— Я делаю вывод, — говорит Иошида Хаято, все еще моложавый автор обстоятельной монографии об истинном возрасте Земли, внимательно оглядывая аудиторию, состоящую из восьмидесяти — девяноста ученых, — что широко распространенное мнение, будто Япония — непобедимая крепость, является пагубным заблуждением. Уважаемые академики, мы — ветхое строение с потрескавшимися стенами, дырявой крышей и алчными соседями. — Иошида страдает болезнью костей, и необходимость говорить громко, на весь зал в шестьдесят циновок, выматывает его. — К северо-западу от нас, на расстоянии утреннего путешествия от острова Цусима, живут хвастливые корейцы. Кто сможет забыть провокационные плакаты их последнего посольства? «Инспекторы владений» и «Мы чисты», намекающие тем самым: «А вы — нет!»

Некоторые ученые хмыкают, соглашаясь.

— На северо-востоке находится огромная страна Эзо, родной дом диких айну, но также и русских, которые нарисовали карты наших берегов и предъявляют права на Карафуто. Они называют его Сахалин. Прошло всего лишь двенадцать лет с тех пор, как француз… — Иошида разминает губы, чтобы выговорить иностранную фамилию, — …Лa Перуз назвал пролив между Эзо и Карафуто своим именем! Как французы отнеслись бы к проливу Иошида у своих берегов? — Смысл речи преподнесен точно и понят всеми. — Недавние набеги капитана Беньовского и капитана Лаксмана предупреждают нас о близком будущем, когда блуждающие европейцы будут не просто просить у нас продовольствия, но и требовать вести с ними торговлю, предоставлять доки и склады, а то и укрепленные порты, заключать неравноправные договора. Колонии прорастут, как чертополох и сорняки. Тогда мы поймем, что наша «неприступная крепость» была всего лишь безвредной пилюлей, прописанной для успокоения больного, и ничем более, что наши моря не представляют собой «непроходимый ров», а, как написал мой далеко видящий коллега Хаяши Шихеи, «океанская дорога без границ, соединяющая Китай, Голландию и мост Нихонбаши в Эдо».

Одни кивают, соглашаясь, другие смотрят друг на друга в недоумении.

«Хаяши Шихеи, — помнит Огава Узаемон, — умер под домашним арестом, которого добился своими призывами».

— Моя лекция закончена, — Иошида откланивается. — Я благодарю Ширандо за милостивое внимание.

Оцуки Мондзуро, бородатый директор Академии, не торопится с вопросами, но доктор Маено прочищает уважаемое всеми горло и поднимает веер.

— Во-первых, я хотел бы поблагодарить Иошиду- сана за его крайне интересные мысли. Во-вторых, я бы хотел спросить: как лучше избежать угроз, перечисленных им?

Иошида отпивает теплой воды и делает глубокий вдох.

«Неясный, уклончивый ответ, — думает Огава, — наилучший вариант».

— Созданием японского флота, созданием двух больших верфей и основанием академии, где иностранные инструкторы учили бы японских кораблестроителей, оружейников, канониров, офицеров и матросов.

Публика не готова к столь смелым прогнозам Horn иды.

Математик Авацу первым приходит в себя:

— Только и всего?

Иошида улыбается звучащей в голосе Авацу иронии.

— Категорически, нет. Нам нужна национальная армия, построенная по французской модели, арсенал для производства новейших прусских винтовок и заморская империя. Чтобы не стать европейской колонией, нам нужны собственные колонии.

— Но предложенное Иошидой-саном, — возражает доктор Маено, — потребует…

«Радикально нового правительства, — думает Узаемон, — и радикально новой Японии».

Химик, неизвестный Узаемону, предлагает:

— Торговая миссия в Батавии?

Иошида отрицательно качает головой.

— Батавия — это сточная канава, и, что бы ни говорили голландцы, Голландия — пешка. Франция, Англия, Пруссия или энергичные Соединенные Штаты могут быть нашими учителями. Двести светлых голов, физически крепких ученых — по этому критерию, — говорит он, горько улыбаясь, — я не пройду, — надлежит послать в эти страны, чтобы изучить промышленное производство. По их возвращении, надо позволить им свободно высказать полученные знания всем ясным умам любых классов, и только тогда мы сможем приступить к строительству настоящей «неприступной крепости».

