Глава 15. ДОМ СЕСТЕР В МОНАСТЫРЕ НА ГОРЕ ШИРАНУИ
Восход двадцать третьего утра десятого месяца
Три бронзовых раската колокола Первого света отражаются от крыш, сбрасывают голубей с насиженных мест, разбегаются эхом по Дому, просачиваются через щель под дверью в келью самой новой сестры, и находят Орито, которая не открывает глаз и молится: «Позволь мне хоть на мгновение дольше побыть где-то еще…» — но запахи влажного татами, жирных свечей и затхлого дыма не оставляют никакой надежды на иллюзорную свободу. Она слышит тап, тап, тап: женщины набивают трубки.
Ночью блохи или вши попировали на ее шее, груди, животе, бокам и спине.
«В Нагасаки, — думает она, — два дня пути отсюда, клены все еще красные…
Цветы манджу, розовые и белые, сайра такая жирная, как раз идет ее лов».
«Два дня пути, — думает она, — которые, возможно, равносильны двадцати годам».
Сестра Кагеро проходит мимо кельи. Ее голос бьет по нервам: «Холодно! Холодно! Холодно!»
Орито открывает глаза и изучает потолок в ее комнате, шириной в пять циновок.
Она гадает, на какой балке повесилась последняя самая новая сестра.
Очаг потушен, дважды отфильтрованный свет обрел новую голубоватую белизну.
«Первый снег, — думает Орито. — Ущелье, ведущее к Курозане, может стать непроходимым».
Ногтем большого пальца Орито делает насечку на деревянной обшивке стены.
«Дом может владеть мной, — думает она, — но не временем».
Она считает насечки: один день, два, три…
…сорок семь, сорок восемь, сорок девять…
Это утро, отсчитывает она, пятидесятое после ее похищения.
«Ты будешь здесь, — надсмехается Жирная Крыса, — и после десяти тысяч насечек».
Глаза крысы — черные жемчужины; и она внезапно исчезает.
«Если это была крыса, — убеждает себя Орито, — она не говорила, потому что крысы не разговаривают».
Она слышит в коридоре тихое пение своей матери, как и почти каждое утро.
Она чувствует запах онегири, рисовых шариков, обсыпанных кунжутными семечками, которые жарит ее служанка Аяме.
— Аяме тоже нет здесь, — говорит Орито. — Мачеха уволила ее.
Эта «дезориентация» — во времени и ощущениях, — она уверена, вызвана медицинскими препаратами учителя Сузаку, которые он дает перед ужином каждой сестре- монахине. Эти добавки учитель называет «Утешением». Она знает, что удовольствие, которое они приносят, губительно и вызывает привязанность к ним, но, если она не станет их пить, ее не будут кормить, а может ли голодающая женщина надеяться на побег из горного храма посреди зимы? Лучше есть.
Труднее справляться с мыслями о мачехе и сводном брате, которые просыпаются в резиденции Аибагавы в Нагасаки. Орито беспокоится о ее вещах и вещах отца, которые могли быть проданы: телескопы, их приборы, книги и медицинские препараты; материнские кимоно и драгоценности… Теперь все это принадлежит мачехе, готово к продаже тому, кто даст самую высокую цену.
«Как она продала меня», — думает Орито и чувствует, как гнев скручивает желудок…
…пока она не слышит Яиои в соседней келье: ее рвет, она стонет, ее вновь рвет.
Орито с трудом поднимается с постели и надевает залатанное верхнее кимоно.
Она повязывает платок поверх ожога и торопится наружу, в коридор.
«Я больше не дочь, — думает она, — но по-прежнему акушерка…»
«…куда я шла?» — Орито стоит в мрачном коридоре, по обе стороны которого деревянные сдвижные ширмы. Дневной свет попадает в коридор через решетки наверху. Она вздрагивает от холода и смотрит на свое дыхание, зная, что куда-то шла, но куда? Забывчивость — еще один эффект «Утешения» Сузаку. Она оглядывается вокруг, пытаясь понять, как здесь оказалась. Ночная лампа на углу, рядом с уборной, погасла. Орито касается ладонью деревянной ширмы, потемневшей от бесчисленных зим. Толкает ее в сторону, но ширма сдвигается совсем на чуть-чуть. В отверстие Орито видит сосульки, свисающие с карниза крыши.
