Пятнадцатого апреля Власов провел совещание с командованием Военно-Воздушных сил КОНРа, на котором присутствовали командующий ВВС генерал Мальцев, командир 1-го авиационного полка, и он же начальник гарнизона полка в городе Эгер, расположенном неподалеку от старой чешской границы, полковник Байдак; служащие штаба и командиры различных подразделений. Тогда была поставлена задача: в течение трех суток перебазировать эскадрильи и другие части ВВС в Чехию, в район Карлсбада, чтобы, таким образом, собрать в кулак все вооруженные силы КОНРа.

Мальцев и Байдак, конечно, попытались выполнить этот приказ. Во время переброски авиаполка со всеми его техническими подразделениями к нему даже успели присоединиться отборный парашютно-десантный батальон и зенитный полк, который так и не успел получить ни одной зенитки.

Однако добраться со своими авиаторами до района Мариенбада «власовскому Герингу» уже было не суждено. Когда 24 апреля основные силы этих частей во главе с полковником Байдаком оказались в районе городка Нейерн, стало понятно, что дальнейшая переброска авиаторов в глубь Богемии бессмысленна. Это означало — оказаться в зоне действий Красной Армии.

На экстренном совещании, проведенном в Нейерне с участием Мальцева и Ашенбреннера, было принято единственно приемлемое решение: вести переговоры с американским командованием о сдаче в плен. Тем более что к тому времени штаб КОНРа уже вынужден был перебазироваться в городок Фюссен, приютившийся в предгорье Лехтальских Альп на южном побережье горного озера Форгензе. Как только это штабное переселение состоялось, Власов провел совещание генералитета КОНРа, на котором присутствовали Малышкин, Жиленков, Трухин и Закутный.

— С ситуацией, которая сложилась на фронтах и в самой Германии, все вы знакомы, — произнес командарм, открывая это «высокое собрание». — Каждому из вас ясно, что мы находимся у той последней черты, за которой нас ждет крах всего того, что мы созидали и ради чего боролись.

Генералы встретили его слова молчанием. Жиленков наполнил бокалы прихваченной из Чехии «сливовицей», однако пили, не чокаясь и не произнося тостов, как и полагается пить на поминках, к тому же на собственных.

— Из сообщений разведки стало известно, что к северному побережью озера Форгензе приблизились части 20-го американского корпуса, — продолжил председатель КОНРа. — То есть они уже вторглись на территорию, определенную фюрером как «Альпийская крепость», за которую немцы вроде бы намерены были сражаться до последней возможности.

— Да только «возможность» эту, последнюю, они давно исчерпали, — пренебрежительно процедил Закутный.

— Известно, что 20-й корпус входит в состав 7-й американской армии генерала Пэтча. Кому-то из нас нужно немедленно добраться до этого генерала через штаб корпуса и провести переговоры об условиях капитуляции. Причем делать это нужно быстро, пока американцы не взяли нас в плен или не загнали в безвыходное положение, когда всякие переговоры с нами уже потеряют смысл. Словом, нужен доброволец. Возможно, я сам направился бы к Пэтчу, но вы же понимаете, что мне нужно вернуться в Чехию, к нашим частям.

— Лично вам сейчас нужно быть в Чехии, — подтвердил его правоту Жиленков. — Если Шернер узнает, что вы отбыли к американцам, большую часть наших армейцев он попросту истребит.

— Потому и спрашиваю: «Кто пойдет? Есть доброволец?»

Он вопросительно взглянул на Жиленкова, но тот поспешно отвел взгляд, давая понять, что на него рассчитывать не стоит.

На какое-то время в комнате воцарилось напряженное молчание. С северо-запада, в сторону Австрии, прошло несколько звеньев тяжелых бомбардировщиков. Теперь они уже летали без прикрытия истребителей, зная, что если немцы еще оказывали какое-то сопротивление в воздухе, то в основном вступая в схватку с советскими самолетами. Уже дважды в течение дня они бомбили Фюссен, однако теперь, к счастью, обошлось. Может, потому и не бомбили, что зенитная батарея, базировавшаяся неподалеку, у подножия горы, по-джентльменски молчала.

— Пойти, очевидно, придется мне, — нарушил молчание генерал-майор Малышкин. — Как секретарю КОНРа, то есть как официальному лицу. С собой возьму только адъютанта.

