ГЛАВА 42
О новых старых знакомых
— Интересная ты девушка, — раздалось вдруг рядом, я аж подскочила.
Гляжу, стоит боярыня.
Ликом светла. В платье, хоть и богатом, зато без лишнего роскошества. И главное, что глядит на меня этак с усмешечкою.
А я на ее.
Признала.
Она ж тогда с Игнатом по рынку прогуливалась… и значится, матушка евоная, Ареева мачеха.
— Откуда же ты появилась такая…
— Из Барсуков, сударыня… — Хотела по имени назвать, да вспомнила, что имени ейного не ведаю. Но боярыня кивнула милостиво и повелела:
— Называй меня Ксенией Микитишной… Не желаешь ли прогуляться, Зослава?
— А можно?
Царицею ж сказано было, чтоб туточки их ждала, но Ксения Микитична только усмехнулася:
— Разве прогулки здесь запрещены? Проведи меня… покажи здесь все… как-никак мой сын в Акадэмии учится.
Сказала она это с немалою гордостью.
А я… не отказала. Уж не знаю, почему. По-за рядом с этою женщиною робела я, прям как давече перед царицей. И вышли мы из залы… дверь притворили.
— Игнат о тебе сказывал…
Она ступала неспешно, а я шла рядышком, не ведая, куда руки девать, да и то, с нею я себе представлялася большою да неуклюжей, неумелой. Как есть девка, в боярское платье выряженная.
— По нраву пришлась ты ему… весьма по нраву.
От же ж! И чего ей ответить? Иль отвечать не надобно, сама боярыня скажет, за какою надобностью беседы со мною беседовать стала. Навряд ли со скуки.
— И вижу, что есть в тебе достоинство, которого иным урожденным боярыням не хватает. Стать есть. Сила. Кровь течет хорошая. Здорова ты, опять же… ныне боярские дочки слабы пошли, на Фроську эту глянешь, только диву даешься, как она жить-то без маменькиного наказу станет.
Фыркнула так, аккурат что кошка, дохлую мышу завидевшая.
— Потому понимаю я выбор, азарином сделанный…
И смолкла, задумалась будто бы. Только от не поверила я этой задумчивости. Небось, все-то она наперед подумала и передумала не по разу.
— Более того, — промолвила Ксения Микитична, ко мне повернувшись, — готова я признать, что выбор этот на удивление удачен. И предложить тебе иной вариант.
И глядит.
Разглядывает.
Морщится едва заметно, стало быть, не по нраву ей этая беседа, да иного выбору нема.
— Я давно собиралась Игната оженить. Все же единственный наследник древнего рода. Знатного. Мы самому царю родней доводимся…
Она говорила тихо и все ж с гордостью немалою.
— И потому, Зослава, тебе великая честь выпадает.
Ага, от такое чести не знаешь, куда деваться-то… ох, непросто будет боярыне отказать, не привыкшая она к отказам.
А уж не ей, а сыночку ея любому.
Аж в плечах морозно стало.
— Конечно, поработать с тобой придется. Поучить. Обтесать немного, чтоб род наш не позорила. Но я самолично этим займусь…
И не только в плечах.
— Жить будешь в тереме. Одеваться в шелка да парчу, есть с серебра, спать на перине…
Говорила она и глаз своих с меня не спускала, что отвечу.
— Сына родишь, то и вовсе любое твое пожелание исполню, а как обучишься всему, пойдешь к царице в услужение… ты-то в царском тереме не бывала?
— Н-нет, — только и сумела я ответить.
— Ничего, побываешь еще, а то и приживешься… Игнат-то новому царю правою рукою станет… вот увидишь… Растерялась, девонька?
А то, от этакой-то превеликой чести, которая, того и гляди, на голову свалится, и хорошо, ежель не раздавит.
— Кирей…
— Уж прости за откровенность, ему недолго осталось. — По лицу боярыни тень мелькнула. — Так что тебе и сговор этот рвать не надобно. Погоди немного, и все.
Погожу.
