Глава 13. ФЛАГОВАЯ ПЛОЩАДЬ НА ДЭДЗИМЕ
Утренняя поверка в последний день октября, 1799 г.
— Похоже, маленькое чудо, — Пиет Баерт смотрит на небо. — Дождь вытек…
— А я думал, хватит на сорок дней да сорок ночей, — говорит И во Ост.
— Тела сплыли по реке, — замечает Вибо Герритсзон. — Видал, как их собирали крюками с лодок.
— Господин Кобаяши? — Мельхиор ван Клиф повышает голос. — Господин Кобаяши?
Кобаяши поворачивается и смотрит на ван Клифа.
— У нас много дел до того, «Шенандоа» снимется с якоря: почему задержка?
— Наводнение снесло мосты в городе. Много опозданий сегодня.
— Тогда почему, — спрашивает Петер Фишер, — они не вышли из тюрьмы пораньше?
Но переводчик Кобаяши поворачивается к ним спиной и смотрит на Флаговую площадь. Сегодня она — место казни, и столько людей, собранных в одном месте, Якоб в Японии еще не видел. Голландцы стоят полукругом, спиной к флагштоку. Овал вычерчен на земле там, где будут обезглавлены воры, укравшие чайник. На противоположной от голландцев стороне, под навесом, возведена ступенчатая трибуна. На самом высоком, третьем уровне сидит мажордом Томине и дюжина высших чиновников из магистратуры. Средний заполнен другими почетными гостями из Нагасаки. На нижнем — все шестнадцать переводчиков разных рангов, исключая Кобаяши, он при исполнении служебных обязанностей, стоит рядом с Ворстенбосом. Огава Узаемон, с ним Якоб не виделся после встречи в бане, выглядит усталым. Три синтоистских священника в белых одеяниях и разукрашенных головных уборах проводят ритуал очищения, распевая молитвы и разбрасывая соль. Слева и справа стоят слуги, восемьдесят — девяносто переводчиков без ранга, грузчики — кули и дневные работники, довольные тем, что за счет времени, оплачиваемого Компанией, им покажут захватывающее зрелище, плюс охранники, досмотрщики, гребцы и плотники. Четыре человека в лохмотьях застыли в ожидании у тележки. Палач — самурай с ястребиными глазами, его помощник держит барабан. Доктор Маринус стоит в стороне с четырьмя семинаристами — мужчинами.
«Орито была лихорадкой, — Якоб напоминает себе. — Теперь лихорадка ушла».
— В Антверпене повешение — куда больший праздник, чем этот, — ворчит Баерт.
Капитан Лейси смотрит на флаг, размышляя о ветре и отливах.
Ворстенбос спрашивает: «Понадобятся ли нам буксиры, капитан?»
Лейси качает головой.
— Обойдемся парусами, если ветер не сменится.
Ван Клиф предупреждает:
— Капитаны буксиров все равно попытаются закинуть канаты, так что берегитесь.
— Этим пиратам придется менять много-много порезанных канатов, особенно, если…
У Сухопутных ворот толпа приходит в движение, гудит сильнее, расступается.
Преступников несут в больших веревочных сетках на шестах: четыре человека на каждого. Их приносят и вываливают в вычерченный овал, где освобождают из сеток. Младшему из этих двоих только шестнадцать или семнадцать лет; похоже, до ареста он был красавчиком. Его старший сообщник выглядит сломленным, его трясет. Из одежды на них только набедренные повязки, все остальное — короста засохшей крови, ссадин и шрамов. Несколько пальцев на руках и ногах размозжены, распухли и покрыты струпьями. Полицейский Косуги, суровый начальник сегодняшней кровавой церемонии, разворачивает свиток. Толпа затихает. Косуги зачитывает японский текст.
— Это обвинение, — сообщает Кобаяши голландцам, — и признание.
Закончив, полицейский Косуги уходит под навес, где кланяется мажордому Томине, который что-то ему говорит. Полицейский Косуги идет к Унико Ворстенбосу, чтобы передать послание мажордома. Кобаяши быстро и коротко переводит: «Голландский директор дарует прощение?»
