V. Двадцать жемчужин капитана Ксалока
Я любил и мертвых женщин.
Генрих Гейне. Флорентийские ночи
Старший следователь Симеон Навахо, начальник следственного отдела Главного полицейского управления Севильи, дожевал кусок тортильи и дружелюбно взглянул на Куарта.
— Послушайте, патер. Не знаю, кто в этом повинен — сама церковь, роковая случайность или архангел Гавриил, — он сделал паузу, чтобы отхлебнуть глоток пива из стоявшей перед ним бутылки, — но в этом месте что-то такое есть.
Он был маленького роста, очень худой, симпатичный, носил круглые очки в стальной оправе и пышные, густые, растущие, казалось, из самой глубины носа усы, а его руки ни минуты не находились в покое. Всем своим обликом старший следователь напоминал карикатуру на интеллигента шестидесятых годов; сходство еще более усиливалось благодаря его джинсам, свободной красной хлопчатобумажной рубахе, большим залысинам на лбу и длинным волосам, заплетенным на затылке в косичку. Уже добрых двадцать минут Куарт и Навахо просматривали документы, касающиеся двух смертей, имевших место в храме Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, и все сходилось на том, что оба погибших стали жертвой несчастного случая. Старший следователь сожалел, что у него нет под рукой виновного, которого можно было бы предъявить — естественно, в наручниках — посланцу Рима. Тут уж как повезет, патер, говорил он. Вы ведь знаете, как это бывает. Расшатавшиеся перила, отломившийся кусок алебастра, пара неудачников, которым никогда не везло в лотерею, а тут вдруг взял да и выпал их номер. Одному — бух, другому — шмяк, тут им и запели славу ангелы небесные. По крайней мере, старший следователь считал само собой разумеющимся, что, поскольку все произошло в Божием храме, оба попали именно на небо.
— Насчет Пеньюэласа, муниципального архитектора, все ясно. — Навахо упер указательный и средний пальцы в крышку стола, у самого края, и начал перебирать ими, показывая, как, должно быть, ходил пострадавший. — Он с полчаса гулял по кровле, выискивая аргументы, с помощью которых можно было бы вынести смертный приговор церкви, и в конце концов облокотился на деревянные перила — там, возле самой звонницы… Дерево уже здорово прогнило, перила обрушились, Пеньюэлас полетел вниз и напоролся на металлическую трубу — ее еще не смонтировали до конца. Словно цыпленок, которого насадили на вертел… — Перестав перебирать пальцами, старший следователь поднял один, изобразив им торчащую трубу, и уронил на него раскрытую ладонь другой руки; она, как предположил Куарт, должна была изображать беднягу Пеньюэласа в роли цыпленка. — Все произошло при свидетелях. Перила потом тщательно обследовали, но ничто не указывает на то, что кто-то приложил к ним руку.
Старший следователь отпил еще глоток из бутылки и вытер усы тем самым пальцем, который только что играл роль трубы, после чего снова дружелюбно улыбнулся священнику. Они познакомились пару лет назад, во время посещения Севильи Папой. Тогда Симеон Навахо служил связующим звеном между Куартом и местной полицией, и они отлично понимали друг друга. Посланец Рима позволил старшему следователю записать на собственный счет такие выдающиеся заслуги, как арест священника — противника безбрачия, собиравшегося заколоть Папу ножом, или обнаружение взрывного устройства в корзине с бельем, приготовленной монахинями для высокого гостя. Вследствие этого Навахо удостоился личных поздравлений от министра внутренних дел и самого Папы, его фото появилось на первых полосах газет, да к тому же он получил крест за заслуги на красной ленточке. С тех пор никто в Главном полицейском управлении не смел более величать его «Мисс Магнум» (прозвище, которым он был обязан своей косичке). Сам «магнум» калибра .357 обычно покоился на подносе на его столе, среди бумаг. Навахо засовывал его в подмышечную кобуру лишь тогда, когда собирался к своей бывшей жене, чтобы забрать детей на субботу и воскресенье. Это, говорил он, внушало ей больше уважения. А детям просто нравилось.
Куарт оглядел помещение, в котором находился. За стеклянной перегородкой виднелась в профиль голова какого-то араба с опущенным долу взором; ему выговаривал что-то с крайне недружелюбным видом плечистый полицейский, но слов слышно не было, так что он шевелил губами беззвучно, — как в немом кино. По эту сторону перегородки на стене висели портрет короля в рамке, календарь, на котором прошедшие дни были яростно вычеркнуты, серый архиватор с наклейкой «ЭКСПО-92» и еще одной, с изображением листа марихуаны, вентилятор, пробковый стенд с фотографиями преступников, мишень с дротиками (стена вокруг нее была сплошь издырявлена) и постер, на котором несколько американских полицейских лупили дубинками негра под надписью крупными буквами: «Любовь зла».
— А что там насчет отца Урбису? — спросил Куарт.
Старший следователь почесал пальцем за ухом. Когда он закончил и осмотрел палец, вид у него был разочарованный.
— Да на три четверти то же самое, патер. В этот раз свидетелей не было, но мои люди облазали всю церковь, сантиметр за сантиметром. Может, он неудачно прислонился к лесам или случайно толкнул их. — Он покачал руками, изображая колеблющиеся леса — настолько реалистично, что сам же остановился, как будто у него закружилась голова. — Верхний конец стойки ударил по карнизу, который проходит там, наверху, и отколол кусок. А может, этот кусок и так уже еле держался, и его каким-то образом подпирал сам металлический каркас. Вот и вышло, что, когда стойка отошла, эти десять кило алебастра сорвались и рухнули ему на голову. Наверное, он услышал шум, взглянул вверх — и все.
Весь этот рассказ сопровождался соответствующими движениями рук. На словах «и все» старший следователь откинул одну из кистей на стол ладонью кверху, явно изображая отца Урбису в момент его перехода в лучший мир. Несколько мгновений он созерцал свою агонизирующую руку, затем протянул другую к бутылке.
— Этому тоже не повезло, — рассудительно проговорил он, допивая пиво.
Куарт, делавший заметки на визитных карточках, задержал ручку в воздухе:
— Но отчего все-таки обрушился карниз?
— Ну, причины могут быть самые разные. — Навахо с опаской глянул на карточки. Затем, стряхивая с рубашки крошки от тортильи, продолжил: — Согласно Ньютону, оттого, что вследствие земного притяжения и центробежной силы, возникающей при вращении, всякий предмет, предоставленный самому себе более или менее недалеко от поверхности Земли, приобретает вертикальное ускорение и падает прямиком на головы архиепископских секретарей, вставших с левой ноги. — Он взглянул на Куарта, как будто спрашивая, удовлетворен ли тот объяснением. — Надеюсь, вы записали как следует. Чтобы потом никто не говорил, что полиция работает не на научной основе.
Куарт понял намек и рассмеялся, пряча карточки и ручку. Старший следователь с невинным видом наблюдал, как он это делает.
— А сами вы что думаете?
Навахо пожал плечами, на которых свободно болталась красная рубашка. Во всем этом не было ничего важного, ничего секретного, но он явно стремился избегать каких бы то ни было заявлений. Поскольку было установлено, что обе смерти произошли в результате несчастного случая, все связанное с храмом Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, являлось делом сугубо церковным. Ходили слухи, что мэрия и банки сильно заинтересованы в нем и готовы добиваться своего не мытьем, так катаньем, так что начальники старшего следователя предпочитали держаться в стороне. В конце концов, Куарт, несмотря на свой сан, испанское происхождение и старое знакомство со старшим следователем Навахо, все же был агентом иностранного государства.
— Согласно заключению наших экспертов, — ответил Навахо, — карниз обрушился, потому что в этом месте уже имелись старые повреждения. Мы тщательно обследовали его и стену, на которой он держался. Она сильно отсырела: вода годами просачивалась в щели кровли.
— Вы действительно полностью исключаете чье-либо преднамеренное вмешательство?
Старшему следователю уже начала надоедать дотошность собеседника, но он не подал виду. В конце концов, он был немало обязан Куарту.
— Послушайте, патер. Мы тут, в полиции, не исключаем на сто процентов даже того, что Иуду прикончил кто-то из его одиннадцати коллег. Так что давайте остановимся на девяноста пяти процентах. В любом случае маловероятно, чтобы кто-нибудь сказал этому бедолаге: слушай, постой-ка тут минутку, а сам забрался на леса, отколол кусок карниза и сбросил его вниз — фью-у-у-у-у, — а тот стоял и смотрел наверх, разинув рот… — В такт этим словам пальцы старшего следователя взобрались на леса, рухнули вниз, как некий тяжелый предмет, и теперь неподвижно покоились на столе в ожидании судебного медика. — Такое бывает только в мультяшках.
Куарт ушел от старшего следователя с впечатлением, что «Вечерня» сильно преувеличил кое-что. Или что, возможно, церковь — если истолковывать это в более свободном, символическом смысле — действительно убивает, чтобы защитить себя. Другой вопрос, до какой степени может обладать способностью ликвидировать нежелательных людей — собственными ли силами, с помощью ли случая или Провидения — ветхое здание, построенное три века назад. Но коли так, дело уже не касалось ни самого Куарта, ни даже Института внешних дел. Проблемы из области сверхъестественного входили в компетенцию специалистов иного типа, имеющих больше отношения к зловещему братству кардинала Ивашкевича, чем к суровому центуриону, воплощенному в Монсеньоре Спаде, в чьем мире, который также был миром хорошего солдата Куарта, дважды два равнялось четырем. С тех самых пор, как в начале всего было Слово.
