Глава 9. АПАРТАМЕНТЫ КЛЕРКА ДЕ ЗУТА В ВЫСОКОМ ДОМЕ
Утро воскресенья 15 сентября 1799 г.
Якоб достает семейный Псалтырь де Зутов из-под половиц и встает на колени в углу, где молится каждый вечер. Прижавшись ноздрей к тоненькой щелочке между корешковой частью книги и переплетом, Якоб вдыхает влажный запах пасторского дома в Домбурге. Запах этот вызывает воспоминания о воскресных днях, когда прихожане, сгибаясь под холодным январским ветром, пробирались по мощеным улицам города к церкви, о пасхальных воскресеньях, когда солнце согревало бледные спины мальчиков, бесцельно слоняющихся у залива, об осенних воскресеньях, когда звонарь поднимался на церковную колокольню в пришедший из моря туман, чтобы позвонить в колокол, о воскресеньях короткого лета Зеландии, когда прибывали новые шляпы от модисток Мидделбурга, и о том Троицыном дне, когда Якоб озвучил дяде следующую мысль: если один человек может быть и пастором де Зутом из Домбурга, и моим с Герти дядей, и братом матери, то Бог, Его Сын и Святой Дух точно неделимая Троица. Наградой ему стал поцелуй в лоб: единственный за все время, бессловесный, уважительный.
«Пусть они все будут там, — молится тоскующий по дому путешественник, — когда я вернусь».
Компания лояльна голландской реформистской церкви, но не уделяет почти никакого внимания вероисповеданиям ее работников. На Дэдзиме директор Ворстенбос, его помощник ван Клиф, Иво Ост, Грот и Герритсзон заявляют о своей принадлежности к голландской реформистской вере, но при этом японцы вряд ли бы потерпели любые массовые религиозные собрания. Капитан Лейси — последователь епископальной церкви; Понк Оувеханд — лютеранин; а католицизм представлен Пиетом Баертом и Коном Туоми. Последний признался Якобу, что каждое воскресенье устраивает несвятое подобие святой мессы и ужасно боится смерти без присутствия священника. Доктор Маринус упоминает Высшего Создателя тем же тоном, каким рассуждал бы о Вольтере, Дидро, Гершеле и некоторых шотландских врачах: преклоняясь, но не обожествляя.
«А какому Богу, — спрашивает себя Якоб, — поклоняется японская акушерка?»
Якоб обращается к Псалму 92, известному как «Штормовой Псалом».
«Возвышают реки, Господи, — читает он, — возвышают реки голос свой…»
Зеландец видит реку Вестерсхельдт между Флиссингеном и Брескенсом.
«…возвышают реки волны свои.
Но паче шума вод многих…»
Библейские штормы для Якоба кажутся штормами Северных морей, где тонет даже солнце.
«…сильных волн морских, силен в вышних Господь».
Якоб думает о руках Анны, ее теплых руках, ее живых руках.
Он ощупывает пулю в переплете и обращается к Псалму 150:
«Хвалите Его со звуком трубным, хвалите Его на Псалтири и арфе».
Тонкие пальцы арфистки и раскосые глаза — это госпожа Аибагава.
«Хвалите Его с тимпаном и танцами».
У танцовщицы царя Давида — обожженная щека…
Переводчик Мотоги — у него глубоко посаженные глаза — ожидает под навесом у здания Гильдии и замечает Якоба и Ханзабуро, лишь когда приглашенный клерк становится прямо перед ним.
— A — а! Де Зут-сан… Такой срочный вызов, мы опасаемся, обещает много проблем.
— Для меня это честь, — Якоб кланяется в ответ, — а не проблема, господин Мотоги…
Кули роняет корзину камфоры и получает пинок от купца.
— …и господин Ворстенбос освободил меня на все утро, если понадобится.
Мотоги проводит его в здание, и мужчины снимают обувь.