Ветки старой сосны гнутся вниз под тяжестью снега, снег лежит и на камнях для сидения.
Корка льда стягивает Квадратный пруд. Голый пик испещрен снежными прожилками.
Сестра Кирицубо появляется из-за сосны, идет вдоль стены Дома с другой стороны двора, ведет сросшимися пальцами сухой руки по деревянным ширмам. Она обходит четырехугольник двора сто восемь раз в день. Когда ее пальцы находят пустоту приоткрытой двери, она говорит: «Сестра встала очень рано этим утром».
Орито нечего сказать сестре Кирицубо.
Третья сестра Умегае появляется во внутреннем коридоре. «Это только начало зимы в Киоге, самая новая сестра. — Пятна на коже Умегае темно — лилового цвета. — Дар в чрево — как теплый камень в карман».
Орито знает, что Умегае говорит так, чтобы напугать ее. И срабатывает.
Похищенная акушерка слышит, как кого-то рвет и вспоминает: «Яиои…»
Шестнадцатилетняя женщина сгибается над деревянным ведром. Желчь капает с губ, и новый поток блевотины вырывается изо рта. Орито ковшом разбивает лед на глубокой миске с водой и с миской подходит к Яиои. Та, с остекленевшими глазами, кивает гостье, словно говоря: «Худшее позади». Орито протирает рот Яиои клочком бумаги и подает ей чашку ледяной воды. «Большая часть, — говорит Яиои, пряча заостренные уши под головной повязкой, — этим утром попала в ведро, по крайней мере».
— Со временем, — Орито вытирает брызги блевотины, — будет попадать все.
Яиои вытирает глаза рукавом.
— Почему меня так часто рвет, сестра?
— Рвота иногда продолжается до самых родов…
— В последний раз мне очень хотелось сладостей данго. В этот раз даже сама мысль о них…
— Каждая беременность протекает по-своему. А теперь приляг.
Яиои ложится на спину, складывает руки на большом животе и погружается в тяжелые раздумья.
Орито читает ее мысли:
— Все еще чувствуешь, как пинается ребенок?
— Да, моему Дару… — она похлопывает по животу, — радостно, когда он слышит тебя… но… но в прошлом году сестру Хотару тоже начало рвать на пятом месяце, а потом случился выкидыш. Дар умер за несколько недель до этого. Я была там, и вонь стояла…
— Сестра Хотару, выходит, не чувствовала пинков несколько недель?
Яиои одновременно и хочет, и не хочет соглашаться.
— Я… полагаю, нет.
— А твой пинается, и какой вывод ты можешь сделать?
Яиои хмурится, позволяя логике Орито успокоить ее и подбодрить.
— Я благодарна Богине за то, что она привела тебя сюда.
«Эномото купил меня, — думает Орито, едва удерживаясь от ответа, — а моя мачеха продала…»
Она начинает втирать козий жир в большой живот Яиои.
«…а я прокляла их обоих и скажу им обоим в лицо, когда смогу».
Пинок — пониже выпуклого пупка Яиои, у последнего ребра — глухой стук…
…из-под грудины, пинок, слева — еще одно шевеление.
— Есть шанс, — Орито решает сказать Яиои, — что ты носишь двойню.
У Яиои достаточно знаний, чтобы знать, что это опасно.
— Ты точно знаешь?
— Почти наверняка, и этим объясняется столь продолжительная рвота.
— Сестра Хацуне родила двойню при ее втором Даре. Одними родами поднялась на два ранга. Если Богиня облагодетельствовала меня двойней…
— Что может этот кусок дерева, — взрывается Орито, — знать о человеческой боли?