Четыре или пять сотен глаз смотрят на Унико Ворстенбоса.
«Проявите милосердие, — молит де Зут в этот критический момент. — Милосердие».
— Спросите воров, — Ворстенбос инструктирует Кобаяши, — они знали, как карается их преступление?
Кобаяши адресует вопрос стоящей на коленях паре.
Старший вор не может говорить. Младший отвечает с вызовом: «Хай».
— Зачем я тогда буду мешать японскому правосудию? Ответ — нет.
Кобаяши передает вердикт полицейскому Косуги, который марширует назад к мажордому Томине. Когда оглашается ответ, толпа недовольно шумит. Молодой вор говорит что-то Ворстенбосу, и Кобаяши спрашивает:
— Хотите, чтобы я вам перевел?
— Скажите, что он говорит, — отвечает директор.
— Преступник говорит: «Пусть тебе вспоминается мое лицо всякий раз, когда ты будешь пить чай».
Ворстенбос складывает руки на груди.
— Скажите ему, что через двадцать минут я забуду его лицо навсегда. Через двадцать дней лишь несколько друзей будут помнить его. Через двадцать месяцев даже его мать с трудом вспомнит, как выглядел ее сын.
Кобаяши переводит, сурово смакуя каждое слово.
Ближние зрители слышат это и смотрят на голландцев с нарастающей злобой.
— Я перевожу, — Кобаяши убеждает Ворстенбоса, — очень правильно.
Полицейский Косуги и палач готовятся к исполнению приговора, пока Ворстенбос обращается к голландцам:
— Здесь есть люди, господа, которые надеются увидеть, что мы не переварим это блюдо справедливого возмездия. Я заклинаю вас лишить их этого удовольствия.
— Извините, — говорит Баерт, — не врубаюсь, о чем вы.
— Не блевани и не голоси, — объясняет Ари Грот, — перед Желтым Хозяином.
— Именно, Грот, — подтверждает Ворстенбос. — Мы — послы нашей цивилизации.
Старшему вору суждено умереть первым. На его голову надевается мешок. Он по-прежнему на коленях. Младшего отводят в сторону.
Барабанщик выбивает тревожную дробь: палач вынимает из ножен свой меч.
Под трясущейся жертвой земля темнеет от мочи.
Иво Ост, рядом с Якобом, рисует в пыли крест носком сапога.
Несколько собак на площади Эдо заливаются яростным лаем.
Герритсзон бормочет: «Вот и он, красавчик».
Меч палача поднят — яркий от полировки и темный от масла.
Якоб слышит гармонию, всегда присутствующую, но редко слышимую.
Барабанщик в четвертый или пятый раз выдает дробь.
Звук лезвия, со скрежетом вонзающегося в землю…
…и голова вора шлепается на песок, по-прежнему в мешке.
Кровь выплескивается из шеи с тонким, свистящим звуком.
Безголовое тело валится вперед и замирает, стоя на коленях, выблевывая кровь.
Герритсзон бормочет: «Браво, красавчик ты мой».
«Я пролился, как вода… — вспоминает Якоб, закрыв глаза, — …язык мой прильнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной».
— Семинаристы, — наставляет Маринус, — смотрите на аорту, яремную вену и позвоночник. И какой у венозной крови насыщенный сливовый цвет, в то же время артериальная кровь алая, как распустившийся гибискус. Они довольно заметно отличаются и по вкусу: у артериальной крови присутствует металлический резкий привкус, а у венозной — более фруктовый аромат.
— Ради Христа, доктор, — жалуется ван Клиф. — Это обязательно?
— Лучше такая польза, чем никакая — от подобного бесполезного варварского акта.
Якоб наблюдает за надменным Унико Ворстенбосом.
Петер Фишер презрительно фыркает:
— Охрана собственности Компании — «бесполезный варварский акт»? А если бы украли ваш драгоценный клавесин, доктор?
— Просто попрощался бы с ним. — Обезглавленное тело укладывают на тележку. — Кровь залила бы механизм, и прежнее звучание восстановить бы не удалось.