Затем Якоб ступает на пол, поднятый от земли на уровень колена, и проходит в просторное помещение Гильдии, где раньше не бывал. За столами, поставленными словно в школе, сидят шестеро: переводчики Исохачи и Кобаяши — первого ранга, с изрытым оспой лицом Наразаке и харизматичный, подвижный Намура — второго ранга; Гото — третьего ранга, который также и писец; и мужчина с внимательными задумчивыми глазами, представленный как Маено, врач, который благодарит Якоба за возможность присутствия, «чтобы подлечить больной голландский». Ханзабуро садится в угол и притворяется слушающим. Со своей стороны, Кобаяши прилагает все силы, чтобы показать, что хочет поскорее позабыть об инциденте с веерами из павлиньих перьев, и торжественно представляет Якоба: «Господин клерк де Зут из Зеландии» и «Человек глубоких знаний».
Человек глубоких знаний отвергает почести, и его скромность вознаграждается аплодисментами.
Мотоги объясняет, что по ходу работы переводчики встречаются со словами, которые неясны им, и Якоб приглашен, чтобы просветить их. Доктор Маринус часто ведет подобные неофициальные уроки, но сегодня он занят и сказал, что клерк де Зут достойно его заменит.
У каждого переводчика есть список слов, с которыми они не смогли справиться общими усилиями. Мотоги зачитывает их, одно за другим, и Якоб старается объяснить, как может: примерами, жестами, синонимами. Группа обсуждает подходящее японское слово, иногда проверяя предложенный вариант на Якобе, пока все не остаются довольны результатом. Простые слова: «запекшийся», «полнота» или «селитра», не задерживают их надолго. Более абстрактные термины: «сравнение», «выдумка» или «фокусировка» требуют уточнений. Понятия, не имеющие японского эквивалента, вроде «личная жизнь», «ипохондрик» или глагол «заслужить», занимают десять-пятнадцать минут, как и слова и словосочетания, требующие специальных знаний: «ганзейские», «нервные окончания» или «сослагательное наклонение». Там, где голландцы сказали бы: «Я не понимаю», переводчики, замечает Якоб, опускают глаза, чтобы учитель не просто объяснил, но также и проверил правильность понимания.
Два часа проходят со скоростью одного, но выматывают Якоба так, будто он работал четыре, и он благодарен за зеленый чай и короткий перерыв. Ханзабуро незаметно исчезает безо всякого объяснения. Во время второй половины занятия Наразаке спрашивает, чем «он уехал в Эдо» отличается от «он ездил в Эдо». Доктор Маено хочет знать, в каких случаях надо использовать поговорку: «Мне от этого ни холодно ни жарко», а Намура спрашивает о разнице между «если увижу» и «если увидел». Якоб радостно вспоминает о своих скучных часах, проведенных в изучении школьной грамоты. Последняя серия вопросов этого утра исходит от переводчика Кобаяши:
— Пожалуйста, может клерк де Зут объяснить это слово: «реперкуссия».
Якоб отвечает:
— Последствия, результат действия. Реперкуссией излишней траты денег будет бедность. Если я ем слишком много, то реперкуссией будет… — руки «рисуют» огромный живот, — …жир.
Кобаяши спрашивает, что означает «средь бела дня». «Каждое слово я понимаю, но значение неясно. Можем ли мы сказать: «Я пошел в гости к господину Танаке средь бела дня»? Я думаю, нет, вероятно…»
Якоб упоминает о криминальном подтексте. «Особенно, когда у злодея — это плохой человек — нет ни стыда, ни страха быть пойманным. «Моего хорошего друга господина Мотоги ограбили средь бела дня».
— Чайник господина Ворстенбоса, — спрашивает Кобаяши, — украли средь бела дня?
— Подходящий пример, — соглашается Якоб, радуясь, что директор его не слышит.
Переводчики обсуждают различные японские эквиваленты, пока не сходятся на одном.
— Возможно, следующее слово, — продолжает Кобаяши, — простое: «бессильный».