— Пожалуйста, сестра! — испуганно просит Яиои. — Ты же не стала бы оскорблять свою мать!
Нутро Орито сводит судорогой, невозможно вдохнуть.
— Видишь, сестра? Она может слышать. Скажи, что просишь прощения, сестра, и она остановит боль.
«Чем больше «Утешения» примет мое тело, — знает Орито, — тем больше оно его захочет».
Она берет вонючее ведро Яиои и несет вокруг Дома к тележке с пищевыми отходами.
Вороны сидят на коньке крыши, разглядывая узницу.
«Из всех женщин, которых вы могли взять, — спросила бы она Эномото, — зачем лишать меня моей жизни?»
Но за пятьдесят прошедших дней настоятель Ширануи ни разу не появился в храме.
— В свое время, — отвечает настоятельница Изу на все ее вопросы и мольбы, — в свое время.
На кухне сестра Асагао помешивает суп над пыхтящим огнем. Физический дефект Асагао — наиболее бросающийся в глаза: ее губы стянуты в круг, отчего затруднена речь. Ее подруга, сестра Садае, родилась с деформированным черепом: лицо похоже на кошачью морду, а глаза кажутся необычно огромными. Она замечает Орито и замолкает на полуслове.
«Почему эти две следят за мной, — удивляется Орито, — словно белки за голодной кошкой?»
Их лица показывают реакцию на ее мысль, высказанную вслух.
Еще один унизительный трюк «Утешения».
— Сестра Яиои больна, — говорит Орито. — Я бы хотела принести ей чашку чая. Пожалуйста.
Садае глазами указывает на чайник: один глаз у нее карий, другой — серый.
Беременность Садае уже заметна под одеждой.
«Это девочка», — думает дочь доктора, наливая горькое питье.
Когда аколит Зано гнусаво кричит (нос у него вечно забит): «Ворота открываются, сестры!» — Орито спешит по внутреннему коридору к месту между комнатами настоятельницы Изу и экономки Сацуко и сдвигает деревянную ширму. С этого места, лишь однажды, в первую неделю здесь, она увидела территорию монастыря, находящуюся за двойными воротами: лестницу, кленовую рощу, учителя в голубой рясе и аколита в одежде из грубой мешковины…
…но этим утром, как обычно, аколит у ворот более бдителен. Орито ничего не видит, кроме закрытых внешних ворот и двоих аколитов, везущих отпущенное на день продовольствие на ручной тележке.
Сестра Савараби спешит к ним из Главного зала.
— Аколит Чуаи! Аколит Мабороши! Этот снег, я надеюсь, не заморозил ваши кости? У учителя Генму нет сердца — заморил наших молодых жеребцов, превратил в скелеты.
— Мы знаем, — игриво отвечает Мабороши, — как согреваться, Девятая сестра.
— О-о, как же я могу позабыть об этом? — Савараби поглаживает пальцами между грудей. — Разве не Джирицу должен привозить нам продовольствие на этой неделе, этот бессовестный лежебока?
Легкомыслие Мабороши мгновенно улетучивается.
— Аколит заболел.
— Ай — яй — яй. Заболел, говоришь. Не просто… расчихался?
— Его состояние, — Мабороши и Чуаи продолжают везти тележку к кухне, — похоже, очень тяжелое.
— Мы надеемся, — добавляет сестра Хотару (у нее волчья губа), появившаяся из Главного зала, — что бедный аколит Джирицу не при смерти?
— Его состояние тяжелое, — Мабороши краток. — Мы должны готовиться к худшему.
— Что ж, наша самая новая сестра — дочь знаменитого доктора в ее прошлой жизни, так что учитель Сузаку может что-то сделать не так, не посоветовавшись с ней. Она придет, и с радостью, потому что… — Савараби рупором приставляет ко рту ладони и кричит во весь голос, глядя на щель, из которой выглядывает Орито:
— …она очень хочет увидеть территорию монастыря, чтобы спланировать свой побег, разве не так, сестра Орито?