Куарт размышлял обо всем этом по пути в церковь. На одной из узеньких улочек квартала Санта-Крус ему почудились за спиной чьи-то шаги; пару раз он останавливался, но так и не смог заметить ничего подозрительного. Он продолжил свой путь, стараясь держаться поближе к домам, чтобы не выходить из узкой полоски тени. Солнце так и жарило в Севилье, да к тому же белые и светло-желтые фасады отражали его ослепительный свет подобно стенкам печи, так что черный пиджак давил на плечи Куарта, как раскаленный свинец. Если и вправду есть что-нибудь по другую сторону черты, подумалось ему, то севильцы, повинные в смертных грехах, будут чувствовать себя там как дома: они вкушают все прелести ада прямо тут, на земле, в течение нескольких месяцев в году. Добравшись до маленькой площади перед церковью, он остановился у забранного решеткой окна, на котором пышно цвела герань, и позавидовал канарейке, которая в своей висящей в тени клетке как раз погружала клювик в наполненную водой поилку. В воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения; занавески на окнах, листья комнатных цветов и апельсиновых деревьев — все обвисло тяжело и неподвижно, как паруса в Саргассовом море.
Переступить порог церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, было истинным облегчением. Ее стены заключали в себе оазис тени и прохлады, пахнущей воском и сыростью. Именно в этом сейчас срочно нуждался Куарт. Еще ослепленный яростным солнцем, он задержался на пороге, чтобы перевести дыхание. Постепенно начав различать что-то в полумраке, он увидел небольшую резную фигурку Иисуса Назарянина — барочное изображение Христа, измученного пытками и издевательствами в судилище преторском: сколько вас, где ты прячешь золото и деньги последователей твоих, что это за чушь ты порешь, называя себя Сыном Отца, прореки, кто ударил тебя. Руки у него были связаны толстой веревкой, крупные капли крови виднелись на увенчанном терниями лбу, лицо обращено вверх в надежде, что кто-нибудь придет на помощь и вырвет его из рук палачей. В отличие от большинства своих собратьев, Куарт никогда не был уверен в божественных родственных связях человека, на образ которого смотрел сейчас, — даже в семинарии (пребывание там он называл годами дрессировки), когда профессора теологии разбирали по винтикам и тщательно собирали заново механизмы веры в умах юношей, которым предстояло стать священниками. «Отче, Отче, для чего ты оставил меня?» — то был критический вопрос, коего следовало избегать любой ценой. Для Куарта, прибывшего в семинарию уже с этим вопросом в душе и убежденного в том, что ответа на него нет, форматирование теологической дискеты было излишне, однако он был осторожен и сумел удержать язык на привязи. Важнейшим для него за годы учебы стало то, что он открыл для себя дисциплину — свод норм, согласно которым следовало выстраивать жизнь; это позволяло справляться с отчетливым ощущением пустоты, некогда охватившим его в шторм, на волнорезе, перед лицом бушующего моря. Точно так же, как в семинарию, он мог бы пойти в армию, вступить в какую-нибудь секту или, как шутил Монсеньор Спада — хотя на самом деле он вовсе не шутил, — в средневековый орден воинствующих монахов. Сыну рыбака, потерявшему отца в бурю, было не занимать ни гордыни, ни самодисциплины.
Куарт еще раз всмотрелся в изображение. Во всяком случае, этот Назарянин держался как подобает мужчине: не каждому дано нести собственный крест так, словно это древко знамени. Нередко Куарт тосковал по такой вере — или даже просто по вере вообще, заставлявшей людей, одетых в кольчуги, почерневших от солнца и пыли, выкрикивать имя Божие и бросаться в бой, чтобы ударами меча проложить себе путь к Небу и вечной жизни. Жить и умирать было проще; да и вообще мир был куда проще несколько веков назад.
Он машинально перекрестился. Вокруг Христа, заключенного в стеклянную урну, висело с полсотни покрытых пылью экс-вото: рук, ног, глаз, детских фигурок — латунных или восковых, кос, писем, лент, записочек и дощечек со словами благодарности за излечение или избавление от какой-либо напасти. Там была даже одна старая медаль участника Африканской войны, привязанная к засохшим цветам свадебного букета. Как и всякий раз, когда он сталкивался с подобными проявлениями набожности, Куарт подумал: сколько же тревог, бессонных ночей, проведенных у постели больного, сколько молитв, сколько историй, где переплелись горе, надежда, смерть и жизнь, было связано с каждым из этих предметов, которые отец Ферро, в отличие от других, более современных священников, хранил в своей маленькой церкви рядом с образом Иисуса Назарянина. То была прежняя религия, та, что существовала всегда, религия священника с сутаной на плечах и латынью на языке — необходимого посредника между человеком и великими таинствами. Церковь утешения и веры, соборы, готические витражи, барочные алтари, разные скульптурные и живописные образы, демонстрировавшие славу Божию, выполняли ту миссию, которую выполняют сегодня телевизионные экраны: успокоить человека, отвлечь его от ужаса собственного одиночества, смерти и пустоты.
— Привет, — произнесла Грис Марсала.
Она спустилась с лесов и теперь выжидающе смотрела на него, засунув руки в задние карманы джинсов. На ней была та же самая, перепачканная известью одежда, что и в прошлый раз.
— Вы не сказали мне, что вы монахиня, — упрекнул ее Куарт.
Женщина, сдерживая улыбку, провела рукой по волосам с заметной проседью, по-прежнему собранным в косичку.
— Верно. Не сказала. — Светлые дружелюбные глаза внимательно оглядели его с головы до ног, как будто в поисках некого подтверждения. — Я подумала, что священник способен улавливать такие вещи сам, без посторонней помощи.
— Я священник, который довольно туго соображает.
Некоторое время оба молчали. Потом Грис Марсала улыбнулась:
— Вообще-то, о вас говорят совсем другое.
— Кто говорит?
— Вы же знаете: архиепископы, разъяренные приходские священники. — На звуке «р» ее американский акцент делался более заметным. — Красивые женщины, которые приглашают вас на ужин.
Куарт рассмеялся:
— Не может быть, чтобы вам и это было известно.
— Почему? Существует одно изобретение, именуемое телефоном. Человек снимает трубку и говорит. Макарена Брунер — моя подруга.
— Странная дружба. Монахиня и жена банкира, о которой судачит вся Севилья…
Взгляд Грис Марсала стал суровым:
— Вряд ли это удачная шутка.
Она вся ощетинилась, выражение лица сделалось напряженным, и он примирительно покачал головой, понимая, что зашел слишком далеко. Абстрагируясь от чисто тактического интереса, он сознавал, что его мысли несправедливы. Не судите, да не судимы будете.
— Вы правы. Простите.
Он отвел взгляд, испытывая чувство неловкости и беспокойства: с чего это он вдруг решился на подобную дерзость? Медовые переливы в глазах Макарены Брунер и белизна слоновой кости на ее смуглой коже тревожили его память, не желая покидать ее. Он снова посмотрел на Грис Марсала. Она больше не выглядела сердитой — скорее, огорченной.
— Вы не знаете ее так, как знаю я.
— Разумеется.
Медленно кивнув в знак признания своей вины, Куарт почувствовал, что ему нужна передышка, и сделал несколько шагов в глубь храма. Леса вдоль стен, скамейки, в большинстве своем сдвинутые в угол, почерневшая роспись на потолке, с трудом различимая среди пятен сырости. Перед самыми образами в полумраке теплилась лампадка.
— А какое отношение ко всему этому имеете вы?
— Я же говорила вам: я здесь работаю. Я действительно архитектор-реставратор. Дипломированный. Лос-Анджелесский и Севильский университеты.
Шаги Куарта гулко отдавались под сводами храма. Грис Марсала в своих спортивных тапочках ступала бесшумно. На закопченном, испятнанном сыростью потолке то тут, то там виднелись фрагменты росписи: крылья ангела, борода какого-нибудь пророка.
— Все это потеряно безвозвратно, — проговорила женщина. — Это уже не поддается реставрации.
Куарт посмотрел на трещину, словно удар топора рассекавшую лоб херувима.
— Церковь и правда находится в аварийном состоянии?
Грис Марсала устало опустила веки. По-видимому, ей уже много раз приходилось слышать этот вопрос.
— Так говорят люди из мэрии, банка и архиепископства, чтобы оправдать снос. — Подняв руку, она обвела ею церковь. — Здание в плохом состоянии, к тому же за последние полтора века о нем никто не заботился, но оно еще вполне прочное. Ни в стенах, ни в сводах нет таких трещин, которые нельзя было бы заделать.
— Однако на отца Урбису все же свалился кусок потолка, — возразил Куарт.
— Да. Вон оттуда, видите? — Она указала на темную впадину чуть ли не метровой длины, видневшуюся на месте части карниза, метрах в десяти над амвоном. — Несчастный случай.
— Уже второй несчастный случай.
— Муниципальный архитектор сорвался с крыши по собственной вине. Никто не заставлял его взбираться туда.
В словах и тоне монахини, каковой являлась Грис Марсала, могло бы прозвучать и побольше милосердия, отметил про себя Куарт. Что искали, то и нашли: вот каков был явный подтекст ее замечания. Куарт подавил саркастическую усмешку и подумал: интересно, а эта дама тоже получает отпущение грехов у отца Ферро? Редко встречается паства, столь преданная своему пастырю.