Ой, погожу…
— А заодно уж… сама разумеешь, Зославушка, что, коль в семью войти желаешь, то надобно интересы этой семьи соблюдать. Многого от тебя не потребую. Игнат тебе не рассказывал, что в Акадэмии укрылся брат его кровный… человек дурной, низкий… вовсе не человек наполовину. И ладно бы, с тем я смирилася, не погнала с дому, заботилась, как о сыне родном, а он задумал дурное. Решил моего Игнатушку со свету сжить. И как не вышло это, сбежал…
Она всхлипнула и слезиночку споймала, этак, мизинчиком.
Мизинчик тоненький. На ноготочке половинка жемчужины поблескивает слезою морскою. И перстенек сияет синими камнями. А главное, боярыня на меня глядит, внимательно так глядит, я ж не знаю, чего сказать.
— Мне жаль…
…только не боярыню. Она же этак величественно головушкой кивнула и молвила:
— Страшный он человек. Ректора лживыми речами заморочил, вот и дозволили ему туточки остаться. Уж сколько порогов я обивала, справедливости испрошая, сколько слез пролила… — И вторую слезиночку этак аккуратненько с ресниц сняла. — У царицы-матушки в ноженьках валялась, да только и она не способная супротив закону пойти.
На счастие Ареево.
А может, и не пожелала попросту царица… я-то в игрищах боярских не зело сильна, но видать, супротив воли понахваталася. Вот и мнится мне, что Арей, как ни крути, а сынок боярский, что, коль случится беда с Игнатом, о том царица и вспомнить способная… или пригрозит, что с Игнатом беда приключится… иль еще чего, главное, что, обрети Арей волюшку, то и за наследствие отцово слово молвить сумеет. И знает о том боярыня.
Был бы тут Кирей, он бы мне скоренько расповедал, чего да как, а я вот думаю-думаю и сама не ведаю, верить надуманному аль не след?
— Учится, ирод этакий… а как выучится, то и царевым словом свободу обрететь, — продолжала жалиться боярыня. И так у нее ладно выходило! Не знала б я правды, так и поверила мигом, что все по-ейному было, что пригрела она на груди змею — а грудей у нее на цельный выводок хватит, — а та возьми да злом за доброе отплати. — И что тогда?
— Что? — повторила я вопрос боярынин.
А сама только и думаю, как бы возвернуться в залу, к вышиванке. Ну как царица вдоволь с Киреем наговорилася? Прийдут оне, а меня-то и немашечки.
— Убьет он моего мальчика! Отравою! Проклятием! Словом злым… татей подкупит, подошлет в дом. Игнатушка — светлая душенька, он кажному слову верит… и главное, самолично про братца спрашивал… я ему говаривала, что неможно ему с рабыничем ручкаться. И что не дождешься от него ни ласки, ни благодарности… кровь порченая, азарская…
И внове слезиночка выкатилася, поползла по набеленной щечке. Боярыня же знай платочек теребит да причитает жалобно.
— А женишок твой названый и радый подсобить… окрутил Игнатушку, задурил голову… вынудил купчую подписать… я уж к царице ходила…
…только ничего не выходила, надо полагать. Иначе б не со мною беседу вела, а с Кирей-ильбеком.
— …да только куда, говорит, что, мол, по Правде все… может, и по Правде, да не по справедливости.
Гневом полыхнули глаза боярыни.
И не желала я взгляд ейный ловить, само вышло…
…звенели сладостно бубенцы под дугой.
…и матушка спешила вздеть платье распашное да с узорчатым шитьем. А под ним — другое, шелковое, и третье выглядывает, атласу расписного.
Знай приговаривает матушка о том, до чего свезло ей, Ксюшеньке, не абы кто в жены берет, сродственник царев, и богат, и собою хорош. Небось, не одна девка мечтала, чтоб женою назвал. А он к Ксении… и то, за нею отец и деревенек с дюжину отписывает, и лесок на Выбичах… и еще два сундука с золотом, не считая мелочи, навроде перин да подушек, каковые по традициям положены…
…а сердце девичье не о подушках мыслит с перинами, но заходится не то с тоски, не то от сладости… и многое шептали чернавки про тое, что промеж мужиком да бабой случается, с оглядкою, стыдливо, а все одно… слова — иное…
Ныне сама Ксения узнает.
