая себе думать об Яиои.

«Но двойняшки, — думает она, — две недели после срока, таз уже, чем у Кавасеми…»

Огибая западный угол, Орито срезает путь сквозь рощу елей.

«Одни из десяти, одни из двенадцати родов в Доме заканчиваются смертью женщины».

Продвигаясь по каменному льду под колющим ветром, она находит лощину.

«С твоими знаниями и умением — это не похвальба — умирать будет лишь одна на тридцать родов».

Рукава ветра цепляются за шипастые, промерзшие насквозь деревья.

— Если вернешься, — предупреждает себя Орито, — ты знаешь, что сделают мужчины.

Она находит тропу, уходящую вниз через тории. Ярко — красный цвет ворот кажется черным под ночным небом.

«Никто не заставит меня остаться в рабстве, даже Яиои…»

Затем Орито обдумывает оружие, найденное ею в скриптории.

«Подвергнуть сомнению одно новогоднее письмо, — этим она может пригрозить Генму, — все равно, что подвергнуть сомнению все письма».

Согласились бы сестры на условия жизни в храме, не будь они так уверены, что их Дары живы — здоровы в мире внизу?

«Болезненная мстительность, — добавила бы она, — не способствует здоровой беременности».

Тропа круто поворачивает. На небе появляется созвездие Ориона.

«Нет, — Орито борется с донимающими ее мыслями. — Я не вернусь».

Она полностью сосредотачивается на крутой, покрытой льдом тропе. Любая травма порушит ее надежды к утру добраться до дома Отане. Через восьмую часть часа Орито выходит к повороту над висячим мостом Тодороки, и у нее перехватывает дыхание. Ущелье Мекура разрезает горный склон, широкий, как небо…

…в храме звонит колокол. Не мерно, отбивая время, а пронзительно и настойчиво, из Дома сестер, как происходит всегда, если у одной из женщин начинаются роды. Орито кажется, что Яиои зовет ее. Ей видятся лихорадочное неверие в ее исчезновение, поиски по территории храма, найденная веревка. Ей видится, как будят учителя Генму: «Самая новая сестра исчезла…»

Ей видятся переплетенные тела двойняшек, мешающие друг другу в чреве Яиои, блокирующие шейку матки.

Аколитов могут отправить на тропу, стражников у Ворот — на — полпути предупредят о ее побеге, и на пропускных постах феода в Исахая и Кашиме завтра станет об этом известно, но горы Киоги — бесконечность леса, в которой легко растворятся все беглецы. «Ты вернешься, — думает Орито, — если сама примешь такое решение».

Ей видится учитель Сузаку, совершенно беспомощный, а крики Яиои раздирают воздух.

«Звон — это обман, — рассуждает она, — призванный убедить тебя вернуться».

Внизу, далеко внизу, море Ариаке сверкает лунным светом.

«Сегодняшний обман может стать правдой завтра или очень скоро…»

— Свобода Аибагавы Орито, — произносит она вслух, — гораздо более важна, чем жизнь Яиои и ее двойняшек.

Она оценивает истинность высказанного утверждения.