— Представьте себе, — Куарт недоверчиво оглядел леса, — что вас ничто не связывает с этой церковью, а я вам говорю: добрый день, будьте любезны дать мне техническое заключение.
Ответ последовал немедленно, без малейших колебаний:
— Старая и запущенная, но не в аварийном состоянии. Почти все проблемы связаны с тем, что пострадала отделка — из-за сырости, поскольку кровля обветшала. Но мы уже перекрыли ее заново: пришлось поднять на пятнадцатиметровую высоту почти десять тонн извести, цемента и песка. Вот этими руками. — Грис помахала ими перед лицом Куарта. Они были мозолистые, сильные, потрескавшиеся, с въевшимися в кожу следами гипса и краски. — И руками отца Оскара. Дону Приамо в его возрасте уже трудно лазать по крышам.
— А прочие части здания? Монахиня пожала плечами:
— Оно и дальше будет стоять, если нам удастся довести до конца основные работы. После устранения течи надо бы укрепить деревянные балки — они кое-где прогнили из-за термитов, опять же по причине сырости. В идеале следовало бы заменить их, но у нас нет денег. — Она выразительно потерла друг о друга кончики указательного и большого пальцев и уныло вздохнула. — Это то, что касается самого здания. Что же до отделки, то можно было бы постепенно приводить в порядок наиболее поврежденные части. Например, я нашла возможность отреставрировать витражи. Один мой друг, химик, работает в ремесленной мастерской художественного стекла; он обещал бесплатно изготовить необходимые куски взамен тех, что отсутствуют. Дело это долгое, поскольку требуется также восстанавливать свинцовые переплеты. Но нам торопиться некуда.
— Вы так думаете?
— Да, если удастся выиграть эту битву.
Куарт взглянул на нее с интересом:
— Такое впечатление, будто это касается вас лично.
— Это касается меня лично, — просто подтвердила она. — Ради этого я и осталась здесь. Я приехала в Севилью, пытаясь решить кое-какие проблемы, и нашла решение именно в этом месте.
— Проблемы профессионального характера?
— Да. Полагаю, это был кризис. Такие вещи иногда случаются. А у вас уже был кризис?
Куарт отрицательно покачал головой, думая о другом. Надо запросить из Рима ее личное дело, мысленно отметил он. Как можно скорее.
— Мы говорили о вас, сестра Марсала.
Светлые глаза спрятались в морщинистых веках. Никто не мог бы с уверенностью сказать, что это означало улыбку.
— Вы всегда так сдержанны или это нечто вроде позы?.. Зовите меня просто Грис. Обращение, которое вы употребили, просто смешно: посмотрите на меня как следует. Так вот, я приехала сюда, чтобы разобраться и в своем сердце, и в голове, и нашла ответ в этой церкви.
— Какой ответ?
— Тот, который мы все ищем. Дело, полагаю. То, во что можно верить и за что бороться. — И, помолчав, добавила: — Веру.
— Веру отца Ферро.
Она снова помолчала, вглядываясь в него. Ее седая косичка наполовину растрепалась; женщина подхватила ее пальцами и стала заплетать, не отводя глаз от Куарта.
— У каждого своя собственная вера, — проговорила она наконец. — Это насущно необходимо в нашем веке, который агонизирует так жестоко и безобразно. Вам не кажется?.. Все революции уже совершились и провалились. Баррикады опустели, герои, некогда связанные солидарностью, превратились в одиночек, хватающихся за все, что попадется под руку, лишь бы уцелеть. — Светлые глаза так и буравили его. — Вы никогда не чувствовали себя пешкой, забытой на шахматной доске, в каком-нибудь углу? Она слышит за спиной затихающий шум сражения, старается высоко держать голову, а сама задает себе вопрос: остался ли еще король, которому она могла бы продолжать служить?
Вдвоем они обошли церковь. Грис Марсала показала Куарту единственную фреску, которую стоило показывать: Пречистую Деву (кисти Мурильо, хотя до уверенности в этом было далеко) над входом в ризницу, рядом с исповедальней. Потом они подошли к входу в склеп, перекрытому железной решеткой, за которой терялись в темноте мраморные ступени. Женщина объяснила, что в таких маленьких храмах обычно не устраивали склепов, однако этот пользовался особой привилегией. В нем покоились четырнадцать герцогов дель Нуэво Экстремо, включая тех, что скончались еще до того, как была построена церковь. Начиная с 1865 года склепом прекратили пользоваться, а захоронения стали осуществляться в семейной усыпальнице в Сан-Фернандо. Единственным исключением была Карлота Брунер.
— Как вы сказали?
Куарт оперся рукой на арку входа, на которой были высечены череп и скрещенные кости, и ощутил, как холод камня проникает в кровь.
Грис Марсала обернулась, удивленная недоверчивым тоном священника.
— Карлота Брунер, — несколько недоуменно повторила она. — Двоюродная бабка Макарены. Она умерла в начале века и была похоронена в этом склепе.
— Мы можем пройти к ее могиле?
В голосе Куарта прозвучало плохо скрытое волнение. Женщина, все еще недоумевая, взглянула на него:
— Конечно.
Она скрылась в ризнице, вернулась со связкой ключей и, отперев решетку, повернула старый фарфоровый выключатель. Слабенькая, запыленная лампочка осветила ступени. Куарт наклонил голову и, быстро спустившись, оказался в небольшом квадратном помещении, стены которого были покрыты тремя ярусами надгробных плит. На кирпичных стенах виднелись черные и белые разводы от сырости, в застоявшемся воздухе пахло плесенью. На одной из стен Куарт увидел высеченный из мрамора герб рода дель Нуэво Экстремо с девизом: Oderint dum probent. «Пусть ненавидят, лишь бы уважали», — перевел он про себя. Над гербом располагался черный крест.
— Четырнадцать герцогов, — повторила стоявшая рядом Грис Марсала, невольно понижая голос.
Куарт всмотрелся в надписи на плитах. Самая старая из них была датирована 1472–1551 годами: за ней покоился Родриго Брунер де Лебриха, конкистадор, христианский воитель, первый герцог дель Нуэво Экстреме, Самая последняя находилась у входа, между двумя пустыми нишами, и на ней было начертано женское имя — единственное в этой гробнице, предназначенной для первооткрывателей, политиков и воинов:
КАРЛОТА-ВИКТОРИЯ-АМЕЛИЯ
БРУНЕР ДЕ ЛЕБРИХА-И-МОНКАДА
1872–1910
ПОКОЙСЯ В МИРЕ ГОСПОДНЕМ
Куарт провел пальцами по вырезанным на мраморе буквам имени. Он был абсолютно уверен: в его кармане лежала открытка, написанная столетие назад этой женщиной — лет за десять-двенадцать до ее смерти. Как при введении карточки с кодом в надлежащее устройство, отдельные фигуры и события начали выстраиваться в определенном порядке, связываться между собой.
— А кто такой капитан Ксалок?
Грис Марсала пристально смотрела на его пальцы, застывшие на имени «Карлота». Казалось, она была в замешательстве.
— Мануэль Ксалок был севильским моряком, уехавшим в Америку в девяностые годы прошлого века. Какое-то время он пиратствовал на Антилах, а потом пропал в море. Это случилось во время испано-американской войны 1898 года.
Здесь я каждый день молюсь за тебя, мысленно повторил Куарт. И ожидаю твоего возвращения.
— В каких отношениях он находился с Карлотой Брунер?
— Из-за него она лишилась рассудка. Или из-за разлуки с ним.
— Не может быть.
— Может, — возразила она, явно заинтригованная интересом Куарта. — Или вы считаете, что такое происходило только в романах?.. Да, там и правда все было как в романе — за тем только исключением, что конец оказался вовсе не счастливым. Юная аристократка, восставшая против воли родителей, и молодой моряк, отправившийся на поиски удачи и богатства. Андалусская аристократия организует настоящую семейную блокаду: заговор молчания, недошедшие письма. А женщина томится у окна, и сердце ее летит навстречу парусу каждого корабля, плывущего по Гвадалквивиру… — Теперь и Грис Марсала прикоснулась к доске, но тут же отдернула руку. — Она не смогла вынести этого и помешалась.
В этом священном месте твоей клятвы и моего счастья, закончил про себя Куарт. Внезапно ему захотелось оказаться вне этих стен, чтобы яркий солнечный свет стер слова, клятвы, призраки, которые он растревожил своим приходом.
— Им еще удалось встретиться?
— Да. В 1898 году, незадолго до начала войны. Но она не узнала его. Она была уже неспособна узнавать кого бы то ни было.
— А что сделал он?
Светлые глаза женщины, казалось, созерцали спокойное море, серое, как ее имя.
— Он вернулся в Гавану — как раз вовремя, чтобы принять участие в войне. Но прежде чем уплыть, он оставил здесь свадебный подарок, который привез для нее. Двадцать жемчужин, украшающих статую Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, — это те самые, что Мануэль Ксалок собрал для ожерелья, которое должна была надеть Карлота в день их венчания. — Она в последний раз взглянула на доску. — Ей всегда хотелось венчаться именно в этой церкви.
Они вышли из склепа. Грис Марсала заперла решетку, затем зажгла свет над большим алтарем, чтобы можно было получше рассмотреть статую. На груди Богородицы виднелось сердце, пронзенное семью кинжалами, а двадцать жемчужин капитана Ксалока блестели на ее лице, венце из звезд и синем покрывале.