— «Бессильный» — противоположность «сильному» или «мощному». То же самое, что «слабый».
— Лев, — предлагает доктор Маено, — сильный, а мышь бессильная.
Кобаяши кивает головой и смотрит на свой лист.
— Далее: «счастливое неведение».
— Отсутствие сведений о каком-то несчастье. Пока человек об этом не знает, он счастлив и весел, всем доволен. Но, узнав, становится несчастным.
— «Счастливое неведение» мужа, — предлагает Хори, — когда жена любит другого.
— Да, господин Хори, — Якоб улыбается и вытягивает затекшие ноги.
— Последнее словосочетание, — говорит Кобаяши, — это из книги законов: «недостаток убедительных доказательств».
Прежде, чем голландец открывает рот, угрюмый полицейский Косуги появляется в дверях. За ним тащится взволнованный Ханзабуро. Косуги извиняется за вторжение и начинает что-то сухо говорить. Беспокойство Якоба нарастает, потому что Косуги упоминает имена его и Ханзабуро. В какой-то момент переводчики дружно ахают и смотрят на озадаченного голландца. Слово «вор» — доробо — использовалось несколько раз. Мотоги уточняет у полицейского подробности и сообщает: — Господин де Зут, полицейский Косуги принес плохую весть. Воры наведались в Высокий дом.
— Что? — срывается с губ Якоба. — Когда? Как они залезли ко мне? Зачем?
— Ваш домашний переводчик, — добавляет Мотоги, — говорит, что «в этот час».
— Что они украли? — Якоб поворачивается к Ханзабуро, который очень волнуется от того, что обвинить могут его. — Что там можно украсть?
Лестница в Высоком доме выглядит не такой темной, как обычно: дверь в комнату Якоба сбита с петель, а внутри он видит, что и его заветный сундук тоже пострадал. Дырки насквозь с шести сторон показывают, что воры искали секретные отделения. Расстроенный видом разбросанных по полу, бесценных для него книг и альбомов для рисования, он сразу начинает их собирать. Переводчик Гото помогает ему в этом и спрашивает: «Какие-то книги пропали?»
— Точно сказать не смогу, — отвечает Якоб, — пока не соберу их все…
…но, похоже, ничего не украдено, и его драгоценный словарь истоптан ногами, но на месте.
«Но я не могу проверить Псалтырь, — думает Якоб, — пока не останусь один».
Непохоже, что это случится в скором будущем.
Он расставляет по местам свои немногочисленные пожитки, и в это время по лестнице поднимаются Ворстенбос, ван Клиф и Петер Фишер, и теперь в его комнате находится более десяти человек.
— Сначала мой чайник, — возмущается директор, — теперь этот новый скандал!
— Мы постараемся со всеми усилиями, — обещает Кобаяши, — найти воров.
Петер Фишер спрашивает Якоба: «Где был домашний переводчик во время ограбления?»
Переводчик Мотоги адресует вопрос Ханзабуро, и тот застенчиво отвечает. «Он идет на сушу на один час, — переводит Мотоги, — навестить очень больную мать».
Фишер насмешливо ржет.
— Я знаю, с кого я бы начал расследование.
Ван Клиф спрашивает: «Что взяли воры, господин де Зут?»
— К счастью, мой оставшийся ртутный порошок, а возможно, они охотились за ним, под тройным замком на складе «Дуб». Мои карманные часы со мной, как и, благодарение небесам, мои очки, и, похоже на первый взгляд, что…
— Во имя Бога. — Ворстенбос поворачивается к Кобаяши. — Разве нас недостаточно грабит ваше правительство в ходе обычных торгов, без этих повторяющихся актов хищения имущества у частных лиц и собственности Компании? Жду вас в Длинной комнате через час, где я продиктую официальное письмо — жалобу в магистратуру, в котором будет представлен полный список вещей, украденных ворами…
— Готово, — Кон Туоми заканчивает установку двери, перемежая голландские слова ирландско — английскими. — Теперь им придется проломить стену, чтобы попасть внутрь.