— Но, — Хага, аптекарь с носом, похожим на обезьяний, высказывает очевидное для всех возражение, — указ о «закрытии» страны запрещает любому жителю покидать Японию под страхом смерти.

«Даже Иошида Хаято не посмеет сказать, — думает Узаемон, — что указ должно отменить».

— В таком случае, — Иошида Хаято внешне спокоен, — указ должно отменить.

Заявление провоцирует полные страха возражения, но некоторые нервно соглашаются.

Переводчик Арашияма смотрит на Узаемона: «Кто-то же должен спасти его от самого себя?»

«Он смертельно болен, — думает молодой переводчик. — Он сделал выбор».

— Иошида — сама, — говорит аптекарь Хага, — отрицает мнение третьего сегуна…

— …а он не партнер по дебатам, — соглашается химик, — а божество!

— Иошида — сама, — вступает Омари, художник, пишущий в стиле голландцев, — патриот — провидец, и его должны услышать!

Хага встает:

— Наше ученое общество обсуждает мир природы, философию…

— …а не государственную политику, — соглашается металлург из Эдо, — поэтому…

— Философия включает все, — заявляет Омори, только страх говорит обратное.

— Значит, кто не согласен с вами, — спрашивает Хага, — становится трусом?

— Третий сегун закрыл страну, чтобы предотвратить христианские бунты, — вступает в спор историк Аодо, — но в результате Японию засолили в стеклянной банке!

Шум со всех сторон, и директор Оцуки громко бьет два раза палочками, утихомиривая спорящих.

Когда устанавливается относительное спокойствие, Иошида получает разрешение ответить своим оппонентам.

— Указ о «закрытии» страны был необходимой мерой в дни Третьего сегуна. Но новые машины начинают менять мир. И мы узнаем из голландских сообщений и китайских источников, что это представляет смертельную опасность. Страны, у которых нет таких машин, в лучшем случае, будут подчинены, как индийцы. А в худшем случае — уничтожены, как жители Земли Ван- Димена.

— Лояльность Иошиды-сана, — признает Хага, — не подвергается сомнению. В чем я сомневаюсь, так это в появлении армады европейских военных кораблей у Эдо или Нагасаки. Вы обсуждаете необходимость революционных изменений государства, но для чего? Чтобы сражаться с фантомами? Чтобы просто рассуждать о гипотетических «что, если»?

— Настоящее — это поле битвы, — Иошида выпрямляет спину, как только может, — где разные «что, если» соперничают друг с другом, чтобы стать «что есть» будущего. Каким образом одно «что, если» победит своих соперников? Ответ… — больной прокашливается, — ответ: «Военной и политической силой, естественно!» представляет собой лишь отсрочку. Что на самом деле управляет сознанием великих мира сего? Ответ — «вера». Вера может быть низменная и возвышенная, демократичная или конфуцианская, западная или восточная, скромная или смелая, ясная или туманная. Сила, укрепляемая верой — тот самый путь, и никакой другой, по которому нужно следовать. В каком чреве, когда зарождается вера? Как и в каком котле варится идеология? Академики Ширандо, я говорю вам, что мы и есть тот самый котел. Мы и есть то самое чрево.

Во время первого перерыва зажжены все лампы, горят все жаровни, согревающие от холода, разговоры тихо бурлят и пузырятся. Переводчики Узаемон, Арашияма и Гото Шинпачи сидят с пятью — шестью учеными. Математик Авацу извиняется за неприятную тему для Узаемона, но «…я надеялся услышать новости об улучшении здоровья вашего отца».

— Он все еще прикован к постели, — отвечает Узаемон, — но находит возможность доносить до всех свою волю.

Те, кто знаком со старшим Огава, переводчиком первого ранга, улыбаются, глядя в пол.

— Что беспокоит уважаемого господина? — спрашивает Янаока, раскрасневшийся от саке доктор из Кумамото.

— Доктор Маено полагает, что у отца рак…

— Тяжелый диагноз! Позвольте нам завтра провести консультационный осмотр.

— Доктор Янаока добр к нам, но отец очень избирателен по отношению…

— Да перестаньте, я знаком с вашим благородным отцом двадцать лет.

«Да, — думает Узаемон, — но он презирает вас сорок».