— Я кое-чего не понимаю, — заметил Куарт, припоминая, что на открытке не было штемпеля. — Вы говорили о недошедших письмах. Но все-таки в эти годы разлуки Мануэль Ксалок и Карлота Брунер должны были как-то поддерживать связь… Что же произошло?
Грис Марсала улыбнулась печально, словно издалека. Похоже, воспоминание об этой давней истории расстроило ее.
— Макарена сказала, что вы сегодня ужинаете вместе. Можете спросить у нее самой. Никому лучше нее не известна трагедия Карлоты Брунер.
Она выключила свет, и алтарь снова погрузился в темноту.
Когда Грис Марсала вновь поднялась на леса, Куарт направился в ризницу, но, вместо того чтобы выйти через нее на улицу, задержался там, дабы осмотреть ее. На одной из стен висела очень старая, сильно поврежденная картина — «Благовещение» кисти неизвестного автора. Кроме того, он увидел вырезанную из дерева фигуру Святого Иосифа с Младенцем, также поврежденную, распятие, два пузатых латунных подсвечника, огромный комод красного дерева и шкаф. Куарт постоял посреди комнаты, оглядываясь по сторонам, потом наугад выдвинул несколько ящиков комода. Там лежали требники, предметы и украшения церковного обихода. В шкафу он обнаружил два потира, дарохранительницу, еще одну, старинную, из позолоченной латуни, с полдюжины риз и очень старый дождевой плащ, расшитый золотыми нитями. Куарт, ни к чему не прикасаясь, закрыл шкаф. Судя по всему, этот приход явно был далек от процветания.
В ризницу вело две двери. Одна выходила в церковь, точнее, в маленькую исповедальню, через которую вошел Куарт, другая — на улицу, на площадь, через узкую прихожую, служившую также входом в жилище священника. Куарт оглядел лестницу с железными перилами, поднимавшуюся к площадке, куда свет проникал через слуховое окно, и остановился, чтобы посмотреть на часы. Он знал, что в эту минуту дон Приамо Ферро и отец Оскар находятся в Архиепископском дворце, на каком-то бюрократическом собрании, созванном викарием их района по предложению самого Куарта. Если все будет хорошо, в его распоряжении еще полчаса.
Он медленно поднялся по скрипучей деревянной лестнице. Дверь была заперта, однако преодоление подобных трудностей являлось частью работы Куарта. Что же касается замков, наиболее сложной на его памяти была комбинация из букв и цифр в доме одного дублинского епископа, ключ к которой он нашел там же, в дверях, при свете ручного фонарика, с помощью сканера, подсоединенного к его портативному компьютеру. После этого епископ, рыжий румяный человек по фамилии Малкэхи, был срочно вызван в Рим, где его безмятежный румянец уступил место смертельной бледности, когда Монсеньор Спада с выражением лица, весьма далеким от улыбки, продемонстрировал ему фотокопии всей переписки, поддерживаемой прелатом с активистами Ирландской революционной армии: писем, которые тот имел неосторожность хранить, подобранных по датам, в своей библиотеке, за томами трактатов по теологии. Все это охладило националистический пыл Монсеньора Малкэхи, внушило ему должную осторожность, а как следствие — помогло убедить британские спецслужбы в том, что нет необходимости в его физическом уничтожении. Таковое планировалось, согласно сведениям, полученным от информаторов ИВД (обошедшимся в десять тысяч фунтов стерлингов из секретных фондов Государственной канцелярии), во время посещения дублинским прелатом своего коллеги — епископа Лондондерри. Хитрые англичане собирались поручить это военизированным группам ольстерских антисепаратистов.
Разобраться с замком дона Приамо Ферро оказалось гораздо легче. Это была старая, широко распространенная модель. Быстро обследовав его, Куарт извлек из бумажника тонкую железную полоску, чуть поуже пилки для ногтей, и вставил ее в замок, придерживая вынутыми из кармана небольшими плоскогубцами. Он проделал это мягко, без насилия, пальцами ощущая легкий щелчок каждого поддающегося зубца. Потом повернул свое орудие, и дверь открылась.
Он прошел по короткому коридору и огляделся. Он находился в более чем скромной квартирке с двумя спальнями, кухней, ванной и небольшой общей комнатой. Куарт начал с нее, однако не сумел обнаружить ничего интересного, за исключением фотографии, найденной в одном из ящиков серванта. Это был не слишком качественный снимок, сделанный «полароидом» в каком-то андалусском дворике: мозаичный пол, вазоны с цветами, мраморный, украшенный изразцами фонтан. Дон Приамо Ферро, в своей вечной черной сутане по самые щиколотки, сидел за низким столиком, накрытым для завтрака или раннего ужина, а по обе стороны от него — две женщины: одна пожилая, в светлом летнем, немного старомодном платье, вторая — вторая была Макарена Брунер. Все трое улыбались в объектив. Впервые Куарт видел улыбку отца Ферро, и он показался ему совершенно иным человеком, чем тот, которого он знал по ветречам в церкви и в кабинете архиепископа. На снимке лицо его было нежным, печальным и словно бы даже более молодым, потому что это выражение смягчало грубые черты, жесткий взгляд черных глаз и упрямую линию подбородка, как видно незнакомого с хорошей бритвой. Отец Ферра выглядел более простодушным, даже наивным. Более человечным.
Спрятав фотографию в карман, Куарт задвинул ящики, подошел к портативной пишущей машинке, стоявшей на маленьком столике, снял с нее крышку и осмотрел бумаги. По профессиональной привычке он вставил в каретку чистый лист и пробежался пальцами по клавишам: ему мог понадобиться образец шрифта. Затем, сунув сложенный лист в тот же карман, повернулся к полке с книгами. Их было около двух десятков. Куарт осмотрел их: некоторые открывал, другие отодвигал, чтобы проверить, не скрыто ли что-нибудь за ними. Все книги были религиозного содержания, сильно потрепанные: часослов, катехизис издания 1992 года, два тома латинских цитат, «Словарь церковной истории Испании», «История философии» Урданоса и «История инакомыслия в Испании» Менендеса-и-Пелайо в трех томах. Куарт ожидал найти книга иного рода; удивило его также присутствие нескольких книг по астрономии. Он с любопытством перелистал их, однако не нашел ничего, что могло бы представлять для него интерес. Сюрпризом оказалось то, что среди них ему попался один-единственный роман — старенький, почти развалившийся томик в бумажной обложке: «Адвокат, дьявола» (Куарт терпеть не мог Морриса Уэста с его страдальцами-священниками). Один из абзацев на двадцать девятой странице был обведен шариковой ручкой: «…На долгое время мы отдалились от нашего пастырского долга. Мы утеряли контакт с людьми, которые поддерживают связь между нами и Господом. Мы свели веру к интеллектуальному понятию, к сугубо волевому акту, поскольку не видели ее воздействия на жизнь рядовых людей. Мы утратили сочувствие и благоговейный страх. Мы руководствуемся канонами, а не милосердием».
Куарт поставил книгу на место и осмотрел телефон. Аппарат был старый, безрозеточный, подключить к нему компьютер не представлялось возможным. Куарт вышел из комнаты, оставив дверь в том же положении, в каком нашел ее: открытой под углом в сорок пять градусов, и прошел по коридорчику в спальню, принадлежавшую, по всей видимости, отцу Ферро. Воздух там был застоявшийся, с каким-то особым, церковным запахом. Комнатка, окно которой выходило на площадь, была обставлена беднее некуда: железная кровать, над ней на стене распятие, в углу шкаф с зеркалом. На тумбочке возле кровати лежал молитвенник, под кроватью стояли шлепанцы и фарфоровый ночной горшок, при виде которого Куарт невольно улыбнулся. В шкафу висели темный костюм, сутана (не в лучшем состоянии, чем та, что отец Ферро носил каждый день) и несколько рубашек, лежало немного нижнего белья. Вот и все. Почти единственной вещью личного характера в комнате была пожелтевшая фотография в деревянной рамке: мужчина и женщина, по виду — крестьяне, одетые по-воскресному, а между ними — священник, в котором, несмотря на черные волосы и юное, очень серьезное лицо, Куарт без труда узнал дона Приамо Ферро. Снимок был очень старый, с большим расплывшимся пятном в углу, сделан, прикинул Куарт, как минимум лет сорок назад. Он внимательно всмотрелся в знакомые черты: те же глаза, тот же упрямый подбородок. А гордый, торжественный вид мужчины и женщины, которых обнимал за плечи молодой священник, позволял предположить, что фотография была сделана по случаю его недавнего рукоположения.
Вторая спальня, вне всякого сомнения, принадлежала Оскару Лобато. На ее стенах Куарт увидел литографию с видом Иерусалима со стороны Оливкового сада и постер известного американского фильма с Питером Фонда и Деннисом Хоппером, оседлавшими свои мотоциклы. В углу стояли теннисная ракетка и пара кроссовок. На тумбочке и в шкафу Куарту не попалось ничего интересного, так что он сосредоточил свое внимание на столе у окна. Там он нашел кое-какие бумаги, книги по теологии и истории Церкви. «Нравственность» Ройо Марина, «Патрологию» Альтанера, пять томов «Таинства спасения», объемистое эссе «Клерики» Юджина Друэрманна, электронные шахматы, путеводитель по Ватикану, коробочку с противогистаминными пилюлями и старенькую приключенческую книжку «Скипетр Оттокара». А в ящике — в награду за свое терпение — двадцать страниц принтерной распечатки (религиозного содержания) и пять пластмассовых коробочек с дюжиной 3,5-дюймовых дискет каждая.