Якоб подметает опилки. «Не проломят».
Плотник проверяет стуком дверную раму.
— Ваш сундук я починю завтра. Будет как новый. Это безобразие — средь бела дня, ведь, да?
— Зато у меня руки-ноги целы, — Якобу очень тревожно из-за Псалтыря.
«Если книги нет, — боится он, — воры тут же начнут меня шантажировать».
— Вот и все, — Туоми оборачивает инструменты промасленной тряпкой. — До ужина.
Как только ирландец выходит на лестницу, Якоб закрывает дверь на запор, передвигает кровать на несколько дюймов…
«Может, Грот заказал этот взлом, — раздумывает Якоб, — как месть за женьшень?»
Якоб поднимает половые доски, ложится и сует в щель руку, чтобы нащупать завернутую в парусину книгу…
Его пальцы находят Псалтырь, и он облегченно выдыхает. «Благоволит Господь к уповающим на милость Его».
Он сдвигает половицы на прежнее место и садится на кровать. Он — в безопасности, Огава — в безопасности. «Тогда что же, — размышляет он, — не так?» Якоб чувствует, что не видит чего-то очень важного. Как с отчетом, в котором все сходится, хотя я знаю, что есть приписки или ошибка».
С Флаговой площади доносится стук молотков. Плотники припозднились.
«Спрятано на самом виду, — думает Якоб. — Средь бела дня». — Осознание бьет, словно обухом: вопросы Кобаяши были закодированной похвальбой. Взлом — посланием. Оно гласило: реперкуссия — за вмешательство в мои дела, о которых ты находишься в «счастливом неведении» — происходит сейчас, «средь бела дня». Ты «бессилен» ответить чем-нибудь, потому что нет абсолютно никаких «убедительных доказательств». Кобаяши заявляет о своей причастности к ограблению и в то же время находится вне подозрений: как взломщик может быть вместе с жертвой в то же самое время на месте взлома? Если Якоб объявит о кодовых словах, его примут за сумасшедшего.
Дневная жара спадает, грохот молотков плотников уходит, Якоба мутит.
«Он хочет отомстить, да, — догадывается Якоб, — но злыдню при этом нужен и трофей».
Кроме Псалтыря, что еще, критически важного, могли у него украсть?
Температура воздуха начинает подниматься; шум нарастает; у Якоба стучит в голове.
«Самые новые рисунки в моем последнем альбоме, — понимает он, — который под подушкой…»
Дрожа, он откидывает подушку, хватает альбом, роняет его, развязывает тесемки, пролистывает к последнему рисунку, и у него перехватывает дыхание: рваные края вырванного листа с рисунками лица, рук и глаз госпожи Аибагавы, и где-то невдалеке Кобаяши получает безмерное наслаждение, оценивая сходство оригинала и изображения.
При закрытых глазах эта картина становится еще более ясной и отчетливой.
«Пусть такого не будет», — молится Якоб, но его молитва остается без ответа.
Внизу открывается дверь. Медленные шаги поднимаются по лестнице.
Удивительный факт — Маринус сам идет к нему — добавляет неприятных ощущений к его и без того безутешному горю. «А если у нее отберут разрешение учиться на Дэдзиме?» Трость стучит по двери.
— Домбуржец!
— Сегодня у меня побывало слишком много незваных гостей, доктор.
— Открой дверь сейчас же, деревенский простофиля.
Якоб понимает, что открыть дверь — наименьшее зло.
— Пришли позлорадствовать, да?
Маринус обводит взглядом комнату клерка, подходит к окну, разглядывает Длинную улицу и сад внизу через стеклянно-бумажное окно. Он распускает и вновь собирает в пучок поблескивающие седые волосы.
— Что взяли?
— Ничего… — он вспоминает о словах Ворстенбоса. — Ничего ценного.