Для нее сметут стог душистого клевера, и его медвежьею шкурой накроют.
А на шкуру — простынь, Ксенией самолично тканную да расшитую, и на простынь она девкою ляжет, встанет же законною женою.
…сладко пахло сеном.
И мягко было. И стыдно. И страшно… и от страха и стыда кричала Ксения, отталкивала мужа, который лишь посмеивался да после, как надоело, навалился всею тяжестью. Ох, едва дух весь не вышиб. Но мамка терпеть велела. Ксения и терпела, сколько могла.
И этою ночью.
И другою.
И после во множестве ночей, благо, боярин все реже к женке заглядывал. А она… пусть и стыдилась, что брал он в постель свою холопок да глупых сенных девок, но и вздыхала с облегчением: означало это, что самой Ксении не будет оное постельное муки.
…а как ушел и сгинул, то и вовсе легко стало. Жила она сама себе хозяйкою. Тятька пробовал к рукам имение прибрать, да не вышло. Небось, не вдова она, честная жена, мужем над всеми холопами поставленная, а стало быть, никто, окромя супруга дорогого, — Ксения истово надеялась, что не возвернется он из степей азарских, — ей не указ.
Он же обманул.
Явился.
Да не один, девку азарскую приволок… и ладно бы, Ксения привычная, пущай себе тешится, мало ли их было, девок… но вышло вновь не так, как Ксении мнилось. Не рабою — госпожой поселилась девка азарская в тереме.
Слуги ей кланяются в ножки.
И каждое слово исполнить спешат… а как понесла тварь, так и вовсе супруг переменился. На Ксению волком смотрит, однажды и бросил походя:
— Опостылела ты мне… пустоцвет и сама холодна, что ледышка…
И слова-то упали в самое сердце.
Не была Ксения пустоцветна, просто слово одно знала заветное, от матушки, словом тем матушка пользоваться велела, пока Ксения семнадцатый годок не разменяет, уж больно рано ее сосватали…
…и потом, как вступила она в семнадцатую весну, то и держалась слова сказанного, ибо видела, как мучаются брюхатые бабы, как страдают родами, а после, бывало, и на погост уходят. Боялась.
Может, ежель любила б, тогда б и сказала слово иное, тоже заветное, да только вот…
…азаринка не померла, напротив, выродила байстрюка на радость супружнику, который дышит не надышится, будто и не рабынич сын.
Вольную вздумал дать, да тут уж Ксения не стерпела.
Бросилась в ноги отцу.
— Сама виноватая, — сказал тот, за бороду себя щипая, небось, не желал свары с зятем, да и промолчать было неможно. — Родила б сына, глядишь, и переменился бы к тебе супруг.
Родила бы… уже б переступила через страх свой. Да как родишь, когда вовсе позабыл боярин женку законную? В горницу и не заглядывает, а служанки шепчутся, что азарскую блудницу он жемчугами одаривает, шелками да атласами… велит ее выродка господином величать.
Где это видано?
Но вольную дать не позволили. Явился батюшка, и не один, всех родичей собрал… а род велик, род силен, славен, пущай и не царское крови, да станется и царю челобитную подать. Три дня рядились.
Гневался боярин.
И гнев его был Ксении в радость.
А как ушла родня, то и явился супруг.
— Довольна? — спросил он, глядя так, что испугалась Ксения, вдруг да ударит. Ее в отчем доме никогда не били.
— Чем же мне быть довольною? — ответила она, голову склоняя, ибо учила маменька, что покорность женская любое сердце смягчит. — Скажи, разве плохою женою я была?
Молчит.
— Разве досталась тебе порченою? Не соблюла себя до свадьбы?
Злится.