Возможно, это «Вечерня», а возможно, и нет. Так или иначе, имеются обстоятельства, говорящие как за, так и против этой версии. Найденного недостаточно для того, чтобы оно могло служить доказательством, но его даже слишком много, если смотреть на него как на материал, подлежащий изучению на месте, раздраженно подумал Куарт, разглядывая содержимое коробочек. Чтобы ознакомиться с ним поближе, требовалось время и соответствующие условия, а Куарт не располагал ни тем ни другим. Ему нужно было как-то умудриться попасть сюда еще раз, чтобы переписать все дискеты на жесткий диск своего портативного компьютера, с тем чтобы позже изучить все досконально. А на переписывание уйдет, по всей вероятности, больше часа, да плюс к тому придется обеспечить на это время отсутствие обоих священников.
Зной просачивался сквозь занавески, и Куарт чувствовал, что совершенно взмок под своим легким черным пиджаком. Достав бумажный носовой платок, он вытер им лоб, затем, скатав в шарик, сунул его в карман. Дискеты он положил на место и задвинул ящик, мысленно спрашивая себя, где, интересно, хранится аппаратура, которой пользуется отец Оскар. Кто бы ни был этот проклятый хакер, он должен был располагать очень мощным компьютером, подключенным к легкодоступной телефонной линии, и еще кое-каким оборудованием. А для этого требовались хотя бы минимальные условия и место, которых в этом доме не было. Вне всякого сомнения, «Вечерня» — будь это Оскар Лобато или кто-то другой — совершал свои вылазки не отсюда.
Куарт огляделся, затрудняясь решить, что делать. Ему пора было уходить. И в тот самый момент, когда он оттянул манжет левого рукава, чтобы посмотреть на часы, ступеньки лестницы заскрипели под чьими-то шагами. Куарт понял, что его проблемы только начинаются.
Селестино Перехиль повесил трубку и в задумчивости уставился на телефон. Только что дон Ибраим из бара, находящегося рядом с церковью, передал ему очередное сообщение о передвижениях каждого из участников этой истории. Экс-лжеадвокат и его приспешники отнеслись к своему заданию чересчур уж буквально. Перехилю уже порядком надоело каждые полчаса отвечать на звонки, чтобы узнать, что этот священник купил несколько газет в киоске Курро, а тот сидит в баре «Ларедо», наслаждаясь тенью и прохладой. Из всей полученной им до сих пор информации единственным действительно ценным было сообщение о том, что Макарена Брунер встретилась в отеле «Донья Мария» с посланником из Рима. Перехиль выслушал это с недоверием, которое затем перешло в нечто вроде выжидательного удовлетворения. Такие детали всегда делали игру особенно интересной.
Кстати, об игре. За последние двадцать четыре часа зеленое сукно еще больше осложнило жизнь подручному Пенчо Гавиры. Выдав дону Ибраиму и компании сто тысяч в счет трех миллионов, обещанных им за работу, Перехиль поддался соблазну воспользоваться остальными двумя миллионами девятьюстами тысячами, чтобы поправить свое более чем критическое финансовое положение. Это было движение души, однако из тех интуитивных ощущений, достаточно опасного свойства, которые внушают человеку, что бывают дни не такие, как все, и что этот день именно такой. Кроме того, в андалусской крови Перехиля была растворена определенная доза арабского фатализма. Судьба подмигивает только один раз — второго не дождешься: таков был единственный совет, данный маленькому Селестино отцом, который как раз на следующий день после этого вышел из дома за сигаретами и сбежал с торговкой, продававшей сосиски на углу. И вот, несмотря на отчетливое понимание того, что он балансирует на краю пропасти, Перехиль, сидя за стойкой бара, внезапно почувствовал: если он не последует велению внутреннего голоса, сожаление о том, что могло произойти, но не произошло, будет преследовать его всю жизнь. Ибо подручный сильного человека из банка «Картухано» мог быть кем угодно — прохвостом, плешивым проходимцем, негодяем, способным продать собственную мать, своего шефа или его жену за карточку бинго, но одно только воспоминание о том, как постукивает шарик вертящейся рулетки, наполняло его сердце тигриной мощью. Такие вот дела. Одним словом, в тот же самый вечер Перехиль облачился в чистую рубашку, надел галстук, полыхавший алыми и бордовыми хризантемами, и поспешил в казино, как герой, отправляющийся на завоевание Трои. И почти завоевал ее, к чести его внутреннего голоса и его опыта. Но то, что могло произойти, не произошло. Как сказал Сенека, того, чего не может быть, быть не может, а кроме того, это было невозможно. Два миллиона девятьсот тысяч, как одна копеечка, хотя этого Сенека и не говорил, последовали за предыдущими тремя миллионами. Так что финансы Селестино Перехиля пели уже не романсы, а целые оперные арии, а перед глазами у него, неотвратимые как рок, стояли призраки Цыгана Майрены и Цыпленка Муэласа.
Он поднялся и нервно зашагал по тесной, битком набитой копировальной аппаратурой и бумагами комнатушке, которую занимал двумя этажами ниже своего шефа. Из окон, выходивших на Ареналь и Гвадалквивир, видны были Золотая башня, мост Сан-Тельмо и парочки, прогуливающиеся по террасам вдоль реки. В комнате работал кондиционер, Перехиль был без пиджака, но так и сопел от жары, поэтому он достал бутылку виски, бросил в стакан лед, налил на три пальца и залпом выпил, мысленно задавая себе вопрос: сколько же может продолжаться этот кошмар?
В голове у него вертелась одна идея. Пока еще ничего определенного, но, похоже — по крайней мере, на первый взгляд, — перед ним открывалась некоторая возможность раздобыть наличные. Конечно, это означало новую игру с огнем, но выбора у него, в общем-то, не было. Главное, чтобы Пенчо Гавира не знал, что его тень, его доверенный наемник ведет двойную игру. Если повести себя аккуратно, то из этой истории можно выжать еще что-то. В конце концов, высокий священник куда фотогеничнее Курро Маэстраля.
Неторопливо обдумывая свою идею, Перехиль взял со стола записную книжку, и его указательный палец остановился на номере, который ему несколько раз уже приходилось набирать. В следующее мгновение он захлопнул книжку, словно пытаясь отогнать от себя предательские мысли. «Ты самая настоящая крыса», — сказал он себе с объективностью, прямо-таки необыкновенной для человека его склада. Однако вовсе не моральная сторона дела мучила бывшего детектива, слишком обеспокоенного каталептическим состоянием своих финансов. Его смятение объяснялось иным: он отлично знал, что некоторые средства, если ими злоупотреблять, могут оказаться гибельными для тебя самого. Но не менее гибельны и долги, особенно когда ты должен самому опасному из севильских ростовщиков. Так что, более не раздумывая, Перехиль снова раскрыл книжку и нашел номер редакции журнала «Ку+С». Конечно, все это очень смахивает на предательство. Но «предательство» — чересчур торжественное слово. Он просто пытается выжить.
— Что вы здесь делаете?
В Архиепископском дворце не сумели подольше задержать отца Оскара, и вот теперь он стоял в коридоре, перекрывая его собой, и выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Куарт ответил холодной улыбкой, едва скрывавшей его замешательство и его злость:
— Просто смотрел.
— Я так и подумал.
Оскар Лобато дважды утвердительно кивнул головой, как будто в ответ на собственные вопросы. Он был одет в черную водолазку, серые брюки и кроссовки. Особой физической силой он, по-видимому, не отличался. Кожа у него была бледная, хотя сейчас лицо раскраснелось от подъема по лестнице. Ростом он был гораздо ниже Куарта, и вся его внешность — согласно личному делу, ему было двадцать шесть лет — изобличала привычку к сидячему образу жизни, а не к физический упражнениям. Однако сейчас он был разъярен, а Куарт знал, что никогда не следует недооценивать реакции такого человека. Кроме того, он видел его глаза за стеклами очков, на которые спадала растрепанная прядь светлых волос, и его сжатые кулаки.
Сложившуюся ситуацию невозможно было разрешить словами, поэтому Куарт поднял руку, призывая к спокойствию, сделал жест, дающий понять, что он просит дать ему возможность пройти, и чуть отодвинулся в сторону, чтобы удобнее было выйти в узкий коридор. Но отец Оскар тоже шагнул влево, закрывая ему проход, и посланец Рима понял, что инцидент окажется куда серьезней, чем он представлял себе.
— Не делайте глупостей, — проговорил он, расстегивая пуговицу пиджака.
Он не успел закончить, как на него обрушился удар кулаком — слепой, яростный, в котором не было ничего от священнического смирения. Куарт ожидал его, поэтому сумел избежать, быстро сделав шаг назад.
— Это бессмысленно, — сказал он.