— В случае взлома… — Маринус откашливается, — я предписываю курс бильярда.
— Чего мне сегодня меньше всего хочется, доктор, — восклицает Якоб, — так это играть в бильярд.
Шар Якоба катится по столу, отскакивает от обитого мягким сукном борта и останавливается в двух дюймах от него, на ширину ладони ближе, чем шар Маринуса.
— Ваш первый удар, доктор. До скольких мы будем играть?
— Хеммей и я обычно играли до пятисот одного.
Илатту выжимает лимоны в матовые стаканы. Воздух пропитывается их ароматом.
Легкий ветерок продувает бильярдную в Садовом доме.
Маринус сосредотачивается на первом ударе…
«С чего такая внезапная и подчеркнутая доброжелательность?» — не перестает удивляться Якоб.
…но удар доктора неточен, и вместо битка Якоба он попадает по прицельному шару.
Якоб с легкостью отправляет в лузу и его шар, и прицельный.
— Мне вести счет?
— Вы же бухгалтер. Илатту, ты свободен до конца дня.
Илатту благодарит Маринуса и уходит, а клерк отправляет в лузы шар за шаром, быстро доведя счет до пятидесяти. Приглушенные удары бильярдных шаров успокаивают его натянутые нервы. «Известие об ограблении, — наполовину убедил он себя, — потрясло меня до глубины души, лишило здравого смысла: рисунок иностранцем госпожи Аибагавы не является наказуемым деянием, даже здесь. Она же позировала мне тайком». Доведя свой счет до шестидесяти, Якоб позволяет себе промахнуться, уступая место у стола Маринусу. «И страница рисунков, — размышляет клерк, — не является «убедительным доказательством» моей влюбленности в эту женщину».
Доктор, как, к своему удивлению, выясняет Якоб, в бильярде дилетант.
«И не «влюбленности», — поправляет он себя, — более точное определение моего состояния…»
— Время, должно быть, течет здесь очень долго, доктор, после того, как корабль уходит в Батавию?
— Для большинства — да. Люди ищут утешения в гроге, в трубке, в интригах, в ненависти к нашим хозяевам и в сексе. А по мне… — он не попадает по «легкому» шару, — …я предпочитаю компанию ботаники, моих исследований, преподавания и, конечно же, клавесина.
Якоб мелит кий.
— Как сонаты Скарлатти?
Маринус садится на обшитую материей лавку.
— Ждете благодарностей, да?
— Как можно, доктор. Мне сказали, что вы — член местной академии наук.
— Ширандо? Правительство не покровительствует ей. В Эдо правят «патриоты», не доверяющие ничему иностранному, так что официально мы — просто частное учебное заведение. Неофициально мы — биржа для рангакуша — исследователей европейских наук и искусств, где происходит обмен идеями. Оцуки Монзуро, директор, пользуется определенным влиянием в магистратуре, и этого хватает, чтобы мне каждый месяц приходили приглашения.
— А доктор Аибагава… — Якоб дальним ударом кладет в лузу прицельный шар, — …тоже член Академии?
Маринус внимательно разглядывает молодого оппонента.
— Спрашиваю просто из любопытства, доктор.
— Доктор Аибагава еще и блестящий астроном, он появляется в академии, когда позволяет здоровье. Он является фактически первым японцем, увидевшим новую планету Гершеля в телескоп, привезенный сюда за бешеные деньги. Мы с ним, если на то пошло, обсуждаем больше оптику, чем медицину.
Якоб возвращает прицельный шар к болкерной линии, думая о том, как не допустить перемены предмета разговора.
— После того, как умерли его жена и сыновья, — продолжает доктор, — Аибагава женился на молодой женщине, вдове, и хотел, чтобы ее сын стал специалистом по голландской медицине и продолжил практику Аибагавы. Но он не оправдал возлагавшихся на него надежд.
— А госпоже Аибагаве, — де Зут готовится к сложному удару, — тоже разрешается приходить в Ширандо?