— «У семи нянек дитя без глаза», — цитирует Авацу, — доктор Маено, несомненно, прекрасный врач. Я буду молиться за скорейшее выздоровление господина Огавы.

Остальные обещают то же самое, а Узаемон выражает им за это благодарность.

— Еще одно отсутствующее лицо, — упоминает Яна- ока, — это обожженная дочь доктора Аибагавы.

— Так, выходит, вы не слышали, — говорит переводчик Арашияма, — о счастливом для нее исходе? Финансы доктора оказались в крайне плачевном состоянии, даже начались разговоры о том, что вдова потеряет дом. Когда Владыка-настоятель Эномото узнал о нищете семьи, он не только заплатил долги до самого последнего сена, но даже нашел место для дочери в монастыре на горе Ширануи.

— Почему же это «счастливый исход»? — Узаемон уже сожалеет, что открыл рот.

— Полная чашка риса каждый день, — говорит Озоно, коренастый химик, — за разучивание нескольких сутр? Для женщины с изъяном, который ставит крест на замужестве, это, конечно же, счастье! О-о, я знаю, отец поддерживал ее игры в ученого, но надо посочувствовать и вдове. Разве должно дочери самурая возиться с роженицами и общаться с потными голландцами?

Узаемон приказывает себе молчать.

— В Исхая, — говорит Банда, инженер земляных работ из болотистой местности Сендай, — я слышал странные слухи о храме настоятеля Эномото.

— Если вы не хотите, — Авацу дружески предупреждает Банду, — оказаться в неудобном положении, обвиняя в чем-либо близкого друга Мацудаиры Саданобу и старшего академика Ширандо, тогда вам лучше не обращать внимания на слухи о храме владыки Эномото. Монахи живут там, как и положено монахам, а монахини — монахиням.

Узаемон и хочет, чтобы Банда поделился этими слухами, и не хочет.

— Где настоятель Эномото сегодня, кто знает? — спрашивает Янаока.

— В Мияко, — отвечает Авацу, — разбирается с каком-то сложным клерикальным вопросом.

— На суде в Кашиме, — говорит Арашияма. — Я слышал, участвует в каком-то процессе.

— Мне говорили, что он поехал на остров Изу, — выдвигает свою версию Озоно, — чтобы встретиться с корейскими торговцами.

Дверь сдвигается в сторону: приветственный шум прокатывается по залу.

Доктор Маринус и Сугита Генпаку, один из самых известных специалистов по голландским наукам, стоят в дверях. Хромой Маринус опирается на трость; пожилой Сугита опирается на слугу. Пара весело толкается, уступая очередь другой стороне. Они затевают игру камень- ножницы — бумага. Маринус выигрывает, но использует свою победу, чтобы Сугита вошел первым.

— Вы посмотрите, — подает голос Янаока, вытягивая шею, — на волосы этого иностранца!

Огава Узаемон видит, как Якоб де Зут стукается головой о низкую притолоку дверного проема.

— Всего тридцать лет тому назад, — рассказывает Сугита Генпаку, сидя на низкой скамеечке лектора, — голландские науки во всей Японии изучали только трое, и состояли эти науки из одной книги. Самый старый из них — перед вами, а компанию мне составляли доктор Накагава Джунен и мой дорогой друг, доктор Маено, среди недавних открытий которого, конечно же, есть эликсир бессмертия, поскольку он совсем не изменился с того времени.

Пальцы Сугиты накручивают кольца седой бороды.

Доктор Маено отрицательно качает головой: смущенный и польщенный сказанным.

— Книга, — продолжает Сугита, наклонив голову, — называлась «Анатомические таблицы» Кулмуса, отпечатанная в Голландии. Ее я увидел в самый первый визит в Нагасаки. Возжелал всем своим существом, но заплатить запрашиваемую цену мог бы с тем же успехом, с каким доплыл бы до Луны. Мой клан купил ее для меня и, совершив это, определил мою судьбу. — Сугита замолкает и с профессиональным интересом слушает, как переводчик Шизуки передает его слова Маринусу и де Зуту.

Узаемон не появлялся на Дэдзиме после отплытия «Шенандоа» и сейчас избегает взгляда де Зута. Его чувство вины за происшедшее с Орито каким-то боком связано с голландцем, но понять, каким именно, Узаемон никак не может.