Это и в самом деле было бессмысленно. Ничего подобного не стоило делать. Теперь Куарт в знак своих мирных намерений поднял обе ладони; но глаза и все лицо его противника пылали прежним гневом. Оскар Лобато ударил снова. На этот раз он угодил в челюсть Куарту, но по касательной, слегка, поскольку бил почти наугад. Впрочем, этого хватило, чтобы наконец всерьез разозлить Куарта. Этот викарий, похоже, думал, что в реальной жизни люди дерутся так же, как в фильмах. Куарт тоже не обладал достаточным опытом драк в коридорах, но за время службы успел усвоить некоторые приемы и навыки инакомыслящих. Ничего особенного — просто с полдюжины разных штучек, позволяющих выходить из неприятных ситуаций. Так что, испытывая даже определенную симпатию к этому юноше, раскрасневшемуся, запыхавшемуся, он сделал вид, что собирается прислониться к стене, и нанес ему удар ногой в пах.
Отец Оскар резко остановился, лицо его выразило крайнее удивление, и Куарт, зная, что эффект от этого удара проявится полностью лишь секунд через пять, стукнул его кулаком позади уха — не слишком сильно, а только чтобы предотвратить возможную реакцию. В следующий миг викарий оказался на полу, на коленях. Привалившись головой и правым плечом к стене, он пристально смотрел на свои очки, которые упали, но не разбились и теперь лежали перед ним.
— Я сожалею, — сказал Куарт, потирая саднящие костяшки пальцев.
И это было правдой. Он действительно сожалел о случившемся, и ему было стыдно, что он не сумел избежать этой дурацкой ситуации. Двое священников дерутся, как какие-то бродяги: это выходило за рамки всего, что поддается оправданию, а молодость противника являлась еще большим укором его совести.
Отец Оскар скорчился и замер, с трудом глотая воздух. Его близорукие, несчастные глаза смотрели, не видя, на валяющиеся на плиточном полу очки. Куарт, наклонившись, подобрал их и вложил в руку молодого священника. Затем, подхватив его под мышки, помог встать на ноги и довел до общей комнаты, где викарий, все еще корчась от боли, упал в кресло, обтянутое искусственной кожей, прямо на кучу журналов «Вида нуэва», которые свалились на пол или остались под ним, смятые. Куарт сходил на кухню и принес стакан воды, которую юноша с жадностью выпил. Он надел очки, на одном из стекол виднелся здоровенный отпечаток пальца. Его светлые волосы прилипли к вспотевшему лбу.
— Я сожалею, — повторил Куарт.
Глядя куда-то в пространство, Оскар Лобато слабо кивнул. Потом поднял руку, чтобы убрать волосы со лба, и застыл в этой позе, словно так ему было легче собраться с мыслями. Очки, соскользнувшие на самый кончик носа, сбившийся ворот водолазки, бледность лица придавали ему такой безобидный вид, что Куарту стало искренне жаль его. Видимо, этот мальчик жил в большом напряжении, раз так потерял контроль над собой. Куарт оперся на край стола.
— Я выполняю определенное задание, — проговорил он самым мягким тоном, каким, сумел. — В этом нет ничего личного.
Оскар Лобато снова кивнул, избегая встречаться с ним глазами.
— Кажется, я совсем потерял голову, — наконец тихо пробормотал он.
— Мы оба потеряли голову. — Куарт постарался изобразить дружескую улыбку, адресованную пострадавшему самолюбию молодого человека. — Но я хочу прояснить для вас кое-что, чтобы между нами больше не возникало недоразумений: я приехал сюда не для того, чтобы портить нервы кому бы то ни было. Единственное, что я пытаюсь сделать, — это понять.
Все еще избегая его взгляда и не снимая руки со лба, отец Оскар спросил, что, черт побери, он пытался понять, устраивая обыск в доме, куда его никто не приглашал. И Куарт, сознавая, что это его последняя возможность хоть как-то сблизиться с молодым священником, прибег к товарищескому тону. Он напомнил о необходимости повиноваться приказам, упомянул о хакере и о его послании, полученном в Риме, пару раз прошелся по комнате, глянул в окно и, наконец, остановился перед своим собеседником.
— Кое-кто считает, — произнес он конфиденциально-недоверчивым тоном, словно бы говоря: представь себе, какая чушь взбрела им в голову, — что «Вечерня» — это вы.
— Не говорите чепухи.
— Это не чепуха. Во всяком случае, ваш возраст, образование, круг интересов… — Засунув руки в карманы, он присел на край стола. — Как у вас обстоит дело с информатикой?
— Как у всех.
— А эти коробки с дискетами?
Викарий дважды моргнул:
— Это частное. Вы не имеете права.
— Разумеется. — Куарт примирительным жестом поднял обе ладони, показывая, что у него в руках ничего нет. — Но скажите мне одну вещь… Где ваш компьютер?
— Не думаю, чтобы это имело значение.
— Ошибаетесь: имеет.
Лицо отца Оскара уже не было лицом униженного мальчика.
— Послушайте! — Он выпрямился в кресле, и его твердый взгляд встретился со взглядом Куарта. — Здесь идет настоящая война, и я решил, на чьей стороне должен находиться. Дон Приамо — хороший человек, честный человек, а другие — нет. Вот все, что я могу сказать.
— Кто эти «другие»?
— Все. Начиная от людей из банка и кончая архиепископом. — Тут он впервые улыбнулся кривой, исполненной укора улыбкой. — А также теми, кто прислал вас сюда из Рима.
Куарта не задели его слова; он был не из тех, кого задевают оскорбления, наносимые его знамени. Если, конечно, предположить, что его знаменем был Рим.
— Хорошо, — стараясь быть максимально объективным, ответил он. — Будем считать это данью вашей молодости. В таком возрасте человек воспринимает жизнь в более драматическом свете, поэтому легко загорается делами, которые проиграны, и разными идеями.
Викарий бросил на него презрительный взгляд.
— Идеи сделали меня священником. — Казалось, под этими словами крылся вопрос: а какие идеи движут вами? — А что касается проигранных дел, то дело церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, еще не проиграно.
— Ну, в этом деле если кто и победит, то не вы. Ваш перевод в Альмерию…
Молодой человек еще больше выпрямился.
— Каждый платит за свое достоинство и свою совесть. Может быть, это та цена, которую должен заплатить я.
— Красиво сказано, — иронически отозвался Куарт. — Иначе говоря, вы плюете на блестящую карьеру… Дело действительно стоит того?
— Что пользы человеку обрести все, если он потеряет душу свою? — Викарий пронзительно взглянул на своего собеседника, словно его аргумент обладал сокрушительной силой. — Только не говорите, что вы забыли эту цитату.
Смотря в его захватанные пальцами очки, Куарт подавил желание рассмеяться.
— Что-то я не улавливаю связи между вашей душой и этой церковью, — заметил он.
— А вы много чего не улавливаете. Например, того, что есть церкви, более необходимые, чем другие. Может быть, из-за того, что они скрывают в себе или символизируют. Есть церкви, которые являются окопами.
Куарт усмехнулся про себя, вспомнив, что отец Ферро в кабинете Монсеньора Корво выразился так же.
— Окопами, — повторил он.
— Да.
— Тогда расскажите мне, кого и от чего можно защитить в этих окопах.
Отец Оскар поднялся с гримасой боли, не отрывая глаз от Куарта, с трудом сделал несколько шагов к окну и раздвинул занавески, впуская в комнату воздух и свет.
— Защитить нас от Святой Матери Церкви, — наконец ответил он, не оборачиваясь. — Такой католической, апостольской и римской, что в конце концов она предала то, что несла в себе изначально. В эпоху Реформации она потеряла половину Европы, а в XVIII веке отлучила от себя Разум. Еще через сотню лет она потеряла трудящихся, понявших, что она находится на стороне хозяев и угнетателей. В этом веке, который идет к концу, она теряет молодежь и женщин. Знаете, что останется от всего этого?.. Крысы, шныряющие между опустевших скамеек. — Несколько минут он стоял молча, неподвижно. Куарт слышал его дыхание.
— А особенно защитить вас, — продолжал викарий, — от того, что хотите принести сюда вы: от покорности и молчания. — Теперь он упорно смотрел на апельсиновые деревья на площади. — В семинарии я понял, что вся система основывается на формах, на игре амбиций и капитуляций. В нашем деле никто не стремится приблизиться ни к кому, кроме тех, кто может оказаться полезным для твоего возвышения. С самых ранних лет мы выбираем преподавателя, друга, епископа, который может помочь нам вырваться вперед. — Куарт услышал его смех — тихий, сквозь зубы. Теперь в облике отца Оскара не было ничего юношеского. — Я думал, что священник совершает только четыре вида поклонов перед алтарем, но потом познакомился с настоящими мастерами самых разных видов поклонов. Я и сам был одним из них, обреченным на невозможность подать людям знак, которого они требуют от нас, без которого они попадают в руки хиромантов, астрологов и торговцев духом. Но, познакомившись с доном Приамо, я понял, что такое вера: это нечто не зависящее даже от того, существует ли Бог. Вера — это прыжок вслепую навстречу чьим-то рукам, которые подхватят и примут тебя… Это утешение перед лицом непонятных страхов и боли. Доверие ребенка к руке, выводящей его из темноты.
— Вы говорили об этом многим людям?
— Конечно.
— Мне кажется, у вас будут проблемы.
— Они у меня уже есть, и вам-то это известно лучше, чем кому бы то ни было. Но я не жалею ни о чем. Мне еще нет двадцати семи, и, полагаю, я мог бы начать все заново — в другом деле, в другом месте. Но я останусь и буду сражаться там, куда меня пошлют… — Он окинул Куарта долгим, в высшей степени дерзким взглядом. — И знаете что?.. Я нашел свое призвание: быть неудобным священником.