Понк Оувеханд спрашивает:
— Что будет с телами, доктор?
— Желчь соберут аптекари, а останки продадут желающим. Поскольку местные ученые испытывают трудности в изучении операций и анатомии…
Молодой вор, похоже, не желает надевать на голову мешок.
Его приводят к темному пятну, где обезглавили его сообщника.
Раздается первая дробь…
— Это редкое искусство, — Герритсзон объясняет непонятно кому, — рубить голову. Палач должен учитывать и вес приговоренного, и сезон, потому что летом жира на шее больше, чем в конце зимы, и влажная ли от дождя кожа, и нет ли…
Вторая барабанная дробь…
— Одному парижскому философу, — рассказывает доктор своим студентам, — вынесли смертный приговор во времена недавнего Террора…
Третья барабанная дробь…
— …и он решился на захватывающий эксперимент: договорился со своим помощником, что начнет моргать, когда почувствует сталь ножа гильотины…
Четвертая барабанная дробь…
— …и продолжит моргать, как долго сможет. Наблюдая за морганием, помощник смог бы измерить короткую жизнь отрубленной головы.
Купидо бормочет что-то на малайском языке, возможно, старается уберечься от дурного глаза.
Герритсзон оборачивается к нему и говорит: «Завязывай со своей чертовщиной, парень».
Якоб де Зут не может заставить себя увидеть такое еще раз.
Он изучает свою обувь и находит каплю засохшей крови на мыске.
Ветер дует с Флаговой площади: мягкий, словно подол кимоно.
— На этом, — говорит Ворстенбос, — мы, можно сказать, заканчиваем…
Часы «Альмело» в кабинете отбывающего директора только что отбили одиннадцать.
Ворстенбос откладывает в сторону последнюю бумагу, пододвигает к себе приказы о назначениях, обмакивает перо в чернильницу и подписывает первый документ.
— Да улыбнется вам фортуна на весь срок, который вы будете занимать этот пост, директор торговой фактории на Дэдзиме Мельхиор ван Клиф…
В бороде ван Клифа сверкает улыбка:
— Благодарю вас.
— …и напоследок, — Ворстенбос подписывает второй документ, — исполнительным заместителем директора становится Якоб де Зут. — Он меняет перо. — Подумать только, де Зут, в апреле вы были младшим клерком, направленным на Хальмахеру, в эту болотную дыру!
— Могильная яма, — Ван Клиф шумно выдыхает воздух. — Если спасешься от крокодилов, так лихорадка тебя доконает. Спасешься от лихорадки — ядовитый дротик оборвет твои дни. Вы обязаны господину Ворстенбосу не только своим светлым будущим, но и самой жизнью.
«А ты, вор, — думает Якоб, — обязан ему свободой».
— Моя признательность господину Ворстенбосу глубока и искренна.
— У нас есть время для короткого тоста. Филандер!
Входит Филандер с тремя бокалами вина на серебряном подносе.
Каждый берет по бокалу с длинной ножкой: кабинет наполняет хрустальный звон.
Пригубив вино, Ворстенбос передает ван Клифу ключи от складов «Роза», «Дуб» и «Колючка» и от сейфа, в котором хранится разрешение на торговлю, выданное почти сто пятьдесят лет тому назад великим сегуном. «За процветание Дэдзимы под вашим руководством, директор ван Клиф. Я оставляю вам активного и подающего надежды помощника. На следующий год я желаю вам обоим обойти меня в достижениях и выжать двадцать тысяч пикулей меди из наших скупых узкоглазых хозяев».
— Если это в человеческих силах, — заверяет его ван Клиф, — мы сделаем.
— Я буду молиться за ваше благополучное прибытие, — говорит Якоб.
— Благодарю вас. А теперь, раз уж власть передана… — Ворстенбос из кармана достает конверт и раскрывает документ. — Три главных чиновника на Дэдзиме должны подписать список экспортируемых товаров, на чем всегда настаивает губернатор ван Оверстратен. — Он пишет свое имя в первой графе в конце трехстраничного перечисления содержимого, которое принадлежит компании и погружено в трюм «Шенандоа», разделенного на три раздела: «Медь», «Камфора» и Прочее», с множеством подразделов со своими номерами, количеством и качеством.