Раскрасневшаяся от стыда, обнаруженная «шпионка» в слезах убегает в келью.
Все сестры, за исключением Яиои, с настоятельницей Изу и экономкой Сацуки стоят на коленях у низкого стола в Длинном зале. Двери в Молитвенный зал, где возвышается позолоченная статуя беременной Богини, открыты. Богиня наблюдает за сестрами из-за спины настоятельницы Изу. Настоятельница бьет в цилиндрический гонг. Начинает звучать сутра Благодарности.
— Настоятелю Эномото — но — ками, — женский хор, — нашему духовному поводырю…
Орито представляет себе, как она плюет на уважаемого коллегу ее покойного отца.
— …чья мудрость ведет за собой храм на горе Ширануи…
Настоятельница Изу и экономка Сацуки замечают застывшие губы Орито.
— …мы, дочери Изаназо, воздаем благодарность сытого ребенка.
Ее протест пассивный, тщетный, но у Орито нет возможности выразить его более явно.
— Настоятелю Генму — но — ками, чья мудрость оберегает Дом сестер…
Орито смотрит на экономку Сацуки, и та стыдливо отворачивается.
— …мы, дочери Изаназо, выражаем благодарность за справедливое управление нами.
Орито переводит свой взгляд на настоятельницу Изу, которая добродушно принимает ее неповиновение.
— Богине Ширануи, Фонтану Жизни и Матери Даров…
Орито смотрит поверх голов монахинь, на развешанные свитки.
— …мы, сестры Ширануи, предлагаем плоды наших чрев…
На свитках рисунки времен года и цитаты синтоистских текстов.
— …чтобы плодородие снизошло на Киогу и чтобы голод и засуха покинули эти места…
На центральном свитке — список сестер, расставленных по рангу в соответствии с количеством родов.
«Совсем как, — с отвращением думает Орито, — в команде борцов сумо».
— …и пусть колесо жизни крутится сквозь вечность…
Деревянная табличка с надписью «ОРИТО» лежит крайней справа.
— …пока не выгорит последняя звезда и не сломается колесо времени.
Настоятельница Изу вновь бьет в гонг, завершая сутру. Экономка Сацуки закрывает двери Молитвенного зала, пока Асагао и Садае разносят рис и суп мисо из примыкающей кухни.
Когда настоятельница Изу бьет в гонг, сестры приступают к завтраку.
Разговоры и перегляды запрещены, но подругам разрешается наливать друг дружке воду для питья.
Четырнадцать ртов — Яиои сегодня отсутствует — жуют, чавкают, проглатывают.
«Какие деликатесы ест сейчас мачеха?» — ненависть бушует в душе Орито.
Каждая сестра оставляет несколько зерен риса для духов ее предков.
Орито тоже так делает, полагая, что в этом месте ей нужны любые союзники.
Настоятельница Изу бьет в цилиндрический гонг: завтрак закончен. Пока Садае и Асагао собирают посуду, красноглазая Хашихиме спрашивает настоятельницу Изу о больном аколите Джирицу.
— Его лечат в келье, — отвечает настоятельница. — У него трясучая лихорадка.
Несколько сестер прикрывают рты и тревожно шепчутся.
«Зачем жалеть, — очень хочется спросить Орито, — одного из ваших тюремщиков?»
— Грузчик из Курозане умер от этой болезни: бедный Джирицу, может, вдохнул в себя его дыхание. Учитель Сузаку попросил нас молиться о выздоровлении аколита.
Большинство сестер энергично кивают и обещают молиться.
Настоятельница Изу переходит к дневным поручениям.
— Сестры Хацуне и Хашихиме продолжат ткать, как и вчера. Сестра Кирицубо подметает коридоры. Сестра Умегае скручивает лен на складе в бечевки с сестрами Минори и Югири. В Час Лошади они идут в Большой Храм натирать полы. Сестра Югири может быть освобождена от этого, если пожелает, из-за своего Дара.
«Какие отвратительные, лживые слова, — думает Орито, — в которые облекаются уродливые мысли».