— Мы с Маено привезли «Анатомические таблицы» в Эдо на площадь казней, — продолжает Сугита, — где нашли заключенную по прозвищу Чай Старой Матери, которую приговорили к часовому удушению за отравление мужа. — Шизуки запинается на слове «удушение» и показывает действо жестами. — Мы заключили сделку. В обмен на безболезненное отсечение головы она дала нам разрешение провести первое во всей истории Японии медицинское вскрытие тела и подписала клятву, что ее дух не будет преследовать нас, чтобы отомстить. При сравнивании внутренних органов этой дамы с иллюстрациями в книге мы обнаружили, к нашему глубокому удивлению, что китайские источники, доминировавшие в нашем обучении, крайне неточны. Мы не нашли ни «ушей легких», ни «семи долей почек», и кишки заметно отличались от описаний мудрецов древности…

Сугита ждет, пока Шизуки переводит сказанное.

«Де Зут сильно похудел, — думает Узаемон, — в сравнении с осенью».

— При этом моя книга «Анатомические таблицы» совпадала с телом так точно, что доктора Маено, Накагава и я пришли к единому выводу: европейская медицина превосходит китайскую. Сейчас, когда голландские медицинские школы есть в каждом городе, подобное утверждение самоочевидно. Тридцать лет же тому назад такое мнение тянуло на отцеубийство. И все же, используя лишь несколько сотен голландских слов, которые мы знали, мы сумели перевести «Анатомические таблицы» на японский язык. Некоторые из вас слышали о нашей «Каитаи Шиншо»?

Слушатели наслаждаются тем, что прекрасно понимают, о чем речь.

— Задача перед нами стояла сложнейшая, — Сугита Генпаку разглаживает кучковатые седые брови. — Час за часом уходили на поиски одного слова, при этом часто обнаруживалось, что не существует японского эквивалента. Мы создали слова, которые наша цивилизация будет использовать, — все-таки тщеславие старику не чуждо, — всю оставшуюся вечность. Вот, например, я придумал слово «шинкей» для голландского «нерв» за обедом с устрицами. Мы являли собой наглядный пример поговорки: «Одной собаке, которая лает на пустоту, ответят тысячи собак, лающих на ее лай…»

Во время последнего перерыва Узаемон прячется в еще — не — совсем — зимнем саду, чтобы избежать возможной встречи с де Зутом. Дикий неземной вой, доносящийся из зала, сопровождается громовым смехом: директор Оцуки демонстрирует волынку, купленную им ранее в этом году у Ари Грота. Узаемон сидит под гигантской магнолией. Небо затянуто облаками, и мыслями молодой человек переносится на полтора года в прошлое, в день, когда он в разговоре с отцом заикнулся о том, что хотел бы видеть своей женой Аибагаву Орито. «Доктор Аибагава — известный ученый, но его долги, как мне сообщили, известны еще больше. Хуже того, а вдруг обожженное лицо его дочери передастся моим внукам? Ответ один — нет. Если ты и его дочь уже как-то выразили свои чувства, — отец морщится, словно почувствовал дурной запах, — откажись от своих слов безотлагательно». Узаемон просил отца, по крайней мере, подумать о возможной свадьбе чуть дольше, но старший Огава в тот же день написал суровое письмо отцу Орито. Слуга вернулся с короткой запиской от доктора, в которой тот извинился за неудобства, доставленные дочерью: ей слишком многое дозволялось, и заверил старшего Огаву, что вопрос закрыт. Самые печальные дни закончились для Узаемона получением тайного письма от Орито — наиболее короткого из их переписки. «Я никогда не заставлю твоего отца сожалеть о том, — заканчивалось оно, — что он усыновил тебя…»