Ван Клиф сразу подписывает список.
Якоб берет предложенную ручку и, следуя профессиональной привычке, пробегает взглядом по цифрам: этот документ — единственный из написанных утром, который подготовлен не им.
— Господин заместитель, — упрекает ван Клиф, — разумеется, у вас нет желания задерживать господина Ворстенбоса?
— Компания обязывает меня ничего не подписывать, не глядя.
Эта фраза, как замечает Якоб, встречается ледяным холодом.
— Солнце, — говорит ван Клиф, — все-таки выиграет битву за день, господин Ворстенбос.
— Это так, — Ворстенбос допивает вино. — Интересно, Кобаяши ли затеял весь этот фарс с казнью, но только его план в очередной раз не удался.
Якоб обнаруживает поразительную ошибку: «Всего меди на экспорт: 2600 пикулей».
Ван Клиф откашливается.
— Что-то не так, господин заместитель?
— Здесь в колонке «Всего» девятка очень уж похожа на двойку.
Ворстенбос заявляет:
— Итоговое число в порядке, де Зут.
— Но мы экспортируем девять тысяч шестьсот пикулей.
В легкомыслии ван Клифа слышится угроза.
— Просто подпишите бумагу, де Зут.
Якоб смотрит на ван Клифа, который сначала смотрит на Якоба, а потом поворачивается к Ворстенбосу.
— Только незнакомый с вашей репутацией честного человека может заподозрить такое и… — он пытается найти дипломатическое выражение, — …быть прощен за предположение, что семь тысяч пикулей меди исчезли из накладной по ошибке.
Лицом Ворстенбос теперь напоминает человека, решившего, что его сын больше никогда не выиграет у него в шахматы.
— Вы предполагали, — голос Якоба слегка дрожит, — украсть эту медь?
— «Украсть» — это к Сниткеру, мой мальчик. Вышеупомянутые пикули — мои, по праву принадлежащие мне дополнительные доходы.
— Но про «дополнительные доходы», — выпаливает сгоряча Якоб, — как раз и говорил Даниэль Сниткер!
— Ради благополучия вашей карьеры, не сравнивайте меня с этой причальной крысой.
— Я не сравниваю, — Якоб стучит пальцем по документу. — Вот что сравнивает.
— От трагической казни, увиденной нами этим утром, — говорит ван Клиф, — у вас помутился разум, господин де Зут. К счастью, господин Ворстенбос отходчив, так что извинитесь за свою горячность, распишитесь на документе, и давайте забудем это маленькое недоразумение.
Ворстенбос недоволен, но ничего не добавляет к сказанному ван Клифом.
Слабый солнечный свет пробивает бумажные панели окна кабинета.
«Разве де Зут из Домбурга, — думает Якоб, — продавал кому-нибудь свою совесть?»
От Мельхиора ван Клифа пахнет одеколоном и свиным жиром.
— Что же случилось, — говорит ван Клиф, — с «вашей глубокой и искренней признательностью господину Ворстенбосу», а?
Трупная муха тонет в его вине. Якоб рвет документ пополам…
…и еще раз — на четыре части. Его сердце стучит, как у убийцы после содеянного.
«Я буду слышать этот звук разрываемой бумаги, — знает Якоб, — до самой смерти».
Напольные часы отбивают время маленькими молоточками.
— Я воспринимал де Зута, — Ворстенбос обращается к ван Клифу, — здравомыслящим молодым человеком.
— Я воспринимал вас, — Якоб говорит Ворстенбосу, — образцом для подражания.
Ворстенбос берет приказ о назначении Якоба и рвет пополам…
…и еще раз — на четыре части.
— Я надеюсь, вам понравится жизнь на Дэдзиме, де Зут: другой вы и не увидите в ближайшие пять лет. Господин ван Клиф: кого вы берете себе в заместители — Фишера или Оувеханда?