— И разве после того хоть словом, хоть делом перечила я твоей воле? Разве не блюла твое добро? Не радела о доме? О делах мужниных? Разве предавала аль чинила ущерб какой? Словом ли, делом? Ежели так, то скажи, в чем вина моя? Коль и вправду велика, то уйду я в монастырь, буду грех свой замаливать, а ты… живи, как умеешь.
Вышел, только дверью хлопнул. А ночью вернулся, и вновь было тяжко, неудобно, стыдно, да Ксения терпела… раз терпела, другой и третий. И когда поняла, что брюхата, то о том мужу сказала с гордостью немалою… ждала, что переменится он. А боярин кивнул лишь.
— Вот и славно, — бросил. — Будет дому моему наследник.
А сам к девке своей переселился, и внове осталась боярыня одна.
— Ничего, — сказала матушка, к которое Ксения за советом обратилася, — потерпи. Все бабы терпят. Или думаешь, твой отец другой? На всех девок его злиться, то и злости никакой не хватит. Главное, помни, что ты в доме хозяйка, а сын твой наследником станет.
Ксения и терпела.
День за днем.
Год за годом… благо, Игнатушка народился крепеньким и здоровеньким, и его-то, драгоценного, Ксения возлюбила всею душой. А где любовь, там и ревность, проросла полынью да крапивою жгучей. И хоть привечает боярин сына, да только все одно старшенького — больше.
Учителей ему нанял.
Коня купил, меч справил, хотя где ж это видано, чтобы рабынич да при мече? А Игнатушка за братцем тянется, невдомек ему, что энти забавы для малых опасные.
То ручку побьет.
То кожу с коленки ссадит… плачет, дитя ж малое, а отец кривится, мол, старший никогда не проронит слезинки лишнее. И умен-то он не по годам, и в учебе спрытен, а уж мечником таким станет, что и в царское дружине рады ему будут.
…и дар магический в нем очнулся, силу обещают немалую.
Игнатушка же…
…ушла нить, оборвалась.
Не доглядела я, да только и к лучшему оно… боярыня же стоит, хмурится, височные кольца знай позвякивают, пытается сообразить, отчего вдруг всплыли старые воспоминания…
А мне-то жутко разом сделалось.
И от жути той сказала я:
— Так вы хочете, чтоб Игнатов братец с Акадэмии сошел?
— Что?
Моргнула боярыня, уставилась на меня глазами круглыми, сама не разумея, об чем разговор идет. Но спохватилася и за ручку меня взяла.
— Верно говоришь, Зосенька. Мне тут молвили, что ты с ним дружбу водишь?
Кто ж такой говорливый?
— И тебя опутал речами обманными. Девку окрутить много ума не надобно… ты, Зосенька, главное, вот об чем подумай. Как не станет Кирея, то и тебе нелегко туточки будет.
Рановато, мнится мне, Кирея хоронят. Да только молчу, слухаю боярыню почтительно. А она нервуется, рученьками платочек терзает, мнет и сама хмурится, недовольная.
— И коль будешь со мною, то сподмогну, невестушкой назову, в дом свой приму… а коль вздумаешь дурить, то сделаю так, что и имени твоего вспомнить некому будет.
Сказала и в глаза глянула.
А у самой — леденющие, что прорубь зимняя, в такую сиганешь, так весь дух разом из тела и выйдет.
— Вот, Зослава. — Боярыня протянула мне кошелечек, бисером шитый. — Возьми. И как будешь с байстрюком этим встречаться, сыпани ему на одежу… и прочти, что на бумажке писано. Грамотная?
— Грамотная.
Брать?
Иль не брать?
А ежели не брать, то, может, кому другому всучит… я Арея травить не стану. Снесу Марьяне Ивановне, она в зельях сведущая дюже, пущай и разбирается, чего такого боярыня затеяла.
— Вот и молодец. — Она похлопала меня по щеке. — Слушайся меня, Зося, и будем тогда жить мирно…
…ага, как две гадюки в одном черепе.