Из-за «происшествия с Аибагавой», так назвали этот инцидент родители Узаемона, они поспешили найти сыну жену. Сваха узнала о богатой, но низкого статуса, семье в Карацу, владеющей процветающим бизнесом с красками и готовой принять зятя, который мог открыть им доступ к торговле саппановым деревом с Дэдзимой. Последовали встречи заинтересованных сторон, и отец передал Узаемону, что девушка годится ему в жены. Они поженились на Новый год, в самый благоприятный час, высчитанный семейным астрологом. «Все благоприятное, — думает Узаемон, — пока еще впереди». У его жены несколькими днями раньше случился второй выкидыш, по причине «бессмысленной неосторожности» — точка зрения отца, «слабости духа» — матери. Мать Узаемона считает своей обязанностью делать все, чтобы ее невестка страдала так же, как страдала она, придя молодой женой в семью Огавы. «Мне жаль мою жену, — признается себе Узаемон, — но самая жестокая моя часть никак не может простить ее за то, что она — не Орито». Что приходится выносить Орито на горе Ширануи, Узаемон может только предполагать: одиночество, скуку, холод, скорбь по отцу и жизни, украденной у нее, — и, конечно же, презрение к ученым академии Ширандо, в чьих глазах ее похититель выглядит благодетелем. Попытайся Узаемон задать вопросы Эномото, главному спонсору Ширандо, о самой новой сестре храма, выглядело бы это скандальным нарушением этикета. Прозвучало бы, как обвинение в проступке. И в то же время гора Ширануи закрыта для всех живущих за пределами феода, точно так же, как закрыта Япония для всего остального мира. Узаемон ничего не знает о ней, а потому, помимо совести, его мучает и воображение. Когда доктор Аибагава находился на грани смерти, Узаемон надеялся, что поддержав — или, по крайней мере, не ставя палки в колеса предложению де Зута о временном замужестве Орито, он смог бы оставить ее на Дэдзиме. Дождался бы того времени, когда де Зут покинет Японию или устанет от своей добычи, как обычно происходило с иностранцами, и тогда она приняла бы предложение Узаемона стать его второй женой. «Больная голова, — Узаемон обращается к магнолии, — тупая голова, дурная голова…»

— У кого дурная голова? — шаги Арашиямы скрипят по камням.

— Провокации Иошиды — самы. Это были опасные слова.

Арашияма обхватывает себя руками, чтобы согреться.

— Я слышал, снег в горах.

«Вина перед Орито будет преследовать меня, — терзается Узаемон, — до конца моих дней».

— Оцуки — сама послал меня, чтобы найти вас, — говорит Арашияма. — Доктор Маринус готов произнести речь, а нам не терпится перейти к ужину.

— Древние ассирийцы использовали круглые зеркала, чтобы зажечь огонь, — Маринус сидит, его больная нога вывернута под неудобном углом. — Грек Архимед, как мы читали, уничтожил римский флот Марка Аврелия гигантскими увеличительными стеклами в Сиракузах, а император Нерон использовал линзы для коррекции близорукости.

Узаемон объясняет, кто такие «ассирийцы», и предваряет «Сиракузы» словом «остров».

— Араб Ибн аль-Хайсам, — продолжает доктор, — которого переводчики на латинский назвали Альгазен, написал «Книгу оптики» восемь столетий тому назад. Итальянец Галилео и голландец Липперсгей использовали открытия аль-Хайсама, чтобы изобрести то, что мы называем микроскопом и телескопом.

Арашияма подтверждает правильность арабского имени и добавляет несколько слов о знаменитом ученом.

— Линзы и их близкий родственник — отполированное зеркало, а также связанные с ними математические принципы, прошли долгий эволюционный путь во времени и пространстве. Благодаря череде достижений астрономы теперь могут смотреть на недавно открытую планету, которая находится за Сатурном, Georgium Sidus, невидимую невооруженным глазом. Зоологи могут восхищаться настоящим портретом самого верного спутника человека…

…Pulex irritans. — Один из семинаристов Маринуса медленно поворачивается, показывая публике иллюстрацию из книги «Микрография» Гука, пока Гото переводит речь. Ученые не замечают пропуска «череды достижений», чему Узаемон не находит причины.

Де Зут наблюдает за всем сбоку, сидя всего в нескольких шагах. Когда Узаемон занимал свое место рядом с Маринусом, они обменялись краткими «добрый вечер», но тактичный голландец чувствует сдержанность переводчика и не приближается к нему. «Он мог бы оказаться хорошим мужем для Орито». Эта великодушная мысль Узаемона запятнана завистью и сожалением.

Маринус всматривается сквозь дым ламп. Узаемон спрашивает себя, готовился ли тот к своему выступлению заранее или черпает мысли на ходу из сгустившегося воздуха. «Микроскопы и телескопы зачаты наукой; их использование: мужчиной, а где дозволяется — и женщиной, в свою очередь продвигает науку, и все новые и новые загадки Мироздания раскрываются во всей красе, о чем раньше мы могли только мечтать. Таким образом, наука ширится, уходит в глубину и множит саму себя: через изобретение печатного слова разбрасывает семя, которое может дать ростки даже внутри этой Закрытой империи».