— Выбор жалкий. Я бы не хотел ни того ни другого. Но пусть будет Фишер.
Из Парадного зала доносится голос Филандера:
— Извините, но хозяева все еще заняты.
— Избавьте меня от вашего присутствия, — говорит Ворстенбос Якобу, не глядя на него.
— Как только губернатор ван Оверстратен, — рассуждает Якоб вслух, — узнает о…
— Угрожаешь мне, ты, набожная зеландская говняная вошь, — отвечает спокойно Ворстенбос. — Если Сниткера только пощипали, то тебя разрубят на куски. Скажите мне, директор ван Клиф: каково наказание за подделывание письма от имени Его превосходительства генерал-губернатора голландской Ост-Индской компании?
Якоб ощущает внезапную слабость в ногах.
— Это зависит от причин и обстоятельств…
— А если это — сумасшедший клерк, который посылает поддельное письмо не к кому иному, как сегуну Японии, где угрожает эвакуацией Компании ключевого аванпоста, если не будут посланы двадцать тысяч пикулей меди в Нагасаки, меди, которую он предполагал продать сам: а зачем же еще ему заниматься подобным деянием?
— Двадцать лет тюрьмы, — отвечает ван Клиф, — будет самым мягким наказанием.
— Эту… — Якоб пристально смотрит на них, — …эту ловушку вы спланировали еще в июле?
— Надо всегда застраховаться от будущих разочарований. Я сказал вам — исчезните.
«Я вернусь в Европу, — прозревает Якоб, — не богаче, чем при отъезде».
Якоб открывает дверь кабинета и слышит голос Ворстенбоса: «Филандер!»
Малаец делает вид, что не подслушивал через замочную скважину.
— Хозяин?
— Приведи мне господина Фишера. У нас есть для него добрые вести.
— Я передам Фишеру! — кричит Якоб, обернувшись. — Почему бы ему не допить мое вино?
«Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, — Якоб изучает тридцать шестой псалом. — Ибо они, как трава, скоро будут подкошены, и, как зеленеющий злак, увянут. Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину…»
Солнечный свет наполняет комнату в Высоком доме.
Морские ворота закрыты до следующего торгового сезона.
Петер Фишер въедет в новое просторное жилье, положенное заместителю директора.
После пятнадцати недель стояния на якоре «Шенандоа» поднимет все паруса, ее моряки тоскуют по открытой воде и толстым кошелькам в Батавии.
«Не жалей себя, — думает Якоб. — Храни хотя бы свое достоинство».
Слышатся шаги поднимающегося по лестнице Ханзабуро. Якоб закрывает Псалтырь.
Даже Даниэль Сниткер в нетерпении ждет отплытия…
…по крайней мере, в тюрьме Батавии он насладится встречей с друзьями и женой.
Ханзабуро копошится в своей каморке за дверью.
«Орито предпочла заключение в монастыре… — шепчет его одиночество.
Птица на лавровом дереве выводит неторопливые трели.
…дэдзимской женитьбе с тобой». Шаги спускающегося по лестнице Ханзабуро.
Якоб беспокоится о своих письмах домой к Анне, сестре и дяде. Боится, что Ворстенбос отправит их прямиком в нужник «Шенандоа».
Ханзабуро ушел, осознает клерк, даже не попрощавшись.
Ложная весть о его позоре дойдет сначала до Батавии, а потом — до Роттердама.
«Восток, — скажет отец Анны, — показывает, какой у человека характер».
Якоб прикидывает, что весточку о нем она получит не раньше января 1801 года.
Каждый богатый, озабоченный похотью, прямой наследник своего отца в Роттердаме будет просить ее руки…
Якоб открывает Псалтырь, но слишком взволнован, чтобы читать Давидовы псалмы.
«Я честный человек, — думает он, — но посмотрите, к чему привела меня честность».
Выйти наружу — невыносимо. Оставаться здесь — невыносимо.
«Другие станут думать, что ты боишься показаться». Он надевает камзол.