Каждая голова в комнате оборачивается на Орито. Она снова озвучила свои мысли.
— Сестры Хотару и Савараби, — продолжает настоятельница, — вытирают пыль в Молитвенном зале, затем чистят общие уборные. Сестры Асагао и Садае, конечно, будут на кухне, а сестра Кагеро и наша самая новая сестра… — более жесткий взгляд на Орито, говорящий: «Посмотрим, сможет ли наша утонченная дама работать так же, как ее слуги», — …идут в прачечную. Если сестра Яиои будет чувствовать себя лучше, она может присоединиться к ним.
В прачечной, длинной комнате рядом с кухней — два очага для нагрева воды, две огромные ванны для стирки и ряд бамбуковых шестов, на которых сушится белье. Орито и Кагеро носят ведра с водой из бассейна посередине двора. Чтобы наполнить каждую ванну, нужно сходить 40–50 раз за водой, и потому они не разговаривают друг с другом. Поначалу дочь самурая уставала от работы, но сейчас ее ноги и руки окрепли, и волдыри на ладонях сменила толстая кожа. Яиои следит за огнем в очагах.
— Скоро, — начинает дразниться Жирная Крыса, балансируя на борту тележки с отходами, — твой живот станет таким же, как у нее.
— Я не позволю этим псам дотронуться до меня, — бормочет Орито. — Меня здесь уже не будет.
— Твое тело — больше не твое, — ухмыляется Жирная Крыса, — а Богини.
Орито поскальзывается на кухонной ступеньке и разливает ведро.
— Уж и не знаю, как бы мы, — холодно говорит Кагеро, — справлялись без тебя.
— Пол все равно надо помыть, — Яиои помогает Орито протереть тряпками пол.
Когда вода в котлах становится теплой, Яиои выливает ее на одеяла и ночные рубашки. Деревянными щипцами Орито переносит их, отяжелевшие, капающие водой, в прачечные тиски — наклоненный стол с прижимной крышкой, которую закрывает Кагеро, чтобы отжать воду из белья. Потом Кагеро развешивает мокрое белье на бамбуковых шестах. Через кухонную дверь Садае делится с Яиои сном прошлой ночи. «Послышался стук в ворота. Я вышла из моей комнаты — происходило все летом — но не чувствовалось, лето это, или ночь, или день… Наш Дом опустел. Стук продолжался, и я тогда спросила: «Кто там?» И мужской голос ответил: «Это я, это Иваи».
— Сестра Садае получила первый Дар, — Яиои объясняет Орито, — в прошлом году.
— Родила в пятый день пятого месяца, — добавляет Садае, — в день Мальчиков.
Дата вызывает у женщин воспоминания о развевающихся флагах в форме карпа и праздничных невинных играх.
— И настоятель Генму, — продолжает Садае, — назвал его Иваи, в честь празднования.
— Семья пивоваров в Такамацу, — говорит Яиои, — по фамилии Такаиши, усыновила его.
Орито скрыта облаком пара.
— Понимаю…
— Саткнитесь, — прерывает их Асагао, — ласкасы фай о сфоем сне, сестла…
— Ну, — продолжает Садае, отскребывая корочку сгоревшого риса, — я удивилась, что Иваи вырос так быстро, и заволновалась, что его накажут, раз он нарушил правило не возвращаться на гору Ширануи. Но… — она смотрит в сторону Молитвенного зала и понижает голос, — …я отодвинула засов внутренних ворот…
— Сасоф, — спрашивает Асагао, — гофолишь, был с тфоей столоны фолот?
— Да, именно. Тогда я не обратила внимания. Значит, ворота открываются…
Яиои нетерпеливо восклицает:
— Что ты увидела, сестра?
— Сухие листья. Нет Дара, нет Иваи, просто сухие листья. И ветер их унес.
— Это, — Кагеро налегает изо всех сил на рычаг прижимной крышки, — плохой знак.
Садае расстроена категоричностью Кагеро.
— Ты так думаешь, сестра?
