25
После того как почти все присутствующие заверили командарма в готовности сложить свои головы на алтаре Отечества, в комнату неожиданно вошел дежурный офицер и сказал, что его просят подойти к телефону. Звонят из Берлина, из штаба рейхсфюрера СС Гиммлера.
Власов победно взглянул на подчиненных, давая понять, что теперь с ним считаются в наивысших сферах рейха, но в это время послышался высокомерный голос доселе упорно молчавшего генерала Жиленкова:
— Хотят уведомить командарма о проведении конгресса народов России.
Власов недобро взглянул на него, как на зазнавшегося выскочку. Точно так же взглянули на него Трухин и Мальцев, однако святость тайны общения командарма с самим рейхсфюрером СС уже была нарушена. К тому же непонятно было, почему вдруг Жиленкову известно об этом конгрессе больше, чем самому вождю движения.
Вот уже в течение года Власов отстаивал свое исключительное право на общение с высшими иерархами рейха, как право первой брачной ночи. Поэтому в комсоставе РОА прекрасно знали, что всякую попытку кого-либо из русских генералов или старших офицеров вступить в подобный контакт без его ведома Власов жестко пресекает, воспринимая ее, как попытку посягнуть на святая святых в его Освободительном движении.
Тем временем легко ранимый, а потому обескураженный, вождь извинился и вышел. А когда вернулся, все обратили внимание, что он гримасно улыбается и нервно вытирает платочком вспотевшие от волнения руки.
— То, чего я так ждал и чего добивался, наконец-то свершается, — не стал он томить души своего комсостава. — Наше движение приобретает всеевропейский масштаб. Только что мне сообщили, что руководство дало принципиальное согласие на проведение в скором времени конгресса представителей освободительных движений различных народов России. Цель этого конгресса — создать Комитет освобождения народов России, в который войдут не только представители Русского освободительного движения, но также украинских, прибалтийских, белорусских, кавказских и прочих национальных движений и воинских формирований. По существу, мы сформируем своеобразное правительство России в эмиграции. И очень важно, что к проведению этого конгресса мы с вами придем, уже имея за плечами Освободительную Армию, пусть даже в ее зачаточном состоянии.
Едва он произнес это, как генерал Георгий Жиленков подхватился и зааплодировал. Кое-кто поддержал его, но слишком уж несмело; люди попросту не успели осмыслить важность сказанного командармом.
— И еще одно очень важное для нас известие. Гиммлер сообщил мне: в принципе он и командование вермахта согласны с тем, что мы можем рассчитывать и на формирование третьей дивизии РОА. Я тотчас же уведомил его, что назначаю командиром 3-й дивизии генерал-майора Шаповалова, — указал он рукой на скромно сидящего в дальнем ряду, у окна, бывшего командира 320-й стрелковой дивизии Красной Армии.
— Благодарю за доверие, господин командующий, — медлительно и, как показалось Власову, не очень охотно, поднялся тот со своего места. — Хотя и понимаю, что здесь есть генералы поопытнее, а может, и поудачливее меня.
— Успокойтесь, — осадил его начштаба Трухин. — Мы все взвесили. Не одна ваша дивизия полегла в первые месяцы войны, так что все мы в той или иной степени «удачники».
Власов хотел как-то прокомментировать их диалог, но здесь вновь возник Жиленков, который словно бы испугался, что теперь все внимание может быть переключено на очередного счастливчика.
— Если позволите, господин командарм, я хотел бы сказать несколько слов по поводу приближающегося события.
Власов не произнес ни «да», ни «нет», однако Жиленков уже вышел в центр комнаты, и возвращать его на место было неудобно.
К тому времени, когда немцы еще только сватали Власова в командармы, Жиленков уже мнил себя одним из руководителей «Русского движения» и его идеологом. До войны он был первым секретарем одного из городских райкомов партии Москвы и даже избирался членом Московского горкома ВКП(б), а в плен под Вязьмой сдался еще в 1941 году, будучи членом Военного совета 32-й армии. Правда, скрыв при этом свое настоящее имя и свой армейский чин.
Для Власова не было тайной, что до мая 1942 года Жиленков служил водителем в 252-й пехотной дивизии под фамилией погибшего красноармейца Максимова, документами которого предварительно запасся. И как водитель характеризовался положительно. Отсюда, кстати, и пошла его кличка «Шоферюга».
Вот только самого Жиленкова судьба «шоферюги» не устраивала. Решив, что он уже достаточно искупил свою вину перед рейхом за баранкой армейского грузовика, он легализовался, представ перед немецким Генштабом с «Планом создания на оккупированной вермахтом территории русского правительства, которое бы занялось организацией борьбы против советской власти в России». И даже нашел своего покровителя в лице полковника Генштаба барона фон Ренне.
До создания правительства, в котором Жиленков уже видел себя премьером, дело не дошло, однако по генштабистским бумагам, а также по досье абвера и СД, генерал Жиленков все же проходил как один из возможных претендентов на роль лидера Русского освободительного движения. Как бы там ни было, а он уже хорошо был известен Гиммлеру, Кейтелю и Геббельсу; с ним не раз консультировались по различным «русским вопросам» высокопоставленные чины абвера и Министерства восточных территорий.
Пользуясь покровительством влиятельного полковника Генштаба, барона фон Ренне, он настоятельно пробивался то к Геббельсу, то к Герингу, и даже помышлял о встрече с фюрером. И вот теперь Жиленков болезненно ощущал, что присутствие Власова постепенно снижает его акции в глазах немецкого руководства.