Спустившись с лестницы, Якоб наступает на что-то скользкое, падает назад…
…и ударяется копчиком о край ступеньки. Он видит и чувствует по запаху, что поскользнулся на большой человеческой говняшке.
Длинная улица опустела, лишь два кули ухмыляются при виде рыжего иностранца и показывают рога, приставляя руки к голове, как делают французы, когда называют кого-то рогоносцем.
В воздухе роятся насекомые, рожденные влажной землей и осенним солнцем.
Ари Грот торопится к резиденции ван Клифа.
— Господин де 3. вызвал множество слухов своим отсутствием на проводах Ворстенбоса.
— Мы с ним уже попрощались, — Якоб неожиданно обнаруживает, что повар заступил ему дорогу — …раньше.
— Моя челюсть отпала вот досюда, — показывает Грот, — когда я услышал эту новость!
— Ваша челюсть, как я вижу, вернулась на прежнее место.
— Знач, будете отбывать свой срок в Высоком доме, а не там, заместителем. Как я понимаю, не сошлись во мнениях о роли заместителя директора, да — а?
Якобу некуда смотреть, кроме как на стены, ливневые канавы или лицо Ари Грота.
— Крысы говорят, вы не подписали ту липовую накладную? Дорогая привычка — честность. Преданность — это непросто. Говорил же я вам? Знаете, господин де 3., какой-нибудь парень посволочнее, поумнев за пару дружеских игр в картишки, мог бы поржать, знач, над незадачей соперника…
Ковыляя, проходит Сиако, неся тукана в клетке.
— …но я так считаю, пусть ржет Фишер, — бывалый повар прижимает ладонь к сердцу. — Все хорошо, что хорошо кончается, скажем так. Господин В. позволил мне вывезти весь груз за десять процентов: в прошлый год Сниткер хотел пятьдесят на пятьдесят за угол на «Октавии», еще тот хапуга. Зная теперь его судьбу, рад, что не ударили по рукам! Верная «Шенандоа»… — Грот мотает головой на Морские ворота… — уйдет с урожаем трех добрых лет, да — а. Директор В. даже дал мне двадцать процентов от продажи четырех гроссов статуэток Арита, да — а, за посреднические услуги.
Ведра золотаря покачиваются на шесте, испуская вонь.
— Интересно, как тщательно, — Грот раздумывает вслух, — их обыскивают?
— Четыре гросса статуэток, — Якоб цепляется за цифру. — Не два гросса?
— Сорок восемь дюжин, угу. На аукционе потянут на кругленькую сумму. А в чем вопрос?
— Да так. — «Ворстенбос врал, — понимает Якоб, — с самого начала». — Ну если я больше ничего не могу для вас сделать…
— Кстати, — говорит Грот, вытаскивая какой-то кулек из кармана, — это я могу…
Якоб узнает свой табачный кисет, который Орито отдала Уильяму Питту.
— …кое-что сделать для вас. Хорошая вещь… ваша, похоже?
— И вы предполагаете продать мне мой же табачный кисет?
— Просто возвращаю настоящему владельцу, господин де 3., какие деньги…
Якоб ждет, когда Грот назовет настоящую цену.
— …хотя, может, сейчас самое время, знач, чтобы напомнить, что умная головушка продала бы наши два последних ящика порошка Эномото раньше, чем позже. Китайские джонки вернутся назад, забитые ртутью, где б только они ее ни раздобыли, и, entre nous, Лейси и Ворстенбос пришлют тонну на следующий год, а когда рынок заполняется товаром, цена падает.
— Я не продам Эномото. Найдите другого покупателя. Любого другого.
— Клерк де Зут! — Петер Фишер марширует по Длинной улице от Задней аллеи. Лучится предвкушением возмездия. — Клерк де Зут. Что это?
— На голландском мы называем это «большой палец», — Якоб не может заставить себя добавить уважительное «господин заместитель».
— Да, я знаю, что «большой палец». Но что на моем большом пальце?
— Похоже… — Якоб чувствует, что Ари Грот исчез, — грязное пятно.
— Клерки и матросы обращаются ко мне, — Фишер возвышает голос, — «господин заместитель директора Фишер». Понятно?