— Вот это правильное решение, — поддержал его Жиленков, давая понять, что сам хотел предложить кандидатуру Малышкина, но не сделал этого и этических соображений: нужен был доброволец.

— Когда намерены идти? — спросил Власов.

— Тянуть нельзя, поэтому завтра, как только будут готовы документы.

— Одна из штабных машин подбросит вас, насколько это будет возможно, — заверил его Власов. — Только постарайтесь, чтобы она не досталась американцам. Документ о предоставленных вам Президиумом КОНРа и командованием РОА полномочиях вам сейчас составят за двумя подписями — моей и генерал-лейтенанта Ашенбреннера. Еще один документ, только уже за второй подписью обер-фюрера СС Крёгера, мы выдадим для предъявления разъездам. Эсэсовцев немецкие комендатуры все еще по-прежнему чтят.

Они выпили за «успешный рейд генерала в логово врага», и Власов, внимательно взглянув на Малышкина, вышел на балкон.

Вид, который открывался отсюда на альпийское предгорье, был изумительным. Некоторые вершины все еще оставались покрытыми снежным саваном, но склоны манили гобеленами трав, кое-где испещренными пастушьими хижинами и небольшими хуторками. Их обвевал альпийский ветер, обволакивал альпийский дух и очаровывала красота окружающих пейзажей. Все, что открывалось сейчас Власову, казалось исконным и вечным, не подлежащим ни настроению, ни войнам.

— Страшно, Андрей Андреевич, что все, чем мы последние годы жили, рушится такой вот прекрасной весной, — послышался за спиной у командарма голос Малышкина.

— Очевидно, так предписано свыше, что все великие войны должны завершаться весной, когда сама природа человеческая не только претит смерти как таковой, но и не допускает мысли о ней.

— Как и в каждой войне, в этой тоже есть победители и побежденные. Но мы-то в понимании обеих этих сторон оказались гонимыми и презираемыми — вот в чем наша трагедия.

— По существу, мы предстаем теперь в облике повстанцев, а вся история восстаний написана виселицами и плахами. Не вам об этом говорить. Впрочем, еще не все потеряно, еще всяко может быть.

— Не стоит утешать себя, господин командарм. Вы прекрасно видите, что происходит в войсках. Большая часть солдат рвется домой. Эти безумцы все еще надеются, что там, в России, учтут какие-то обстоятельства, смилостивятся над ними, простят. А я уже прошел через застенки НКВД, я знаю, что это такое — когда ни следствия толкового, ни адвоката, ни сострадания. Даже на солдатскую пулю рассчитывать нам уже не приходится, потому как удел наш — разбойничья петля. Кстати, по этому поводу есть прекрасные строки:

— Это что за «висельничная» поэзия такая? — нахмурился Власов, у которого и так на душе было тошно. — Тем более что нас тут как раз пятеро.

— Потому и вспомнилось, что нас тоже пятеро, — гибельно пророчествовал Малышкин. — Из произведений Франсуа Вийона это, давнего французского поэта.

— Чаще вспоминай что-нибудь из Сергея Есенина. — перешел командарм на «ты». — Все-таки своя, русская душа. И читать Есенина у тебя лучше получается. Только не сейчас, извини, не то время, — с каким-то отвращением на лице поморщился он.

Появился с бокалами в руках Жиленко, ткнул их в руки «заговорщиков» и, мельком обозрев альпийские красоты, хмельно побрел назад, за стол.

— Попытайтесь потом вернуться, генерал, — возобновил разговор Власов, — чтобы рассказать, как америкашки в действительности приняли да восприняли вас, какие условия выдвигали. В крайнем случае, добейтесь, чтобы позволили вам как парламентеру позвонить сюда, в штаб, по телефону, если таковой будет действовать, или связаться по рации. Радисты будут ждать вашего выхода в эфир круглосуточно, я предупрежу.

— Именно как парламентеру, на это и нажимать буду. В одном можете быть уверены, командарм: добровольно в лагерь, на отсидку к американцам, не попрошусь.

— Причем пытайтесь договариваться с ними не о пленении наших частей, а всего лишь о временном, до конца боевых действий, интернировании, с тем чтобы в очень скором будущем мы уже противостояли натиску коммунистов единым союзным фронтом. Словом, дайте им понять, что мы, как говорилось в правительственной декларации о казаках, хотя и побеждены, но не сломлены.

— Именно такой линии, господин командарм, я и стану придерживаться.