— Как может превращение твоего Дара в сухие листья быть хорошим знаком?
Яиои размешивает воду в котле.
— Сестра Кагеро, ты огорчаешь Садае.
— Просто говорю правду, — отвечает Кагеро, отжимая белье, — как думаю.
— Мошешь ты скасать, — Асагао спрашивает Садае, — кто был отес Ифаи по холосу?
— Точно, — говорит Яиои. — Твой сон — ниточка к отцу Иваи.
Даже Кагеро становится интересно.
— Какие монахи были твоими Дарителями?
Входит экономка Сацуки с ящиком мыльных орехов.
Яркий закат окрашивает снежные вены Голого пика в кровавую рыбью розовизну, и свет вечерней звезды пронзает глаз, словно игла. Дым и запахи стряпни просачиваются от кухни. За исключением двух поварих, назначенных на неделю, женщины свободны в своих занятиях, пока учитель Сузаку не прибыл к ужину. Орито отправляется на прогулку, раз за разом обходит внутренний двор Дома против часовой стрелки, чтобы отвлечь тело от нарастающей жажды «Утешения». Несколько сестер собралось в Длинном зале, выбеливают друг дружке лица или чернят зубы. Яиои отдыхает в своей келье. Слепая сестра Минори учит Садае играть на кото «Восемь миль горного перехода». Умегае, Хашихиме и Кагеро тоже прогуливаются по внутреннему двору, только по часовой стрелке. Орито обязана останавливаться и пропускать их. В тысячный раз со времени своего похищения ей хочется, чтобы у нее появилась возможность написать письмо. Непроверенные письма во внешний мир, она знает, запрещены, и она скорее сожгла бы все, написанное ею, из страха открыть истинные мысли. «Но кисточка для письма, — думает она, — это отмычка для сознания узника». Настоятельница Изу обещала подарить ей письменный набор после того, как будет подтверждено получение ею первого Дара.
«Как я решусь на такое, — Орито передергивает, — и буду жить после этого?»
Когда она поворачивает у следующего угла, Голый пик уже не розовый, а серый.
Она размышляет о двенадцати женщинах в этом доме, которые это выдержали.
Она думает о предыдущей самой новой сестре, которая повесилась.
— Венера, — однажды сказал Орито ее отец, — движется по часовой стрелке. Все другие планеты, ее братья и сестры, вращаются вокруг Солнца против часовой стрелки…
…но воспоминания об отце улетучиваются под насмешливыми «если».
Умегае, Хашихиме и Кагеро надвигаются шаркающей стеной подбитых кимоно.
«Если бы Эномото никогда не видел меня или не выбрал меня в свою коллекцию…»
Орито слышит доносящиеся с кухни рубящие удары ножей: «чоп — чоп — чоп».
«Если б моя мачеха обладала тем сочувствием, которое когда-то притворно выказывала…»
Орито прижимается к деревянной ширме, чтобы пропустить их.
«Если бы Эномото не гарантировал выплату займов отца ростовщикам…»
— Некоторые из нас очень хорошо воспитаны, — фыркает Кагеро, — и думают, что рис растет на деревьях.
«Если бы Якоб де Зут знал, что я добралась до Сухопутных ворот Дэдзимы в мой последний день…»
Три женщины проходят мимо: залатанные одежды шуршат по деревянным планкам.
Гусиный клин летит в небесах, кричит лесная обезьянка.
«Лучше быть дэдзимской женой, — думает Орито, — под защитой чужеземных денег…»
Горная птица на старой сосне выводит сложные трели.
«…чем то, что должно случиться в неделю Дарения, если я не сбегу».
Ручей, забранный в каменные берега, протекает по внутреннему двору под поднятым полом Дома, питая бассейн. Орито прижимается к деревянной ширме.
— Она полагает, — говорит Хашихиме, — что волшебное облако унесет ее отсюда…
Звезды прорастают у берегов Небесной Реки, набухают и распускаются.