«Два года такого, — вычисляет Якоб, — превратятся в пять лет, если он станет директором».
— Я очень хорошо понимаю, что вы говорите, господин заместитель директора Фишер.
На лице Фишера появляется триумфальная улыбка победителя.
— Пыль! Да. Пыль. Она на полках бухгалтерии. И я приказываю вам вычистить ее.
Якоб проглатывает слюну.
— Обычно, кто-то из слуг…
— Да, но я приказываю вам, — Фишер тычет в ребра Якоба грязным пальцем, — протереть полки сейчас же, потому что вам не нравятся рабы, слуги и прочие неравенства в статусе.
Овца, вырвавшаяся на свободу, бежит по Длинной улице.
«Он хочет, чтобы я его ударил», — думает Якоб.
— Я протру их позже.
— Вы каждый раз должны обращаться ко мне, как к господину заместителю директора Фишеру.
«И впереди годы такого», — думает Якоб.
— Я протру их позже, господин заместитель директора Фишер.
Они стоят и смотрят друг на друга; овца блеет и ссыт.
— Протрите полки сейчас же, клерк де Зут. Если вы не…
Якоб задыхается от злости, которую не может сдержать: он просто уходит.
— Директор ван Клиф, — кричит ему в спину Фишер, — и я поговорим о вашей наглости!
Иво Ост курит трубку, стоя в дверном проеме.
— Это будет длинная дорога на самое дно…
— Это моя подпись, — не унимается Фишер, — утверждает ваше жалованье!
Якоб поднимается на Сторожевую башню, надеясь, что не встретит никого на наблюдательной площадке.
Злость и жалость к себе торчат в горле, словно рыбьи кости.
«Эта просьба, хотя бы, — он поднимается на пустую площадку, — услышана».
«Шенандоа» в полумиле, в нагасакской бухте. Буксиры следуют в кильватере, как нежеланные гусята. Сужающиеся берега бухты, дождевые облака, набухшие ветром паруса несут корабль, словно он пробка, вылетающая из бутылочного горла.
«Теперь я понимаю, — думает Якоб, — почему Сторожевая башня в полном моем распоряжении».
«Шенандоа» дает пушечный залп, салютуя башням в устье бухты.
«Какой заключенный захочет смотреть, как захлопывается дверь его темницы?»
Клубы дыма от орудийных выстрелов «Шенандоа» разносит ветром…
…сами выстрелы возвращаются эхом, словно упавшая на клавесин крышка.
Дальнозоркий клерк снимает очки, чтобы лучше видеть.
Бордовое пятно на кормовой надстройке, несомненно, капитан Лейси…
…значит, оливковое — неподкупный Унико Ворстенбос. Якоб представляет себе, как его бывший покровитель использует «Расследование злоупотреблений», чтобы шантажировать чиновников Компании. «Монетный двор Компании, — Ворстенбос может быть очень убедителен, — нуждается в директоре с моими опытом и благоразумием».
На суше жители Нагасаки сидят на крышах, наблюдая за отплытием голландского корабля и мечтая о тех местах, куда он направляется. Якоб думает о своих друзьях и знакомых в Батавии, о коллегах в различных конторах, с которыми он познакомился, работая портовым клерком, об одноклассниках из Мидделбурга и друзьях детства в Домбурге. «Пока они бродят по миру в поисках своего пути и добросердечных жен, я проведу мой двадцать шестой, двадцать седьмой, двадцать восьмой, двадцать девятый и тридцатый год — мои лучшие годы — заключенным в умирающей фактории в компании никчемных людей, выброшенных сюда морем».
Внизу, невидимое глазу, открылось окно в доме заместителя директора.
— Поосторожнее с обивкой, — командует Фишер, — ты, осел…
Якоб смотрит в кисет в поисках хоть завалявшегося листочка табака, но он пуст.
— …или я использую твою говяную коричневую кожу на заплатки: сечешь?
Якоб представляет себе картину возвращения в Домбург: в пасторском доме — лишь незнакомые люди.
На Флаговой площади священники проводят церемонию очищения места казни.