Откинувшись затылком на черный кожаный подголовник кресла, Пенчо Гавира смотрел на экран компьютера — на послание, внедренное в архив внутренней почты: «Сняли с него одежды и делили их, бросая жребий, но не смогли разрушить храм Господень. Ибо камень, отвергнутый строителями, есть камень краеугольный. Он хранит память о тех, кто был отнят у нас».
Попутно — так, потехи ради — хакер ввел в компьютер безобидный вирус: мячик для пинг-понга, который прыгал по экрану, отскакивая от стенок, и при каждом ударе превращался в два, а те, в свою очередь, сталкиваясь, взрывались (отчего на экране образовывался ядерный «гриб»), и все начиналось сначала. Вирус не слишком беспокоил Гавиру: от него было нетрудно избавиться, и отдел информатики банка сейчас как раз занимался этим, одновременно выясняя, нет ли других, скрытых, куда более разрушительных вирусов. Тревожили финансиста легкость, с которой этот нахал — будь то один из служащих банка или просто любитель пошутить — засунул в компьютер свой прыгающий мячик, и странная ссылка на Евангелие, несомненно намекавшая на операцию с храмом Пресвятой Богородицы, слезами орошенной.
В поисках утешения вице-президент банка «Картухано», оторвав взгляд от дисплея, перевел его на картину, висевшую на противоположной стене кабинета. Это было безумно дорогое полотно Клауса Патена, приобретенное чуть больше месяца назад вместе с прочими ценностями и недвижимым имуществом банка «Поньенте». Старику Мачуке современное искусство было не слишком по вкусу — он предпочитал Муньоса Дегрейна, Фортуни и им подобных, — так что Гавира взял эту картину себе в качестве военного трофея. В прежние времена военачальники украшали свои жилища знаменами, захваченными у противника; творение Патена, украшавшее собою кабинет Гавиры, играло примерно ту же роль: роль штандарта побежденной армии. Под этим кобальтово-синим прямоугольником размером 2,20 х 1,80, на котором наискосок перекрещивались красный и желтый мазки (картина называлась «Наваждение № 5»), в течение последних тридцати лет заседал административный совет банка, недавно поглощенного «Картухано». На данный момент этот совет был рассеян, пленен, обезоружен, а сам «Поньенте» — единственный банк, который в Андалусии наступал на пятки «Картухано», навсегда исчез с финансовой карты мира, доведенный до банкротства умелыми и безжалостными действиями Гавиры. Банку «Поньенте», чью основную клиентуру составляли мелкие фермеры, не хватало тонкости чутья, помогающего отличать то, что позволяет зарабатывать деньги, от того, что позволяет избежать их потерь; а такое чутье — вещь крайне важная, особенно в наше время. И вот, посредством целой серии тайных и явных ухищрений, Гавира вплотную подвел своего соперника к минному полю: принятию решения, оказавшегося непосильным для финансовой структуры «Поньенте». В результате произошел отток клиентуры, и «Поньенте» дал сильный крен. Тут-то и появился Гавира — с самой широкой улыбкой, на какую только был способен, и распростертыми объятиями, готовый протянуть руку помощи коллеге, терпящему бедствие. И рука эта протянулась — прямехонько к горлу «Поньенте», хотя внешне все выглядело вполне пристойно. В конце концов от «Поньенте» осталось одно название да кое-какая недвижимость, все содержимое которой, вплоть до пепельниц в коридорах, было описано в счет долга. Поглощение его «Картухано» стало неизбежным, и президент разорившегося банка оказался перед выбором: влепить себе пулю в лоб или занять почетное, но незначительное место в административном совете победителя. Он выбрал второе, и все это придавало еще более символический характер присутствию картины Клауса Патена в кабинете Пенчо Гавиры. То была славная добыча. Трофей для победителя.
Победитель. Гавира произнес это слово почти вслух, но морщинка тревоги прорезала его лоб, когда он снова взглянул на дисплей, забитый скачущими во всех направлениях мячиками. Два из них столкнулись, экран полыхнул целым букетом ядерных «грибов». Бум! И вновь запрыгал одинокий мячик. Подавив готовую вырваться наружу злость, Гавира резким движением повернул кресло на сто восемьдесят градусов и оказался лицом к огромному окну, выходившему на берег Гвадалквивира. В его мире, на поле битвы, ведущейся не на жизнь, а на смерть, тот, кто стремился к удаче, должен был вести себя точно так же, как этот чертов мячик, то есть не останавливаться ни на секунду. Остановка означала гибель; так раненая акула немедленно становится жертвой своих кровожадных собратьев. Однажды старик Мачука, в своей обычной безмятежной манере, почти спрятав глаза за морщинистыми веками, из-за которых, как из засады, он зорко наблюдал за течением жизни, сказал ему: «У тебя положение как у велосипедиста: перестанешь крутить педали — упадешь». По самой своей натуре Пенчо Гавира был устроен так, чтобы крутить педали без устали, выискивая новые тропинки, беспрерывно атакуя реальных врагов или специально построенные ветряные мельницы. Каждая неудача заставляла его еще больше рваться вперед, каждая победа подразумевала новый бой. Таким вот образом вице-президент и генеральный директор банка «Картухано» плел сложную паутину своих амбиций. Конечную цель собственных усилий ему предстояло узнать лишь в момент достижения ее, если только ему было суждено ее достигнуть.
Снова повернувшись лицом к дисплею, Гавира пробежал пальцами по клавиатуре, вышел из подпорченного архива и, набрав секретный пароль, вошел в свой личный архив, куда только он один имел доступ. Там, надежно защищенный от непрошеных гостей, хранился конфиденциальный доклад, который действительно мог создать ему немалые проблемы. Он был составлен частным агентством экономической информации по поручению группы членов совета, не желавших, чтобы Гавира унаследовал от Октавио Мачуки пост президента банка «Картухано». Этот доклад являлся смертоносным оружием, и заговорщики собирались вытащить его на свет божий на заседании, назначенном на следующую неделю. Однако им было неизвестно, что Гавира, заплатив немалые деньги, сумел раздобыть копию этого документа.
Конфиденциально.
Резюме внутреннего расследования Б. К. по делу П. Т. и др.
В середине прошлого года стал наблюдаться ненормальный рост активов банка, а вследствие этого — и межбанковских долгов, зарегистрированных в предыдущие месяцы. По словам вице-президента (а Фульхенсио Гавира, кроме того, обладает всеми полномочиями, за исключением тех, которые не могут быть переданы другому лицу), указанный рост происходит главным образом в связи с финансированием «Пуэрто Тарга» и его акционеров, но имеет временный характер, и положение нормализуется в самое ближайшее время, когда общество «Пуэрто Тарга» будет продано иностранной группе («Сан Кафер Элли», Саудовская Аравия), что обещает значительную прибыль для акционеров и высокие комиссионные для «Картухано». Разрешение на продажу выдано Правительственным советом и Советом министров Андалусии.
«Пуэрто Тарга» является акционерным обществом с уставным капиталом 5000000000 песет. Оно создано с целью строительства в охраняемой зоне, прилегающей к экологическому заповеднику — парку «Допьяна», гольф-клуба с коттеджами экстра-класса и спортивным портом. В последнее время проект данного строительства столкнулся с неожиданными проблемами административного характера, возникшими в связи с действиями Правительственного совета Андалусии, который настроен категорически против его реализации. 78 % акций общества «Пуэрто Тарга» было приобретено банком «Картухано» по настоянию вице-президента (Гавиры) после расширения, увеличившего его капитал до 9 млрд песет. Остальные 22 % находятся в руках частных лиц, и имеются обоснованные подозрения, что акционерное общество «Эйч Пи Санрайз» (Сан-Бартоломе, Французские Антилы), владеющее крупным пакетом акций, связано с самим Фульхенсио Гавирой.
Время идет, а продажа «Пуэрто Торга» до сих пор не оформлена. Риски же тем временем все растут. Однако вице-президент продолжает утверждать, что этот рост частично мотивирован ликвидацией процентов, дисконтом и непосредственно финансированием, но что продажа акций неминуемо произойдет и это значительно снизит уровень рисков. Проведенное же расследование показало, что наблюдаемый рост рисков происходит за счет партий, которые в свое время были сокрыты и которые, согласно результатам расследования, составляют в обшей сложности 20,028 млрд песет, из которых лишь 7,020 млрд задействованы в операции «Пуэрто Тарга». Тем не менее вице-президент по-прежнему утверждает, что покупка группой «Сан Кафер Элли» акций «Пуэрто Тарга» нормализует положение.
Результаты проведенного тщательного расследования позволяют заключить, что акционерное общество «Пуэрто Тарга» с момента своего основания и по сей день почти полностью финансируется банком «Картухано», о чем большинству членов административного совета не было известно, и что это стало возможным в результате сложной финансовой операции с участием акционерных обществ в Гибралтаре. Можно сказать, что общество «Пуэрто Тарга» было организовано практически, и прежде всего, с целью создать видимость прибыли в предыдущем балансе банка «Картухано» посредством включения в рубрику «Доходы» 7,020 млрд от приобретения указанного общества, которые на самом деле банк уплатил себе самому, продав себе же «Пуэрто Тарга» под прикрытием гибралтарских предприятий. Вторая цель заключалась в том, чтобы с помощью прибыли от последующей его продажи группе «Сан Кафер Элли» выровнять баланс банка. Иными словами, заткнуть более чем 10-миллиардную «дыру», образовавшуюся в банке «Картухано» за время деятельности нынешнего вице-президента, а также его предшественников.