— Есть законы, которые составлены против нас: ваши ухаживания результата не дадут.
— Законы. — После удара Якоба шар трепыхается в сетке лузы. — Законы, запрещающие дочери врача выходить замуж за иностранца?
— Не конституционные законы. Я говорю о настоящих законах: законах non si fa.
— Значит… госпожа Аибагава не посещает Ширандо?
— На самом деле, она внесена в реестр академии. Но я все время пытаюсь объяснить вам… — Маринус загоняет в лузу прицельный шар, но его биток не откатывается достаточно далеко назад. — Такие женщины, как она, не становятся дэдзимскими женами. Даже если бы она и решилась разделить вашу нежность, какими будут ее шансы на замужество после того, как ее облапает рыжеволосый дьявол? Если вы влюбились в нее понастоящему, выражайте свою привязанность, избегая ее.
«Он прав», — думает Якоб и спрашивает:
— Могу ли я сопроводить вас в Ширандо?
— Естественно, нет, — Маринус пытается загнать одним ударом биток и шар Якоба, но терпит неудачу.
«Есть границы и у этого неожиданного примирения», — понимает Якоб.
— Вы не ученый, — объясняет доктор. — И я вам не сводник.
— Разве ж это честно: ругать одних за то, что они бабники, курильщики и пьяницы, — Якоб загоняет в лузу биток Маринуса, — и в то же время отказывать в помощи тому, кто пытается самосовершенствоваться?
— Я не состою в Обществе улучшения общественных нравов. Наслаждаюсь теми привилегиями, которые заслужил.
Купило или Филандер музицирует на виоле да гамба.
Козы и пес затеяли битву блеяния и лая.
— Вы упомянули, что вы и господин Хеммей, — Якоб промахивается, — играли на выигрыш.
— Никогда не предлагайте азартную игру, — доктор переходит на шутливый шепот, — в день отдыха.
— Если я первым наберу пятьсот одно очко, вы возьмете меня в Ширандо.
Маринус прицеливается, смотрит скептически.
— А какой мой выигрыш?
«Он не отвергает идею, — отмечает Якоб, — не отвергает с ходу».
— Назовите сами.
— Шесть часов работы в моем саду. Ну а теперь передайте мне подставку для кия.
— По поводу всех ваших будущих намерений и целей, — Маринус тщательно готовится к следующему удару. — Моя сознательная жизнь началась промокшим насквозь дождем летом 1757 года на чердаке в Харлеме: я тогда был шестилетним мальчиком, принесенным к вратам смерти свирепой лихорадкой, выкосившей мою семью торговцев тканями.
«И у него та же история», — думает Якоб.
— Мне очень-очень жаль, доктор. Я не мог предположить…
— Мир — юдоль слез. Меня передавали по цепочке родственников, как ломаный пеннинг, и каждому из них хотелось откусить кусок наследства, которое в действительности уже заграбастали кредиторы. Болезнь превратила меня, — он хлопает себя по бедру поврежденной ноги, — в ненужную обузу, не сулящую прибыли. Последний из родственников, двоюродный дедушка по имени Корнелис, сказал мне, что у меня один глаз от дьявола, а другой — косой, и отвез в Лейден, где бросил на ступеньках, поднимающихся со стороны канала к Двери какого-то дома. Сказал, что моя «вроде-как — тетя» Лидевийде возьмет меня к себе, и крысой исчез в подворотне. Не оставалось ничего другого, как постучать в Дверь. Никто не ответил. Ковылять куда-то в поисках дедушки Корнелиса не имело смысла, и потому я просто остался ждать у двери…
Следующим ударом Маринус промахивается и по прицельному шару и по битку Якоба.