— Если не платить церкви, — Кобаяши предупредил ван Клифа вчера, когда будущее Якоба сверкало серебром, если не золотом, — души воров не найдут покоя и станут демонами, а тогда ни один японец не ступит на Дэдзиму.
Крючкоклювые чайки затеяли дуэль над рыбацкой лодкой, собирающей сети.
Проходит время, и, когда Якоб вновь смотрит на бухту, бушприт «Шенандоа» исчезает за горой…
За ним следует бак, потом — три мачты…
…и бутылочное горло бухты опять голубое и чистое, как на третий день Сотворения.
Звучный голос женщины выдергивает Якоба из полудремы. Она где-то близко, и голос ее сердит или напуган, а может, в нем звучит и то и другое. Любопытствуя, он ищет взглядом источник шума. На Флаговой площади священники все еще отпевают убитых.
Сухопутные ворота открыты для водоноса с быком, покидающих Дэдзиму.
За воротами Орито Аибагава о чем-то спорит с охранниками.
Смотровая площадка клонится набок: Якоб понимает, что лежит на полу, где она увидеть его не может.
Она размахивает деревянной дощечкой — пропуском и указывает на Короткую улицу.
Охранник подозрительно изучает ее пропуск; она оглядывается.
Быка с висящими по бокам пустыми бочками ведут по Голландскому мосту.
«Она была лихорадкой, — Якоб прячется под веками. — Лихорадка ушла».
Он открывает глаза. Капитан охраны проверяет ее пропуск.
«Может, она здесь, — спрашивает он себя, — чтобы укрыться от Эномото?»
Его предложение о женитьбе возвращается к нему, как восставший голем.
«Я очень хочу ее, да, — боится он, — лишь когда знаю, что никогда не смогу быть с ней».
Водонос похлопывает прутом по бокам быка.
«Она может прийти сюда, — Якоб пытается успокоить себя, — просто с тем, чтобы попасть в больницу».
Он замечает непорядок в ее облике: одна сандалия, обычно аккуратно причесанные волосы спутаны.
«А где другие ученики? Почему охрана не пускает ее?»
Капитан резким голосом задает Орито вопросы.
Орито отвечает нервно, ее отчаяние нарастает: это не обычный визит.
«Действуй! — командует Якоб себе. — Покажи охранникам, что ее ждут, приведи доктора Маринуса, приведи переводчика: ты еще можешь качнуть весы в свою сторону».
Три священника медленно кружат у окровавленного клочка земли.
«Нужен ей не ты, — шепчет Гордость. — Она пытается избежать отправки в монастырь».
На расстоянии тридцати футов капитан вертит в руках пропуск Орито, который определенно не производит на него впечатления.
А будь это Герти, жаждущая сочувствия, ищущая убежище в Зеландии?
В громкой череде капитанских слов Якоб слышит знакомое имя: Эномото.
На площади Эдо появляется фигура с бритой головой, одетая в рясу небесно-голубого цвета.
Этот человек замечает Орито, оборачивается и кого-то зовет, показывая знаками: «Мол, скорее!»
Появляется паланкин серого цвета с восемью носильщиками, что говорит о знатности и богатстве хозяина.
У Якоба ощущение, будто он попал в театр, и как раз к развязке пьесы.
«Я люблю ее», — приходит мысль, простая, как солнечный свет.
Якоб слетает по лестнице, стукнувшись голенью об угловую стойку перил.
Прихрамывает первые шесть или восемь шагов, бежит через Флаговую площадь.
Все происходит слишком медленно, и слишком быстро, и одновременно.
Якоб отталкивает изумленного священника и добегает до Сухопутных ворот, когда они закрываются.
Капитан выставляет свою пику, предупреждая его не делать еще одного шага.
Зазор между створками ворот сужается с каждым мгновением.
Якоб видит спину Орито, которую уводят по Голландскому мосту.
Якоб открывает рот, чтобы выкрикнуть ее имя…
…но ворота с грохотом захлопываются.
Хорошо смазанный запор вдвигается в гнездо.