Узаемон изо всех сил старается перевести как можно точнее, но это непросто: голландское слово «семя», скорее всего, никак не связано с глаголом «разбрасывать». Гото Шинпачи, чувствуя трудность перевода, предлагает «распространять». Узаемон догадывается, что «дать ростки» равносильно «будут приняты», но в ответ получает подозрительные взгляды аудитории Ширандо: «Если мы не понимаем лектора, то виним переводчика».

— Наука двигается… — Маринус чешет толстую шею, — …год за годом, к новому уровню. Если в прошлом человек был субъектом, а наука — его объектом, то сейчас, я полагаю, ситуация меняется с точностью до наоборот. Наука сама по себе, господа, находится на ранних этапах обретения интеллекта.

Гото фразу не понимает, переводит «интеллект» «наблюдательностью», будто у часового. Его перевод на японский обретает некий мистицизм, который, впрочем, присутствует и в оригинале.

— Наука, как генерал, опознает своих врагов: косное мышление и непроверенные утверждения, суеверие и шарлатанство, страх тирана перед образованием простолюдинов и — самое вредное — соблазн самообмана. Англичанин Бэкон замечательно сказал об этом: «Человеческий ум все равно, что кривое зеркало, которое, отражая лучи света, собственной природой деформирует и искажает природу вещей». Наш уважаемый коллега, господин Такаки, узнает этот абзац?

Арашияма решает проблему «шарлатанства», опуская это слово, так же поступает с тиранами и простолюдинами, и поворачивается к расправившему плечи Такаки, переводчику Бэкона, который визгливым голосом переводит цитату.

— Наука все еще учится ходить и говорить. Но грядут дни, когда наука трансформирует то, что мы называем человеческим существом. Академии, такие как Ширан- до, господа, — ее ясли, школы. Несколько лет тому назад мудрец из Америки, Бенджамин Франклин, изумился воздушному шару, запущенному в Лондоне. Его собеседник назвал шар пустышкой, фривольностью и обратился к Франклину с вопросом: «Ну и какая польза от этого?» Франклин ответил: «А какая польза от новорожденного ребенка?»

Узаемон переводит, как ему кажется, довольно точно, пока не добирается до «пустышки» и «фривольности»: Гото и Арашияма виноватым выражением лиц показывают, что ничем не могут помочь. Публика очень сурово смотрит на него. Еле слышно Якоб де Зут говорит: «Детская игрушка». Эта замена позволяет истории о Франклине обрести завершенность, и собравшиеся ученые согласно кивают.

— Если бы человек заснул двести лет тому назад, — размышляет Маринус, — и проснулся этим утром, он бы обнаружил, что мир, по сути своей, не изменился. Корабли по-прежнему деревянные, чума по-прежнему несокрушима. Никто не может путешествовать быстрее скорости лошади; никто не может убить другого человека, находясь вне пределов видимости. Но если тот самый человек заснет сегодня и проспит сотню лет, или восемьдесят, или шестьдесят, проснувшись, он не узнает нашу планету из-за трансформации ее наукой.

Гото решает, что «несокрушима» — это «смертельна», и ему приходится потрудиться над переводом последнего предложения.

Маринус тем временем смотрит куда-то повыше голов ученых.

Иошида Хаято откашливается, показывая тем самым, что у него есть вопрос.

Оцуки Мондзуро смотрит на ушедшего в себя Маринуса и кивком разрешает спросить.

Иошида пишет на голландском быстрее и лучше многих переводчиков, но географ опасается совершить ошибку при таком количестве публики, поэтому обращается к Гото Шинпачи на японском языке:

— Пожалуйста, спросите доктора Маринуса: если наука на грани обретения интеллекта, что тогда будет ее главным желанием? Или сформулируйте этот вопрос иначе: мир, который увидит проснувшийся в 1899 году, будет, по мнению доктора, ближе к раю или аду?

Гото с японского на голландский переводит медленнее, но Маринус доволен вопросом. Он раскачивается вперед-назад.

— Мне не узнать, пока не увижу все сам, господин Иошида.