— …пока дружелюбный полицейский не пригрозил… — Маринус выпивает лимонный сок, — …что заберет меня за бродяжничество. Я, конечно, пытался убедить его, что я не бродяга, но лохмотья, в которые одел меня дедушка, говорили об обратном, и он мне, разумеется, не верил. Я ходил взад-вперед по Рапенбургу, чтобы не замерзнуть, — Маринус смотрит в сторону китайской фактории на берегу бухты. — День выдался, серый, однообразный, утомительный, еле полз, и уже вышли на работу продавцы каштанов, и уличные беспризорники хищно следили за мной, чувствуя добычу, и на другой стороне канала клены разбрасывали листья, словно женщины рвали письма… Вы будете бить или нет, Домбуржец?
Якобу удается редкий дуплет: двенадцать очков.
— Вернулся к дому: огни по-прежнему потушены. Я постучал в дверь, взывая ко всем богам, имена которых знал, и старая служанка старой девы открыла мне дверь, ругаясь, что я получил бы от ворот поворот безо всяких церемоний, если б она была хозяйкой, потому что опоздание в ее правилах значится грехом, но раз уж хозяйка не против, то Клас встретится со мной в саду, только входить мне надо через другую дверь, для уличных торговцев. Она захлопнула дверь. Я спустился вниз, постучал, и появилась та же злобная церберша, увидела палку, на которую я опирался, и провела меня тусклым коридором к чудесному саду. Бейте, или мы тут останемся до полуночи.
Якоб отправляет в лузы оба битка, свой и доктора, и ставит прицельный шар.
— Из-за лилий вышел старый садовник и попросил показать ему руки. Озадаченный, спросил, работал ли я хоть один день садовником. Нет, ответил я. «Тогда пусть сад решит», — сказал Клас-Садовник, а потом умолк практически на весь долгий — долгий день. Мы смешивали грабовые листья с навозом, насыпали опилки вокруг роз, сгребали упавшие листья в небольшой яблочной рощице… впервые за долгое время я радовался жизни. Мы разожгли костер из собранных листьев и испекли картошку. Зарянка села на мою лопату — надо же, на мою лопату — и запела, — Маринус имитирует пение зарянки «чк-чк-чк». — Уже темнело, когда появилась женщина в строгом платье и с короткими белыми волосами. «Меня зовут, — объявила она, — Лидевийде Мостарт, а кто ты — для меня загадка». Она только что узнала, видите ли, что мальчик, которого наняли в помощники ее садовнику, сломал ногу, а потому не пришел. Тогда я объяснил, кто я, и рассказал о дедушке Корнелисе…
Набрав сто пятьдесят очков, Якоб промахивается и уступает место у стола Маринусу.
В саду раб Сиако собирает тлей с листьев салата.
Маринус высовывается из окна и что-то говорит ему на малайском. Сиако отвечает, и довольный Маринус возвращается к игре. «Моя мать, как выяснилось, приходилась троюродной сестрой Лидевийде Мостарт, с которой она ни разу не встречалась. Абигайл, старая служанка, фыркала, пыхтела и жаловалась, глядя на мои лохмотья, ворчала, что лучше бы взяли кого угодно в качестве нового помощника Класа. Но Клас сказал, что у меня есть задатки садовника, и удалился к сараю. Я попросил фрау Мостарт оставить меня в помощниках Класа. Она ответила, что она «фройляйн», не «фрау» для большинства людей, а мне — «тетя», и повела в дом, чтобы познакомить с Элизабет. Я съел укропный суп и ответил на все их вопросы, а наутро они сказали мне, что я могу жить с ними, сколько захочу. Мою старую одежду принесли в жертву богу камина».
Цикады стрекочут в соснах. Звуки, как от скворчащего на сковородке жира.
Маринус упускает возможность попасть в боковую лузу и по ошибке загоняет в нее свой биток.
— Невезуха, — сочувствует Якоб, приплюсовывая себе очки за ошибочный удар.