В тот же день Власов встретился с только что прибывшими во Фюссен Ашенбреннером и Крёгером, а также со Штрик-Штрикфельдтом. Поначалу разговор зашел об общей ситуации, при этом все сходились во мнении, что нужно каким-то образом спасать части КОНРа от гибели под ударами и советских, и англо-американских войск. Когда все, что можно было высказать по этому поводу, генералы услышали, командарм решил, что пора уведомить немцев о миссии Малышкина. Но в это время Ашенбреннер неожиданно сказал:

— Как вы, генерал Власов, смотрите на то, чтобы мы направили на переговоры с американцами преданного делу Русского освободительного движения Штрик-Штрикфельдта?

Власов облегченно вздохнул и едва заметно улыбнулся.

— Лучшего парламентера нам не найти, поскольку его попросту не существует. Как вы сами относитесь к этому заданию, Вильфрид Карлович?

— С пониманием, — последовал короткий ответ капитана.

— Но считаю, что американцы неправильно поймут нас, господин Ашенбреннер, если обнаружат, что о судьбе русских войск КОНРа ведет переговоры немецкий офицер. Поэтому предлагаю отправить туда двух парламентеров: генерала Малышкина и капитана Штрик-Штрикфельдта.

— Поскольку официально переговоры с командованием англо-американских войск фюрером запрещены, — подключился к разговору доктор Крёгер, — то полагаю, что капитан должен переходить линию фронта под видом русского добровольца, имея при этом соответствующие документы. Кроме того, мы подготовим для обоих парламентеров пропуск, позволяющий им свободно перемещаться в прифронтовой полосе. Это единственное, что может спасти их при встрече с армейскими патрулями, или, того хуже, с разъездами молодых эсэсовцев из организации «СС-вервольф», которые прямо на месте казнят всякого, кого заподозрят в дезертирстве.

Уже вернувшись в Чехию, в свою Ставку в селении Сухомасты, Власов узнал от штабистов, что Малышкин действительно добрался до штаба 20-го американского корпуса, а оттуда пробился на прием к командующему 7-й американской армией генералу Пэтчу. Американцы в самом деле позволили парламентеру связаться со своим штабом по рации, но только для того, чтобы передать настоятельный совет генерала Пэтча: сдаваться командарм Власов со своими полками должен не англо-американцам, а своим, русским, поскольку в любом случае союзники вынуждены будут передавать его солдат русским оккупационным властям. Никакому обсуждению этот вопрос уже не подлежит. Что же касается самого Малышкина, то американцы отправляют его в Аугсбург, в лагерь для военнопленных.

Власов воспринял эту пощечину американцев настолько болезненно, что в тот же день изрядно выпил, чем вызвал раздражение у штабистов, в среде которых и так уже давно сетовали на то, что командарм губит и их, и себя. Вместо того чтобы с кем-то вести переговоры, куда-то, например, в Югославию, Швейцарию или в Грецию пробиваться, чтобы готовить какие-то секретные горные базы в Альпах, в которых хоть на какое-то время можно было бы укрыться, их командарм предается то женитьбе на вдове, с полумедовым месяцем, то пьянке, то еще какому-то совершенно безумному веселью.

А тем временем генерал Мальцев самостоятельно решил вести переговоры с командиром 12-го корпуса американских войск, выставив только одно условие капитуляции — не выдавать его и других служащих ВВС Комитета Освобождения советской стороне. Американский генерал пообещал это, хотя на столе у него уже лежал приказ Объединенного командования союзных войск, которым, со ссылкой на соглашение, подписанное в Ялте между Сталиным, президентом США Франклином Рузвельтом и премьер-министром Великобритании Уинстоном Черчиллем, предписывалось передавать советской стороне всех граждан СССР, которые окажутся в англо-американской зоне оккупации. При этом особое внимание обращалось на бывших граждан Союза, которые будут взяты в плен в немецкой военной форме.

Спустя несколько дней Власов был извещен своими штабистами, что весь личный состав ВВС Комитета Освобождения со всей имеющейся у него техникой и военным имуществом сдался в плен американцам. Командарм воспринял это сообщение стоически. Наверное, это был единственный в мировой истории войн случай, когда, узнав о сдаче врагу сразу нескольких тысяч своих солдат, командующий армией не только не огорчился, но даже с облегчением вздохнул, считая, что теперь уже за судьбы части вверенных ему людей он может быть спокоен.