«Европейцы, — вспоминает Орито, — называют ее Млечный Путь». Ее мягко говорящий отец вновь с ней: Это Умихеби — морская змея, тут Токеи — часы, там Ите — лучник… — Она ощущает его теплый запах, — а выше — Раншинбан, компас…»
Засов внутренних ворот шумно сдвигается: «Открыто!»
Каждая сестра слышит. Каждая сестра думает: «Учитель Сузаку».
Все сестры собираются в Длинном зале, одетые в самые лучшие одежды, за исключением Садае и Асагао, которые все еще готовят ужин, и Орито, у которой есть только одно рабочее кимоно, в котором ее похитили, теплая подбитая накидка хаката и пара головных платков. Даже у сестры низшего ранга Яиои есть на выбор два-три кимоно приличного качества — по одному за каждого рожденного ребенка — и простые ожерелья, и бамбуковые расчески. Старшие сестры, вроде Хацуне и Хашихиме, накопили за много лет гардеробы, какими могут похвастаться жены торговцев высокого ранга.
Ее жажда «Утешения» сейчас отзывается гулкими ударами молота в голове, но Орито должна ждать дольше всех: одна за другой, строго по ранжиру, сестры вызываются в Квадратную комнату, где Сузаку принимает их и дает им свои зелья. Сузаку проводит две-три минуты с каждым пациентом; для некоторых сестер проглотить лекарство и выслушать учителя — событие, по значимости уступающее только получению новогоднего письма. Первой после ее консультации возвращается сестра Хацуне с новостью, что лихорадка у аколита Джирицу усиливается, и учитель Сузаку сомневается, что тот проживет эту ночь.
Большинство сестер выражают изумление и уныние.
— Наши учителя и аколиты, — недоумевает Хацуне, — так редко болеют…
Орито задается вопросом, какие травы следовало бы ему прописать, прежде чем думает: «Это никак меня не касается».
Женщины обмениваются воспоминаниями о Джирицу, говоря о нем в прошлом времени.
Быстрее, чем ожидалось, Яиои трогает ее за плечо:
— Твоя очередь.
— Как себя чувствует самая новая сестра этим вечером? — учитель Сузаку выглядит так, будто в любой момент готов рассмеяться, но никогда не делает этого. Эффект зловещий. Настоятельница Изу сидит в одном углу, аколит — в другом.
Орито отвечает, как всегда: «Живая, как видите».
— Мы не знакомы, — Сузаку указывает на молодого человека, — с аколитом Чуаи?
Кагеро и злые на язык сестры прозвали Чуаи Раздутой Жабой.
— Конечно, нет, — Орито не смотрит на аколита.
Сузаку щелкает языком.
— Первый снег не иссушил наше тело?
«Не проси «Утешения». — Она говорит: «Нет». — Как же ему хочется, чтобы ты попросила».
— Значит, у нас нет никаких жалоб? Ни болей, ни кровотечений?
Ей кажется, что мир для него — одна, устроенная им, отменная шутка.
— Нет.
— Запор? Понос? Геморрой? Молочница? Мигрень?
— Сейчас я страдаю, — не может сдержаться Орито, — от лишения свободы.
Сузаку улыбается аколиту Чуаи и настоятельнице.
— Наши связи с миром внизу вяжут нас, как канаты. Разрежь их — и будешь так же счастлива, как дорогие сестры.
— Моих «дорогих сестер» вытащили из борделей и ярмарочных шоу уродцев, и, возможно, им здесь лучше. Я потеряла большее, а Эномото… — настоятельница Изу и аколит Чуаи вздрагивают от упоминания с таким яростным презрением имени настоятеля, — так и не встретился со мной с того времени, когда купил меня. И хватит… — Орито едва сдерживается, чтобы не наставить на него палец, как делают разгневанные голландцы, — потчевать меня вашими банальностями о судьбе и божественном балансе. Просто дайте мне мое «Утешение». Пожалуйста. Женщины хотят ужинать.