— Господа, хочу заверить вас, — отлично поставленным голосом «трибуна» заговорил Жиленков, — что конгресс русских сил станет событием общеевропейского масштаба, последствия которого будут сказываться уже в послевоенном мире. По личному заданию Гиммлера я занимаюсь подготовкой текста Манифеста этого конгресса, который будет обращен ко всем народам Советского Союза.
— Разве командарм уполномочивал вас связываться по этому вопросу с Гиммлером? — неожиданно послышался густой бас генерала Благовещенского.
— Это офицеры из штаба Гиммлера вышли на меня! — мстительно улыбнулся бывший партработник. — Что же касается вас, господин Благовещенский… Пора бы уже привыкнуть к тому, что ко мне, как к одному из зачинателей нового Русского освободительного движения, много раз обращались за советами и поддержкой из самых высоких сфер рейха. Ценят, знаете ли…
— И все же скромнее бы вам, Жиленков, скромнее… — проворчал бывший начальник училища противовоздушной обороны Наркомата Военно-Морского флота.
Однако никакого впечатления на Жиленкова этот выпад не произвел. Уже в который раз он давал понять всему русскому генералитету: не волнуйтесь, как только Власов дискредитирует себя, вы тотчас же получите в моем лице нового вождя. И, конечно же, более достойного.
— Мы будем исходить из того, что костяком Новой России станет союз славянских народов, а потому и проведение конгресса планируем в Праге, одном из древних центров славянства. В городе славянского единения.
Власов недовольно покряхтел — его задевало то, что даже о месте проведения конгресса, которое, как считал командарм, все еще не было определено, он узнаёт позже Жиленкова, да к тому же из его уст. Хотя и на сей раз прервать Жиленкова командарм не посмел, однако же и стоять рядом с ним тоже счел неудобным. Вернувшись за стол, он начал лихорадочно листать подаренную ему Штрик-Штрикфельдтом записную книжку, словно бы собирался тотчас же звонить Гиммлеру и выяснять правильность слов генерала Жиленкова.
— Конгресс должен создать Комитет освобождения народов России, — безмятежно продолжал тем временем бывший член Московского горкома партии, — которому будут подчиняться не только дивизии РОА, но и русские казачьи части генерал-лейтенанта Петра Краснова. Кстати, сегодня среди нас есть и представитель казачества полковник Кононов, который назначен командиром 102-го казачьего полка вермахта.
— Так точно, — поднялся со своего места моложавый на вид, но уже отмеченный ранней сединой казак, заметив, что Власов оторвался от своей записной книжки и лихорадочно отыскивает его взглядом.
— Это хорошо, что вы присутствуете здесь, — глухим, угнетенным голосом проговорил командарм, — но плохо, что меня не поставили об этом в известность.
— Мое упущение, — подхватился комдив Буняченко. — Обязан был предупредить вас.
О Кононове, тогда еще майоре Красной Армии, Власов впервые услышал в конце августа или в начале сентября сорок первого. Участник Финской войны, награжденный орденом Красной Звезды за бои в окружении, этот офицер повел большую часть своего полка в плен, вместе с командирами и комиссаром. Но самое удивительное, что, убедив офицеров полка и добрую тысячу своих солдат сдаться немцам, Кононов повел их в плен с развернутым знаменем. А пораженному этой картиной генералу сразу же заявил, что, «вместе со своими солдатами, желает сражаться против ненавистного русскому народу сталинского режима».
Тогда, в сентябре сорок первого, Власову казалось, что описанная в немецкой листовке сцена сдачи полка при развернутом знамени — обычная пропагандистская выдумка, и только здесь, в Германии, убедился, что на самом деле все это правда. Оставленный для арьергардного прикрытия отхода дивизии, полк Кононова действительно пошел сдаваться в плен, хотя боевая обстановка не вынуждала его к этому.
Власов понимал, что сам он тоже выглядит в глазах миллионов русских, особенно в глазах советского генералитета, предателем. Тем не менее простить «герою Финской» Кононову того, что, оставленный прикрывать отход дивизии, он откровенно предал ее и повел солдат в плен вместе со знаменем полка, — он не мог. Слишком уж это выглядело по-предательски.
Однако Жиленков мукам сомнений не предавался. Его уже захлестывала стихия общественной деятельности.
— Уже сейчас предполагается, — продолжил он свою речь, — что отдел управления казачьими войсками КОНРа возглавит белогвардейский генерал Татаркин, прекрасно знающий особенности и белого, и монархического движений русских сил в Европе и США.
Чем дольше говорил Жиленков, тем очевиднее становилось его ораторское и идеологическое превосходство над Власовым.
— Как по-писаному чешет, райкомовская его душа! — прохихикал известный весельчак генерал-майор Закутный, который в свое время командовал стрелковым корпусом, будучи в прошлом самым старшим по должности командиром Красной Армии, после командарма Власова.
Однако он единственный из всех присутствующих ни на какую особую должность не претендовал, довольствуясь тем, что и на фронте уцелел, и в плену выжил, а теперь вот еще и так неплохо устроился. Этот человек умел радоваться тому, чем обладал и чем наградила его судьба, поэтому, наверное, чувствовал себя самым счастливым из всего комсостава Русской Освободительной.