Продажа, которая, по утверждению вице-президента, утроит нынешнюю стоимость «Пуэрто Тарга», до сих пор не состоялась; теперь как время ее проведения указывается середина или конец мая текущего года. Возможно, что эта сделка действительно нормализует внутреннюю ситуацию, как и утверждает вице-президент. Однако пока неоспоримо ясно лишь то, что имеет место преднамеренное систематическое сокрытие подлинного положения вещей с целью создать видимость благополучия в банке «Картухано». Это значит, что в течение всего последнего года от административного совета скрывались истинный уровень рисков и отсутствие положительных результатов, так же как и многочисленные ошибки и нарушения, хотя не за все из них следует возлагать ответственность на нынешнего вице-президента.
Среди средств, используемых для упомянутого сокрытия, можно указать следующие: лихорадочные поиски новых и высокоэффективных возможностей, фиктивная бухгалтерия с нарушением банковских норм, а также использование крайне рискованных мер, таких как операция по продаже общества «Пуэрто Тарга» группе «Сан Кафер Элли» (объявленная стоимость — 180 млн долларов). Если продажа так и не состоится, это может иметь серьезнейшие последствия для банка «Картухано», не говоря уж о публичном скандале, способном сильно подорвать престиж банка в глазах его акционеров — консервативно настроенных мелких держателей акций.
Что же касается нарушений, в которых самым непосредственным образом повинен нынешний вице-президент, расследованием установлено отсутствие должной аккуратности в ведении дел, совершение выплат значительных сумм специалистам и частным лицам без надлежащего документального подтверждения (сюда входят и выплаты государственным деятелям и учреждениям, которые могут квалифицироваться как взятки), а также ведение нынешним вице-президентом дел с клиентами и возможное, хотя и не доказанное, получение им определенной прибыли и комиссионных.
В свете вышеизложенного, помимо выявленных нарушений управленческого характера, становится очевидным, что провал операции «Пуэрто Тарга» создаст банку «Картухано» крупные проблемы. Вызывает беспокойство также тот возможный отрицательный эффект, который может произвести сообщение об операциях нынешнего вице-президента, касающихся церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, и акционерного общества «Пуэрто Тарга», на общественное мнение и на традиционную клиентуру банка — представителей среднего класса, настроенных консервативна, а зачастую и отличающихся сильной религиозностью.
В общих чертах все было ясно. Прежде чем стать вице-президентом «Картухано», Гавире пришлась проявить максимум изобретательности и изворотливости, чтобы создать впечатление, что именно он на этом посту сумеет спасти банк, почти загубленный консервативной и неумной политикой своих предшественников. Операция с «Пуэрто Тарга» и другие подобные ей давали ему возможность выиграть время, чтобы укрепить свои позиции и шагнуть еще дальше. В общем-то, это было все равно что подниматься по лестнице, беря ступеньки сзади и кладя их себе под ноги, но, пока не настал момент для нанесения решительного удара, это была единственно возможная тактика. Гавира нуждался в передышке и кредите, так что операция с церковью Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, служившая приманкой для арабов, которые собирались купить «Пуэрто Тарга», была насущно необходима: благодаря ей северная часть Санта-Крус должна была превратиться в настоящую жемчужину для элитного туризма. Документация по этому проекту — маленький суперроскошный отель для избранных, со всеми мыслимыми и немыслимыми услугами, расположенный всего в пятистах метрах от старинной севильской мечети (личная прихоть Кемаля ибн Сауда, брата короля Саудовской Аравии и главного акционера «Сан Кафер Элли»), — хранилась, защищенная секретным паролем, на жестком диске компьютера Гавиры вместе с отчетом о его деятельности и еще кое-какими тайнами, а копии на дискетах и CD — в сейфе, находящемся как раз под картиной Клауса Патена. Ставка была слишком высока, чтобы позволить четырем членам совета поломать всю игру.
Бросив взгляд на дисплей, Гавира снова нахмурился, обеспокоенный вторжением непрошеного гостя с его проклятым мячиком. Если это действительно был хакер, вряд ли ему удалось узнать пароль, открывающий доступ к секретному архиву, хотя, конечно, это было не исключено. Но такой народ обычно оставлял следы своего присутствия, так что мячик наверняка оказался бы в самом архиве, а не за его пределами. От одной мысли, что такое могло оказаться возможным, Гавиру бросило в жар: как близко подобрался этот негодяй к его святая святых! Старик Мачука любил повторять: береженого Бог бережет. И Гавира, нажав несколько клавиш, уничтожил архив.
Потом он долго сидел, глядя в окно, на серо-зеленые воды Гвадалквивира и на улицу Бетис, возвышающуюся на противоположном берегу. От солнца вся поверхность реки ослепительно искрилась, и из этого блеска вырастал стройный силуэт Золотой башни. В мире Пенчо Гавиры было вполне нормальным и законным делом надеяться, что в один прекрасный день все это будет принадлежать ему, что эти блики будут играть каждое утро исключительно для него, бросая отсвет на его лицо и на стену с картиной Клауса Патена, озаряя его триумф и его славу. Гавира зажег сигарету и, затянувшись, выпустил струю дыма навстречу широкой полосе золотистого света, поднимающегося от реки, — так, чтобы именно эта струя дыма стала центральным и господствующим элементом созерцаемой им картины. Потом он выдвинул верхний ящик стола и достал, в который уж раз, журнал, на чьей обложке его жена выходила из отеля «Альфонс XIII» в сопровождении тореадора. Он накрыл фотографию рукой и вновь испытал то темное, болезненное, извращенное чувство, которое заставляло его снова и снова, как зачарованного, перелистывать страницы и всматриваться в уже до боли знакомые снимки. Он перевел взгляд с обложки на фотографию в серебряной рамке, стоявшую у него на столе: Макарена в белой блузке, соскользнувшей с одного смуглого плеча. Этот снимок сделал он сам в те времена, когда думал, что Макарена принадлежит и всегда будет принадлежать ему — и не только в минуты любви. Еще до того, как наступил кризис — из-за истории с этой церковью и желанием Макарены иметь ребенка, который в тот момент был бы абсолютно некстати. До того, как она начала ласкать его в постели с безразличием человека, читающего скучный текст, напечатанный азбукой для слепых.
Он беспокойно поерзал в своем кожаном кресле. Шесть месяцев. Он вспомнил жену — обнаженную в свете неоновых ламп, сидящую на краю ванны, пока он принимал душ, еще не зная, что они только что занимались любовью в последний раз. Она смотрела на него так, как никогда не смотрела раньше: как на чужого, на незнакомого. Потом она вдруг поднялась и вышла, а когда Гавира, еще мокрый под махровым халатом, вошел в спальню, она была совершенно одета и складывала чемодан. Она не произнесла ни слова, не упрекнула его ни в чем. Только на мгновение задержала на нем взгляд своих темных глаз, а потом направилась к двери — прежде чем он успел хоть жестом остановить ее. Шесть месяцев минуло с того дня. И она ни разу не согласилась встретиться с ним. Ни разу. Никогда.
Сунув измятый журнал обратно в ящик, Гавира ткнул сигарету в пепельницу и зло давил ее об дно, пока не погасла последняя искра, как будто это маленькое насилие приносило ему облегчение. «Дай Бог, — подумал он, — чтобы когда-нибудь я смог сделать то же самое с этим проклятым стариком в грязной сутане, и с этой монашкой, похожей на лесбиянку, и со всеми этими попами, вылезшими из исповедален, из катакомб, из самого мерзкого и самого черного прошлого, чтобы отравлять мне жизнь». А также со всей Севильей — высокомерной, изъеденной молью, ничтожной, которая тут же с готовностью напомнила ему, что он чужак, как только дочь герцогини дель Нуэво Экстреме повернулась к нему спиной. От приступа гнева у него задрожал подбородок, и тыльной стороной руки Гавира толкнул портрет жены так, что тот упал лицом вниз. «Клянусь Богом, чертом или кем угодно другим, кто отвечает за все это, — подумал он, — все они дорого заплатят за тот стыд, позор и неопределенность, в которые они меня ввергли. Сначала у меня украли жену, а теперь собираются украсть церковь. И будущее».
— Я вас уничтожу, как плевок, — вырвалось у него. — Всех.
Произнося эти слова, он выключил компьютер, и светлый прямоугольник на экране стал уменьшаться, пока не исчез совсем. Гавира был вполне готов буквально выполнить то, в чем только что поклялся. Вывести из игры нескольких священников — любым способом, будь то ссылка или сломанная нога: что ж, от этого он не стал бы испытывать сильных угрызений совести, А если быть совсем честным, то и слабых тоже. Так что, протянув руку к телефону внутренней связи, он был абсолютно убежден, что нужно принимать меры.
— Перехиль, — сказал он в трубку, — эти твои люди — они надежные ребята?
— Надежнее не бывает, — последовал ответ.
Гавира взглянул на фотографию, лежавшую лицом вниз на столе, и на губах его появилась та хищная усмешка, за которую андалусские банкиры прозвали его Аренальской акулой. Пора переходить к действиям, сказал он себе. Он сломает хребет этим недоноскам в сутанах, это уж точно.
— Скажи им, чтобы принимались за дело, — приказал он. — Подожги эту церковь, придумай что угодно. Ты понял? Что угодно.