— Вряд ли подобает самой новой сестре, — начинает настоятельница, — обращаться…
Сузаку останавливает ее вежливым поднятием руки:
— Давайте выкажем ей небольшое снисхождение, настоятельница, даже если она этого недостойна. Упрямство чаще всего укрощается добротой, — монах наливает мутную жидкость в каменную чашку размером с наперсток.
«Видишь, как медленно он делает, — думает она, — чтобы усилить твою жажду».
Орито останавливает руку, схватившую чашку с протянутого ей подноса.
Отворачивается, чтобы рукав скрыл от всех вульгарный процесс питья.
— Как только тебя одарят, — обещает Сузаку, — у тебя сразу возникнет чувство, что твое место здесь.
«Никогда, — думает Орито, — никогда». Язык впитывает маслянистую жидкость…
…и кровь ускоряет бег, артерии расширяются, и блаженство разливается по ее суставам.
— Богиня не выбирала тебя, — говорит настоятельница Изу. — Ты выбрала Богиню.
Теплые снежинки планируют на кожу Орито, тают, что-то шепча.
Каждый вечер докторская дочь хочет спросить Сузаку о составе «Утешения». Каждый вечер сдерживается. «Вопрос, — знает она, — вызовет разговор, а разговор — шаг к согласию со случившимся».
— Что хорошо для тела, — говорит Сузаку рту Орито, — то хорошо для души.
Ужин — это праздник в сравнении с завтраком. После краткого благодарения экономка Сацуки и сестры едят соевый творог, обвалянный в кунжутных семечках и обжаренный в масле с чесноком, маринованные баклажаны, сардины и белый рис. Даже самые надменные монахини вспоминают о своем бедняцком прошлом, когда могли только мечтать о такой еде, и наслаждаются каждым кусочком. Настоятельница ушла с учителем Сузаку на ужин к учителю Генму, поэтому настроение в Длинном зале спокойное и умиротворенное. Когда все съедено, а посуда и палочки вымыты, сестры курят трубки за столом, делятся историями, играют в маджонг, перечитывают — или просят кого-нибудь перечитать — новогодние письма и слушают, как Хацуне играет на кото. Действие «Утешения» немного ослабевает с каждым вечером, замечает Орито. Она уходит, как всегда, не попрощавшись. «Подождем, пока ее одарят, — чувствует она мысли женщин. — Подождем, пока ее живот станет большим, как скала, и тогда ей понадобимся мы, чтобы помочь скрести, приносить и таскать».
Вернувшись в келью, Орито находит разожженный очаг. Яиои.
Неприязнь Умегае и враждебность Кагеро побуждают ее отвергнуть Дом.
«Но доброта Яиои, — боится она, — примирит ее со здешней жизнью…»
…и приблизит тот день, когда храм Ширануи станет ее домом.
«Кто знает, — гадает она, — а вдруг Яиои всего лишь выполняет приказ Генму?»
Орито, в смятении и дрожа от ледяного воздуха, обтирается куском материи.
Она ложится на бок под одеяла, глядя на огненный сад.
Ветки хурмы провисают от спелых фруктов. Они светятся в сумерках.
Ресница в небе вырастает в цаплю; неуклюжая птица опускается…
У нее зеленые глаза и красное оперение; Орито боится ее неловкого клюва.
Цапля говорит, конечно же, на голландском: «Ты прекрасна».
Орито не желает поощрять цаплю, не желает и прогонять.
Она — во дворе Дома сестер: слышит, как стонет Яиои. Сухие листья летят, как летучие мыши; летучие мыши летят, как сухие листья.
«Как мне убежать? — вопрос вслух. — Ворота закрыты».
«С каких пор, — надсмехается лунно-серый кот, — кошкам нужны ключи?»
«Нет времени, — раздражение переполняет ее, — для загадок».
«Сначала убеди их, — говорит кот, — что ты здесь всем довольна».
«Почему, — спрашивает она, — я вообще должна убеждать их в этой лживой довольности?»
«Потому что только тогда, — отвечает кот, — они перестанут следить за тобой».