— В игре, где требуются навыки, такого понятия нет. Ну, библиофилы — не такая уж редкость в Лейдене, но библиофилы, которые набираются мудрости от чтения, редки везде. Тети Лидевийде и Элизабет относились к таким: впитывающие знания ненасытные пожирательницы печатного слова. Лидевийде в свое время выступала на сцене, в Вене и Неаполе, таких, как Элизабет, принято называть «blauw-stocking», и их дом был книжной сокровищницей. Я получил ключи от этого рая. Лидевийде к тому же учила меня играть на клавесине, Элизабет — французскому и шведскому, родному языку ее матери; а Клас-Садовник стал моим первым учителем ботаники, неграмотным, но с широчайшими знаниями. Более того, круг друзей моих тетушек включал некоторых свободомыслящих ученых Лейдена, что пришлось очень кстати. Мне открылся прямой путь к просвещению. Я по сей день благословляю дедушку Корнелиса за то, что оставил меня у того дома.
Якоб последовательно отправляет в лузы биток Маринуса и еще три или четыре шара.
Семечко одуванчика приземляется на зеленое сукно бильярдного стола.
— Genus Taraxacum, — Маринус снимает семечко со стола и выпускает в окно. — Семейство Asteraceae. Но эрудиция сама по себе не набьет ни желудок, ни кошелек, и мои тетушки жили скудно, потому что ежегодный доход оставлял желать лучшего. И они решили, что, повзрослев, я начну изучать медицину, чтобы располагать средствами для поддержания моих научных изысканий.
Я победил в конкурсе на место в медицинской школе Упсалы, в Швеции. Мой выбор, естественно, определял не случай: многие недели моего отрочества я провел, штудируя «Виды растений» и «Систему природы», и, едва прибыв в Упсалу, я стал учеником знаменитого профессора Линнея.
— Мой дядя говорит, — Якоб смахивает с себя муху, — что он был одним из самых великих людей их поколения.
— Великие люди — очень сложные натуры. Это правда, что классификация Линнея лежит в основе ботаники, но он при этом утверждал, что ласточки впадают в спячку на дне озер, двенадцатифутовые гиганты расхаживают по Патагонии, а у всех готтентотов — одно яичко. У них — два. Я видел. «Deus creavit, — гласил его девиз, — Linnaeus disposuit», а все, кто думал не так, были еретиками, чью карьеру должно растоптать. И все равно он повлиял на мою судьбу, посоветовав стать профессором, уехав на Восток в качестве его «апостола», а там описать флору Индии и попытаться попасть в Японию.
— Вам скоро исполнится пятьдесят лет, доктор, так?
— Последний урок Линнея, который он мне преподал, сам того не ведая, состоял в следующем: профессорство убивает философов. О-о, я достаточно тщеславен, чтобы надеяться, что моя быстро пополняющаяся «Флора Японии» будет когда-то опубликована — как исполненное по обету приношение Человеческому Знанию, — но кафедра в Упсале, или в Лейдене, или в Кембридже меня совершенно не прельщает. Мое сердце — здесь, на Востоке, именно в это время. Это мой третий год в Нагасаки, а работы мне хватит на следующие три или шесть. Во время посольских поездок ко двору я могу видеть ландшафты, которых не видел ни один европейский ботаник. Мои ученики — очень усердные молодые люди и одна молодая женщина, а приезжие ученые привозят мне образцы флоры со всех концов империи.
— Но разве вы не боитесь умереть здесь, так далеко от?..
— Каждому суждено где-то умереть, Домбуржец. Какой счет?
— У вас — девяносто один, доктор, против моих триста шести.
— Закончим на тысяче и удвоим очки за каждый шар?
— Вы пообещаете мне, что возьмете в академию Ширандо дважды?
«Встретиться там с госпожой Аибагавой, — думает он, — все равно, что увидеть ее в новом свете».
— Если вы согласитесь разбрасывать лошадиный навоз на свекольных грядках двенадцать часов.
— Очень хорошо, доктор… — Клерк гадает, одолжит ли ему ван Клиф послушного Be, чтобы тот починил жабо на его лучшей рубашке, — …я принимаю ваши условия.
